Текст книги "Катон (СИ)"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 50 страниц)

Изображая пролетария днем, Сервилий совершенно менялся ночью. Он становился серьезным, энергичным и деловито склонял всклокоченную голову над столом, на котором также сосредотачивались взоры десятка его тайных соратников. Ночные бдения держались в секрете, но столь внушительными были приготовления к ним, что Рим полнился слухами.

"Вскоре Сервилий выдаст закон, призванный перевернуть мир", – шепта-лись его поклонники. "Хозяева оборванца что-то замышляют", – брезгливо отмечали нобили и посылали Цицерона разузнать, в чем дело. Цицерон представал Руллу в образе народного консула и предлагал свои услуги в утверждении готовящегося проекта, надеясь под таким предлогом выведать его суть. Однако тот не допускал любопытного доброхота к заветному столу, заваленному исчерканными листами папируса.

Лишь в начале декабря, незадолго до вступления в должность Сервилий Рулл произнес перед народом замысловатую речь, в которой намекнул на то, что грядет великое мероприятие, кое будет связано с его именем. Еще через неделю стенды с текстом законопроекта появились на форуме, и люди, давя друг дружку, ринулись изучать исторический документ, который надлежало принять в начале следующего года после всенародного обсуждения. Запустили в толчею своих писарей и аристократы, чтобы, наконец, узнать, с чем пошел в наступление враг.

Оказалось, что орудием войны популяры избрали земельный закон. Ими предлагалось провести широкомасштабную операцию по наделению землею в пределах Италии большого количества бедных граждан. Причем предназначенные для раздачи участки должны были не изыматься, а выкупаться у их владельцев, для чего комиссии по проведению реформ из десяти человек давалось право продавать любые неиталийские территории римской державы. Все это было очень любо сердцам простых граждан, тем более что заморские страны их мало интересовали. Поэтому в Риме началось ликование. Руллу более не приходилось прибегать к заученной походке, так как его носили на руках. Законопроект казался безвредным и для богачей, поскольку предписывал выкупать земли. Однако он вызвал панику в партии сенатских верхов.

Катон за последний год освоился в сенате и теперь отлично разбирался в скрытых пружинах, приводящих в движение те или иные политические фигуры. Постоянная угроза стабильности Республики со стороны популяров сблизила его с партией сенатских верхов, в которой он приобрел значительный вес, хотя был в самом низком сенаторском ранге квестория. Его авторитет, добытый личными качествами, а не должностями, деньгами или родственными связями, представлял собою поразительный феномен для сената той эпохи. Он стал как бы эталоном честности, и его имя вошло в поговорки. "Одному свидетелю нельзя верить, будь то даже сам Катон", – говорили в судах, призывая обвинителей соблюдать установленный порядок в отношении количества свидетелей. "Тоже мне, Катон нашелся!" – слышалось на форуме. "Такое и в устах Катона показалось бы небылицей", – высказывались о чем-либо невероятном. "Ты богат, как Красс, живешь, как Лукулл, а рассуждаешь, как Катон!" – раздавались в сенате упреки тому, кто силился изобразить из себя героя, не будучи таковым.

Когда Катон прочитал переписанный для него рабами текст законопроекта, он сразу пошел к Цицерону, которому через несколько дней предстояло вступить в должность консула и встретиться лицом к лицу с Руллом.

– А, вижу по твоему лицу, достопочтенный Марк Катон, что ты уже в курсе сегодняшней сенсации! – воскликнул Цицерон, дружелюбно вставая навстречу гостю.

– Неправда, Туллий, я – стоик, по моему лицу ничего нельзя прочесть. Ты просто догадался о цели моего визита. А вот твой вид сразу выдает озабоченность. Что значит изменять нашим и уклоняться в сторону академии!

– Не упрекай меня, Марк, мне сейчас и без того тяжко.

– Ты это осознаешь?

