355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Юрий Тубольцев » Катон (СИ) » Текст книги (страница 45)
Катон (СИ)
  • Текст добавлен: 2 октября 2017, 16:00

Текст книги "Катон (СИ)"


Автор книги: Юрий Тубольцев



сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 50 страниц)

Все это пока еще было не совсем привычно римлянам, из-за старомодных взглядов на мораль не способных в должной мере оценить человека новой формации, "свободного от комплексов". Поэтому Цезарь слегка пожурил Антония и простил Долабеллу. Чтобы стравить пар плебейского недовольства до безопасного уровня, он частично внедрил меры, предложенные Целием, а затем Долабеллой. Прежде Цезарь боролся с сенатом с помощью плебса, теперь же, когда слепой народ спиною почувствовал груз новой власти, он попытался противопоставить народу сенат. А так как основа сената находилась в оппозиции к нему и в то время была рассеяна по свету, он смело пополнил высший государственный совет несколькими сотнями своих приспешников и заодно увеличил количество преторов, эдилов и даже жрецов, дабы уменьшить власть каждого из них. Количеством Цезарь пытался компенсировать недостаток качества. При этом он продолжал заигрывать с видными деятелями и, в частности, снова явил милосердие несчастному Цицерону.

Тот почти год ждал повелителя в Брундизии, так как Цезарь в письме приказал Антонию не допускать оратора в столицу, но зато, дождавшись, был удостоен чести сопровождать императора в Рим. Однако расчет Цезаря на этого человека вновь не оправдался: Цицерон удалился в имение, где грустил и писал книги.

Между прочим, Цезарь пустил слух, будто и Катон с Метеллом хотели вернуться в Рим с повинной, но он им отказал, и якобы поэтому они отправились в Африку продолжать войну. Любому индивидуалисту страшна коллективистская идея, в данном случае – республиканская, вот Цезарь и попытался таким образом лишить своих противников ореола идейности.

Едва Цезарь успел погасить пожар в столице и выбрать себя консулом на следующий год, как грянул бунт в армии. Восстали два его лучших легиона. Победы победами, а профессионалов интересуют деньги, тем более что перед тем, как перешагнуть Рубикон, император пообещал за убийство граждан платить вдвое дороже, чем за галлов. Цезарь смело явил собственную персону разъяренным легионерам и эффектно швырнул им серебро, вывезенное из Египта. Это напомнило солдатам о достоинствах императора и возбудило их служебное рвение. Прежде они требовали увольнения и земельных участков, но, увидев, сколь велик их полководец, умеющий извлекать драгметаллы как из-под развалин разрушенных городов, так и из-под юбок цариц, и, смекнув, сколь выгодные походы ему предстоят, они изъявили желание остаться в строю. Император милосердно взял их с собою и в числе других переправил на Сицилию, откуда замышлял напасть на Африку.

Таким образом, Цезарь снова взял под контроль Рим и Италию. Смута любит людей, подобных Цезарю, и благоприятствует их начинаниям. Однако на Сирию и Италию он потратил целый год, и у республиканцев в Африке появился шанс собраться с силами. Правда, диктатор и время от времени консул даже в дни самых жарких распрей не утрачивал влечения к этой знойной стране. Он повелел Квинту Кассию, своему легату в Испании вторгнуться в Африку с четырьмя легионами в содружестве с мавританским царем, конкурентом Юбы в своем регионе, и развернуть боевые действия против последних граждан Республики. Однако в Испании вспыхнуло антицезарианское восстание, в какой-то степени спровоцированное самим Кассием, который подобно Антонию слишком откровенно явил людям образ героя нового времени. Правда, его коньком были не кутежи, как у столичного красавца, с перепою блюющего в народ, а властолюбие, но это не меняло сути устремлений индивидуалиста: возвышаться над людьми, всеми мерами превознося себя и унижая других. Тем не менее, Гнею Помпею не удалось вос-пользоваться сложившейся ситуацией, и обстановка там оставалась запутанной. Однако это сковало силы цезарианцев. В итоге Африку и на этот раз оставили в покое.

