Текст книги "Катон (СИ)"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 50 страниц)

Последним пунктом программы стало распределение назначений, и в связи с этим Катон внес предложение о передаче своих полномочий Цицерону как сенатору, старшему по рангу. В ходе обсуждения стратегии следующего этапа войны тот будто бы оживился и воспрял духом, поэтому Катон надеялся, что, поручив ему важную миссию, он окончательно выведет его из апатии. Оказавшись во главе большого дела – считал Катон – Цицерон поневоле забудет свой пессимизм и весь изначально присущий ему патриотизм, огонь души и ум направит на борьбу с узурпатором. Если бы произошло так, как хотел Катон, Республика получила бы мудрого, опытного и преданного вождя, имевшего, к тому же, большой авторитет и в Риме, и за его померием. Однако Катон ошибся. Он судил о Цицероне по его консулату, но не учел, что изгнание надломило его, полтора года, проведенные в опале, состарили его душу больше, чем все предшествовавшие годы. Впрочем, Катон, неоднократно доказавший, что понимает Цицерона глубже, чем кто-либо другой, наверное знал, сколь отличался тогдашний Цицерон от настоящего, но в бедственном положении государства вынужден был предпринять попытку поднять этого человека с колен и вернуть его Риму, ибо выбор был скуден.

В те мгновения, когда Цицерон готовился к ответу, Катон экспрессивно гипнотизировал его взглядом, стараясь вдохнуть собственную волю в его душу, чтобы дать ей силы восстать на борьбу за праведное дело, столь же дорогое Цицерону, как и самому Катону. В это время в зале очень некстати раздались выкрики, призывающие Катона остаться у власти.

– Эка важность, что из-за происков триумвиров чернь вовремя не проголосовала за тебя! – крикнул один из сенаторов. – Толпа уже на следующий день раскаивалась в своей трусости и ратовала за тебя.

– Помпей Великий возглавлял военные кампании, вообще не будучи магистратом, и это не мешало ему побеждать! – раздалось с другой скамьи.

– Зато именно это помешало ему вовремя понять и остановить Цезаря, – резко отозвался Катон. – Мы не сможем восстановить республику в Риме, если сами разрушим ее в собственном стане! Я настаиваю на своем предложении и жду от тебя ответа, Марк Туллий.

Катон снова напряженно посмотрел на Цицерона, взглядом говоря ему то, чего не высказать словами. Цицерон выдержал эту психическую атаку, но его глаза, хотя и смотрели прямо, были тусклы. Он более не верил в республиканцев, не верил в себя, не верил в богов. Он уже не был способен жить, но хотел доживать.

– Я, отцы-сенаторы, не чувствую в себе сил, достаточных для спасения ситуации, – вяло ответил Цицерон, – я не могу браться за безнадежное дело и, вообще, считаю постыдным в надежде спасти Отечество уповать на надменного царя самого лживого и самого варварского из всех племен. А кроме диких орд Юбы, у нас нет реального войска.

В зале поднялся шум негодования.

– Я решил возвратиться в Италию и, думаю, так поступят многие из вас, только не все решатся заявить об этом вслух, – мрачно, но, тем не менее, язви-тельно закончил Цицерон.

Всю свою невыказанную нервозность, порожденную бедственным положением, все недовольство, накопившееся в нобилях за дни неудач, они теперь обрушили на того, кто отважился обозначить себя как их оппонент. Вот он, враг! Вот виновник всех их несчастий! Вот из-за кого они потерпели поражение! Да грянет возмездие!

В мгновение Цицерон сделался таким злодеем, таким преступником, что сам Цезарь мог позавидовать ему. Казалось, сенаторы нашли новую стратегию ведения гражданской войны. Вот сейчас они расправятся с Цицероном, и устрашенный узурпатор сам явится к ним с повинной. До победы совсем близко, рукой подать, точнее, не рукой, а прыщеватым от ругательств языком. Что же, каковы вояки, такова и их война!