– Еще бы! Ведь аграрный закон – это та лакомая кость, которую бросают народу, когда хотят привлечь его, чтобы надеть ошейник. И как ловко они меня подцепили! Посуди сам: если я выступлю против него, меня возненавидит плебс, а если поддержу это несуразное детище Рулла, то на меня окрыситесь вы, лучшие граждане, то бишь оптиматы.

– Ах, вот о чем ты думаешь! – разочарованно воскликнул Катон.

– Нет, это внешняя часть проблемы, а суть в том, что эти прощелыги покушаются на Помпея.

– Нет, они покушаются на Республику, а Помпея своим требованием избирать децемвиров только из числа присутствующих в Риме лиц просто устраняют как конкурента.

– Не скажи, главным врагом для них является наш Великий, коему они роют могилу, продолжая его восхвалять.

– Как бы там ни было, под предлогом устройства земельной раздачи коллегии децемвиров вручаются чрезвычайные полномочия, сравнимые с консульскими, да еще на пять лет. Цезарь, Красс и вся их шайка благодаря этому могут встать в положение, близкое к тому, которое занимает Помпей, но в отличие от него не имея никаких заслуг перед государством.

– Да, я тоже считаю, что за длинной бородой Сервилия прячутся Красс и Цезарь, неспроста в законопроекте есть скрытый намек на Египет, – согласился Цицерон. – Но почему ты на первое место поставил того, кто почесывает голову одним пальцем, ведь многие считают его пустышкой, которая со звоном покатится под откос сразу же, как только разорится?

– Это очень опасный человек. Красса хотя бы сковывает жадность, а Цезаря не держит ничто. В его душе нет ни единого препятствия амбициям. Это даже и не человек, а голая амбиция.

– Я потому, Катон, задал тебе такой вопрос, что сам опасаюсь нового подголоска Красса. Придет время, и он перешагнет через своего патрона.

– Мы этого не допустим. А для начала должны остановить тот произвол, который сулит предприятие трибунов. Эх, жаль я отказался от соискания трибуната, а то мог бы сам вступить в борьбу!

– Да, закон, провозгласивший благо плебса, менее всего обращен в сторону народа, его задача – дать полномочия и силы популярам для ведения войны с Помпеем.

– Для гражданской войны, Цицерон.

– Я, конечно же, выступлю против этого проекта, Катон. Я с самого начала так решил. Только вы меня не торопите, я должен все обдумать. Тут главное – не идти против толпы, а увлечь ее за собою, сделать так, чтобы сам плебс стал противником Рулла.

– Сложная задача, но выполнимая, если ты сумеешь вскрыть перед народом суть замысла врагов Республики, обнажить изнанку их интриги. Тебя, Марк Туллий, называют лучшим судебным оратором, так докажи свое первенство и на поприще политического красноречия.

– Лестно мне было бы выполнить твое поручение, Катон, и кое-какие мысли на этот счет у меня уже есть. Для толпы мало сути проблемы, поэтому я еще поддам эмоций, обрушившись на самого Сервилия Рулла, а затем высвечу и высмею все слабые места его проекта.

– Охотно доверяюсь твоему ораторскому таланту и честному римскому сердцу.

В последующие дни Катон обошел других влиятельных людей, агитируя их против аграрного закона. Не бездействовал и Цицерон, который тоже вел консультации, согласовывая свою политику с представителями различных общественных сил. Большая часть нобилитета сходилась во мнении, что предлагаемое трибунами мероприятие направлено на подавление республиканской системы власти чрезвычайными полномочиями так называемой аграрной комиссии и чревата опасностью гражданской войны.

Спасение Республики, а значит, и своего привилегированного положения знать возложила на консула, пообещав ему поддержку в случае возникновения волнений в обществе. Но радикально настроенные оптиматы, не доверяя "новому человеку", как называли Цицерона за то, что он первым в своем роду добился консулата, решили подстраховаться и подкупили одного из трибунов, поручив ему наложить вето на законопроект Рулла. Правда, эта мера неизбежно вызвала бы возмущение народа и создала бы отличную возможность Катилине воспользоваться навербованными им отрядами сулланских ветеранов, потому она предусматривалась лишь как крайнее средство.

