Текст книги "Катон (СИ)"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 50 страниц)

Держитесь вместе! Благодаря вашему миролюбию у Цезаря нет оснований ненавидеть вас и мстить вам. Однако цезарианцы – хищники по самой своей природе. Убийства и грабежи для Цезаревых солдат – обычное ремесло. Потому не дразните этого зверя своими раздорами. Всем вместе он вам ничего не сделает, но если вы дадите слабину и разрушите монолитность вашего строя, то беды не миновать. Особо хочу подчеркнуть необходимость соблюдать сплоченность между народом и знатью. Именно триста советников, которые помогали мне, могут стать лакомой добычей для Цезаря ввиду их богатства. Ваш долг, граждане, защитить их, как они защитили вас, ибо именно они убедили меня отказаться от продолжения войны. Они доблестно отстаивали передо мною интересы города, то есть ваши интересы, и я уверен, так же они станут бороться за вас и с Цезарем. Но если вы потеряете этих защитников, то уже некому будет замолвить за вас слово, и вы окажетесь в рабстве у диктатора, а станете держаться вместе, он к вам не подступится и ему поневоле придется подтвердить свой пропагандистский лозунг о милосердии. На том я с вами и расстаюсь, желаю вам жить и процветать".

Распустив собрание, Катон вернулся в порт и до ночи руководил отправкой в белый свет соотечественников, пожелавших даже в столь безнадежной ситуации остаться римлянами. При этом ему приходилось не только заниматься организационными вопросами, но и частенько произносить пламенные речи, чтобы убедить своих друзей не превращать Утику в кладбище доблести, а продолжить жизненный путь вопреки коварной судьбе. Каждого отбывающего он просил при случае зайти к нему домой в Риме, передать привет Марции и сказать ей, что все эти годы она незримо помогала ему справляться с трудностями скитаний.

Красноречие Катона в союзе с естественной тягой к жизни его соратников большей частью одерживало верх, и со слезами на глазах сенаторы ступали на скрипящий, будто стонущий корабельный трап. Но находились и такие, кто отказывался просить милости у Нептуна, предпочитая до конца оставаться рядом с Катоном. В основном это были его последователи в стоическом учении. Марк знал, что их невозможно уговорить, и не очень стремился к этому, так как понимал всю бесперспективность положения людей с принципами, гордостью и честью в победившем беспринципном и бесчестном мире. Но если приносил себя в жертву еще молодой человек, Марк бился за его жизнь всеми доводами, какими только обладал. Не сумев убедить искать спасения за морем своего любимого ученика Статилия, он поручил его грекам-философам, стоику и перипатетику, которые были обязательными членами Катоновой свиты во всех странствиях. "Ваше дело – сломить этого гордеца, – сказал им Марк, – и направить его на путь собственной пользы, ибо такого Цезарь не помилует... Увы, многие наши почтенные консуляры оказались подобны тунике, лоскуту материи, который можно вывернуть наизнанку, вот Цезарь и выворачивает их своим милосердием на пользу себе и на смех людям, но Статилий не таков..."

Ничего не добился Катон и от сына. Тот тоже остался. Отец лишь взял с него слово держаться подальше от политики. "В нынешних условиях невозможно вести государственные дела так, как достойно Катона, – сказал он, – а заниматься ими по-иному – позорно".

Вечером разведчики доложили Катону, что Цезаря можно ждать в Утике не раньше, чем через сутки, и Марк, успокоившись, руководил работами в порту всю ночь и большую часть следующего дня. Попутно ему приходилось решать и другие вопросы, так как в Утике все по-прежнему считали его главою города. Он даже был вынужден написать прошение Цезарю о помиловании от имени совета трехсот.

Послом к диктатору утиканцы отрядили его родственника, до той поры бывшего в оппозиции, Луция Цезаря. Луций и пришел к Катону с просьбой составить ему убедительную речь. С лицемерием, достойным того времени, он объяснил свое согласие "припасть к коленам Цезаря и ловить его руки", как он выразился, желанием заступиться за него, Катона. "Ради меня "припадать" не надо, – ответил Марк со стоической терпеливостью. – Если бы я хотел спастись милостью Цезаря, то должен был бы сам идти к нему. Но я не собираюсь узаконивать его беззакония. В самом деле, он нарушил закон, приведя государство в состояние, когда лучшие граждане вынуждены просить прощения у негодяев, а теперь нарушает его, даря словно господин и владыка спасение тем, над кем не должен иметь никакой власти! Нет, Цезарь одержал военную победу, но нравственной победы я ему не дам, и он навсегда останется преступником!"