В тот же период произошли волнения в Иллирии. Там потерпел поражение и умер Цезарев легат Авл Габиний. Но иллирийцы преследовали собственные цели, и республиканцы не смогли извлечь из этой победы особой выгоды.


8

Успешный переход через пустыню воодушевил войско Катона. Солдаты восторгались своим предводителем, а офицеры наперебой уверяли друг друга, что никогда и не сомневались в нем. Даже строптивый Тит Лабиен, считавший себя в военном деле ровней Цезарю, безоговорочно признал авторитет Катона. Такое настроение в лагере внушало оптимизм, и Катон прилагал все силы к тому, чтобы использовать благоприятную ситуацию в интересах дела. В Эпире он хорошо усвоил школу Помпея по материальному оснащению масштабных военных операций и теперь планомерно закладывал фундамент для будущей кампании. Он искал союзников, заключал договора как политические, так и экономические, агитировал сенаторов, разбросанных после неудачи под Фарсалом по всему Средиземноморью, рассылая им письма с патриотическими призывами. Эта деятельность принесла свои плоды, и к лету вокруг Катона снова образовался совет трехсот. Однако, поскольку местом решающих событий должна была стать Африка, Катон старался как можно глубже укоренить дело Республики в социальной почве этой страны. Поэтому он привлекал в свой сенат местную знать, а в легионы принимал всех желающих и даже людей с сомнительным происхождением, включая вольноотпущенников. Многих предпринимателей Катон убедил, а кого-то и принудил вложить капиталы в обеспечение кампании и таким способом сделал их материально-заинтересованными в успехе дела. Сенаторы также платили налог в общую казну. Не забывал он и о сугубо военных приготовлениях, много времени проводил с солдатами в учениях, выполняя упражнения наравне со всеми.

Цезарь тогда еще находился в Египте, и республиканцы без помех собирали новые силы для войны. Уже к марту Катон был готов достойно встретить охотника за кровью и властью, но тот двинулся в Азию, чтобы написать: "VENI, VIDI, VICI". Получив еще одну отсрочку, Марк решил объединить все республиканские войска в Африке и существенно расширить материальную основу ливийской кампании. Он выступил в поход в направлении на Нумидию, где при дворе царя Юбы обосновались Метелл Сципион и пропретор Африки Квинтилий Вар.

Пока все складывалось благополучно, насколько это было возможно после фессалийского разгрома. Однако борода Катона продолжала расти, взгляд его был грустен, а лицо, казалось, впитало в себя все беды Отечества. Он по-прежнему не ложился на обеденное ложе, мало спал, никогда не смеялся и, уж конечно, не заглядывался на местных Клеопатр, хотя и был на семь лет моложе Цезаря.

Круговорот дел отвлекал Катона от мрачных мыслей, но его сознание по-крывалось черным фоном эпирского прозрения. "С этими людьми невозможно победить", – звучало у него в мозгу. Благодаря последним успехам он мог надеяться одолеть Цезаря, но это, по его мнению, лишь отсрочило бы катастрофу. Картина страшного поля боя под Диррахием и мародерствующих над телами, должностями и наследством сограждан торжествующих аристократов вечным видением, как паутина, повисла пред взором Катона и зловещим пророчеством накладывалась на восприятие всего происходящего. "Эти люди не способны быть победителями. С этими людьми невозможно жить", – вот мысль, которая, как стеклянный шар прорицателя, позволяла ему видеть весь трагизм мира, сокрытый в каждом событии, в каждом мгновении, пронизывающий всю жизнь. Самое высшее, но и самое страшное достижение человеческого разума – зреть все в целом, во взаимосвязи пространства, времени и причин. Это предел, точка для ума, не вооруженного силой, которая позволила бы ему самому стать причиной нового мира. Катон давно достиг этого предела, и его жизнь стала запредельной. Однако, родившись Катоном, он не мог умереть Помпеем, Крассом или Цезарем, а до смерти Катона он пока еще не дорос. Эта умопомрачительная пропасть избавительной мечтою по-прежнему сияла впереди в виде ослепительной и все еще недоступной вершины.