А вот Гней Помпей, будучи сыном настоящего воина, попытался применить и руки. Он грозным вихрем, словно сам Великий на поле боя, перемахнул через сенаторские скамьи, подлетел к Цицерону и эффектно совершил у его лица несколько мужественных жестов кинжалом.

– Не маши так сильно, не то я простужусь, – сказал Цицерон и в подтвер-ждение натужно кашлянул.

Несмотря на преобладающее агрессивное настроение, в зале послышались смешки.

– У кого-то заточенный кинжал, а у другого столь острый язык, что он может зарезать одной фразой, – задорно добавил Цицерон, но колени у него задрожали, а руки совершили несколько лишних движений.

Катон резко рванулся к горячей точке курии и встал между противниками. Коснувшись груди Катона, кинжал потускнел, а взгляд нападавшего померк. Помпей отступил, досадливо переминаясь с ноги на ногу.

– Гней, у тебя еще будет возможность показать свою доблесть, – сказал Катон, – причем на врагах, а не на друзьях.

– Какой он мне друг! – гневно воскликнул Помпей.

– Он тебе друг, – настойчиво подтвердил Катон, – не будь его, тебя еще в юности вот таким же кинжалом зарезал бы Катилина, а твой дом спалили бы его головорезы. Он друг всем, кому дороги Рим и римляне, ибо он друг Республике. А скольких граждан Цицерон непосредственно защитил от несправедливых обвинений и спас от расправы! А от скольких злодеев он нас с вами избавил, выведя их на чистую воду и добившись их осуждения! А как прославил он наш язык! Он друг нам, соратники! И если каждый из нас сделает десятую часть того, что совершил во имя Отечества этот человек, государство оживет, одолеет все напасти и просуществует еще шестьсот лет! Но, увы, жизнь человеческая небеспредельна. Марк Цицерон слишком интенсивно тратил себя во всех делах, он слишком щедро дарил себя Родине и в итоге отдал ей себя всего. Благодаря своей мудрости и опыту он понимает, сколь трудна задача вождя Отечества на нынешнем переломном этапе, и сознает, что у него уже недостанет сил на этот груз.

– Да он вообще не верит в наше дело и хает всех нас! – огрызнулся Помпей.

– Он не верит в себя, – продолжал Катон, – и говорит лишь об этом. Он не видит собственной перспективы, потому предупреждает, что и нас не способен привести к победе. Возглавлять дело должен тот, кто уверен в его успехе!

– Так, может быть, и ты, Порций, разочаровался в нашем деле, а потому отказываешься от власти? – почти радостно уел Катона его давний ненавистник Метелл Сципион.

Марк на мгновение замер, пораженный правдивостью высказанного подозрения, но тут же взял себя в руки. Да, он точно знает, что теперь победить порок не удастся, однако вовсе не поэтому уступает должность, ведь он в любом случае до конца останется в центре битвы за Республику. Более того, он верит в победу, только не в ту победу, о которой печется Метелл, а в ту, о какой не смеет помыслить даже Цицерон. В этих рассуждениях, разом промелькнувших в мозгу Катона, он снова обрел уверенность в себе. Однако все эти выкладки были слишком сложны, чтобы говорить о них вслух, поэтому его ответ был прост.

– Я свое дело сделаю в любом случае, – сказал он. – Уступая консульское место консулу, я как раз и совершаю первый шаг в пользу Республики, и тем самым добиваюсь, чтобы другие тоже внесли максимальный вклад в победу. Почему бы, например, тебе, Метелл, не встать во главе нашего войска, ведь, голосуя за тебя, народ хотел именно тебя видеть вождем?

– Ну, за этого-то обладателя фасц голосовал не плебс, а всего лишь один человек! – недовольно перебил сенатор консульского ранга, в свое время достигший магистратуры, как и полагалось, на Марсовом поле большинством голосов сограждан, за которые он, однако, заплатил половиной сенаторского состояния.