Наступил январь. Первого числа новые магистраты получили в свои руки бразды правления государством, и по этому случаю Цицерон произнес в сенате речь, которую превратил в памфлет против закона Рулла. Сенаторов долго убеждать во вредоносности аграрной реформы не пришлось, поскольку позиции популяров в Курии в последнее время ослабли. Куда сложнее представлялось уговорить народ. Но Цицерон сумел выполнить пожелание Катона и добиться высшей славы в качестве политического оратора. Он доходчиво и внушительно разъяснил собранию пагубность затеваемого Руллом и его закулисными хозяевами предприятия. И хотя современники Цицерона уже вовсю упивались зрелищами гладиаторской бойни, правда, еще не на цирковой арене, а на форуме, и начинали требовать дарового хлеба, они еще были способны воспринимать не только краткие лозунги авантюристов, но и обстоятельные развернутые речи мудрых людей. К вечеру второго января народ в основном согласился с доводами консула и начал с подозрением присматриваться к Руллу. Тогда агитаторы популяров хлынули в толпу и нападками на Цицерона и аристократов снова смутили плебс. На следующий день консулу пришлось выступать перед народом со второй речью, а не-сколько дней спустя он произнес и третью. Этим он окончательно переломил общественное мнение в свою пользу, и пристыженный Рулл, видя, что его интрига провалилась, сам отказался от своего предложения и сбрил бороду, дабы она не напоминала о позорном поражении.

Однако оброненный меч Рулла тут же поднял его коллега Тит Лабиен. Правда, его предприятие не сопровождалось таким шумом, как предыдущее. Он не обещал народу переворота, хотя и готовил его. Начатое им дело на первый взгляд ничем не грозило Республике. Лабиен привлек к суду престарелого человека Гая Рабирия за участие в убийстве трибуна Луция Сатурнина во время междоусобицы, произошедшей тридцать шесть лет назад. С учетом давности события, возраста и незначительности личности обвиняемого, процесс представлялся некой трагикомедией, которой резвый молодой человек хотел заявить о себе. Пожилые сенаторы даже по-отечески журили Лабиена: не годится, мол, молодому хищнику точить зубы, терзая падаль. Лишь немногие узрели, куда метили популяры, целясь в немощного, никому не нужного старика. Среди прозорливцев оказался и Цицерон. Он со всею энергией ринулся в этот процесс и выступил в качестве адвоката.

На первом этапе дело Рабирия согласно требованию обвинителя рассматривалось двумя судьями по старинной и уже вышедшей из употребления процедуре. Судьи назначались по жребию претором Метеллом Целером. Метелл вошел в сговор с популярами, и в его ловких руках жребий указал на Гая Цезаря и его родственника Луция Цезаря. Сей тандем, не долго думая, осудил старца на смерть, хотя смертная казнь для граждан была запрещена более века назад. Рабирий обратился с апелляцией к народу, и после этого процесс обрел законную форму. Именно тогда и защищал обвиняемого Цицерон наряду с Гортензием.

Первым говорил Гортенций. Он скрупулезно разбирал дело и доказывал, что не Рабирий совершил убийство, а чей-то раб. Потом на ростры взошел Цицерон. Он не стал оправдывать Рабирия, а неожиданно заявил, что если бы его подопечный и убил Сатурнина, то тем самым не совершил бы преступления.

Дело в том, что Рабирий, как и прочие граждане, участвовавшие в подавлении восстания, поднятого трибуном, действовал на основании специального постановления сената о чрезвычайном положении, дозволяющего любые средства борьбы с лицами, объявленными врагами государства. Именно на это сенатское постановление и покушались популяры, желая поставить подобную меру вне закона, потому, что в скором времени сами собирались организовать государственный переворот. Осуждение Рабирия означало бы осуждение сената за экстренные действия против мятежников, а это лишало бы сенаторов на будущее мощного оружия защиты существующего строя. Его-то и отстаивал Цицерон.

"Нет более ни царя, ни племени, ни народа, которые внушали бы вам страх, – говорил консул согражданам, – никакое зло, проникающее к нам извне и чуждое нашему строю, не может поразить наше государство. Но, если вы хотите, чтобы было бессмертно наше государство, чтобы была вечной наша держава, чтобы наша слава сохранилась навсегда, то нам следует остерегаться мятежных людей, падких до переворотов, остерегаться внутренних зол и внутренних заговоров, для борьбы с которыми и существует постановление о чрезвычайном положении".

Мнения плебса разделились. Одни поддерживали оратора, другие пытались согнать его с трибуны криками протеста. Страсти нарастали. Тогда претор Метелл Целер, ведший процесс по заказу компании Цезаря, но одновременно бывший другом и Цицерону, закрыл собрание под предлогом дурных знамений. Более этот процесс не возобновлялся. Таким образом, попытка популяров юридически обезоружить сенат окончилась, как и прочие их затеи, неудачей.

Катон, конечно же, присутствовал на комициях и переживал за исход дела. В последнее время Цицерон резко вырос в его глазах. Он был благодарен ему за вторую подряд победу над враждебными силами. Но особенно Катону запала в душу фраза, произнесенная этим человеком как бы мимоходом.

"Каждый из нас, – сказал Цицерон в одной из последних речей, – славно служа государству и подвергаясь опасностям, надеется на признание потомков. Вот почему, не говоря о многих других причинах, я думаю, что помыслы честных людей внушены им богами и будут жить века, что все честнейшие и мудрейшие люди обладают даром предвидеть будущее и обращают свои помыслы только к тому, что вечно".

Эти слова повлияли на мировоззрение Катона, помогли ему понять самого себя и стали особенно значимы через несколько лет.

После поражения в деле Рабирия, оппозиция, казалось, сникла. В государстве установилось относительное спокойствие, и Катон решил на время оставить столицу, чтобы предаться любимым занятиям. Он устал от политики, от лжи и хитрости, пронизывавших ее в тогдашнем Риме, как и во всех государствах, раздираемых противоречиями. Целыми днями Марк занимался общественными делами, потому засиживался с друзьями после обеда за философской беседой до поздней ночи.

У римлян обед начинался через три часа после полудня, продолжался неопределенно долгое время и всегда проходил в широком кругу близких по интересам людей. Воспитанные в духе коллективизма римляне более всего на свете ценили человека и неформальное общение, для которого и использовалось действо обеденной процедуры. Во время поглощения основных блюд они обычно обсуждали дела в государстве и рассматривали семейные или прочие проблемы товарищей, оказавшихся в затруднительном положении, а в завершающей стадии, за вином, шутили, слушали музыку, пели, декламировали стихи, проводили викторины, спорили о теоретических вопросах мироздания.

Естественно, что в кругу друзей Катона вино служило поводом к длинным импровизациям на философские темы. Это позволило Цезарю распустить слух о якобы непробудном пьянстве Катона и его компании. Заодно он обвинял его во всех прочих грехах, какие только мог измыслить. Например, утверждал, будто Катон в приступе жадности просеял прах брата Цепиона сквозь сито, ища в нем расправленное золото. Марк брезгливо отмахивался от подобных сплетен, поскольку был уверен, что такая грязь к нему не пристанет, и в целом был прав. Цезаревы выдумки находили хождение лишь в соответствующей среде людей, которых от честности и прямоты Катона мутило, как безнадежно больного – от крепкого лекарства.

После полутора лет напряженной столичной жизни в толчее тщеславий, низких помыслов и пороков Марк почувствовал потребность побыть наедине с самим собою или в обществе ближайших друзей, чтобы очиститься от скверны и восстановить душевные силы, необходимые для следующего этапа борьбы за нравственное обновление Республики. Поэтому он взял с собою Афинодора, Фавония, Мунация, еще нескольких товарищей, вольноотпущенников Клеанта и Бута и покинул Рим, отправившись в Луканию, где у него было обширное поместье. Путешествие имело целью не только отдых, но и практические дела по улучшению управления усадьбой, так как на вилика, которому Катон недавно дал вольную, поступило несколько доносов о злоупотреблениях. Необходимо было выяснить, действительно ли управляющий обманывает хозяина или является жертвой клеветы рабов, желающих занять его место.

Вырвавшись из столичной суеты и оказавшись на Аппиевой дороге среди полей, фруктовых рощ, под ярко-голубым небом, опирающимся на синие горы вдалеке, Марк испытывал ликование горожанина, освободившегося от дел и попавшего в объятия матери-природы. Настроение его было безоблачным, как небеса над головою. Ему казалось, будто душа его расправляет крылья и вот-вот будет готова взлететь к высотам мудрости, каковых еще не достигал человек. Но вдруг в страну возвышенных чувств, озаренную фейерверком радостных эмоций, бесцеремонно вторгся грохот множества повозок, а за ним – крики погонщиков и грубый смех слуг. Процессия какого-то богатого нобиля пылила на Катона целый час, столь она была огромна. Сам хозяин каравана проплыл в подрессоренной крытой карете, и его не было видно. Но Мунаций узнал сопровождающих и воскликнул: "Да это же Метелл Непот! Он возвращается от Помпея". Катон нахмурился и попросил товарищей уточнить, с чем тот едет в Рим. Через некоторое время ему сообщили, что побежденный Помпеем Митридат покончил с собою, и, поскольку война завершилась, полководец отпустил служившего легатом Непота в столицу, чтобы добиваться должности народного трибуна.

Катон помрачнел еще сильнее и, постояв в раздумье некоторое время, велел поворачивать мулов в обратный путь. На вопросы удивленных друзей он резко сказал: "Неужели вы не понимаете, что Метелл как дурной человек опасен и сам по себе, а, выступая в качестве представителя Помпея на должности трибуна, может и вовсе погубить государство! Ведь Помпей послал его в Италию, чтобы он расчистил ему путь для восхождения к самовластью! Я обязан помешать их гнусному замыслу". После долгих уговоров товарищей, Марк все же согласился доехать до имения. Однако отвлеченные чистые мысли не шли ему в голову, и, протомившись в деревне несколько дней, он вернулся в Рим, где сразу же выставил свою кандидатуру в народные трибуны.

Совсем недавно покидая столицу спокойной, он теперь застал ее бурлящей страстями. С приближением времени выборов, обстановка резко изменилась. Снова к власти рвался Катилина. На этот раз он уже открыто угрожал Республике и сенаторам. "У государства два тела, – говорил он, – одно немощное с неразумной головой, а другое сильное, но без головы, и необходимо сделать так, чтобы оно обрело голову". Непонятливым его соратники по партии и пиршествам разъясняли, что дряхлое тело со слабой головой – это сенат, могучее тело – народ, а голова есть он, Катилина. Одиозную личность сопровождали толпы разорившихся, готовых на все нобилей и сулланских ветеранов, опять-таки разорившихся. Вся эта публика видела лишь один путь к преуспеванию: перерезать сенаторов и захватить их имущество. Поддерживали Катилину значительные слои плебса, коим импонировала его непримиримость по отношению к знати. Они полагали, буд-то, расправившись с аристократией, эта голодная свора хищников сделается настолько бескорыстной и великодушной, что всю захваченную добычу отдаст народу. В общем, процессия Катилины, шествовавшая по городу, рассыпая угрозы, имела устрашающий вид и наводила ужас не только на обывателей, но и на тех, кому доводилось встречаться лицом к лицу на поле боя с фракийцами и галлами.

И вот однажды Катон решительно преградил дорогу этой змеившейся через весь форум колонне с ядовитым зубом во главе. Большие глаза Катилины, мрачно светившиеся на неестественно бледном лице, некоторое время блуждали, шаря вокруг Марка, словно не могли сразу найти его, а обнаружив, безжалостно придавили его непомерно тяжелым взглядом.

– Что скажет мне достопочтенный отрок? – с презрительной усмешкой вопросил он.

– Был бы ты трезв, я сказал бы тебе многое.

– Да как ты смеешь, ничтожный пожиратель греческих папирусов! – гневно загремел обладатель первого баса во Вселенной Автроний Пет.

– Не знаю, почему твой товарищ назвал тебя пожирателем папирусов, – продолжая смотреть в дикие глаза Катилины, спокойно произнес Катон, – видимо, он не знает для них иного употребления, однако я хочу...

– Попросить конфетку! – перебил Корнелий Цетег, стоявший справа от Катилины. – Дайте конфетку мальчику!

– Ты свою соску скоро получишь, а сейчас, когда говорят старшие, помолчи, – урезонил его Марк и снова обратился к Катилине. – Я хочу предупредить, что привлеку тебя к суду за оскорбление чести сената и римского народа.

– Почтеннейший! Я ведь тебе не чиновник из казначейства. Меня пытались осудить с десяток раз, и все безуспешно!

– А мой прадед, с которым меня часто сравнивают, был обвинителем в пятидесяти процессах, и во всех выиграл.

– Меня будут защищать лучшие ораторы, такие, как Лутаций Катул и Цицерон! А если не помогут ораторы, в роли адвокатов выступят они, – указал он рукой на толпу своих приверженцев. – Так что лучше уйди с дороги.

Катон напрягся и вдруг ощутил в себе гигантскую мощь: вид негодяя сделал его Гераклом. Ему показалось, будто он способен разом справиться со всем этим сбродом, но подавил порыв к рукопашной схватке и все силы сконцентрировал во взгляде. Даже головорезы, окружавшие Катилину, попятились, придя в замешательство, но сам главарь не дрогнул, лишь уголки его губ исказила гримаса надменной улыбки.

– Если тебя, Катилина, в ближайшие полгода не погубят собственные пороки, то суд приговорит тебя к лишению воды и огня.

– Если кто-то из вас разожжет костер вражды ко мне, – бросая слова, словно каменные глыбы с обрыва, отвечал Катилина, – то пожар я буду тушить не водою, а развалинами Рима.

– Эта фраза дает тебе шанс на смертную казнь, – заметил Катон и пошел прочь, непримиримо толкнув плечом гладиаторский торс врага.

С этого дня Марк начал обдумывать судебный процесс. Дело представля-лось сложным, так как Катилина и сам был хитер, что позволяло ему всегда ус-кользать от правосудия, и имел могущественных покровителей. Кроме того, надлежало иметь в виду угрозу бунта. Катон же хотел действовать наверняка, потому не торопился, однако твердо рассчитывал уложиться с подготовкой дела в обещанные полгода.

Так Катон попал в число первых людей, намеченных Катилиной для своих проскрипций на случай избрания его консулом. Смерть грозила почти всей верхушке сената. Понимая это, нобили вновь прикладывали усилия к тому, чтобы их кандидаты на выборах обошли страшного врага.

Соперниками Катилине были: Децим Юний Силан, Луций Лициний Мурена и Сервий Сульпиций Руф. Силан принадлежал лагерю оптиматов. Мурена не относился к аристократам, но, долгое время прослужив легатом у Луция Лукулла, тяготел к партии сенатских верхов. Сульпиций был известным юристом, но довольно беспомощным политиком. Он придерживался линии на справедливость, отслеживаемую Катоном. В сложившейся ситуации они все трое выступали в качестве противников популяров.

В целях противодействия интригам Красса и Катилины, сенаторы вновь попытались провести закон, усиливающий наказание за махинации и подкуп в ходе выборной кампании. На этот раз такой законопроект выдвинул Цицерон и смог добиться его утверждения. Но Катилину уже ничто не пугало, он пер напролом. Тогда оптиматы в тесном взаимодействии с Цицероном, который совершенно отодвинул на задний план второго консула и подчинил себе претора Метелла Целера, отдав ему вторую консульскую провинцию, разработали план по продвижению на заветную должность Силана и Мурены. Позиции Силана были довольно крепкими, а вот для того, чтобы Лициний Мурена обошел Катилину, пришлось идти на подкуп избирателей и прочие ухищрения. В частности, срок проведения выборов был сдвинут на сентябрь, чтобы Мурена успел провести столь ценимые плебсом игры, еще на несколько месяцев задержали триумф Луция Лукулла, давая возможность его солдатам проголосовать за своего бывшего легата.

Когда Катон исполнял квестуру, Мурена был городским претором. Они успешно сотрудничали и с тех пор находились в дружеских отношениях. Поэтому Марк узнал о нечистых приемах, к которым прибегал соискатель консулата, и, будучи верен себе, резко восстал против этого.

– Как же ты можешь преследовать за интриги врагов, когда сам ничуть не лучше? – возмущался он.

За товарища заступился Цицерон.

– Но ведь велика опасность для государства. В такой обстановке все средства хороши, – заметил консул.

– Однако ты сам издал закон против подкупа!

– Я выдвинул его против Катилины.

– С двойным стандартом, с двойной моралью доброго результата не достигнешь. Без истины нет справедливости, а без справедливости не может быть крепкого государства.

– Но ведь ты, Катон, хочешь, чтобы победил Мурена, а не Катилина?

– Да, Цицерон.

– Вот и я хочу. Только я способствую его победе, а ты препятствуешь ей.

– Я требую, чтобы Мурена одолел Катилину, оставшись Муреной, а ты превращаешь его в негодяя. При твоем подходе любой из них в случае победы окажется Катилиной.

– Дорогой Катон, мы живем среди подонков Ромула, а не в идеальном государстве Платона, поэтому должны лавировать, идти на компромиссы с совестью, чтобы сохранить мир между сословиями и спасти Республику от кошмара новой гражданской войны.

– Как ты не понимаешь, что между добром и злом нет ничейной полосы! Любое отклонение от идеи добра, то есть любой компромисс, уже есть зло. Ты честных людей призываешь к компромиссу со злом, но бесчестный никогда не пойдет на уступки добру. Злодей всегда тверд и последователен в своей линии. Если добрые люди не будут столь же решительно противостоять им, добро потерпит крах.

– Чистый стоицизм, Катон! Ты за словами упускаешь суть. Ведь именно я борюсь со злодеем, а ты своей щепетильностью потворствуешь ему. А ведь, победи на выборах Катилина, он с нами церемониться не станет, – Но в своей борьбе, Цицерон, ты прибегаешь к помощи зла, а значит, сам становишься злодеем. Своим поступком ты добиваешь добродетель.

– Не могу согласиться с тобою, Марк. Одно зло я противопоставляю другому, и благодаря этому они гасят друг друга, освобождая дорогу добру.

– Да, Цицерон, цель у нас с тобою и сегодня, и в политике вообще будто бы одна, но я отстаиваю справедливость в борьбе с пороком, а ты стараешься один порок примирить с другим.

– Разница в том, Катон, что ты выступаешь как философ, оперирующий отвлеченными понятиями, а я действую как политик-реалист.

– Не может быть своей правды у философа и своей – у политика. Истина одна, и я буду отстаивать ее, если понадобится, даже в суде.

– И возведешь на трон Катилину, который тебя отблагодарит секирой по шее.

– Ты, Цицерон, может быть, и одолеешь Катилину, но твоя политика завтра же произведет на свет десяток новых катилин. Я же бьюсь за то, чтобы вырвать зло с корнем и навсегда избавить Рим от лиц, подобных Катилине или Сулле.

Уговаривали Катона примириться с вынужденными отклонениями от законов и другие товарищи. Однако он остался при своем мнении и заявил, что, если интриги вокруг кандидатуры Лициния Мурены не прекратятся, он восстановит справедливость через суд. Отстаивая такую твердую позицию, Марк перессорился со многими аристократами и отдалился от оптиматов, вновь оставшись чуть ли не в одиночестве.

Летом прошел триумф Луция Лициния Лукулла. Три года он находился под стенами Рима в ожидании разрешения на торжественный въезд в город. Наконец сопротивление врагов нобилитета было сломлено, и путь к чествованию столпа аристократии оказался открыт. Но потом уже сами коллеги Лукулла всевозможными проволочками оттягивали триумф, чтобы приурочить его к выборам. При этом преследовались две цели: удержать солдат в Риме, чтобы они приняли участие в голосовании и высказались за Мурену, которого хорошо знали в качестве легата; и торжествами накануне ответственного дня поднять настроение народа, создать у людей впечатление могущества и процветания государства, каковому не нужны смутьяны типа Катилины.

Триумф и в самом деле сыграл значительную роль в поднятии репутации нобилитета. Много лет популяры и сторонники Помпея вели пропаганду против Лукулла, представляя его ничтожеством, мыльным пузырем, раздутым славословием знати, а тут вдруг народ своими глазами увидел, сколь велики успехи его кампании. Во время праздничного шествия по улицам Рима провели шестьдесят пленных военачальников и придворных Митридата, несколько сотен закованных в броню всадников – катафрактов, показали серпоносные колесницы, провезли на огромных повозках сто десять вражеских военных кораблей с окованными медью носами, на пятидесяти двух носилках взорам ликующих зрителей предстали серебряные и золотые кубки и прочая посуда, дорогие доспехи и золотые монеты, восемь мулов везли золотые ложа, пятьдесят шесть – серебро в слитках и еще сто семь – серебряную монету. Венчали парад военной добычи золотая статуя Митридата в натуральную величину и усыпанный драгоценными камнями царский щит стоимостью в четыреста талантов. После триумфа Лукулл украсил цирк Фламиния вражеским оружием и военными машинами восточных царей, которые произвели большое впечатление на эмоциональных римлян.

Немалую часть своей возрожденной триумфом славы Лукулл подарил Лицинию Мурене, то и дело напоминая гражданам, что тот долгое время являлся его легатом и в таком качестве причастен к нынешним торжествам. Другие сенаторы старались еще больше, они нанимали толпы клакеров, чтобы те по всему городу ходили за Муреной и вопили, изображая восторг. При этом сами нобили вели себя так, будто в лице Мурены Риму ниспослан третий Сципион Африканский. На глазах народа они оказывали ему всяческий почет и громко сулили государству эпоху процветания, связанную с консулом Муреной. В этой шумихе потонули угрожающие заявления Катилины, и сам он отодвинулся на задний план. Еще один кандидат Сервий Сульпиций Руф страшно оскорбился тем, что сенаторы оказали предпочтение Мурене, и с перекошенным от гнева лицом бегал по городу, повсюду трубя о своем протесте.

Этот человек придерживался тех же взглядов на государство и политиче-скую деятельность, что и Катон. Однако, будучи юристом и только юристом, он находился под властью формы, и потому был не столько Катоном, сколько схемой Катона. Не зная ничего, кроме буквы закона, Сульпиций требовал обуздать безудержную предвыборную кампанию Мурены в соответствии с тем-то параграфом такого-то закона. Именно он стал инициатором постановления об ужесточении наказаний за злоупотребления, связанные с соисканием магистратур, поддержанного затем большинством сенаторов и проведенного в жизнь консулом Цицероном. Теперь он угрожал Мурене судом и обратился к Катону с просьбой поддержать обвинение. Марк пообещал помочь товарищу в справедливом деле, тем более что знал его с лучшей стороны со времени своей квестуры, когда Сульпиций в звании претора ведал судами о казнокрадстве. Но, прежде чем вступать в судебный конфликт с недавними соратниками, Катон еще раз попытался призвать их к добровольному отказу от противоправных действий. Не достигнув цели в частных беседах с Муреной и его сторонниками, Марк в открытую воззвал к ним в сенате и там же сделал официальное уведомление о возможности привлечения недобросовестного соискателя к суду.