Царь Нумидии Юба получил трон по наследству около пяти лет назад. Он слыл человеком властолюбивым, жестоким и тщеславным. Все эти качества резко проявились после разгрома Куриона, в котором нумидийцы сыграли решающую роль. Главную силу их войска составляли мобильные части легкой пехоты и конницы, а тактика африканцев походила на способ боевых действий парфян и была очень эффективна на пустынных равнинах Африки. После победы над корпусом Куриона Юба казнил пленных римлян, и Вар не смог этому воспротивиться. С тех пор Юба относился к латинянам высокомерно, во всем помыкая Варом, и тот не смел ему перечить, а с гибелью Помпея царь возомнил, будто у него лишь один конкурент во Вселенной – это Цезарь.

Метелл Сципион в письмах к Катону нахваливал африканца и утверждал, будто нашел с ним общий язык. Однако сведения о нраве нумидийца и сам назойливо-оптимистичный тон писем заставляли Катона подозревать, что Метелл имеет при дворе не больший вес, чем Вар. Поэтому Марк не спешил свидеться с Юбой. Он прибыл в нумидийскую столицу со всем своим войском и свитой сенаторов, пока еще не слишком многочисленной, но достаточно внушительной для Африки, где никогда не наблюдали столько белых тог, и предстал перед царем не раньше, чем тот увидел его марширующие легионы. Это зрелище произвело на африканца должное впечатление. Юба с удивлением обнаружил боеспособное, уверенное в себе войско там, где ожидал увидеть сброд, побежденных неудачников, к тому же еще потрепанных пустыней. "Катон?" – вопросил себя озадаченный царь, пытаясь воссоздать образ предводителя по состоянию войска. "Катон!" – объявили ему слуги и ввели гостя. Юба вздрогнул от такого совпадения мыслей с явью, суеверно усмотрев в нем особый смысл, и пристрастно воззрился на того, о ком столь напряженно думал.

Перед царем была толпа человек в пятьдесят. Он сразу понял, кто из них Катон, но не сразу поверил в это. Сорок девять гостей сияли аристократически белыми тогами и в целом имели вид внушительный и ухоженный. "Это римские сенаторы", – сказал бы любой младенец, едва научившийся говорить. А один худой, но жилистый человек, стоявший в центре, резко выделялся забытой их веком гордой простотой. Его тога тоже была бела и чиста, но казалась старенькой и застиранной. И в остальном его облик не имел никаких излишеств, привнесенных цивилизацией для разграничения людей на высших и нижних. "Я – это Я, – говорил вид этого человека, – а не то, что на мне". Другим его внешним отличием была редкая, но длинная борода, служившая не украшением, а знаком. "Я так же не нужна лицу, – словно говорила эта борода, – как братоубийственная война – человечеству". Окинув беглым взором всю компанию, царь сосредоточил внимание на лице центрального человека и, вглядевшись в него, уже не сомневался в том, что перед ним действительно Катон. Это лицо противоречивым образом было одновременно и страдальческим и сильным. "Всю боль, которую вы не в состоянии вынести, отдайте мне, я все вмещу в себя", – было написано на нем. Это явилось откровением для царя. До сих пор он видел лица двух типов: подобострастно-заискивающие и вызывающе-самоуверенные, которые соответственно принадлежали людям, готовым подчиняться, либо, наоборот, притязающим на власть. И ему все было ясно; первыми он пользовался, со вторыми боролся, а тут вдруг нечто...

Царскою привычкой к самообладанию Юба скрыл удивление и сохранил внушительность. В данном случае монаршая выучка сыграла ту же роль, что и философия для Катона, однако внешнее спокойствие стоика являлось выражением его внутренней гармонии духа, а для царя было только маской, ибо суть всякого монарха составляет страх за свой трон.