– Зато этому человеку мы законным образом делегировали свои права, так что особый способ избрания не умаляет консульского достоинства Метелла! – ответил Катон.

– Мы-то делегировали, да только Помпей, делая выбор, руководствовался не головой, а гораздо менее почетной частью тела, потому и назначил консулом своего тестя, – не унимался строптивый консуляр.

– Ты как смеешь такое говорить о моем отце! – завопил Гней Помпей, и его кинжал снова заблестел перед сенаторами так же грозно, как и его глаза.

В этой перепалке забияки забыли о Цицероне, и Катон тайком рукою усадил его на место.

Когда страсти стали затухать, однако не благодаря разрешению конфликта, а из-за скудости мысли спорящих, вновь заговорил Катон.

– Отцы-сенаторы, давайте отложим вопрос о командующем до лучших времен, – предложил он. – Сейчас мы не сошлись во мнениях, но наша стратегия и не требует единого управления. Давайте вместо бесплодных споров лучше определим, кому, куда и с какими силами надлежит отбыть.

Тема, поднятая Катоном, вновь вызвала гвалт в зале, в котором окончательно утонули прежние распри. В конце концов было решено, что Октавий с эскадрой будет дежурить в Адриатике, Кассий с флотом в семьдесят кораблей двинется на Восток, а Катон и Метелл Сципион с десятитысячным войском переправятся в Африку.

После завершения совещания Катон подошел к Помпею и еще раз завел с ним разговор о Цицероне. Помимо уже прозвучавших доводов в пользу патриарха, раскрытых теперь полнее, чем в курии, Катон призвал Помпея подумать о себе самом, о сохранении своего лица. "Цицерона насильно Республике не вернешь, а вот себя ты можешь потерять из-за дурного поведения по отношению к заслуженному человеку", – предостерегал его Катон и возвращался к прежним увещеваниям, однако уже с иной точки зрения. Сначала воззвав ко всему доброму, что было в Гнее, а затем затронув темные уголки его натуры, Катон мобилизовал все силы его личности и задействовал их в нужном направлении. Так он полностью убедил Помпея оставить Цицерона в покое, отдав его на суд собственной совести.

Собравшись в обратный путь в Италию, Цицерон остановился в задумчивости. С тяжелым чувством он покидал родную землю год назад, но возвращался туда еще более удрученным. Однако ничего другого он предпринять не мог. Цицерон готов был погибнуть за Республику, если бы существовал шанс победить, но умереть только ради принципа, только из гордости он не был способен.

Напоследок Цицерон еще раз подошел к Катону. Прощаясь с ним, он с вялой усмешкой сказал, что тот сам все понимает, потому ничего объяснять не стоит. В ответ Катон привел пословицу о том, что слово – серебро, а молчание – золото. "Отплачу же тебе золотом", – закончил он, ни тоном, ни взглядом, ни жестом не добавив ничего к тому, что было сказано.

Цицерон сделал движение, чтобы уйти, но снова повернулся к Катону и, удерживая его рукою, торжественно-грустно произнес: "От тебя, Марк, я, менее чем от кого-либо, вправе ждать поддержки, ведь ты – Катон. Но именно ты один и оказал мне помощь, более того, спас меня от позорной расправы... Это и понятно, по-другому и быть не могло, ведь ты – Катон".

Так они расстались навсегда. Впрочем, почти все действующие лица этих событий виделись друг с другом в последний раз. Близился звездный час Цезаря, а значит, пришла пора погибать всем героям этой драмы.

4

Император Помпей Великий, увидев, как бегут его всадники под Фарсалом, оставил свой пост и удалился в лагерь. Лишь когда враги приступили к штурму его укреплений, он вышел из прострации, медленно спросил самого себя и одновременно себе же ответил: «Уже дошло до лагеря?..» – после чего вскочил на коня и с несколькими спутниками ускакал прочь с поля боя, а заодно и со страниц истории.

