Текст книги "Катон (СИ)"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 50 страниц)

– Да, уж если сам Марк Порций Катон, правнук Цензора, стал потакать порокам толпы, значит, нам рассчитывать больше не на что! – выкрикнул кто-то со скамей консуляров.

– Да нет же, наоборот, отцы-сенаторы. Если у плебса при нашем попусти-тельстве развились пороки и зачахли доблести, то единственная возможность вытащить его из трясины – это подцепить за порок, выступающий более других, ибо иначе его и схватить-то не за что. Как то ни прискорбно, отцы-сенаторы... соратники мои... но иного выхода нет.

Тут впервые за весь этот долгий день выдержка изменила Катону, его голос дрогнул, и весь он поник.

В зале наступила относительная тишина: каждый осмысливал происходя-щее наедине с самим собою. Через некоторое время инкубационный период за-кончился, в умах сенаторов вызрели новые мысли, и они опять зашумели, обмениваясь мнениями.

– Однако хлебные раздачи потребуют огромного расхода средств! – выразил вслух общие опасения один из убеленных сединою патриархов.

– Я подсчитал, – сказал Катон, – эта мера потребует тысячу двести пятьдесят талантов серебра в год.

– Но это чудовищная сумма! – в испуге воскликнуло сразу несколько голосов.

– Казна не выдержит такого груза! – раздалось с другой стороны.

– Государство – это прежде всего народ, – принялся объяснять Катон, – Цезарь и ему подобные хотят завладеть народом, чтобы завладеть государством, и им это удастся, если мы не воспрепятствуем губительному замыслу. Казна составляет лишь часть государства. Целое же больше части. Потому следует пожертвовать казною, чтобы спасти государство.

В курии снова наступило тягостное молчание. Наконец началось голосование. Предложение Катона было принято, но это не принесло радости ни ему, ни его друзьям, ни даже – врагам. Все понимали, что идти на поводу у избалованной толпы – не лучшее средство для возрождения республиканского духа, однако ничего иного никто предложить не мог.

Реализация мероприятия Катона дала поразительно быстрый и значимый эффект. Плебс отвернулся от Цезаря и принялся восторгаться сенатом. Угроза мятежа и узурпации власти пока миновала. Но уже через несколько дней оппозиция перегруппировалась и повела атаку на Республику с другого направления.

Цезарь не унывал. Тот факт, что сенат в борьбе с ним оказался вынужденным прибегнуть к его же методам, свидетельствовал о кризисе власти. Оптиматы отныне уже не возвышались над ним морально, они опустились до его уровня и стали ему не судьями, а просто соперниками. Эти столь незаметные внешне нравственные изменения в расстановке сил придали Цезарю уверенность в себе и сняли с него последние моральные узы. Получив полную свободу для импровизаций на темном поприще интриганства, он снова отказался от самостоятельной роли в политике и открыто перешел в свиту Метелла Непота. Вместе с ним к стану Метелла примкнули избежавшие наказания соратники Катилины, из которых особой прытью выделялся Луций Кальпурний Бестия. Со столь значительным подкреплением Непот почувствовал себя способным на новые свершения и усилил нападки на Цицерона, а также на Катона, в котором после событий, связанных с законом о хлебных раздачах, усматривал одного из главных своих врагов.

Цицерон метался между различными партиями и группировками, стараясь всем угодить и со всеми примириться, однако именно поэтому никем и не был принят. Хуже того, даже недавние друзья дистанцировались от него перед лицом набирающей мощь оппозиции, рассчитывая принесением его в жертву умилостивить неприятеля, словно свирепое пунийское божество.