Однако в составлении речи Катон помог Луцию, а когда дело было закончено, он сказал: "Теперь я представлю тебе своих друзей и близких". С этими словами он повел гостя в другую комнату и показал ему сына, Статилия и еще нескольких человек, не пожелавших бежать от того, кто в ранге консула оставался диктатором. Катон ничего не прибавил к сказанному, но Луций понял, что таким образом он выразил свою просьбу ходатайствовать за этих людей перед Гаем Цезарем.

Завершив дела в порту, Катон вернулся домой и долго убеждал сына и друзей из числа молодежи в том, что каждая эпоха диктует людям свой, присущий именно ей долг и требует от человека особого образа жизни. "Жизнь должна продолжаться в любых условиях, – в который раз повторял Марк, – и в безвременье кто-то должен осуществлять связь времен. Цветут сады в Италии, но что-то растет и в пустыне, и порою скудный плод пустынного растения дороже роскошных даров самых тучных долин. Нельзя роптать на жребий; если тебе что-либо дается, то тем самым с тебя столько же и спрашивается. Окружают ли тебя поля, снега или пески, ты все равно должен посадить и взрастить свое семя, чтобы вернуть миру взятое у него. Рождаясь, мы берем взаймы у природы, а потом – у общества и всю жизнь ходим в должниках. Наша обязанность – успеть расплатиться, а уж, как своенравная судьба распорядится нашим достоянием, ее дело".

13

 Наступил вечер. Катон закончил все дела и пошел в баню, чтобы смыть пыль и пот с тела, как он счистил их с души. В первый и последний раз в жизни он чувствовал себя легко и свободно.

"Ах, как хорошо я помылся, благодать!" – сладостно-счастливым тоном воскликнул он, вернувшись из бани к своим философам. Греки остолбенели на месте от этих слов. В непривычной безмятежности Катона угадывалось звучанье вечности. Омовение в такой день и час, освещенное особым отношением столь далекого от всего мирского человека как Катон, воспринималось пророческим ритуалом. Присутствующие испытали головокружение, как будто заглянули в бездонный колодец времени, где тонет жизнь, в тот ствол, знакомый всем умирающим, через который Космос сводит жизнь со смертью, поддерживая трагический баланс природы. Все, что родилось, должно погибнуть, – знали греки, но как боязно приближаться к границе изнанки мира, каким холодом тянет из абсолютной пустоты, как оглушает вечная тишина! Как страшно смотреть в глаза человека, ступившего одной ногою в незримый мир!

Катон удивленно поглядел на остолбеневших товарищей, задумался, ничего не понял и, вдруг спохватившись, спросил у своего собрата стоика:

– Ну что, Аполлонид, отправил ты Статилия, сбил с него спесь? Неужели он отплыл, даже не попрощавшись с нами?

Голос Катона вывел окружающих из оцепенения, и они зашевелились все разом, как проснувшиеся куры.

– Как бы не так! – отвечал грек. – Сколько мы с ним ни бились, все впус-тую. Он горд и непреклонен, называет себя вторым Катоном и уверяет, что сделает то же, что и ты.

Катон добродушно улыбнулся самонадеянной молодости, оптимистичной даже в проявлении трагического, и сказал:

– Ну, это скоро будет видно.

Настал час ужина, который у римлян обычно совмещался с обедом и продолжался много часов. Это действо было не столько процессом поглощения пищи, сколько способом общения, приятным времяпрепровождением по завершении дневных дел. Катон пригласил в свой триклиний друзей и высшую знать Утики. Он, как и всегда со дня начала гражданской войны, обедал сидя, а чтобы другие могли по заведенному обычаю возлежать, не испытывая при нем смущения, объявил, будто на широких обеденных ложах в горизонтальном положении разместится больше людей.

Разговор за обедом получился живым и плодотворным с точки зрения новых мыслей и шуток. Катон был весел и остроумен как никогда. Друзья всегда знали его интересным темпераментным человеком и дивились коровьей скудости восприятия обывателей, считавших Катона сухим, рассудочным типом на том основании, что он всегда владел собою и в любых ситуациях вел себя как философ. Ничто великое не достигается без страсти, и если Катон незыблемым нравственным монолитом преградил путь потоку пороков, влекущих его цивилизацию в пропасть, то его кажущаяся статичность потребовала такой энергии и страсти, какой никогда не ведали барахтавшиеся в том потоке, несясь по течению, Курион и Антоний, слывшие лихими молодцами, и тем более – Цезарь, вычислявший себе выгодных друзей и в качестве компенсации за сухость собственной расчетливости искавший возможности за спиною друга ущипнуть за выпуклое место его жену.

Однако в тот вечер Марк удивил своею резвостью даже хорошо знавших его людей. Он предстал им не только философом и острословом, но еще и акте-ром, был не просто весел, но игрив и каждую вторую шутку цеплял на женские прелести. "Вот в кого уродились его похотливые сын и дочь, – осенило присутствовавших, – и такой-то темперамент он держал в узде, не позволяя ему перехлестнуть через супружеское ложе!" Тут все вдруг осознали, что этому человеку, в течение двадцати лет выступавшему патриархом Рима, всего-то около сорока восьми лет, и он нисколько не утратил тяги к естественным радостям жизни.

Когда обед был съеден и слуги унесли объедки вместе со столом, а взамен принесли другой – с серебряными кубками, отделанными золотом, наступил черед любимого занятия Катона – философской беседы, приправленной вином. Марк пребывал во вдохновении и при поддержке друзей развивал одну идею за другой. Он выглядел таким оживленным и деятельным, что казался самым счастливым человеком на земле. Однако, когда речь зашла о так называемых странных суждениях или парадоксах стоиков и грек перипатетик Деметрий подверг сомнению утверждение, что свободны лишь добродетельные люди, а все негодяи – рабы, Катон отреагировал не по-стоически эмоционально. А грек усугубил дело и сказал: "Я вообще не признаю вашей свободы! О какой свободе может идти речь, если у вас, стоиков, все заранее предопределено космическим разумом?"

"Твоя жизнь предопределена смертью, но это не мешает тебе жить свободным! – резко возразил Марк. – Свобода – не произвол, а осознание реальности. Мне уже не раз приходилось объяснять это. Если на своем пути ты натолкнешься на гору, то твоя свобода будет не в том, чтобы упрямо биться лбом о камень, и не в хаотичных попытках вскарабкаться по крутому склону. Все это, наоборот, слепое подчинение внешним обстоятельствам. А вот, когда, изучив гору, ты наметишь ту тропу, которой можно пройти, тогда твой выбор будет свободным, поскольку, рассмотрев все возможности, ты избрал предпочтительное для себя. Свобода в том, чтобы осуществлять осознанный, зрячий выбор и таким образом ставить необходимость себе на службу. Наличие целесообразности в природе, космическая душа – это поле твоей деятельности, законы мироздания есть дороги и мосты, по которым человек должен идти к цели.

И вот тут-то мы и подходим к пониманию принципиального различия в самореализации честного человека и дурного. Порядочный человек потому и порядочный, что его цель вписывается в космический порядок, его душа является частью вселенского разума и ей открыты пути мироздания. Он живет и действует в согласии с природой, свободно. Дурной же человек ищет корысти на обочине, он противопоставляет себя божественному мироустройству, потому законы природы являются для него преградой. Он всюду натыкается на препятствия и, вместо того чтобы двигаться вперед, петляет в лабиринте, как раб, жизнь которого топчется на месте. Однако раб может носить оковы на теле, но быть свободным духом, негодяй же сам сковал душу дурными помыслами и не способен даже мечтать о свободе.

Таким образом, свобода выражается не словами: "я хочу", а умозаключением: "знаю и потому могу". А чтобы познать мир, нужно, повторяю, быть с ним в единстве, пребывать в гармонии целей и средств".

Перипатетик спасовал перед доводами Катона, а еще больше перед его необычной горячностью и прекратил возражения, но Марк увлекся настолько, что уже не мог остановиться.

"Более того, скажу вам, что дурной человек не только не свободен, но и несчастен, – продолжал он. – Очевидно, эти состояния зависят друг от друга, но подойдем к рассматриваемым понятиям с другой стороны и увидим их взаимосвязь изнутри.

Божественное провидение, о котором здесь говорил Деметрий, в первую очередь проявляется в том, что в нас вкладывает природа при рождении и дальнейшем воспитании. Наделяя нас определенными разумом и душою, она тем самым указывает наше место в мире и задает нам цель. Одаряя нас способностями к деятельности, природа возводит нас на некую высоту в сравнении с окружающим общественным ландшафтом, и мы должны излиться в мир, как река – в море. А от того, сколь велики наши способности и как верно мы выбрали русло, зависит, оросит ли река нашей жизни поля, напоит людей, будет плясать фонтанами в садах и на городских площадях или же безудержной волною смоет урожай, снесет дома, испортит луга болотной топью.

Все в мире вольно или невольно стремится реализовать силу своей высоты, привести ее в действие, по-гречески – в энергию. Я не буду затруднять вас примерами, они на каждом шагу: камень катится вниз, низвергается водопад, парит орел, петух гонится за курицей, а курица потом квохчет над яйцами, человек строит города и постигает душу мироздания философской мыслью. Все движение во Вселенной осуществляется благодаря истечению энергии. Значит, это глобальный закон природы, пронизывающий все ее элементы. Живое же отличается от неживого способностью ощущать бытие и, следовательно, оценивать его эмоционально. А если так, то главный процесс природы должен вызывать и самые сильные чувства. Именно реализация своих сил естественным образом дает животным удовольствие. Человек же не только чувствует, но и осознает, поэтому его способности имеют и физическую и духовную природу, а их реализацию сопровождает нечто большее, чем удовольствие. Это особое, присущее только людям состояние, и есть счастье. Счастье состоит в том, чтобы жить в соответствии со своими способностями, в том, чтобы последовательно и гармонично реализовывать себя. Любое же перенапряжение сверх сил, как и их прозябанье, вызывает недовольство жизнью. Только правильно натянутая струна истинно звучит!

Человеческие способности многообразны и в каждом человеке развиты по-разному. Многое роднит нас с животными, но одухотворенный любовью человек и влечение к жене испытывает по-особому. А уж сколь богат содержанием истинно человеческий потенциал! Какую радость ощущает оратор, когда ему удается вдохновить Форум или Курию на доброе дело! Он словно висит в воздухе над трибуной, парит в восходящих потоках благодарности народа. А сколь счастлив бывает мудрец, постигший тайну богов! А – художник, своею картиной заставивший зрителей рыдать сладкими слезами!

Чем одареннее человек, тем насыщеннее и богаче его переживания, связанные с самореализацией. Но заметьте, все по-настоящему человеческое в людях обязательно ориентировано на других людей. Следовательно, и свой главный потенциал человек может реализовать только во взаимодействии с обществом. Даря окружающим сокровища своих талантов, он видит их умноженными и расцветшими в жизни семьи, друзей, целого народа. Растрачивая себя, он оживает во всех остальных и питает душу их благодарностью. Мысли и чувства человека это – дети его души, рожденные в творческом вдохновении, и, наблюдая, как они расселяются по миру, он испытывает своеобразное родительское чувство, роднящее его с богами, уподобляющее человека космическому Творцу!

Именно такой, взаимообогащающий обмен приносит счастье. А какое счастье может познать злодей? Давайте сначала разберем, что такое зло. Любые способности, вложенные природой в человека, при своем раскрытии приносят пользу другим людям и потому они добрые в оценках человечества. Нет таланта воровать или убивать, а сноровка в подобных делах является извращением положительных способностей. Это болезнь личности, порождаемая нездоровьем общества. Суть же болезни – присвоение чужого. Если исследовать все виды злоупотреблений и преступлений, за исключением совершенных в состоянии аффекта, то общим окажется именно присвоение чужого. С обычным воровством все понятно. Убийство – это украденная жизнь ради захвата имущества жертвы, либо должности, или в общем виде – престижа. Властолюбие – стремление к высокому общественному положению ради выгоды, а не для реализации своего потенциала, но это опять-таки желание получить от общества больше, чем отдать. Причем властолюбец у власти обязательно ущемляет свободу подчиненных, потому что не имеет таланта управлять естественным образом. А ущемление свободы – это лишение людей возможности реализовывать себя. Тут налицо уже не просто присвоение, но уничтожение чужого достояния. В истоке всех войн лежит покушение на чу-жую территорию, богатства или самих людей. И тягчайшее преступление – стремление к тирании, желание одного властвовать над всеми. Люди живут сообща, потому они и люди, ибо все истинно человеческое у каждого взято им от других людей по отдельности и от общества в целом, а потому и управлять государством они должны сообща. Распоряжаться собственной судьбою – главное право и главная свобода человека. Коллективное управление устанавливает баланс между свободами отдельных людей в интересах большинства из них. Тиран же присваивает себе права целого государства и таким образом обкрадывает весь народ.

Наибольшие возможности для присвоения чужого дают деньги, благодаря своей количественной безликости скрывающие следы всех преступлений. Мы с вами были свидетелями тому, как за деньги купили сначала популярность у плебса, потом – консулат у избирателей, далее – легионы и в завершение – безнаказанность за развязывание войны. А в итоге мы получили то, что теперь имеем, а точнее, не имеем: ни свободы, ни Родины, ни народа, ни сената, ни будущего.

Итак, дурной человек тратит жизнь на присвоение чужого достояния, тогда как счастье состоит в реализации своих талантов, следовательно, он не может быть счастлив. Если же мы теперь снова вернемся к понятию свободы и сопоставим его с итогами последних рассуждений, то убедимся, что свобода есть условие правильной, естественной реализации способностей, гармонизации жизни с природой. И при этом подходе ясно, что злодею свобода неведома.

Я пропускаю промежуточные рассуждения, – перебил сам себя Катон, – потому что тороплюсь, у меня мало времени. Однако, кто хочет знать истину, тому будет достаточно и сказанного, пробелы он может заполнить сам, а бегущему от правды все равно никаких доводов не хватит. Уверяю вас, что Цезарю я никогда бы ничего не доказал, поскольку философия для него – лишь инструмент лицемерия, служащий для изощренного самооправдания.

Итак, дурной человек не знает счастья, не ведает свободы, но что же он имеет, что толкает его на путь порока?

Отвечаю: ложные представления о ценностях. В животном мире господ-ствует стремление взять. Сколько зверь вырвет мяса у соседей, сколько съест, столько и получит силы от природы. Мы тоже нуждаемся в материальной пище, как животные, но людьми нас делают душа и ум. А эти, духовные составляющие противоположны животным потребностям, как небо – земле, они есть проявление божественного начала мира, их функция – создавать, творить. Поэтому, чем больше человек вкладывает души в какое-либо дело, тем большую радость оно ему приносит, чем сильнее мы кого-то любим, тем счастливее. Душа подобна семени: лишь отдавая свои соки, она растет, цветет и плодоносит. Желудь сам по себе – всего только корм для свиньи, но, реализовав свой потенциал, он превращается в огромное прекрасное дерево, рождающее сотни желудей. Однако не все семена прорастают, некоторые попадают в дурную почву, разбухают от нездоровой влаги и гниют.

Так бывает и с людьми. Роль нездоровых соков в обществе выполняет не-справедливость. Пример благоденствия негодяя дурно влияет на молодых людей, извращает их представление о мироустройстве, а следовательно, и о самих себе, о своих путях к счастью, о целях. Видя, как недостойный человек захватывает высокий пост в государстве и использует его в корыстных целях, молодежь делает вывод, будто должности и званья существуют для того, чтобы брать, а не давать. Животная потребность "взять" переносится ими в сферу человеческого, а их творческие способности из господ превращаются в рабов и обслуживают низменные устремления. Здесь мы вновь убеждаемся, что дурной человек не может быть свободным, ибо реализация способностей находится во власти личности, тут личность активна, она – творец, но тот, кто живет ради потребностей, сам подчинен им, он раб своих страстей.

Мы разобрали побудительный мотив, заставляющий дурного человека лезть в петлю рабства. Однако, что его удерживает потом, что заменяет ему счастье и свободу? Оказывается, обман и в первую очередь, самообман. Он думает, будто счастливее тех, кого обворовывает, думает, что обретает больше свободы, ущемляя свободу других. Такой человек постигает жизнь через количество. Престиж для него состоит не в уважении мудрых людей, а в максимальном числе завистников, поэтому он стремится к наращиванию богатства, размеров дома, усадьбы. Не умея зажечь в своей душе факел любви, который воспламенил бы чувства женщины, он человеческую способность тужится заменить чрезмерным количеством животных случек. Выходит, вместо того чтобы один раз зачерпнуть студеной воды со дна колодца, он пытается утолить жажду, хлебая из грязных, хлюпающих под ногами луж и при этом похваляется, рассказывая, сколько раз он сел в лужу. А Цезарь даже славу меряет числом и после каждого сражения пишет, что он убил пятьдесят тысяч человек, против пятидесяти, убитых противником. Заметьте, такие люди всегда хвалятся. Как бы они ни гремели своими подвигами, а душа у них остается пуста, вот они и стараются заполнить ее завистью окружающих. Им нужно постоянно слышать подтверждения собственных успехов от других, им необходимо все время самоутверждаться. Поэтому их порочность не знает удержу и растет по жизни, как снежный ком в Альпах, срываясь вниз по склону".

Катон замолк, как бы провожая мысленным взором обрушившуюся в пропасть лавину, о которой говорил, а потом с чувством произнес: "Что за жалкие существа, вынужденные постоянно гнаться за тенью, выпучив глаза от бессмысленных усилий! И как несчастно общество, чтущее таких людей в героях! Насколько общество в целом бывает глупее своих отдельных граждан и даже животных. И впрямь, ведь ни одно животное не станет любить клопа, сосущего его кровь, или скорпиона, колющего его смертоносным жалом, толпа же восхищается, прославляет и поклоняется тем, кто ее презирает, уничтожает, порабощает, грабит и убивает!

А должно быть наоборот, целому надлежит превосходить свои части. Так устроен Космос, в котором вселенский разум являет собою высший уровень организации. Потому и гибнут цивилизации, в которых общее подчинено частному, что такой порядок противоречит закону мироздания".

Тут лицо Катона утратило философскую самоуглубленность и, как губка – водою, наполнилось эмоциями страдания. Однако он быстро справился с наплывом чувств и обрел свой обычный вид стоической невозмутимости. На том Марк хотел и закончить речь, но не удержал принятый высокий тон и после некоторой заминки заговорил вновь, на этот раз уже совсем не по-философски.

"Какой смрад источают гибнущие цивилизации! – натужно, словно подавляя приступ дурноты, произнес он. – Они изрыгают клевету и злобу на все, что еще осталось в мире человеческого, и отравляют атмосферу на многие века после себя. Понятия "идеал" и "принципы" вызывают у их представителей припадки бешенства, они истерически ненавидят правду, достоинство и честь, как буйный сумасшедший – нормальных людей. Потому Сократ и просил перед казнью пожертвовать Эскулапу петуха, что избавиться от этого мира – все равно, что выздороветь... Сколь тяжек труд – пронести человеческое имя через чумное болото такой жизни..."

Он снова замолк, а все присутствующие напряглись, почувствовав, что перед ними вот-вот откроется некая потайная дверь.

"Наградой же является всего только один миг... – медленно и задумчиво, чуть ли не мечтательно продолжал Марк. – Вам доводилось восхищаться счастливым спокойствием широкой реки, впадающей в море? На долгом пути она преодолела горы, леса, болота. Ее терзали мутные ручьи, и талые воды несли в нее хлам со всей округи. В бурлящем порыве страсти она пробивалась сквозь пороги, водопадом обрушивалась с высот, захлебываясь брызгами слез. Ее пыталась задержать плотина и поработить тина стоячих вод. Ей преграждали дорогу утесы, она же пробивала в них гроты и неукротимым потоком стремилась вперед. И все это ради одного мгновенья, когда, преодолев препятствия и вырвавшись на волю, на гладкой равнине она отстоит в себе ил и грязь и прозрачною водою вольется в океан".

Катон спохватился, что сказал слишком много, и тревожно посмотрел на друзей. Кто-то из них привстал на ложе, другие, наоборот, приникли к влажным от пота покрывалам. Все светились озареньем от представленного им образа, но это был грустный свет.

– Однако я заговорился, – сказал Марк, – а тем временем пришла пора сменить обеденные ложа на спальные.

– Катон, ты мог бы писать стихи не хуже Катулла, – с удивлением и сожа-лением заметил кто-то.

– Пожалуй, это ближе к Лукрецию, только по-стоически возвышенно, – уточнил его сосед.

– Жизнь не предоставила мне простора для такой деятельности. Она требовала от меня совсем иного. И лишь теперь, исчерпав в меру своих сил долг, я волен фантазировать в угоду несбывшимся способностям души... А впрочем, в моих поступках было все, что мне присуще, иначе они не стали бы такими.

Тут Катон резко изменил тон и, обращаясь к одному из слуг, спросил:

– Ты только что с улицы, скажи, не переменился ли ветер?

Тот лишь пожал плечами и по знаку Катона вышел из дома, чтобы выяснить состояние погоды.

– Интересно, как-то море отнеслось к нашим друзьям? Благополучно ли складывается для них путешествие?

Переменив тему разговора, Марк постарался восстановить доброе настроение компании, приунывшей от его непривычных откровений.

Когда это удалось, он расстался с гостями, а близких друзей по своему обыкновению повел на вечернюю прогулку в город. По пути он проверил посты, подбодрил солдат и во всем остальном вел себя буднично, со своей всегдашней деловитостью. Лишь, взойдя на сторожевую башню, Марк посмотрел на белесое ночное море более пристально, чем обычно, да еще напряженно силился разглядеть во мраке контуры Корнелиева лагеря. Завершив обход, он простился с друзьями и сыном, но при этом обнял их чуть теплее, чем в другие дни, и этим вызвал их подозрения.

Войдя в свою спальню, Катон некоторое время постоял в темноте, стараясь ни о чем не думать, затем лег навзничь и пощупал бороду, отросшую за время войны одних римлян с другими за право быть наихудшими. Днем после бани Марк тщательно расчесал ее, чтобы достойно выглядеть во время своей последней торжественной процессии, и теперь представил, как все это будет выглядеть завтра. Тут же он рассердился на себя за суетные мысли и приготовился ко сну. Он не спал почти двое суток и решил отдохнуть перед дальней дорогой туда, куда путь очень короток. Однако, прежде чем Гипнос махнул на него своим чудодейственным крылом, ему отчетливо представился пучок яркой травы на пригорке, где он вел переговоры с вождями всадников. Тогда весенняя зелень привлекла его внимание из-за предчувствия, что более ему не суждено ее увидеть. Циничные метки судьбы в виде знамений и предчувствий всегда раздражали Марка, и в тот момент он поклялся назло року еще раз посмотреть на траву. Но, увы, он вспоминал об этом только в неподходящее время, а когда представлялась возможность исполнить нехитрый замысел, забывал о нем. И вот теперь выяснилось, что даже в такой мелочи зловредная судьба настояла на своем и все его попытки воспротивиться ей не удались. Унизительная зависимость от высшей силы возмутила Катона, и он даже подумал о том, чтобы немедленно выйти в сад с факелом и сделать по-своему. Однако ребячливое упрямство было не к лицу философу, поэтому он остался на месте. Но теперь его настроение изменилось бесповоротно, и, желая вернуть себе стоическое равновесие духа, он зажег светильник и обратился к свиткам своих друзей греков. Прямо на него глянул с полки рулончик с диалогом Платона "О душе". Это было именно то, что ему сейчас требовалось: рассказ о последних часах жизни Сократа.

Катон снова лег и начал читать о том, как умирал настоящий философ, приговоренный гражданами к смертной казни фактически просто за то, что был самым умным: тогдашним афинянам требовались иные качества. Эта повесть всегда по-особому трогала душу Катона пророческим ощущением сродства судеб. Вот и теперь она вовремя оказалась у него под руками.

"Сидя подле него, я испытывал удивительное чувство, – так, по Платону, начал свой рассказ очевидец смерти Сократа. – Я был свидетелем кончины близкого друга, а между тем, жалости к нему не ощущал – он казался мне счастливцем, я видел поступки и слышал речи счастливого человека!"

В груди у Марка сделалось тепло, а кровь словно ожила и заговорила под кожей. Он увлекся общением с близкими по духу людьми и вышел за пределы времени и пространства. Но вдруг его охватило непонятное беспокойство. Он оторвался от свитка и задумался. В следующее мгновение его осенило, и он посмотрел на стену, где обычно висел меч. Там было пусто. Катон позвал раба и, когда тот вошел, спросил его, куда делось оружие. Слуга молчал. Марк повторил вопрос, а раб продлил молчание. Катон вознегодовал, но в целях конспирации сохранил невозмутимость.

Прошло какое-то время. Он дочитал книгу, однако, лишь глазами, поскольку сознание было занято другим, и снова кликнул раба. На этот раз Марк приказал молчуну разыскать меч и вернуть его на место. Это распоряжение было отдано небрежно, как бы мимоходом: бескомпромиссному Катону напоследок пришлось хитрить, чтобы ввести домашних в заблуждение относительно своих планов. Раб послушно ушел и словно сгинул в недрах большого дома. Вселенский метроном неумолимо отсчитывал удар за ударом, а Катону, вместо того чтобы привести в готовность душу, приходилось заботиться о технической стороне дела. Он потерял терпение и уже безо всякой дипломатии начал громко звать раба и требовать меч. Дом будто вымер, никто не появлялся.