Однако до сих пор вслед ему улюлюкают писатели всех мастей. "Ах, какое ничтожество этот Помпей!" – презрительно фыркают они и лобзают попирающий сапог Цезаря.

Как же так, – хочется их спросить, – человек сорок лет громил всех врагов, только что победил того самого Цезаря, а тут вдруг в одночасье сделался ничтожеством? "Нет связки", – как сказал классик. Увы, им невдомек, сколь страшное зрелище в тот день открылось взору Помпея. Этот человек много лет обитал в полуреальном мире. Он жил словно в хрустальном дворце, выстроенном на льдине, которая казалась ему хрустальным миром, и, когда эта льдина раскололась, его дворец зашатался и пополз в холодную пучину. Сначала его предал и стал ему смертельным врагом тот, кого он мнил другом и с кем даже породнился, потом он столкнулся с недоброжелательством и злорадством тех, для кого он одерживал победы, кого обогащал и возвеличивал своими походами, и в довершение ему пришлось убедиться, что основа его мира, главные, по его мнению, сословия, определявшие облик той цивилизации – сенаторское и всадническое, оказались лишь звонкой пустотой, бесплотным эхом, материализующимся только за пиршественным столом в роскошных дворцах. Льдина растаяла, его мир ушел под воду. Кого ему было защищать, за кого или за что биться? За пресловутый трон посередине человеческой пустыни, где много двуногих, но нет личностей? Но он был Помпеем, а не Цезарем. Он уже не вмещал в себе всю Республику, часть ее была вытеснена в его душе самим собою, но все же этот человек еще не ссохся до границ своего сугубого "я", до безразмерной точки, он все еще являлся личностью, а не индивидуалистом. Увидев трусость всадников, Помпей прозрел и понял, что Республика потерпела вовсе не военное поражение, а некое гораздо более масштабное и даже вовсе глобальное, и не от Цезаря, а от силы куда как более серьезной, и не в тот день у Фарсала, а существенно раньше. Это прозрение ослепило его разум, и далее он жил инстинктом.

С Помпеем в никуда последовало всего несколько человек, а пышная свита тех, кто толпился вокруг императорского кресла, разом растворилась, точнее, она осталась у того же кресла и возносила хвалы его новому владельцу. Самым верным другом полководца в несчастье оказался аляповатый слепок с Катона – Марк Фавоний. Еще недавно в лагере, среди роскоши приготовлений к торжествам по случаю ожидаемой победы Фавоний нещадно критиковал Помпея, вынуждая его бледнеть и краснеть от каждой фразы. Он называл полководца республиканцев Агамемноном, Царем царей, издевательски намекая на властолюбие Помпея, который якобы тянул время и не желал прикончить уже побежденного Цезаря, дабы подольше наслаждаться господством над сенаторами и союзными царями. Таков был Фавоний, когда Помпей пребывал в зените славы, но теперь, в беде, он сам словно раб прислуживал Помпею и расшнуровывал ему обувь. Он заботился о рухнувшем колоссе, как мать – о своем младенце.

С таким добровольным попечителем Помпей благополучно избежал погони, заехал на Лесбос, где находилась его последняя жена Корнелия, и с нею отправился на Кипр. Корнелия недавно похоронила прах первого мужа Публия Красса, погибшего в Азии, и теперь, увидев, что Помпей с вершин судьбы обрушился в провал несчастий, как-только женился на ней, посчитала себя проклятой богами и источником зол для близких ей людей. В отчаянии она едва не наложила на себя руки, и, утешая ее, Помпей забыл о собственном горе. Так, поддерживая друг друга, они добрались до Кипра. До сих пор Помпей просто бежал от погони, но далее надлежало действовать по конкретному плану. И после недолгого совещания с немногочисленными друзьями Помпей вознамерился искать счастья в Египте.