Катон тоже внимательно смотрел на царя. От того, о чем он сможет договориться с хозяином обширной страны и обладателем войска в несколько десятков тысяч человек, зависела судьба Рима, а возможность договориться с ним должным образом во многом определялась исходными позициями соперников, то есть первым впечатлением. Но, для того чтобы суметь произвести на царя нужное впечатление, Катон должен был в считанные мгновения, быстрее, чем его оппонент, изучить его; если же римлянин должен что-то сделать, он это делал.

Юба отнюдь не был юбкой. Он имел очень мужественный вид, а пышная шапка волос размером в тысячу локонов и окладистая курчавая брода делали его похожим на греческого философа, правда, только при взгляде издали, так как вблизи солдатская суровость черт лица и истинно царский взгляд развенчивали миф о мудрости, сочиненный прической, символизирующей мозговые извилины, от переизбытка в голове проникшие в волосы.

Юба подошел к Катону, продемонстрировав свою наблюдательность тем, что безошибочно угадал его в толпе, и хозяйским жестом пригласил сесть на один из стульев, стоявших на почетном возвышении. С другой стороны своеобразной сцены он усадил Метелла Сципиона, а сам солидно поместился в центре. Такой геометрией величавый царь с очевидностью сделал заявку на то, чтобы унаследовать громкое имя Помпея, так как согласно античному этикету центральное место было самым почетным и принадлежало наиболее авторитетному лицу. Все это произошло на глазах полусотни римских сенаторов, лишь сокрушенно вздохнувших и потупивших очи пред унизительной картиной, и примерно сотни африканских вельмож и царских прислужников, чьи глаза, наоборот, восторженно расширились. Однако уже в следующее мгновение и у римлян, и у нумидийцев глаза одинаково округлились, потому что Катон встал, поднял свой стул, сделал с ним полукруг перед самой царской бородой и сел рядом с Метеллом Сципионом. В результате, тот оказался в центре, а Юбе была предоставлена честь служить левой рукой Метелла. Царь опешил. Повтори он маневр римлянина с пересаживанием, это будет выглядеть глупо, а остаться на месте – значило признать превосходство римлян. Если бы при этом нумидиец еще был осведомлен о случае в Сицилии, когда Катон предоставил центральное место греческому философу, его борода и вовсе встала бы дыбом от гнева. Царь не знал, что ему делать, а потому мог сделать только нечто дурное. Понимая это, Катон поспешил заговорить, чтобы отвести царя подальше от дипломатической пропасти.

"Ныне в Африке собрались люди, для которых чреватая лишениями свобода дороже сытого рабства, честь, слава и достоинство важнее самой жизни, – начал он. – Африка сделалась приютом для всего честного и доблестного в мире, она стала пупом цивилизации. Мир перевернулся, опрокинутый людскими пороками, и Африка превратилась в центр Земли. В том, что оплотом свободы оказалась именно эта страна, есть и промысел божий, и заслуга ее хозяина. Честь и хвала царю Юбе за то, что он сумел уберечь Нумидию от напасти нашего века. Однако сделанное – лишь малая часть того, что надлежит совершить. Особый статус Африки, дарованный ей судьбою, налагает на нас огромную ответственность. Взоры людей всего земного круга с надеждой обращены на нас. Либо обретшая здесь оплот справедливость начнет отсюда победное возвращение в мир, либо она тут погибнет, и тогда не будет нам прощения потомков".

Услышав столь помпезную речь, царь почувствовал себя на вершине Олимпа и забыл о стульях. Пользуясь этим, Катон предложил перейти к деловой части визита и выразительно посмотрел на Метелла. Однако интеллекта проконсула хватало лишь на то, чтобы солидно восседать на почетном месте. Тогда снова заговорил Катон. Он обрисовал сложившуюся в Средиземноморье ситуацию и сформулировал задачу, стоящую перед участниками совещания, а затем снова предоставил возможность высказаться тому, кого он определил в лидеры Республики. Метелл молчал, будучи переполненным сознанием собственной значимости. Ему и в голову не приходило, что Катон в любой момент может пересесть обратно и оставить его на задворках истории.