Тем не менее, до последнего момента трогать Цицерона было нельзя, так как его сопровождали двенадцать ликторов; он все еще оставался консулом. Но вот настал последний день года, первого января в консульство вступят Децим Силан и Луций Мурена, а Цицерон сойдет с магистратского кресла и спустится на форум рядовым гражданином, уязвимым для судебных и административных преследований своих бесчисленных недругов. Сейчас никто бы не позавидовал Цицерону, но более всех сознавал опасность он сам. Прощаясь с высшей государственной должностью, принесшей ему громкую славу, любовь добрых людей, уважение – мудрых и ненависть – порочных, он одновременно готовился проститься и с жизнью. В ярких красках зари ясного морозного зимнего дня ему виделись мрачные тона заката.

Накануне к нему приходил Катон, и Цицерон сказал гостю, что собирается дать последний бой врагам, для чего подготовил обширную и страстную речь о своих деяниях в ранге консула, которою намеревался вновь привлечь к себе внимание народа и тем самым смутить недругов. При упоминании о народе, Катон вспомнил свой хлебный закон, принесший ему заставляющую его краснеть популярность, и скептически покачал головою. Однако он похвалил Цицерона за бойцовский настрой и заверил его, что ему будет обеспечена поддержка всех честных граждан. Вопрос о том, сколько таковых наберется, остался открытым.

Подбадривая товарища, сам Катон не испытывал оптимизма и, придя до-мой, крепко задумался над его участью, а также о судьбе государства, которое дошло до того, что грозит расправой своему герою.

Увы, сомнения Катона относительно успеха выступления консула оправдались даже в большей степени, чем он предполагал. Цицерону вообще не удалось произнести заготовленную речь. Едва он, раскланявшись перед толпою сограждан, пришедших на форум насладиться политическим спектаклем, направился к рострам, как туда рванулись Метелл, Бестия и Цезарь. В мгновение ока они оккупировали трибуну, а свита их поклонников перекрыла путь Цицерону.

– Я – консул! – возопил возмущенный Цицерон. – И по обычаю имею право на последнее слово к народу!

– В этом слове нет необходимости! – крикнул с ростр Метелл.

– Знаем мы, какое это будет слово! – насмешливо бросил Бестия.

– Сегодня в повестке нет важных государственных дел, ради которых стоило бы напрягаться консулу, – пояснил Цезарь.

Сторонники трибунов, занявшие подступы к рострам, подняли гвалт, и Цицерону ничего не удалось ответить. Но тут растерявшегося консула взял за локоть Катон и потащил вперед.

– Я – народный трибун, и никто не может преградить мне дорогу! – громко прокричал Катон, вложив в голос весь свой гнев.

При виде нового врага Метелл и Бестия дали знак своим людям, и те вта-щили на ростры трибунские скамьи. Воссев на них, эти трибуны заняли все место на возвышении для ораторов, и Цицерону, прежде чем произнести речь, пришлось бы сбросить на землю тех, кто по закону был неприкосновенен. Тем не менее, Катон продолжал расталкивать толпу и приближаться к рострам. Одновременно он выкрикивал лозунги в поддержку Цицерона и поношения – его противникам. Это дало результат, и вокруг него сгруппировалась вполне боеспособная когорта сограждан.

Почувствовав опасность, завоеватели ростр решили вступить в переговоры.

– Чего ты хочешь, трибун, восставший против своих коллег? – спросил Катона Цезарь.

– Пусть мне сначала кто-нибудь скажет, почему на трибунскую скамью взгромоздился частный человек? – в ответ крикнул Марк.

Его реплика вызвала резонанс в народе. Все уже привыкли к активности Цезаря и забыли, что он еще не стал магистратом, Катон же напомнил об этом и таким способом подчеркнул некорректность и даже противоправность действий Цезаря. Форум забурлил негодованием.

Цезарь притих, но все же не ушел с ростр, а эстафету от него подхватил Непот.

– Почему бунтуешь, Катон? – грубо крикнул он.