Самым простым решением стало бы возвращение в Диррахий к Катону. Однако с находившимися там силами нельзя было и думать о победе над Цезарем. Как полководец Помпей чувствовал свою вину за фарсальский разгром и хотел компенсировать потерю войска в Фессалии египетской армией.

Египетский трон, как и брачное ложе, тогда неудачно делили сын и дочь Птолемея Авлета, который в свое время несколько лет вымаливал этот вожделенный стул у Помпея, поскольку соотечественники выпроводили его из страны. В конце концов от имени Помпея его усадил на престол Габиний. Поэтому Помпей считался патроном правящей династии и был вправе претендовать на ее благодарность.

С Кипра Помпей отправил гонца к юному Птолемею с порядковым номером четырнадцать, находившемуся тогда в военном лагере, поскольку он вел войну с сестрою и женою Клеопатрой седьмой. Вскоре от Птолемея пришел любезный ответ с приглашением великого римлянина в Александрию.

Когда Помпей на одной единственной триреме приблизился к александрийской гавани, ему навстречу вышел также один корабль. Скитальцы сразу почувствовали прохладность приема в жарком Египте, но Помпей не изменил своего решения. За ним прибыла лодка, в которую африканцы согласились пустить только самого своего благодетеля с двумя слугами. Помпей попрощался с женою и друзьями, процитировал греческий стих по поводу гостеприимства тиранов и твердым шагом ступил в лодку. Там, кроме гребцов, находились предводитель армии Птолемея и два египетских солдата. Они встретили римлянина молчанием. Лодка отчалила, и Великий Помпей оказался один во власти африканцев.

Впрочем, присмотревшись к этим африканцам, он понял, что они не совсем африканцы. "Если я не ошибаюсь, – сказал он, обращаясь к самому угрюмому из солдат, – то вижу перед собою соратника по войне с пиратами?" Солдат молчал. "Ведь это ты, Септимий?" – настаивал Помпей. Разоблаченный перебежчик едва заметно кивнул и снова оделся бронею демонстративной суровости.

Когда Габиний захватил Египет, часть его легионеров осталась в Александрии для поддержания трона. Габиний являлся ярким представителем своего века, в подтверждение достаточно сказать, что, прожив жизнь человеком Помпея, он завершил ее, сражаясь за Цезаря. Потому и его солдаты, впитав мораль полководца, сделались настоящими профессионалами. Служа Птолемею, они напрочь забыли, что родились римлянами.

Оба солдата в лодке были из их числа. В данном случае им платил Птолемей, а не Помпей, и потому именно он был для них Великим, а не тот, кого так называл весь мир. Монета в своем кармане для них была весомее целой Вселенной. Поэтому, когда лодка ушла на достаточное расстояние от римского корабля, Септимий с собратом по профессии под одобрительный крик египтянина одновременно и очень профессионально вонзили мечи в того, кто почти полвека составлял гордость породившей их земли. Умирая, Помпей лишь успел натянуть тогу на голову, чтобы его труп имел приличный вид.

Все это произошло на глазах у Корнелии, потерявшей второго мужа за пять дет. В череде своих бед ей оставалось только дождаться самоубийства отца, которое последовало в скором времени.

Увидев расправу над Помпеем, судовладелец сразу же приказал дать триреме полный ход и взять курс обратно на Кипр. Хитрый грек давно смекнул, что дело плохо, и потихоньку начал разворачивать корабль, готовя его к бегству, едва только от его борта отчалила шлюпка с Помпеем. Поэтому отступление удалось на славу, и это позволило верному Фавонию спастись, чтобы погибнуть в битве при Филиппах.

Тем временем кровавых дел мастера кромсали шею Помпея, чтобы отделить голову и в подходящий момент преподнести ее Цезарю в качестве залога к договору о дружбе и сотрудничестве. Обезглавленное тело за ненадобностью было выброшено на берег и им заинтересовались вороны. Однако судьба подарила Помпею милосердного могильщика. Один из двух слуг, бывших с ним в шлюпке, спасся и теперь подобрал его обезображенный труп и предал огню на костре, сложенном из выброшенных на берег обломков потерпевших крушение рыбацких лодок. Так одна беда пришла на помощь другой. Этот костер с моря увидел проплывавший на триреме вдоль берега в поисках своего императора консуляр Лентул. "Интересно, кого это там хоронят в столь нищенских условиях? – спросил он безмолвную судьбу. И, грустно помолчав, добавил: – Может быть, и тебя, Великий Помпей, ждет подобный конец... До такого ничтожества дошла наша Родина..." Вскоре он высадился на берег, чтобы навести справки о Помпее, и тоже был убит римскими прислужниками африканского владыки. Увы, не спасли его вы-торгованные у других нобилей при дележе шкуры неубитого медведя после победы у Диррахия дом Гортензия и сады Цезаря. К прискорбию богачей, судьбу не купишь.

5

Когда Катон и Метелл Сципион направлялись в Африку, уже было известно, что Помпея видели на Кипре, и поэтому ожидали его появления либо в Египте, либо в Нумидии. Республиканцы опасались за своего вождя, так как крутой зигзаг в войне принципиально изменил его статус. Как сказали бы Цезари и цезарята нашего времени, акции Помпея резко упали, и мелкие акционеры спешили избавиться от них. Для этих мелких политических акционеров – царей и царьков Средиземноморья – Помпей сделался весьма нежелательным союзником. Особенно прозрачно об опасности, грозящей Помпею у иноземных правителей, говорил Цицерон. Поэтому Метелл и Катон торопились разыскать своего императора и при необходимости оказать ему помощь.

Метелл двинулся в царство Юбы, а Катон взял курс на Александрию. Когда его флот, следуя вдоль африканского берега, уже приближался к границам Египта, ему встретился корабль Секста Помпея, младшего сына императора. Секст сообщил Катону о гибели своего отца. Это известие резко изменило настроение в окружении Катона, и он высадил войско на берег неподалеку от города Кирены.

В то время в Александрии уже обосновался Цезарь, гнавшийся за Помпеем по пятам. Он получил голову Помпея, но не выказал удовольствия, поскольку ему не понравились советники юного царя, заявившие претензию на некоторую самостоятельность своей страны. Разочаровавшись в Птолемее, Цезарь вызвал из изгнания проигравшую междоусобицу Клеопатру. Та тайно прибыла во дворец и заключила с Цезарем договор о совместном владении Египтом, который они тут же начали приводить в исполнение, на первом этапе организовав совместное владение телом царицы. Клеопатра была молода и эффектна, поэтому Цезарь, извлекавший выгоду из любой ситуации, конечно же, не упустил возможности воспользоваться ее затруднительным положением для собственного удовольствия. Впрочем, благоговеющие перед диктаторским ореолом Цезаря писатели уверены, что пятидесятичетырехлетний плешивый муж очаровал семнадцатилетнюю девушку, и в скрипучей постели она совершала с ним любовный, а не политический акт.

Как бы там ни было, а Цезарь, покрывая тело царицы ночью и прикрываясь ее именем днем, активно ввязался в борьбу за египетский престол, причем поначалу, как это обычно с ним бывало, оказался в очень сложной ситуации.

Если бы тогда Катон со своим десятитысячным войском вступил в Алек-сандрию, у него появился бы шанс расправиться с Цезарем, однако для этого ему пришлось бы заключить союз с убийцами Помпея, что для него и его окружения было неприемлемо. Но, конечно же, Катон не знал, какие трудности терпел Цезарь, для него Египет был враждебной страной, однозначно, через злодеяние принявшей сторону Цезаря и теперь приютившей его у себя. Кроме того, Катон был слишком занят собственными проблемами, чтобы думать о Египте.

Кирена закрыла перед ним ворота так же, как незадолго до того, перед Титом Лабиеном, отказав ему в приеме. В войске начались волнения как из-за материальных затруднений, так и ввиду бесперспективности продолжения войны. Гибель Помпея у многих подорвала веру в победу, а других и вовсе лишила стимула к войне. Последнее в первую очередь относилось к союзникам. Вожди контингентов средиземноморских общин и царств признались Катону, что сражались с Цезарем только ради Помпея, из-за личного расположения к нему, а потому теперь, когда его не стало, им нечего делать в лагере республиканцев. С тем они и покинули римский стан, погрузившись со своими войсками на суда и отчалив от негостеприимного африканского берега. Однако Катон догнал их в море и, взойдя на передовой корабль, обратился к хмурым вождям с увещевательной речью.

Чем мог Катон увлечь за собою этих чужих ему и его государству людей? В той ситуации, как никогда ярко, проявилась ограниченность социальной базы Республики. Легионы принесли Риму власть надо всем обозримым миром, но это была власть легионов, а не Республики, и с установлением монархии она лишь обретала упорядоченную законченную форму. Соответственно население зависимых стран хорошо знало Помпея, знало Цезаря, но понятия не имело, кто такая есть Республика. Катон для этих людей был всего лишь офицером Помпея, офицером разгромленной армии, армии, потерявшей своего полководца, армии, не имевшей никаких шансов на победу. Суть борьбы Катона состояла в гибели за Республику, за принципы; но за что должны были гибнуть греки, испанцы, иллирийцы, фракийцы и киликийцы?

Катону по существу нечего было сказать союзникам, поэтому он в своей речи просто вынул собственное сердце в рубцах и шрамах от ран, полученных его Отечеством, кровоточащее каждой своей клеткой, но продолжавшее пульсировать с богатырской жизненной силой, будучи пронзенным тысячью стрел, и показал его всем окружающим.

Более увидев, чем услышав эту речь, союзники молча повернули суда к берегу и возвратились в римский лагерь.

После этого Катон отправился послом в Кирену, выступил там в совете старейшин, и город, несмотря на близость победоносного Цезаря, открыл ворота воинам Катона и снабдил их всем необходимым.

Успехи военачальника взбодрили солдат. В войске теперь царило необычное воодушевление, оно не походило на хищное воодушевление завоевателей в стане Цезаря или тщеславную заносчивость легионов Помпея после Диррахия. Это воодушевление было чистым, как бы хрустальным, которое основывалось на жажде подвига. Все в один голос уверяли Катона, что с ним готовы идти на любого врага, и просили скорее вести их в бой.

Однако Катон одновременно с агитацией постоянно подчеркивал, что призывает следовать за собою только идейных борцов за Римскую республику, только тех, кто предпочитает погибнуть свободным, нежели жить рабом. Но его заверения о готовности отпустить с миром каждого, кто не чувствует в себе достаточной моральной силы для продолжения битвы за свободу Отечества, лишь умножали воинственный энтузиазм солдат. Катон как бы окружал людей нравственным полем, в котором подавлялись все пороки, алчность и эгоизм теряли свою власть и действовали только законы человечности. Души людей очищались, омолаживались и возвращались к естественному состоянию любви к ближнему.

6

Определяясь с дальнейшими планами, Катон руководствовался сведениями из Нумидии о том, что Юба хорошо принял Метелла Сципиона и готов продолжать войну с Цезарем. Зимовать в Кирене Катон не мог по причине отсутствия ресурсов, необходимых для снабжения армии. Кроме того, не следовало держать солдат в праздности. О нападении на Египет он не помышлял, так как на помощь Цезарю уже шли войска из Азии. Учитывая все это, Катон решил переправиться со своими силами в Нумидию, чтобы сделать царство Юбы плацдармом для борьбы с претендентом в римские цари.

Поблагодарив жителей Кирены за гостеприимство, Катон погрузил своих людей на корабли и вышел в море. Стояла зима, несудоходная пора, но погода будто бы позволяла путешествовать. Вообще, у Катона были сложные взаимоотношения с морской стихией: иногда ему удавались плавания в самое худшее время года, а в других случаях он терпел бедствия даже летом. Столь же коварной и капризной по отношению к нему показала себя природа и в тот раз. Притворным спокойствием выманив людей с берега, она внезапно обрушила на них шквал своих ударов, атакуя сразу и с воздуха, и с моря. Вдруг взъярившиеся волны нещадно кидали и хлестали суда, а резкий ветер гнал их на мели, минным полем покрывавшие дно в заливе Сирта.

Судьба будто задалась целью не прощать Катону ни одного жизненного шага, мстить ему за всякое слово, за каждый вздох, не позволять ему не только больших деяний, достойных масштаба его личности и задач, но препятствовать и в мелочах, постоянно давить психологическим прессом неудач, вынуждать его ненавидеть каждое мгновенье жизни. Разбивая в щепки флот, топя людей, она словно бросала ему в лицо проклятья беспричинной злобы, будто вопила: "Уж теперь-то ты не выдержишь, ты взвоешь от отчаянья и с корнем вырвешь себе волосы на голове! Но не надейся, что это смерть, еще не все мученья ты изведал!"

Флот возвратился к берегу, и суда поспешно вытащили на сушу. Катон организовал спасательные отряды, которые вылавливали людей из воды, снимали их с мелей и подбирали на побережье. Благодаря этому потери оказались невелики, однако о морском путешествии речи уже не возникало. С того дня зима полностью овладела природой, да и флот нуждался в ремонте. Тем не менее, оставаться в Кирене Катон не мог. Город не имел возможности и желания содержать войско, а окрестности были скудны по части провианта и фуража. Поэтому Катон принял решение добираться до Нумидии по суше.

Путь пролегал через пустыню, доступную лишь караванам местных племен, народ которых настолько сжился с опасностями этого мира, что даже новорожденных детей проверял ядовитыми змеями. Однако для римлян не существовало невыполнимых задач. Оказавшись перед необходимостью одолеть пустыню, они без лишних эмоций, расчетливо и практично начали готовиться в дорогу. Катон тщательно расспросил о предстоящем маршруте всех, кто имел о нем хоть какое-то понятие, обдумал все возможные варианты развития событий, какие только мог измыслить, и много часов провел в стане кочевого племени псиллов, того самого, где в качестве игрушки младенцам дарили змей и скорпионов, изучая их опыт выживания в пустыне. В конце концов он уговорил это племя следовать за собою, обещая взаимовыгодное сотрудничество. Со всей округи были скуплены ослы, чтобы транспортировать меха с водою и воинское снаряжение, а также другой скот, предназначавшийся для пополнения продовольственных запасов в ходе путешествия.

Когда римляне выступили в путь, их процессия представляла собою внушительное зрелище. За самим войском во множестве шли вьючные животные с поклажей, за ними тянулась длинная вереница повозок, а далее мычало и блеяло огромное стадо скота. Замыкали шествие экзотические по внешнему виду и особенно по поведению псиллы, чьи разведчики, кроме того, находились во главе колонны и были распределены по всему войску. Они прямо на ходу совершали свои загадочные обряды, шептали молитвы богам пустыни, заклинали змей и прочую нечисть, воскуряли специфические благовония, чтобы отвратить злых духов. Это веселило рациональных римлян, но при всем том, однако, внушало им уверенность в успехе дела.

Как только колонна выбралась за пределы обжитых окрестностей Кирены и углубилась в степь, постепенно вымиравшую в бесплодную пустыню, Катон, шедший, как всегда, пешком, переместился с почетного места предводителя легионов вперед и возглавил процессию. Рядом с ним находились только два ликтора, оставшиеся со времен его пропреторства в Сицилии. Когда-то их было шестеро, но один погиб под Диррахием, а трое сбежало после фарсальского поражения. С этого момента и до конца путешествия Катон шел впереди войска, и это было его единственной привилегией, во всем остальном он не отличался от простых солдат.