Впрочем, Метелл Сципион умел быть и речистым, и остроумным. Таковым он проявил себя, когда отбивал невесту у Катона в молодости и когда сочинял сатирический памфлет против нарочито-смешной честности того же Катона. Его сатира имела успех в кругах разудалой аристократической молодежи и частенько цитировалась на веселых пирушках. Марк знал об этом произведении, однако на радость автору он был философом. Но одно дело демонстрировать свои таланты перед женщиной или за спиною невозмутимого философа, и совсем другое – вступать в поединок с жестоким властным царем да еще в его дворце. Безмолвный Метелл был центральной фигурой величественной троицы, а кем он окажется, если вдруг заговорит, являлось тайной за семью печатями. Эти печати и сомкнули намертво уста внушительного внешней статью консуляра.

Закончив очередную фразу, Катон снова воззрился на того, кто в фессалийском лагере отдавал легионам собственные приказы как император, равный Помпею. Метелл молчал. Такое постоянство насторожило Юбу, и он с особым интересом посмотрел на главного из римлян. Тот молчал.

– Ведь так, Метелл? – переспросил Катон и, не дождавшись ответа, сам сделал утвердительный жест.

И тут новоявленный африканский сфинкс вдруг ожил и кивнул в знак со-гласия. При такой поддержке Катон довел переговоры до логического завершения.

Юба подписался под обязательствами оказывать римлянам военную, материальную и финансовую помощь в обмен на долю престижа и добычи после общей победы.

То, что царь в принципе примет условия республиканцев, не вызывало особых сомнений. Жестоко расправившись с Цезаревым войском под командованием Куриона, он сделался смертельным врагом фарсальского победителя. Правда, если бы Юба немедленно перешел на сторону Цезаря, тот, по всей видимости, проявил бы милосердие и простил обладателю большой армии истребление трех своих легионов. Однако Юбе было сложно просчитать сложившуюся ситуацию, и рискованной тропе по краю пропасти он предпочел уже проторенный путь союзника республиканцев. К такому выбору его привели как собственный крутой нрав, не позволявший ему унизительно пресмыкаться перед Цезарем, так и очевидные успехи республиканцев в воссоздании своей мощи, а также уверенное поведение Катона, казалось, не допускавшего сомнений в победе своего дела. Поэтому главная интрига совещания заключалась в распределении между союзниками обязанностей и прав. Нумидийцу хотелось побольше вторых и поменьше первых, а для римлян вопросом жизни было именно обратное соотношение. Благодаря неброскому, но философски убедительному красноречию Катона и красноречивому молчанию Метелла римляне добились максимально-возможного результата. Их дело в Африке обрело новый масштаб, а это в свою очередь создало им проблемы.

Первым делом республиканцам следовало разобраться с распределением полномочий в своем стане. Силы римлян в Африке состояли из двух слабых ле-гионов Вара, кучки новобранцев Метелла, нескольких сотен германских и галльских всадников Тита Лабиена и боеспособного, закаленного в невзгодах ядра в количестве примерно двух легионов под началом Катона. Кроме этого, еще была эскадра в пятьдесят пять судов Марка Октавия. Другой флот численностью в семьдесят кораблей, вверенный Гаю Кассию для операций на Востоке, перешел на сторону Цезаря. Причем Кассий случайно столкнулся с Цезарем на море, когда тот преследовал Помпея после фарсальской битвы, и, имея преимущество, мог взять узурпатора в плен, однако предпочел предать Республику.

Соотношение сил и авторитет у солдат, местного населения и нумидийских властей говорили в пользу Катона как потенциального вождя. Офицеры также считали его самой подходящей кандидатурой на должность военачальника африканского корпуса и всеми республиканскими силами вообще. Даже другие претенденты, включая скандальных Вара и Метелла, безоговорочно признавали первенство Катона. Однако сам Марк, как прежде на Керкире, отказался от империя на том основании, что не исполнял консулата.

