Текст книги "Катон (СИ)"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 50 страниц)

После этой процедуры войско три дня угрюмо переживало душевную травму, а потом возродилось. Несмотря на проявленную претором жестокость, никто даже в мыслях не упрекал его за содеянное. Тяжелые переживания на какое-то время очистили души людей от скверны, и все в войске от велитов до легатов поняли, что в страшной сцене децимации в вопиющем своем безобразии явилась жестокость самой войны, а не полководца. Они отчетливо осознали, что нынешняя война – не кампания по вразумлению зарвавшихся рабов, а борьба за жизнь государства, под которым зашатался самый его остов.

Катон был потрясен страшной казнью, как и все римляне, однако в качестве ревностного поборника дисциплины подвергался нападкам товарищей. "Теперь-то ты, конечно, доволен! – бросали они ему упреки в злорадстве. – Теперь-то ты можешь торжествовать! Реализовались твои мечты о железном порядке!" "Мера справедливая, но чему же тут радоваться? – обиженно возмущался Марк. – Неужели вы думаете, будто я могу торжествовать при виде гибели соотечественников?" Но его словам не верили; на основании суровости и аскетизма Катона окружающие делали вывод о его черствости.

В целом Марк одобрял линию Красса на укрепление дисциплины, правда, вместо децимации он предпочел бы попробовать философию. Но как бы там ни было, Катон считал Красса именно таким военачальником, какой нужен этому войску и этой войне, хотя как человека он его ненавидел и презирал; ненавидел в качестве приближенного диктатора, а презирал за махинации, замешанные на крови и деньгах. Очевидно, что претор знал, чего хотел, и для достижения цели проявлял характер, вел дело разумно и добротно. Однако Красс больше походил на хозяина имения, чем на полководца. Он не чувствовал душу солдата и сам не обладал душой, потому не мог сродниться с людьми, превратить войско в единый организм, вдохновить его своей идеей и стать для воинов богом, чего умел достигать Сулла. Катон по молодости лет не осознавал эту ущербность Красса, но все же подспудно ощущал неприязнь к полководцу-дельцу, для которого по большо-му счету не было разницы между воинами-гражданами и рабами в его обширном хозяйстве, впрочем, так же, как между рабами и неодушевленными предметами быта. Тем не менее, Красс был гораздо более серьезным человеком, чем Луций Геллий или Квинт Аррий, потому Катон и большинство его товарищей положительно оценивали деятельность претора и доверяли ему.

Таким образом, кого по здравому размышлению, кого за счет страха, но, так или иначе – всех Красс заставил уважать себя как полководца. Теперь можно было попытать счастья в битве.

Спартак тоже стремился к сражению. После победы над Муммием он воз-намерился решить исход войны одной схваткой. Чтобы придать делу необрати-мый характер и предельную ожесточенность, Спартак казнил пленных римлян, сжег большую часть обоза и налегке пустился навстречу врагу, полагая в случае удачи двинуться на сам Рим.

Сражение было долгим и упорным, но не выявило победителя, однако в моральном плане выиграли римляне, поскольку они впервые не поддались натиску врага, и таким образом в войне обозначился перелом. Восставшие, как сила менее организованная, пали духом, и Спартаку пришлось отступить. Он отказался от сладостной мечты штурмовать Рим, но зато придумал план, еще более действенный, способный дать войне новый толчок и поставить под сомнение дальнейшее господство римлян в Средиземноморье, а не только попугать их, как было до сих пор. Большими переходами он устремился на юг в Бруттий. Выйдя на побережье возле Регия, вождь вступил в переговоры с властителями моря – пиратами. Он говорил им о необходимости консолидации всех антиримских сил, доказывал, что, только объединившись, народы Средиземноморского бассейна смогут сбросить иго. Пираты многозначительно переглядывались друг с другом, не столько вникая в смысл сказанного, сколько оценивая говорившего. Наконец они заявили о согласии на сотрудничество, и тогда Спартак изложил суть задуманной им операции. Пираты, по замыслу Спартака, должны были переправить его с двумя тыся-чами воинов на Сицилию, где он собирался поднять на борьбу с господами сотни тысяч рабов. Италия пока исчерпала свой протестный потенциал и, кроме того, слишком устала от войн, но Сицилия, несколько десятилетий назад прославившаяся грандиозными восстаниями рабов, походила на спящий вулкан, готовый взорваться от малейшего внешнего толчка и извергнуть всесокрушающие потоки лавы праведного гнева. Завладев Сицилией, можно было бы распространить восстание на другие страны и в конце концов добраться до ненавистного Рима, но уже на ином качественном уровне войны.