– Я бунтую против бунта! И не только я один: как ты видишь, возмущен весь народ, – резко отпарировал Марк. – Как ты смеешь выступать против вековых порядков Рима? – в свою очередь пошел он в наступление. – Народом нашим давно установлено, чтобы в последний день административного года консулы выступали перед ним с отчетом о своих деяниях на государственном посту. Если ты, Непот, не знаешь законов римских, то не имеешь права исполнять трибунат, а коли знаешь, да сознательно идешь против них, то тебя надо судить как предателя и бунтовщика, что я и намерен организовать!

Плебс шумно поддержал Катона и начал напирать на занявших оборону сторонников Метелла, грозя опрокинуть их вместе с рострами. В этот критиче-ский момент Цезарь что-то шепнул трибунам, и Непот поднял руку в знак намерения обратиться к народу. Шум не утихал, тогда Метелл, стараясь перекрыть враждебный рокот форума, закричал:

– Катон, и вы все, добрые граждане! Знайте, я выступаю не против законов римских, а за точное их соблюдение! Не трехчасовая речь с нудными самовосхвалениями полагается консулу в последний день империя, а лишь клятва перед народом в том, что он в своей деятельности не отступил от установлений права и совести!

Оспорить Непота не представлялось возможным, так как юридической основой для произнесения соответствующей консульской речи изначально действительно являлась названная им клятва, и формально он был прав. Поэтому, пошумев какое-то время, стороны сошлись на том, что Цицерон выступит перед народом, но произнесет не речь, а только краткую клятву по установленной формуле. Такой, будто бы примиряющий обе стороны исход спора давал Метеллу лишь благовидный предлог для отступления, но был фактической победой его противников.

Метелл, Цезарь и их приспешники очистили ростры, и трибуну тут же ок-ружили сторонники Цицерона и Катона. Теперь консул мог говорить что угодно, согнать его с трибуны уже не представлялось возможным.

И консул произнес не очень длинную, но эффектную речь. Начал он ее, в самом деле, с клятвы, но какой! Он поклялся, что спас Отечество от смертельной опасности, причем победил врага не на поле битвы, а в курии, не мечом, а словом, не силой, а разумом. Затем он живописно рассказал о своей полной драматизма схватке с заговорщиками, после чего вспомнил о славных предках, выигранных войнах и в заключение представил себя лучшим продолжателем римских традиций и деяний великих героев древности, который, однако, вывел Отечество на качественно новый уровень бескровного, чисто политического разрешения гражданских конфликтов.

Выслушав его, люди прослезились и были так растроганы, что даже забыли о своих мелочных заботах, на какое-то время вновь став настоящими римлянами. Они почувствовали свое единство со стоящим на рострах человеком, а также друг с другом и ощутили собственное могущество как могущество единого народа. Каждый из них словно встал на плечи сограждан и вознесся чуть ли не к небесам, сделался гигантом. Сознание небывалой силы и широты охвата жизни наполнило души людей неудержимым восторгом, и Форум ликовал.

Катон решил воспользоваться благоприятным моментом и, сменив Цицерона на рострах, выступил с предложением присвоить консулу титул отца Отечества.

– Да, такого еще не было в истории Рима, но ведь и подобных деяний мир до сих пор не знал, – пояснил Катон свое намерение отметить Цицерона особым званием.

Ответом ему стал дружный радостный возглас народа. Робкий протест людей Метелла и Цезаря потонул во всеобщем одобрении.

Так Цицерон, придя на форум чуть ли не подсудимым, обреченным на изгнание или казнь, покинул его на руках сограждан отцом Отечества.

После столь успешного бенефиса обижать Цицерона было опасно, так как его охранял ореол народной любви и в какой-то степени – необычный титул: ведь, поди, попробуй осудить отца Отечества! Однако недруги, зная, сколь коротка стала память плебса, полагали, что симпатии народа – всего лишь дым, который скоро рассеется, и сегодняшний герой окажется беззащитен перед ними. Что же касается титула, то это всего только формальный почет, каковой улетучится вместе с парами народной любви, особенно если вместе с его носителем опорочить и того, кто придумал такую неумеренную почесть. Но как бы там ни было, на некоторое время оппозиции пришлось оставить Цицерона в покое и искать другие способы дискредитации республиканской власти.

6

Первого января в должность консулов вступили Децим Юний Силан и Луций Лициний Мурена. Надели претексты также новые преторы и эдилы. Обряд принятия магистратских полномочий народными избранниками сопровождался вошедшими в моду в последние десятилетия помпезными торжествами.

Однако едва начавшийся праздник был тут же омрачен очередным кон-фликтом. Как только Цезарь получил преторское кресло, он сразу же выступил с предложением, которое откровенно было нацелено на скандал. Новоиспеченный претор заявил, что патриарх сената Лутаций Катул, некогда назначенный ответственным за восстановление Капитолийского храма после пожара, слишком халатно относится к своим обязанностям, растянул работы на несколько лет и потому теперь, когда отделка храма наконец-то завершена, не заслуживает чести освятить его и быть занесенным в летописи. По предложению Цезаря, проведение священного обряда на Капитолии следовало поручить Помпею Великому.

Услышав такое, Катул, который уже позволял льстецам именовать себя Капитолийским, едва не лишился чувств, а все видные сенаторы, бросив красующихся в новом качестве консулов, ринулись в курию, чтобы вынести постановление в защиту Лутация.

В ходе обсуждения своего законопроекта Цезарь вел себя надменно и от-кровенно провоцировал сторонников Катула на скандал. Самого патриарха, когда тот собрался выступить с оправданиями, он как претор, ведший заседание, лишил слова. У присутствующих создавалось впечатление, что для Цезаря не существует никаких норм и законов, и он уже сейчас готов прибегнуть к любым средствам для расправы с соперниками.

– Цезарь, мы видим, сколь ревностно ты стараешься угодить своему новому господину, но как бы ты в поклонах лоб себе не расшиб! – крикнул претору Катон. – Хотя бы здесь, в освященном месте, в курии, среди лучших граждан Рима вспомни, Цезарь, что ты не всегда был слугой, что родился ты свободным человеком!

Цезарь посмотрел на Катона с чувством превосходства и улыбнулся. Он понял, что на этот раз ему удалось обмануть даже этого негласного цензора Рима, что Катон не разгадал его коварного замысла, и это позволило ему смотреть на трибуна свысока. Что же касается укоров его достоинству, то честь была погребена в нем под бронею расчетливости и достучаться до нее не представлялось возможным. Цезарь счел бы себя обесчещенным только в случае поражения, а сегодня он достиг пусть и локальной, но все-таки победы.

Возмущение сенаторов нарастало, и у претора уже не осталось действенных аргументов в пользу своего законопроекта. Тогда он вдруг принял смиренную позу и сказал, что, уступая воле большинства почтенных людей, отказывается от выдвинутого им предложения. С этими словами он сел на преторский стул и виновато поник головою. Все опешили от неожиданности, и в зале повисла тревожная тишина, Казалось, что вот-вот произойдет нечто из ряда вон выходящее, но все, что могло произойти, уже произошло, только этого никто не понял. Теперь же Цезарь сидел смирно, всей позой изображая покорность судьбе, и лишь очень проницательный человек мог бы заметить, как светится торжеством его лицо. Так ничего и не дождавшись, сенаторы успокоились и перешли к рассмотрению других вопросов.

Однако бессмысленная на первый взгляд выходка Цезаря эхом откликну-лась в дальнейших событиях. Попытки Цицерона добиться лояльности первых сенаторов к Помпею, чьего возвращения в Рим ожидали через несколько месяцев, теперь встречали более резкий отпор, чем прежде: у всех занозой в мозгу засело противопоставление Помпея Катулу и в его лице – партии оптиматов. В свою очередь и сам Великий ожесточился, узнав, что сенат в инциденте с освящением Капитолийского храма активно выступил против него, а потому стал благосклоннее смотреть на Цезаря и других популяров. Так был вбит еще один клин между Помпеем и сенатом, так образовалась еще одна трещина в обветшалом здании Республики.

Начало года выдалось горячим и, будучи вовлеченными в круговорот событий, сенаторы скоро забыли о загадочном выпаде против них Цезаря. Всеобщим вниманием вскоре завладел Метелл Непот. В первых числах января он созвал народную сходку и принялся сокрушаться о бедственном положении государства.

Кто тогда не сетовал на это самое бедственное положение? Разговоры о нем стали общим местом в выступлениях всех политиков, только каждый интерпретировал ситуацию по-своему, надеясь в море общих бед выловить золотую рыбку частной выгоды. По версии Непота, источником несчастий были решительность и принципиальность Цицерона и других сенаторов в борьбе с заговором Катилины, каковых давно не видывали ни Форум, ни Курия.

– Пора положить предел самоуправству Цицерона и его приспешников, совершающих противозаконные казни граждан! – зычно, на весь форум звучало возмущение Непота. – Но разворошить это змеиное гнездо и раздавить ядовитых гадов способен лишь один человек – Гней Помпей Магн! Значит, необходимо призвать спасителя Республики в Рим и вручить ему, как это уже не раз делалось и приносило успех, чрезвычайный империй!

Переждав, пока не утихли аплодисменты, неизменно сопровождающие в народе произнесение громкого имени, Непот начал сокрушаться по поводу того, что войско Катилины до сих пор не уничтожено и грозит Риму из Этрурии, в чем обвинял опять-таки сенат и Цицерона, ничуть не заботясь при этом о возникающем противоречии между первой частью речи и второй. Он отлично понимал психологию массы и знал, что восклицательные знаки с лихвой восполнят погрешности содержания.

Катилина действительно еще не сложил оружия, но конфликт удалось локализовать, и мятеж был обречен на неудачу. Сенатские войска не форсировали события лишь во избежание неоправданных потерь. Однако если само восстание уже не представляло опасности для государства, то разговоры о нем вполне годились для возбуждения недовольства.

– Расправиться с мятежниками может только один человек – Гней Помпей Магн! – вновь приводил речь к требуемому заключению Метелл. – Следовательно, необходимо немедленно призвать его в Италию вместе с его прославленными победоносными легионами, дабы он защитил граждан и от меча Катилины, и от произвола Цицерона.

Возбудив плебс, Метелл вынес предложение, ради которого его и сделали трибуном, на рассмотрение сената. В Курии идея превратить Помпея в Суллу, а сенаторов – в жертв террора, естественно, не вызвала восторга. Патриархи были так взбешены, что выражали готовность, забыв возраст и достоинство, решить исход борьбы с Непотом в рукопашной схватке. В столь накаленной атмосфере самый непримиримый противник всяческих монархических поползновений Марк Катон вдруг повел себя со стоическим спокойствием. Он усмирял разгоряченных сенаторов и объяснял им, что если они поддадутся на провокацию и позволят втянуть себя в открытый конфликт, то это как раз и послужит дестабилизационным силам общества поводом для подготовки диктатуры. В конце концов он добился внимания и своими речами убедил сенаторов доверить борьбу с Метеллом ему.

И вот, когда во время собрания Катон встал, чтобы отвечать на официальное заявление Метелла Непота, когда на нем скрестились взгляды друзей и врагов, когда одни были готовы поддержать любые его слова, а другие – все оспорить и опровергнуть, но и первые, и вторые в равной степени ждали от него чего-то из ряда вон выходящего, он неожиданно для всех заговорил о весьма далеких событиях второй Пунической войны. Напомнив о тяжких испытаниях, выпавших на долю Рима в былую эпоху, Катон восславил победу и тут же принялся обосновывать тогдашний успех тесным единением всех лучших граждан. Расписав подвиги Сципиона, Фабия и Марцелла, он подробно остановился на роли Цецилиев Метеллов, которые руководили столичной политикой в отсутствие полководцев и выполняли связующую роль между партиями и вождями.

– Именно их взвешенная и мудрая дипломатия позволила уберечь государство от внутренних раздоров в столь тяжелый период, – говорил он, – с той поры Цецилии Метеллы всегда составляли ядро здравомыслящей части сената, были украшением и опорой нобилитета.

Далее Катон плавно перешел к рассмотрению событий своего времени и аккуратно намекнул Метеллу, что его место в среде аристократии, а не в лагере Помпея, чей род по знатности и заслугам перед Республикой не идет ни в какое сравнение с Цецилиями.

– Я ничуть не сомневаюсь, что достойный потомок славного рода сегодня хочет играть ту же роль в государстве, что и его великие предки, – примиряющим, благостным тоном вещал Катон. – Однако ситуация ныне значительно усложнилась. Прежде враг был очевиден: им был Ганнибал, потом Филипп, Антиох, Персей. Теперь же зло проникло в наше общество, неприятель гнездится среди нас самих. Потому во избежание трагической ошибки сегодня как никогда следует соблюдать осторожность, прислушиваться к мнениям старших, держаться заветов предков и избегать авантюрных мер всяческой чрезвычайщины.

Старейшины притихли и слушали Катона, затаив дыхание. Они поражались тому, что в критической ситуации у этого, еще молодого человека оказалось больше рассудительности и выдержки, чем у них. Им думалось, что Метелл, вняв столь вкрадчивой, уважительной, мягкой и в то же время убедительной речи, образумится и подобно Цезарю откажется от своего предложения.

– Слава Метеллов, каковую и ныне поддерживают представители этой фамилии, в частности, пропретор Целер... – продолжал оратор, но вдруг его оборвал резкий выкрик Непота:

– Брось подхалимничать и льстить мне, Порций! Я отлично знаю славу моего рода, а потому никогда не сяду с тобою за один стол!

При этой реплике Цезарь громко расхохотался, и тем сделал конфликт необратимым. По примеру вдруг ставшего излишне эмоциональным претора захихикали другие люди того же толка, и атмосфера в Курии резко изменилась.

– Бестолочь! Ты ничего не понял! – резко отреагировал Катон, убедившийся, что его попытка договориться миром не удалась. – Разве я льстил тебе, Непот? Я напомнил тебе о достоинствах твоих предков, чтобы ты, сравнив себя с ними, осознал собственное ничтожество и навсегда сомкнул свои смердящие уста, дабы не позорить отца и дедов!

Непот вскочил с места и, заикаясь от бешенства, закричал проклятия Катону. Но и Марк, сдерживавший себя несколько часов, теперь дал волю чувствам. Его лицо налилось кровью, а мозг – ненавистью. Громким и не слишком благозвучным голосом, больше годным для битвы, чем для сената, он без труда заглушил оппонента.

– Ты, Непот, решил, будто я могу льстить визгливой шавке, которую хозяин послал вперед себя облаивать достойных граждан, чтобы затем под шумок взгромоздиться на трон? Ты возомнил, будто я могу льстить Помпееву рабу, чью пустую и оттого звонкую голову господин использует в качестве тарана против бастиона сенатской чести? Ты, Непот, настолько подл и ничтожен, что мог подумать, будто Катон способен льстить?

Метелл сделал движение, чтобы броситься на Катона, но его остановил голос Цицерона, попытавшегося поддержать товарища. Тогда Метелл резко обернулся к новому обидчику и, грубо оборвав вчерашнего консула, закричал:

– А ты, арпинский сорняк, вообще, молчи! А если тебе неймется, то прежде всего скажи, кто твой отец!

– Я-то своего отца назову, а вот тебе это сделать куда как затруднительней по милости твоей матери, – съязвил в привычном для себя стиле Цицерон в ответ на извечный упрек в незнатности своего рода.

Мать Непота являлась достойным продуктом или, точнее, отбросом своего века и была так же развратна, как большинство тогдашних знатных римлянок, как и представительницы "высшего света" всех деградирующих цивилизаций.

– И то верно, – сменив тон, презрительно произнес Катон. – К чьей чести пытался я воззвать? Кому в пример я ставил славных Метеллов? Ему столько же дела до них, сколько галлу – до Юпитера! В ранг Метеллов его обманом возвело распутство, так пусть же он останется Непотом, и более ни слова о нем! Зато я скажу несколько слов о Помпее, которого один тиран некогда назвал Великим, а теперь это "величие" пытаются использовать, чтобы сделать тирана из самого Помпея. Так вот, пока я, отцы-сенаторы, жив, Помпею с оружием в Городе не бывать!

В Курии поднялся хаос, и консулы поспешили закрыть заседание. После столь бурного завершения попытки обсуждения законопроекта Метелла, сенаторы не рискнули вторично испытывать судьбу и, сложив с себя ответственность, взвалили весь груз государственных проблем на Катона, который должен был использовать право трибунского запрета в ходе решающего собрания на форуме и таким способом преградить Помпею путь к диктатуре. Помочь ему вызвался только коллега по должности Минуций Терм. Впрочем, менее обременительную и более безопасную моральную поддержку обещали многие сенаторы. С самого момента обнародования предложения о введении военной диктатуры ни друзья Катона, ни его враги нисколько не сомневались, что он наложит вето на антиреспубликанский законопроект, но вот к чему это приведет, сказать не мог никто. В последние десятилетия, когда законы и традиции уже не могли обуздать порочность общества, активные политические выступления магистратов стали делом весьма опасным. Особенно это касалось трибунов, не имевших империя и располагавших только гражданской властью. Все помнили, какая участь постигла братьев Гракхов, Сатурнина, Ливия Друза, помнили также и о том, что убийства трибунов всякий раз сопровождались гражданскими волнениями, стычками и даже битвами, приносившими в жертву божеству раздора десятки, а иногда и тысячи жизней.

Новая схватка между двумя трибунами сулила не меньшие бедствия обществу. Все это знали, но свернуть с рокового пути не могли, будучи подчиненными логике событий, определяемой законами движения общественной формы жизни, которые находились за пределами их разумения. Не видя целого, каждый стремился к частному, преследовал собственную, понятную ему цель.

Метелл Непот вооружал гладиаторов и нанимал головорезов из иноземцев. Естественно, эти действия были противозаконны, но, поскольку претором, отвечающим за порядок в городе, являлся Цезарь, Непот не только не встречал сопротивления со стороны властей, но и пользовался их поддержкой.

Катон о подобного рода подготовке к народному собранию не помышлял. Он вел обычный образ жизни, хотя атмосфера в его доме была тревожной. Друзья все время твердили ему о грозящей опасности, сестры и жена плакали и просили его отступиться от своего замысла.

– Если я отступлю, то придется лить слезы всем женам и сестрам Рима, – отвечал на их причитания Марк.

Он был по-прежнему ровен в общении с окружающими и выглядел совершенно спокойным. Многие считали это спокойствие лишь видимым проявлением его стоического воспитания, но он и в самом деле был спокоен, точнее, внутренне уравновешен. Ему предстояло важное, сложное и опасное дело, но это было то дело, ради которого он явился в мир и к которому готовился всю жизнь.

Когда-то ему удалось существенно поддержать государство еще в звании квестора; будучи только избранным в трибуны, он провел решающую политическую атаку в битве с заговорщиками; и вот теперь в должности народного трибуна ему довелось стать главным действующим лицом в сражении, определяющем, быть Республике или нет. Что для римлянина может сравниться с такою честью? Подобной роли трибуна позавидовал бы любой консул. Сейчас Катон вступил в борьбу, о которой мечтал всегда с того мгновения, как впервые увидел общественную несправедливость и беды изъеденной пороками Республики. Теперь он делал то, что мог и должен был делать, он исполнял свое предназначенье. Все его способности, силы и амбиции, достигнув высшего взлета, столкнулись с внешней действительностью в экстремальной точке жизни, и этот момент противостояния на пределе возможностей, когда он чувствовал себя титаном, подпирающим небосвод, был моментом подлинного счастья. Его душа испытывала состояние полета, потому что на нее не оказывал обычного давления нереализуемый в другое время потенциал личности и не угнетал окружающий мир, поскольку он чувствовал себя способным совладать с ним. В этом состоянии духовной невесомости, когда можно было парить над землею, возносясь выше городских башен и снежных гор, Катону никак не мог быть страшен Метелл Непот с его наемниками и профессиональными убийцами-гладиаторами или Юлий Цезарь со своей сухой и безжизненной, как скелет, расчетливостью в блестящей обертке улыбчивого обаяния, щедрости и остроумия.

Накануне решающего дня в доме Катона собрались знатнейшие сенаторы и всю ночь томились тяжкими раздумьями. Женщинам морщить лоб не пристало, дабы не портить красоты, потому Марция, Сервилия и Порция выражали озабоченность иначе: они снова плакали и возносили мольбы богам за любимого мужа и брата. Сам Марк разделять трапезу скорби не стал и в положенное время отправился спать.

Утром его разбудил Минуций Терм, и трибуны отправились на форум. Сопровождать их осмелилось лишь несколько человек, зато поодаль гигантской тенью этой кучки смельчаков кралась толпа сенаторов, весьма заинтересованных в исходе дела, но утративших способность к борьбе. Что поделаешь! Когда солнце едва освещает мир косыми лучами в преддверии ночи, тень всегда больше самого объекта.

Придя на форум, друзья увидели, что враг опередил их и заблаговременно обосновался на подступах к храму Диоскуров. Почти вся площадь уже была заполнена разрозненным людом, а вокруг храма плотным каре стояли сторонники авторов законопроекта. Весь форум контролировался наемниками и гладиаторами Метелла, а ступени храма охранялись ими, как главные ворота военного лагеря. Наверху между колонн стояли скамьи, и на них расположились Непот и Цезарь, а за спиною этих полководцев, как и повсюду, возвышались мощные торсы германцев и галлов. Периодически многочисленная клака издавала слаженный, отрепетированный крик восторга, стоимостью в несколько тысяч сестерциев, и сгущавшиеся толпы плебса не совсем уверенно вторили платным заводилам. Люди были готовы приветствовать своего любимца Цезаря и еще большего любимца Помпея в лице Непота, но обстановка на форуме смущала их. Однако раскачиваемая пе-риодическими воплями профессиональных восхвалителей и хулителей политических деятелей толпа постепенно приходила в возбуждение и, внемля воле режиссера, все увереннее исполняла партию шумного восторга по отношению к одним и – агрессивной ненависти к другим.

Остановившись перед вражеским построением, Катон обвел взором форум. В этот момент взошло солнце, и сырой утренний сумрак сменился бледным холодным светом январского дня. Тронутые лучами светила храмы, возвышающиеся на холмах, окружающих площадь, словно ожили, засияли перламутровыми переливами мрамора и будто воспарили в синие небеса, образуя связь с богами, чьими святилищами они являлись. Обозрев древние холмы, бывшие свидетелями великих политических битв, Марк посмотрел на толпы воинственного народа и вспомнил другую битву. Память нарисовала ему широкую равнину на юге Италии, где произошло решающее сражение со Спартаком. Он почти въявь ощутил себя снова на поле боя в тот страшный, но славный победой день. Далее ему вспомнились горы Фракии, где происходили схватки его легиона с местными племенами.