– Мы защищаем Республику и первыми должны соблюдать ее законы, – в очередной раз объяснял он свою позицию по этому вопросу.

– Давай я назначу тебя диктатором, – не то в шутку, не то всерьез предложил Метелл.

– А где постановление сената?

– Сделаем! – с готовностью подхватил Вар.

– Нет уж, два незаконных диктатора – это слишком много для государства, – объяснил Катон.

Остальные только пожали плечами. Видя всеобщее недоумение, Марк по-пытался изложить ход своих мыслей более основательно.

– Вспомните Деция, – начал Катон, – перед сражением он согласно оракулу пожертвовал собою и тем самым вдохновил войско на победу. В данном случае погиб один человек, правда, консул, но зато силы каждого солдата удвоились за счет душевного подъема, а это равносильно увеличению войска в два раза! – воскликнул Катон с просветленным взором, как бы сам удивляясь оптимистичному результату своих арифметических выкладок.

Однако сенаторы, лучшие мужи государства, слушали его, позевывая. Пример с Децием набил им оскомину еще в детстве. Для них все это было лишь риторикой, заезженной тропой, где не стоит задерживаться. Они скорее сами повторили бы подвиг Деция, чем поверили бы в него.

– Сейчас на стороне врага численное преимущество, опытность войска, талант полководца, союзники, ищущие не справедливости, а успеха и выгоды, – продолжал Катон. – Традиционным способом нам противника не одолеть. Как бы мы ни старались, нам не собрать армии, равноценной вражеской, какого бы военачальника мы ни избрали, он не превзойдет Цезаря ни в тактике, ни в стремительности, ни в коварстве. Значит, для достижения победы нам необходимо применить какое-то особое оружие, какого нет у врага. А что это может быть за оружие? Что у нас есть такого, чего не имеет Цезарь? Это, отцы-сенаторы, справедливость! Мы бьемся за праведное дело, за Республику! За Цезарем же стоят корыстолюбцы, преступники, всяческие изгои и толпы одураченного и подкупленного люда. Так сделаем же эту разницу осязаемой, превратим мораль в оружие, как поступали наши предки, и сразим ею врага.

– Только не надо о предках, клянусь Геркулесом, не время! – перебил Катона Метелл.

– Клянусь Юпитером, самое время! – гневно отреагировал Марк. И продолжил: – Каждый из вас признает, что человек – это не только груда мышц и требуха в чреве, каждый признает, что важнейшей его частью являются душа и разум. Так почему же вы, вопреки историческим примерам, отрицаете возможность применения на поле боя силы духа и ума? Хотите вы этого, отцы-сенаторы, или нет, согласны со мною или намерены спорить, но путь к победе в войне независимо от ваших пристрастий лежит через духовную победу. Именно в чистоте и праведности целей заключено наше преимущество над неприятелем; во всем остальном мы ему уступаем. Но, чтобы привести в действие эту силу, мы должны донести нашу идею до каждого солдата и одухотворить ею его душу. Цезаревым наемникам, позарившимся на Отечество за двойное жалованье, мы обязаны противопоставить гражданина. Иначе успеха не видать. Вот почему я и настаиваю на неукоснительном соблюдении государственных законов в нашей среде. Ведь если я, преторий, стану повелевать консулярами, поверят ли солдаты, что Катон сражается за Оте-чество, а не за власть? Но стоит хотя бы одному легионеру засомневаться в ис-кренности Катона, эпидемия недоверия поразит все войско, и наше дело будет проиграно. Так что будь среди нас сам всуе упомянутый здесь Геркулес, все равно следовало бы вручить империй консулу, а не ему, потому что наши люди должны идти в бой за Республику, а не за вождя.