Договоренность была достигнута. Пиратские вожди тут же получили плату за переправу спартаковского войска, однако более Спартак их никогда не видел. Пираты обманули его, они увезли деньги и оставили восставших наедине с армией Красса в скудном провиантом Бруттии.

Пока Спартак проклинал алчность и неразлучную с нею лживость пиратов и тужил о своей участи, римляне перекопали бруттийский полуостров глубоким рвом и построили систему укреплений. Теперь восставшие оказались еще и в осаде. Пытаясь с боем пробиться через фортификационные сооружения противника, они потеряли около десяти тысяч воинов и совсем сникли. Пали духом все, но только не сам Спартак. Он еще раз проявил выдержку и находчивость. Его люди вырубили окрестный кустарник, сделали фашины, а когда на юге Италии словно по милости богов случилась ночная снежная буря, под шум стихии забросали хворостом ров и таким способом преодолели мощное препятствие, воздвигнутое на их пути неприятелем.

Оказавшись на свободе, Спартак повел своих людей к Брундизию. Разочаровавшись в возможностях Италии и дальше питать его восстание, он упорно обращал взор на портовые города. Вероятно, он хотел силой захватить италийские морские ворота и все-таки переправиться в Сицилию, а может быть, и в Иллирию. Но в разнородной общественной среде неудачи так же чреваты раздорами, как и большие успехи. От спартаковцев вновь отделился отряд недовольных, ядро которого опять-таки составляли галлы. Красс немедленно атаковал это дочернее войско, и, если бы не своевременная помощь Спартака, оно было бы истреблено полностью. Этот случай еще раз показал, сколь много значила для восставших личность вождя: все их победы одержаны под руководством Спартака, все поражения были на совести предавших его товарищей. Приблизились к пониманию роли своего лидера и галлы, но, можно сказать, приблизились на расстояние в две-три мили, и только: именно в таком отдалении от стана спартаковцев они поставили свой лагерь. Отметив это, Красс напал на фуражиров Спартака и постепенно увлек в схватку почти всю его армию. Однако из затеи римлян будто бы ничего не вышло; спартаковцы отбили атаку и с чувством победителей возвратились к своим шатрам. Но в лагере они узнали, что пока основные их силы гонялись по полю за римскими всадниками, несколько легионов обрушилось на галльский отряд, и он был уничтожен. Погибло более двенадцати тысяч бывших соратников Спартака.

Участь отделившихся галлов послужила уроком послушания для остальных восставших, что вновь укрепило дисциплину в их среде. Поэтому Спартак успешно совершал свой маневр отхода к Брундизию. Все попытки римлян вызвать его на бой или заманить в ловушку оказывались безрезультатными. Спартак не делал ошибок, зато сами римляне однажды увлеклись преследованием и слишком растянули войско. Заметив, что вражеский авангард оторвался от основных сил, Спартак стремительно атаковал его, тут же сбил с занимаемой позиции и обратил в бегство. Эта небольшая победа резко изменила настроение рабов, и они в который раз вышли из повиновения и потребовали от вождя вести их в решающую битву.

В эти дни произошло и еще одно событие, подтолкнувшее обе стороны к генеральному сражению. Существенным фактором, ускорившим развязку войны, стало появление в Италии Помпея Магна.

Карьера этого человека была уникальна для римлянина, но в то же время сам он подобно Крассу являлся типичным продуктом своего века. Правда, это был совсем иной продукт. Помпей резко отличался от Красса темпераментом, пристрастиями и другими личностными характеристиками. Сама эпоха, будучи переходной, содержала в себе клубок противоречий, скручивающих и сгибающих людей самым замысловатым образом. Из богатого человеческого спектра, рожденного республикой, она создавала единый тип человека в угоду непритязательному грядущему веку, и совсем непохожих друг на друга людей вела к одному итогу, но разными путями.

Гней Помпей происходил из не очень знатного рода, но, тем не менее, отец его был консулом. Старший Помпей получил известность в качестве полководца, и талант полководца он передал сыну, но еще больше его знали как ненасытного корыстолюбца, и это сильнее сближало его с Крассом, нежели с кровным потомком, однако если Красс полз к богатству на брюхе с любезной улыбкой на лице и кинжалом за пазухой, то Помпей Страбон ступал по головам. Поэтому его так ненавидели солдаты и все простые люди, что во время святого вообще, а для римлян – в особенности погребального обряда тело Страбона, сраженного молнией – видимо, богов он тоже изрядно допек – было сброшено с ложа и осквернено. Но Помпея-сына люди любили столь же сильно, сколь ненавидели отца. Молодой человек был хорош собою, весь его облик источал благородную величавость, лицо светилось живыми умными глазами, волнистые волосы, изящно откинутые назад, создавали ему достойное обрамление. Гней был настолько приятен в обращении, что люди, имевшие с ним дело, испытывали чувство благодарности даже тогда, когда сами оказывали ему услуги. Впрочем, он редко оставался в долгу. При таких располагающих внешних данных Помпей еще обладал быстрой сообрази-тельностью, приятельской обходительностью, честностью, ловкостью в военных упражнениях, чувством меры и удачливостью. Он был настолько везуч, что даже женщины любили его за достоинства, а не за пороки, и в старости писали мемуары, в которых звучали трогательные вздохи об их нежной привязанности к великому человеку. А однажды ему, тогда еще юноше, удалось унять бунт в отцовском войске и примирить разгневанных солдат с нелюбимым полководцем.

При всех своих благих качествах, он еще был склонен к дерзновенности и мог совершать нестандартные поступки. Поэтому во время гражданской войны Гней Помпей, будучи молодым человеком в ранге всадника, объявил себя полководцем и в Пицене, где находились его поместья, навербовал целое войско. Приняв сторону Суллы, он разбил три неприятельских войска, а при встрече с консулами, нанес поражение одному из них, тогда как армия второго добровольно перешла под его командование. Сулла назвал его императором и чуть позже дал ему прозвище Магн, что значит Великий. Он и в дальнейшем оказывал молодому полководцу особые знаки внимания и обязательно вставал при его появлении. Когда Сулла воцарился в Риме, он отблагодарил Помпея браком с дочерью своей жены от предыдущего мужа, которая уже была замужем и ждала ребенка. Чтобы принять подарок диктатора, Гней бесцеремонно выгнал из дома собственную жену. В дни преследований политических врагов Суллы Помпей был сравнительно мягок сердцем и по возможности старался спасти людей от расправы, но если диктатор требовал, то – убивал. Далее он сражался в Сицилии и Африке и сумел отвоевать эти страны у марианцев, после чего изъявил претензию на триумф. По закону триумфатором мог быть только полководец консульского или преторского ранга, Помпей же все еще оставался простым всадником, поэтому Сулла возразил ему. Тогда молодой самородок бросил вызов самому диктатору. "Имей в виду, – сказал он ему, – что больше людей поклоняется восходящему солнцу, чем заходящему". Сулла был достаточно умен, чтобы не затевать войну из-за пустых амбиций, и, прикинувшись восхищенным дерзкой смелостью юного наглеца, воскликнул: "Пусть празднует триумф!" Так, впервые в истории Рима высших почестей удостоился не государственный деятель, облеченный полномочиями от имени сената и народа, а частный человек, оказавший услугу диктатору. Во время торжественной церемонии недоброжелатели пытались спровоцировать конфликт и даже подговорили некоторых солдат освистать полководца, однако Помпей и на этот раз сумел с честью выйти из всех передряг и произвести благоприятное впечатление на народ и сенаторов.

После столь громкого и необычного успеха Помпей не выказал желания домогаться государственных должностей, хотя обладал таким влиянием, что во многом благодаря его ходатайству стал консулом Эмилий Лепид. Гней пренебрегал традиционной карьерой, предпочитая оставаться чем-то особенным, стоящим в стороне и как бы возвышающимся над республиканскими обычаями и законами. Однако элементы зазнайства сочетались в нем с благородством. Так, например, когда умер Сулла, в последнее время конфликтовавший с Помпеем, и мнения граждан относительно посмертных почестей диктатору разделились, Гней решительно вступился за честь бывшего патрона и обеспечил ему пышные похороны.

В дальнейшем сенат неоднократно назначал Помпея экстраординарным командующим республиканскими войсками, и тот всегда оправдывал доверие властей.

Таким образом, и Помпей, и Красс имели большой вес в Риме, приобретенный не на службе у государства, а добытый новыми для римлян средствами. Но если Красс взгромоздился на вершину, карабкаясь по оплавленной в пожарах, окровавленной груде серебра и золота, то Помпей взлетел вверх на триумфальной колеснице славы. Несмотря на то, что триумф испокон веков являлся высшей мечтою всех римлян, слава Помпея существенно отличалась от славы Фурия Камилла, Папирия Курсора, Корнелия Сципиона или Эмилия Павла. Герои прошлых эпох были частью государства и частью народа, их победы являлись победами всех римлян и, прославляя их, граждане радовались также и за себя. А слава Помпея была как бы личной, он сражался будто бы за Суллу, затем – за сенат, но, по существу, каждый раз – за самого себя. Авторитет Помпея, как и влияние Красса, имел частный характер. Индивидуализм – вот что роднило этих людей.

И вот теперь Помпей Магн в качестве маститого полководца прибыл из Испании на борьбу со Спартаком. Красс считал, что он сам уже проделал всю подготовительную работу, для того чтобы одолеть восставших, и ему осталось лишь пожать лавры, потому он торопился разделаться с противником до вмешательства в дело Помпея, видя в нем не столько помощника, сколько соперника по славе. Спартак тоже не желал встречи с новым врагом, потому не стал противиться воле войска и приступил к решительным действиям. Правда, вначале он предложил Крассу переговоры в надежде на компромисс. Но римлянин презрительно ответил, что он привык приказывать рабам, а не переговариваться с ними. Тогда Спартак выстроил свою возбужденную и уже почти неуправляемую армию для битвы. Красс с готовностью повторил его маневр, и грянул последний аккорд этой войны.

Перед сражением Спартак на виду у всего войска демонстративно заколол своего коня, воскликнув при этом: "Если мы победим, то у нас будет много лошадей, а, если проиграем, конь для бегства мне не понадобится!" Его поступок задал тон битве, которая сразу же приняла предельно ожесточенный характер. Спартак сам рубился в гуще рукопашной схватки, как простой солдат. С самого начала восстания и до последних мгновений войны и своей жизни он вел себя как равный среди равных, напомнив римлянам, что истинное величие не нуждается ни в деньгах, ни в тронах и измеряется не степенью страха, зависти и рабской угодливости толпы обывателей, а уважением гордых собою и своими героями людей.

Но, как ни хороши в этом сражении были спартаковцы, римляне оказались сильнее. Теперь, когда Красс жестокими наказаниями, трудом лагерных работ и всею своею суровостью выбил из них пыль, нанесенную дурными веяниями эпохи, и на страх врагам обнажил их настоящую, римскую сущность, они были непобедимы. Никакая сила античной эпохи не могла устоять против этих людей, непостижимым образом сочетавших в себе неистовый темперамент и холодную расчетливость.

И все же спартаковцы в течение нескольких часов не уступали напору ле-гионов и лишь тогда, когда их вождь, сраженный множеством ударов, пал среди груды поверженных врагов, они поникли духом. Но и после этого осиротевшие соратники Спартака не бросились бежать и не сложили оружия, а продолжали биться насмерть, однако они утеряли веру в победу, и их воля была сломлена. С большим трудом одолев характер противника, римляне уже довольно легко расправились с его физической массой. Шестьдесят тысяч восставших осталось лежать на этом поле недалеко от Метапонта и лишь несколько тысяч бежало от славной смерти среди теперь уже навечно освобожденных товарищей, чтобы найти позорную смерть рабов на римских крестах. Потери победителей были несоизмеримо меньше, поскольку они до самого окончания битвы сохраняли плотный строй и действовали слаженно, как один могучий организм.

Разбежавшихся рабов изловил подоспевший Помпей и подверг их в количестве шести тысяч установленной для рабов казни: они были распяты на крестах вдоль Аппиевой дороги на всем ее протяжении от Капуи, где зародилось восстание, до Рима, откуда исходила их погибель. "Да останутся навечно рабы рабами, а господа – господами!" – означала фраза, начертанная на теле Италии шестью тысячами живых трупов. Сие деяние позволило Помпею засвидетельствовать свою причастность к победе, и он эффектно заявил сенату: "Красс разбил восставших в открытом бою, а я вырвал самый корень войны!"

Рассчитывать на триумф за победу над рабами не было резона, однако Красс не распустил войско, а повел его в Рим в полном составе. Тем не менее, порядок следования был свободный, и Катон держался вместе с Цепионом и не-большой группой их общих друзей.

Несмотря на удачно завершенную трудную кампанию, их настроение было не самое радостное. Да, они защитили государство от страшной опасности и при этом пережили много волнующих молодые души приключений, однако редко кто из них вспоминал какие-либо эпизоды битв и хвалился собственными подвигами; обо всем только что пережитом молчали, предпочитая говорить на отвлеченные темы, но и такой разговор протекал вяло. Их мучил стыд. Отчасти его можно было объяснить официально провозглашенным статусом "рабской войны" как недостойной римлян и бесславной, хотя и необходимой. Но помимо этого, осознаваемого фактора осталось нечто непознанное и особенно тягостное. Этих молодых знатных и преуспевающих римлян удручало то обстоятельство, что изначально презираемые, пребывавшие в полнейшем ничтожестве рабы вдруг преоб-разились и почти три года на равных вели войну с Римом, а личность самого Спартака стала и вовсе почти мифической и значила для римлян чуть ли не столько же, сколько – фигура Ганнибала. Однако если Ганнибал поднимал против Рима полчища наемников со всего мира, разбрасывая по свету пригоршни серебра, и разноплеменный сброд сплотил в могучую армию с чудовищной энергией разрушения, пробудив в людской массе самые низменные, хищнические инстинкты, то Спартак привлекал к себе людей силой своей личности и справедливостью идей, и раб в его своеобразной республике превращался в человека.

Когда же Катон со своими товарищами вступил на Аппиеву дорогу, над которой с мерзким граем кружилось воронье, в склоках между собою кромсающее тела распятых и часто еще живых людей, чувство душевного дискомфорта усилилось. Казнив шесть тысяч пленных, римляне разом усмирили несколько миллионов других, воспрявших было надеждою рабов, и тем надолго предотвратили новые восстания, а значит, и новые жертвы. С точки зрения существовавшего строя они поступили целесообразно и даже гуманно, но все же в глубине души лучших их римлян гнездилось сомнение в справедливости деяний, которые людей, обретших после десятилетий унижений человеческое достоинство, с циничной жестокостью опять низвергли в ничтожество рабства. Цивилизация же, построенная на несправедливости, не может быть устойчивой. И, глядя на уходящую в горизонт вместе с лентой дороги вереницу поникших фигур пригвожденных к крестам людей с обезображенными лицами и пустыми глазницами, источающих трупный смрад, на фоне стонущих вороньими криками небес, Катон словно видел символ будущего Италии и проникал внутренним взором в последний день своей тягостной и страшной изнуряющим чувством обреченности жизни, ставший также и последним днем его Родины.

Будто продолжением его кошмарных видений и подтверждением худших предчувствий стали дальнейшие события. Помпей расположился с войском на Марсовом поле и заявил, что будет ждать возвращения из Испании Метелла, чтобы совместно отпраздновать триумф за победу над Серторием, а Красс возвел лагерь по другую сторону города и объяснил свою воинственную позу тем, что Помпей якобы угрожает свободе римлян. Над государством вновь нависла угроза гражданской войны.

Когда доблесть уходит из общества, люди тоскуют об этой утрате и, видя перед собою измельчавших в корыстных заботах правителей, стремятся наделить полным набором желанных качеств того, кто хоть сколько-то отличается от прочих. На этот раз выбор народа пал на обаятельного тридцатипятилетнего, но уже Великого Помпея, который помимо иных заслуг был любезен простолюдинам еще и тем, что сторонился прогнившего сената. Как только симпатии толпы обрели центр кристаллизации в лице конкретного человека, они тут же разрослись до степени обожествления. "Вот он – герой, ниспосланный небесами, чтобы устранить все пороки общества и сделать нас счастливыми! – с придыханием восклицали обыватели. – Хотим в правители Помпея!" Очень удобно переложить собственные человеческие и гражданские обязанности на одну единственную личность, а потом ее же проклинать за свое дальнейшее падение.

Услышав глас толпы, аристократы возмутились, а их противники оживи-лись и пошли в народ. "Да, мы хотим Помпея, только не правителем, а консулом", – скорректировали они безграмотный и опасный лозунг масс. Всевозможные предприниматели: торговцы, ростовщики-банкиры, откупщики, оттесненные от кормила власти Суллой, – теперь возбудились надеждой с помощью Помпея вернуть утраченные позиции и вновь поставить государство на службу своему бизнесу. Помпей слабо разбирался в социально-экономической подоплеке событий и не задавался вопросом о классовой сущности внезапно объявившихся друзей, его интересовало лишь то, что они восхваляют его и прочат ему власть. "Да, я за народ, и хочу быть консулом", – выразил он согласие стать лидером торгово-финансовых кругов всадничества и сената. "Но ты еще не был даже квестором!" – с негодованием возразили умудренные годами магистратур консуляры. "Но зато он – Помпей Великий! А главное, так хочет народ!" – ответили за своего героя почуявшие запах прибыли финансисты. Этот довод звучал внушительно, но гораздо более серьезное впечатление производило бряцанье оружия Помпеевых легионеров на Марсовом поле. Правда, сенат в ответ мог воззвать к Крассу с его тоже весьма значительным войском. Но начинать войну ради того, чтобы вместо удалого Помпея посадить на трон сквалыгу Красса, никто не хотел. Эта затея имела тем меньше шансов на успех, что и здесь успели подсуетиться лицедеи из стана всадничества. Они уговорили Помпея походатайствовать перед народом за Красса и купили последнего за консульство. Какую-то надежду нобили связывали с Цецилием Метеллом, который с немалой армией шел маршрутом Ганнибала из Испании. Однако Метелл Пий подтвердил прозвище Благочестивого и, едва перейдя Альпы, распустил войско. Тогда лишенный военной силы сенат пошел навстречу полководцам, и состоялся политический торг. Помпей вошел в город с триумфом, а Красс – с овацией, затем оба они были избраны консулами. Но и после этого их армии почти в полном составе и при оружии остались под стенами Рима, поскольку примиренные соперники не доверяли друг другу.

Сев в курульное кресло, Помпей тут же провел закон о восстановлении в полном объеме прав плебейских трибунов, чем привел в восторг народ, а потом способствовал утверждению нескольких постановлений в пользу предпринимателей, в частности, сенаторы лишились двух третей мест в судах, и был возвращен прежний порядок откупов в провинциях. Красс не препятствовал коллеге проводить реформы, заказанные всадничеством, однако сам постепенно начал отдаляться от него и сближаться с сенатом. К этому его обязывало и положение в войске. Армия Помпея почти полностью была наемной, тогда как в легионах Красса находилось много граждан, призванных на службу в связи с критической ситуацией в государстве. Естественно, что такие люди как Катон и Цепион не приветствовали отрыв Помпея и Красса от сената и возвышение их над остальными римлянами, они не могли идти в бой за своего военачальника, будучи гражданами, они представляли интересы государства, а не полководца. Поэтому в войске победителя Спартака нарастал протест против такого положения, когда консул держал их под оружием, имея в виду личные цели. Зная настроение войска, Красс стал искать иную опору для своей неустойчивой политической фигуры. Заигрывания с сенатом эффектно завершились "актом доброй воли" с его стороны: он расформировал уже готовую взбунтоваться армию. После этого взоры всех граждан обратились к Помпею в ожидании ответного шага. В тот момент Помпей мог повторить ход Суллы и, опираясь на войско, стать единоличным правителем Рима. Но слишком наглядным был пример того же Суллы, чтобы он последовал ему и, став узурпатором, променял любовь народа и законную консульскую власть на всеобщие страх и ненависть. Имело значение и то, что Сулла установил диктатуру только для реализации определенной политической программы, а у Помпея собственной программы не было; стремление же к власти ради власти, ради того, чтобы унижать бесправием миллионы людей на потеху собственному тщеславию, было чуждо римлянам, родившимся в республике. Помпей тоже распустил свое войско, и наступило всеобщее ликование. Радуясь, что удалось избежать гражданской войны, все римляне восхваляли консулов и по случаю столь счастливого события упросили их вновь помириться друг с другом. Проживший жизнь в воинском лагере и привыкший разрешать любые споры оружием Помпей не знал, как вести себя в этой ситуации, и молчал, скрывая затруднение за маской надменности. Красс же, не раз сгибавшийся ради медяка, посчитал возможным сотворить поклон и в интересах политики, ибо в дурном государстве политика – это те же деньги. Он сошел с консульского возвышения во время какой-то народной сходки и публично протянул руку Помпею. Тот с готовностью пожал ее, и в Риме воцарилось спокойствие.

8

Оказавшись наконец-то дома в знакомой мирной обстановке, в кругу родных, друзей и свитков дорогих ему стоиков, увидев приветливую жену и полуторагодовалого сына, Катон несколько смягчился и постепенно, день за днем стал приходить в себя, избавляясь, как от болезни, от жестокости всего пережитого. Однако он еще долго непритязательное общество жены и навещавших его сестер предпочитал острым напряженным беседам с Атенором. Грек понял или угадал душевное состояние Марка и не докучал ему, стараясь даже не попадаться на глаза хозяину дома, для чего с утра уходил в город и проповедовал стоическую мудрость на шумных, все повидавших и ко всему привыкших римских площадях.

Марк теперь был настоящим воином, и его доблесть удостоверялась печатями нескольких ран, но ему не приходило в голову хвастаться перед соотечественниками столь ценимыми в Риме шрамами. Его внимание было сосредоточено на другой ране – душевной, которую нанесли ему не спартаковцы, а сограждане. Осмысливая происшедшее как в ходе военной кампании, так и после нее – в столице, он не мог не заметить глубокого кризиса в Республике и в самом обществе. О порче нравов говорил еще его прадед, но теперь ему довелось убедиться, сколь пагубно воздействует это явление не только на частную, но и на государственную жизнь. "Однако, – думал Марк, – в итоге все встало на свои места: солдаты обрели серьезность, в войско вернулась дисциплина, и нами была одержана победа, противостояние победоносных полководцев друг другу и Республике тоже разрешилось благополучно. Может быть, это как раз и есть выражение торжества кос-мического разума, о котором говорят стоики?" Приятно было упокоиться на такой благостной мысли, но критический внутренний голос напоминал Катону, что после победы легионеры стали еще более разнузданными, наглыми и алчными, чем были в начале похода, а примирения сената с полководцами удалось достигнуть лишь ценою попрания законов Республики и унижения отцов Города, чья гордость всегда была основой крепости характера Рима. "Неужели же людям все время нужен кнут или занесенный над головою меч, чтобы оставаться настоящими людьми? – с отчаянием и возмущением вопрошал он безмолвные небеса. – Но если свободным нужна плетка судьбы, как рабам – розга надсмотрщика, то чем же они отличаются от рабов? Выходит, правы стоики, утверждающие, что все люди – рабы, за исключением мудрецов!" В этой связи Марку вспомнился довод, приводившийся Сципионом Назикой Катону Старшему, когда патриарх ратовал за уничтожение Карфагена. "Этот город нужен нам как символ враждебности, – говорил Назика, – дабы страх обуздывал наши пороки". "Но постыдно быть добро-детельным из-под палки, – мысленно отвечал ему Марк за своего предка. – Мудрость – вот что позволит человечеству обойтись без страха, – размышлял он дальше, но затем снова возникали сомнения. – Мудрость – удел единиц, а судьбу государства решают сотни тысяч... Как же сделать ее достоянием масс, как сделать мудрость коллективной?" После нескольких дней терзаний он вслед за Платоном пришел к выводу о необходимости поставить во главе государства мудрецов. Эта давно ему известная, но теперь прочувствованная и выстраданная им самим идея вдохновила Катона для борьбы на новом жизненном витке. Он решил на практике реализовать главную часть замысла Платона и стать именно таким мудрецом у власти, философом в сенате.

Наметив цель, Катон тут же принялся воплощать ее в действительность и, невзирая на творящиеся вокруг безобразия, с невозмутимостью философа двинулся вперед. Однако занимать государственные должности время еще не пришло. Согласно установленным порядкам, квестором можно было стать только в тридцать лет, а консулом – лишь в сорок три. Правда, существовал еще пример Помпея, дурно влияющий на аристократическую молодежь, но Катон отверг для себя подобный путь. "Зло никогда не бывает единичным", – утверждает философия, значит, незаконно пришедший к власти никогда не сможет править по законам. В данной ситуации Марку не оставалось ничего иного, как продолжать военную службу, и он выдвинул свою кандидатуру на выборы в военные трибуны.