– Катон, мы все тебя уважаем, – раздался голос из зала, – однако если твоя страсть изрекать прописные истины не знает удержу, то наше терпение небеспредельно. Все эти речи о доблести и славных предках нам давно известны.

– Вы не поняли! – на прежнем запале воскликнул Марк, но в его голосе уже послышались нотки растерянности.

– Да все мы прекрасно поняли. Просто у нас свое мнение на этот счет, – устало отмахнулся от него оппонент под одобрительные возгласы всей аудитории. – Ты просто желаешь наказать народ римский за то, что он не выбрал тебя консулом.

Катон смолк и опустил глаза, чтобы не видеть "понимающих" лиц перед собою. Стоицизм ему уже не помогал, требовалось более сильное лекарство от бешенства. Он вызвал в памяти картину поля трупов под Диррахием, но там шарили те же самые нобили, от которых ему было необходимо оградить свою душу хотя бы на миг, чтобы она не задохнулась насмерть. Не умирать же ему, Катону, на ораторской трибуне под насмешками соратников, которых он старательно сзывал со всего света, выманивая их из нор и берлог, где они прятались от жизни! Тогда Марк вспомнил детство в доме Ливия Друза. Как свежо, объемно и красочно воспринимался в те годы окружающий мир, как манила тогда Марка перспектива будущего, ведь в то время он думал, что будет жить, а не бороться с жизнью! "Зачем? – нестерпимой болью прозвучал в его мозгу роковой вопрос. – Зачем все это?"

"Давай ближе к делу, Порций!" – услышал он натужный выкрик из зала, грубо ударивший по его хрупким воспоминаниям.

– Хорошо, – согласился Катон и глухо сказал: – Вот вам ваше дело: командующим будет Квинт Метелл как консуляр и император, с которым сам Помпей Магн обращался с почтением равного, и, наконец, потому, что он ведет свой род от Сципионов, а Сципионы в Африке, как известно, всегда побеждают.

Сенаторам уже было все равно: им пришла пора возлечь на обеденные ложа. Но солдаты испытали разочарование и, как могли, упрашивали Катона сохранить командование за собою.

Несколько дней Метелл Сципион заискивал перед Катоном, как бы опаса-ясь, что тот может передумать, а потом разом преобразился. "За некоторые поражения, понесенные у Амана, Сципион провозгласил себя императором", – писал о нем Цезарь перед фарсальской битвой. А уж как охарактеризовать его после столь блистательного успеха, не придумал бы и сам гений сарказма Цицерон. Катон полагал, что, оказав Метеллу доверие и почет, он благотворно повлияет на его нрав, добро пробудит в нем лучшие чувства, но он ошибся. Увы, в тепличных условиях сорняки растут быстрее полезных культур. Вот такими сорняками и разрослись над головою Метелла надменность и заносчивость, которые совершенно похоронили в своей тени его личность.

Катон надеялся сохранить за собою положение главного советника проконсула, чего, несомненно, требовали интересы дела. Но вышло наоборот, он оказался в опале. Метелл всегда относился к нему неприязненно как к своему антиподу, издевался над ним и оскорблял его, конечно, только за глаза. Теперь же он возненавидел Марка вдвое сильнее, поскольку самим своим существованием Катон обесценивал его власть. При всем желании Метелл не мог забыть, как и от кого он получил вожделенный империй, и это язвило его самолюбие.

В качестве противовеса авторитетному среди соотечественников Катону Метелл избрал Юбу. А тот, видя, какая обстановка сложилась в римском штабе, использовал сближение с проконсулом в своих целях и вновь обрел былой вес, подчинив себе слабовольного, как все тщеславные люди, Метелла.

Юба отстаивал интересы своего царства, как только мог при своей недальновидности. Он рассчитывал, что после победы над Цезарем, в которой не сомневался, станет хозяином всей обжитой Африки. Однако властолюбие сродни жажде наживы, а последнюю надежда лишь распаляет. Чем больше слышал царь обещаний на будущее, тем сильнее хотел получить осязаемый результат в настоящем. Поэтому он добился от Метелла Сципиона согласия на разграбление городов по соседству с Нумидией. Повод был традиционным для подобных ситуаций – сочувствие населения врагу. При этом Юба не утруждал себя изучением реальных настроений той или иной общины. Ко всем подряд он применял один и тот же тест: лояльность Римской республике доказывалась денежным взносом в казну нумидийского царя. Но если монарх подозревал, что у жителей тестируемого города оставались деньги и после взноса, то кровавой разборки было не миновать.

Катон, конечно же, выступал против такой политики, но с ним не счита-лись. Метелл поначалу пытался увещевать его, убеждая в экономической обоснованности подобных мер.

– Нам все равно не обойтись без этих денег, – говорил он, – так пусть лучше варвар грабит население, чем мы сами. С дикаря и спроса нет, а нам пачкаться такими проделками негоже.

– И не надо пачкаться, – отвечал на это Катон, – я ведь договаривался с ливийцами по-хорошему, на взаимовыгодных условиях. Так же надо действовать и сегодня!

– То был другой уровень, Порций, – преторский, а теперь – консульский, – насмешливо пояснял император. – Кампания достигла такой стадии и такого масштаба, что мелочевкой пробавляться уже нельзя, надо действовать по-крупному.

– Убивать и грабить под звон речей о свободе?

– И Цезарь так делает. Не счесть городов и храмов по всему свету, которые он разорил!

– Потому мы с ним и воюем.

– Однако до сих пор он нас побеждал. "Есть две вещи, утверждающие и умножающие власть, – не раз говаривал он, – войско и деньги, и друг без друга они не существуют!"

Катон презрительно хмыкнул от такого цитирования и сказал:

– Если ты станешь копировать Цезаря, то будешь разбит им быстрее, чем галлы, ведь копия всегда хуже оригинала. И вообще, Цезаря может победить только Республика, а не Метелл Сципион или Гней Помпей.

– Хватит, Катон! Тебе философствовать, а мне действовать. Я доказал тебе превосходство моего подхода к делу еще в юности, а теперь мне некогда с тобою препираться!

После этого разговора Метелл открыто выказывал враждебность к Катону и даже не выслушивал его возражений. Поскольку все сенаторы поддерживали казавшуюся им выгодной позицию Юбы и Метелла, у Катона не было возможности прекратить безобразия, как он сумел это сделать в Эпире. Однако, когда царская алчность раскрыла свой бездонный зев над Утикой, он не мог позволить себе потерпеть поражение в борьбе за этот город.

Утика была древней финикийской колонией и долгое время соперничала с самим Карфагеном, а после его разрушения стала столицей римской провинции в Африке. Теперь это был крупный торгово-ремесленный город, в котором жило немало римских граждан, и произвол в отношении него не остался бы незамеченным в мире.

Катон добился созыва сенаторов и военачальников для обсуждения вопроса о судьбе Утики. Однако его противники добросовестно подготовились к битве. В курии собрался целый легион всяческих обвинителей и свидетелей, призванных уличать граждан Утики в преступном сговоре с Цезарем на радость Юбе и Метеллу. Прибывшая делегация от властей опального города сразу почувствовала себя неуютно во враждебной обстановке собрания и от страха приняла виноватый вид.

Атаку начали сами вожди, которых в данном случае уместнее было бы назвать главарями. Они предъявили обвинения, в своей безапелляционности и экспрессивности походившие на приговор, затем дали слово обвиняемым, но лишь за тем, чтобы получить новый повод для их бичевания. Представителей Утики прерывали чуть ли не после каждой фразы, сбивали с мысли грубостью и уводили в другие темы неуместными вопросами. В результате, доводы африканцев не убедили даже их самих. Вместо речи у них вышел жалкий лепет оправданий. Далее вступила в бой армия свидетелей и лжесвидетелей. От их крика боги небесные должны были бы заткнуть уши, а боги подземные – разверзнуть Тартар и поглотить порочную Утику в пучине адских мук.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю