Текст книги "Катон (СИ)"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 50 страниц)

Услышав так много необычного, народ в итоге заплатил Веттию золотом, только не тем, какое ценят доносчики: форум молчал. Тогда Цезарь взял инициативу в свои уста и произнес гневную филиппику против оптиматов, удачно намекнув в конце, что есть хороший повод для отличного террора. Ответ плебса был тем же. Цезарь покачал головою. Увы, молчание не являлось для него золотом, а кое для кого оно и вовсе стало смертным приговором.

Согнав неудачника Веттия с трибуны, Цезарь отправил его в тюрьму, откуда его наутро выволокли крюками и сбросили в Тарпейскую пропасть как покончившего жизнь самоубийством. Узнав о печальной участи доносчика, консул развел руки как бы в досаде и закрыл дело о заговоре за недоказанностью преступления. Помпей тоже смирился с таким завершением инцидента и продолжал как ни в чем не бывало встречаться с Курионом, Лукуллом, Цицероном и даже с Бибулом, рассыпающим по городу кинжалы, предназначенные для его убийства.

Однако если триумвиры оказались столь великодушны, что сразу забыли о заговоре против них, то оптиматы не проявили по этому поводу благих чувств и решили провести собственное расследование. По его итогам Бибул издал очередное послание к согражданам.

Итак, по версии оптиматов, дело началось с того, что Цезарь тайно вызвал к себе Веттия. Он любил нетривиальные ходы и находил особый, пикантный шик в том, чтобы обращать в сторонников прежних врагов. Враждебность Веттия Цезарь усмирил деньгами, а может быть, и угрозой еще за четыре года до этого. Теперь же он так разбогател, что ему не составило труда купить его дружбу. Этот доносчик, помимо профессиональных качеств, был хорош для Цезаря еще тем, что сохранил репутацию его недруга. Когда Веттий продал свою душу, Цезарь предложил ему сыграть понарошку ту роль, которая ранее не удалась в реальности. "Тогда ты сказал правду, и тебе не поверили; теперь солги, и все поверят. Так ты отомстишь оскорбившей тебя толпе и поможешь очистить Рим от злостных консерваторов, тормозящих нашу жизнь", – убеждал его консул. При этом он обещал Веттию полную безопасность, ссылаясь на его особый иммунитет, дарованный ему государством как гражданину, помогшему раскрыть заговор Катилины. Последнее соображение перевесило еще остававшиеся сомнения вербуемого, и сделка состоялась.

План Цезаря предполагал втянуть Куриона в якобы уже существующий заговор против триумвиров и уговорить его присоединиться к группе лиц, готовящих инсценировку покушения на Помпея. Курион был самым популярным из противников существующего порядка, а также самым горячим и отчаянным. Первое сулило большой эффект всему предприятию в случае успеха, а последнее будто бы гарантировало его реализуемость. Если бы удалось обвинить Куриона, нетрудно было бы скомпрометировать и все оппозиционное движение, включая как радикальных популяров, так и оптиматов. Предполагалось схватить заговорщиков при оружии на форуме в непосредственной близости от места, где обычно встречался с друзьями Помпей. Выбор великого полководца в качестве жертвы, как и все в этом плане, не являлся случайностью. Заяви Цезарь, будто убийцы нацеливались на него самого, плебс, возмущенный его циничной тиранией в образе консулата, мог бы приветствовать их как героев, Красса же народ ненавидел всегда, и только Помпей из них троих, несмотря на катастрофическое падение своего авторитета, все еще оставался, по мнению сограждан, великим человеком, покушение на которого должно было бы вызвать гнев всех римлян. Взяв якобы с поличным Куриона, Цезарь представил бы согражданам Веттия как патриота, вновь помогшего раскрыть антигосударственный заговор. Этот патриот обстоятельно оговорил бы наиболее активных врагов триумвиров из числа молодежи, окружавшей Куриона, и, конечно же, самых видных оптиматов. Если бы плебс поверил в то, что их сегодняшний любимец Курион поднял руку на вчерашнего любимца Помпея Магна, то в расстройстве чувств не стал бы утруждать себя сомнениями относительно Бибула. Далее, в зависимости от степени народного возмущения, Цезарь собирался либо сразу казнить неугодных ему лиц, либо отдать их под суд. В ходе судебного разбирательства улики могли лопнуть, но это произошло бы не скоро, во всяком случае, после выборов, когда магистратуры следующего года уже ока-зались бы в руках триумвиров. Таким образом, провокация с покушением давала Цезарю возможность как минимум выиграть комиции, а при удачном стечении обстоятельств – физически уничтожить оппозицию.

Увы, специфическая изобретательность Цезаря, которая в дальнейшем принесла успех в войне с галлами, не сработала против римлян. При всей своей склонности к авантюризму во имя быстрейшего достижения цели Курион все же отказался участвовать в покушении на человека, являвшегося гордостью государства – Помпея Великого. Однако Цезарь не растерялся и быстро нашел выход: он велел Веттию под каким-либо предлогом заманить Куриона на форум, а самому придти на встречу в компании вооруженных гладиаторов, где их всех вместе и должны были бы схватить как заговорщиков. Но и этот замысел не удалось воплотить в жизнь, так как Курион, в свою очередь не желая бездействовать, рассказал обо всем отцу. В итоге, Веттия схватила не консульская стража, а преторская, и не с Курионом, а только с гладиаторами. Провокаторы были застигнуты врасплох, поэтому доносчик вел себя в сенате столь неубедительно. Тем не менее, он сообразил, что в курии не стоит оговаривать видных сенаторов, потому назвал лишь ту часть заготовленного ему Цезарем списка, где фигурировали имена молодых соратников Куриона.

Особое место в этом списке занимал юный Брут. Сам по себе он еще ничего не значил в политике, но зато приходился племянником Катону и, что было еще важнее для Цезаря, являлся сыном Сервилии. Кумир всех агрессивных цивилизаций последующих эпох умел сочетать полезное с приятным и в круговерти интриг ухитрялся срывать удовольствия. Его любовница Сервилия рассорилась с ним после того, как он учинил избиение сенаторов на форуме и особенно круто обошелся с ее братом Катоном. И вот, когда Цезарь составлял перечень жертв для Веттия, он включил в него сына строптивой женщины от первого брака. В этой части его план блестяще удался. Едва в сенате прозвучали обвинения в адрес Брута, Сервилия глубокой ночью покинула супружеское ложе и во всей красе предстала могущественному консулу, дабы собою выкупить невинное чадо. Цезарю понравилась оплата, и поэтому на следующий день на форуме имя Брута уже не фигурировало.

Но если Цезарь сумел получить всего, чего хотел, от женщины, добиться желаемого от мужского собрания ему не удалось. Ни сенат, ни плебс не испуга-лись Цезаревой страшилки. Великий стратег понял, что дело плохо и ему грозит разоблачение, тогда наемный предатель сам стал жертвой предательства и был задушен в тюрьме по приказу хозяина. Цезарь обещал Веттию безопасность, твердил ему об иммунитете за былые заслуги перед Отечеством, но то имелся в виду иммунитет от карающего меча правосудия, но не от удавки Цезаря.

Эта история произвела тягостное впечатление на римское общество, и если у кого-то вызывали сомнения детали событий, изложенные в трактовке оптиматов, то все сходились во мнении, что заговор действительно был, только организовал его не Курион или Бибул, а Цезарь и под прицелом он имел не Помпея, а оппозицию триумвирам. За отсутствием возможности осудить консула юридически, народ подверг его моральному суду и всячески выражал ему свое презрение.

Бибул писал обращения к согражданам, призывая их дать достойную оценку тирании триумвиров на приближающихся выборах. Теперь, когда для всех римлян стала очевидна корысть и сугубо индивидуалистическая суть их вчерашних героев, шансы на консульство Кальпурния и Габиния резко упали и уже никакие пьедесталы из серебряных монет не могли вознести их рейтинг на былую высоту. Пользуясь этим, оптиматы убеждали народ голосовать за своих кандидатов, обещая в случае их избрания вернуть государственный корабль в русло республиканских законов и традиций.

Оказавшись в такой ситуации, Помпей совсем пал духом. Во всем проис-шедшем сограждане более, чем кого-либо, винили именно его как человека самого значительного из триумвиров и, в отличие от них имевшего положительную репутацию. Поэты слагали сатиры о трехглавом чудовище, в которых, помимо прочего, высмеивали Помпея за то, что он променял славу величайшего гражданина Республики на участь увесистой дубинки в руках Цезаря. В театрах шли пьесы с политическим подтекстом, и актеры акцентировали внимание публики на таких репликах: "Ты нашей нищетой велик", "Придет пора, и за почет испустишь ты глубокий вздох", "Коль ни закон, ни нравы не указ..." При этом все зрители обращались лицом в сторону Помпея, и в такие мгновения он готов был поменяться судьбою с побежденным им Митридатом.

Красс ползал в своих подвалах по куче золота и серебра, скрупулезно подсчитывая, во сколько ему обойдется недовольство плебса. А человек дела – Цезарь не страдал и не краснел, как Помпей, и не стучал монетами, как Красс, он без устали собирал одну народную сходку за другой и, невзирая на получаемые от людей моральные оплеухи, произносил агитационные речи.

"Все, что говорят о нас оптиматы, – вздор, – уверял он сограждан, – эта шумиха вызвана тем, что мы стали решать проблемы, накопившиеся в государстве за десятилетия бездействия властей, и тем самым нарушили сытый сон нобилей. Мы разворошили болото, называемое сенатом, и из тины прозябанья раздалось испуганное кваканье очнувшихся от дремы болотных существ. Но я полагаю, вас не собьет с избранного курса этот назойливый гам. Год назад мы с вами встали на путь демократии и не свернем с него ни под каким давлением наших врагов! А если понадобится, то, как обещал Великий Помпей, мы встанем на защиту реформ с мечом и щитом!"

Регулярно сотрясая воздух громом своих речей и пугая стаи мух над торговыми рядами форума, Цезарь в то же время разгонял митинги оппозиции, избивал ораторов оптиматов и перекупал демагогов популяров. Периодически консул выпускал на ростры тестя или друга своего друга и показывал их толпе. Однако говорить им он почти не позволял, чтобы народ преждевременно не обнаружил ничтожества этих претендентов на консульство. Такая пропаганда не имела ничего общего с конкуренцией идей и убеждением избирателей в достоинствах своих кандидатов. Это скорее походило на дрессировку: зажглась лампочка, и собаке бросили кость; зажглась лампочка, и у собаки потекла слюна. Подобным образом триумвиры воздействовали на плебс. Ему то и дело демонстрировали одни и те же лица и произносили хвалебные слова, стараясь преуспеть настолько, чтобы при виде этих лиц у людей сразу же выделялась слюна положительных эмоций. Чуть позже Цезарь решил добавить к сладости пряника страх перед кнутом и принялся стращать народ гражданской войной. "Если вы изберете в консулы оптиматов, будет война", – резюмировал он, и у трусливых обывателей складывалась ассо-циативная цепочка: оптиматы – война, – хотя войною им грозил именно Цезарь, а не оптиматы. И вот наступил день, когда люди должны были показать, насколько далеко они ушли в развитии от собаки в клетке с лампочкой, или, наоборот, самым недвусмысленным образом доказать свое животное происхождение.

В хмурый октябрьский день десятки тысяч римлян добросовестно прибыли на Марсово поле, оборудованное для проведения главного республиканского мероприятия, которое было настолько демократично, что даже позволяло гражданам вполне законно похоронить республику и соответственно перестать быть гражданами, превратившись в подданных.

Катон и Бибул просветленными взорами обозревали гигантскую толпу, выстраивающуюся по центуриям: они верили в то, что разум в людях одержит верх над мутью привнесенных чужой волей эмоций. С другого конца площади на людскую массу столь же пристрастно смотрел Цезарь, и в его глазах тоже светилась надежда, так как он верил в торжество обывательской пошлости, ненавидящей все чистое и высокое и пресмыкающейся перед господствующей силой.

Через несколько часов начался подсчет голосов, и выяснилось, что народ, страстно проклинающий правящий режим триста шестьдесят четыре дня в году, один день безоговорочно предан ему, и этот день является днем выборов. Люди, которые еще вчера презирали Кальпурния и Габиния и будут презирать их завтра, сегодня избрали их своими вождями, дабы иметь возможность еще год терзаться муками раскаянья.

Катон уходил с Марсова поля, понурив голову. Его спину жег торжествующий взор Цезаря, но он этого не чувствовал, потому что душа его горела позором за сограждан, а мозг задыхался в чаду безысходности. Долгая и упорная борьба Марка и его соратников с тираническим режимом пошла насмарку. Все перечеркнул этот день. Пока триумвиры добывали должности, войска и деньги, Катон и Бибул вкладывали свои силы в души и сознание людей, так как разумный и честный народ способен одолеть и власть, и армию, и деньги. Но оказалось, что невозможно увлечь в высокий полет тех, кто смотрит только вниз, себе под ноги. Триумвиры удержали командные посты в своих руках и даже упрочили позиции.

Правый фланг политического фронта в лице консулов всецело принадлежал им, то же относилось и к левому крылу, где передовую позицию занял с помпой избранный в трибуны Клодий, а что касается центра, представленного народным собранием, то в день выборов плебс показал полное отсутствие политической самостоятельности.

Молодой человек Гай Порций Катон, тяготевший к популярам, предпринял попытку подать в суд на Авла Габиния, который так нагло подкупал избирателей, что об этом даже лаяли собаки, обретавшиеся возле мясных лавок на форуме, и истошно кричали коты на крышах. Однако выяснилось, что в Риме все же было одно существо, не ведавшее о вопиющем нарушении закона со стороны Габиния, и им оказался городской претор, в чьем ведении как раз и находились эти законы. Гай Катон попробовал обратиться к другим преторам, но те его не приняли. Тогда он взял слово на народной сходке и с ростр призвал сограждан поддержать его намерение привлечь к суду нацелившегося в консулы преступника. Прежде чем молодой Катон успел закончить свою речь к народу, слуги народных избранников атаковали его с таким темпераментом, что он едва спасся бегством, и угроза жизни незадачливого правдолюбца миновала лишь тогда, когда Габиний вступил в должность и благодаря этому стал недоступен суду.

После выборов, закрепивших могущество триумвиров, наметилось противостояние между самими властелинами. Однако пока оптиматы не были уничтожены, триумвиры скрывали междоусобную враждебность и только исподволь плели интриги друг против друга. Красс старался вбить клин между Цезарем и Помпеем, Помпей ориентировал свое окружение против Красса, а Цезарь под видом миротворческой миссии ворошил тлеющие угли взаимной ненависти коллег-соперников, чтобы те, ссорясь друг с другом, больше зависели от него. При этом они продолжали делить между собою не принадлежащего им Цицерона. С одной стороны, триумвиры пугали оратора Клодием, а с другой, каждый на свой манер, предлагали ему защиту от этого самого Клодия. Красс сулил Цицерону покровительство, если тот порвет с Помпеем, Помпей обещал, что удержит Клодия в железном кулаке, лишь бы только великий воитель тоги и пламенного слова всегда оставался верен ему и острил против Красса, Цезарь же приглашал Цицерона к себе в преторий в качестве легата. Цицерон не доверял Крассу, верил, но не был уверен в Помпее, и самым надежным способом избежать нападения Клодия считал легатство в галльском походе. Однако он сознавал, что это не более чем бег-ство от опасности и борьбы, а потому решил остаться в столице.

14

Следующий год для римлян начался не первого января, а уже десятого декабря текущего года, когда в должность вступили новые трибуны, потому что главным действующим лицом в этот период стал именно трибун – Клодий. Недаром он променял славное патрицианское имя на плебейское; курульные должности эдила или претора не могли дать ему того диапазона власти, который предоставлялся положением блюстителя народных интересов, а до консулата ему еще было далеко. Уже давно плебейские активисты поняли, что особые полномочия трибунов, предназначенные для защиты простого люда от произвола знати, можно с успехом использовать в целях наступления на аристократию. Такие люди умели извлечь из трибуната больше, чем другие – из должности консула. Клодий относился к их числу. В своей деятельности, направленной против сената, он опирался и на плебс, и на триумвиров, причем лавировал так ловко, что Цезарь считал, будто Клодий является только орудием его политики, а народ видел в нем своего истинного вождя, ведущего борьбу как с нобилями, так и с потерявшими авторитет триумвирами. В отличие от своих предшественников, старавшихся улучшить положение всего италийского народа как основы Римской республики, Клодий сделал ставку в первую очередь на столичный плебс, поскольку именно он решал государственные вопросы в комициях. Поэтому его политика была более реалистичной, хотя и менее полезной для страны, чем деятельность Гракхов или Друза.

В числе первых своих мероприятий Клодий выдвинул на рассмотрение сограждан законопроект, предусматривающий отмену все еще сохранявшейся, хотя и мизерной платы за хлеб, получаемый городской беднотой от государства, и предложение о восстановлении права образования квартальных коллегий. Первый его ход являлся примитивным, но действенным способом подкупить плебс, а второй – позволял создать нечто вроде народной партии на основе политических коллегий, выполняющих функции первичных ячеек. Именно эти коллегии стали проводниками его политики в массы и из них же были сформированы вооруженные отряды, помогавшие ему оказывать давление на аристократию.

Два других, разработанных Клодием закона были направлены на ограничение власти знати и некоторое усиление сенатских низов, укрепление их независимости от произвола нобилитета. А чуть позже амбициозный трибун провел через комиции закон о перераспределении консульских провинций, обеспечив Кальпурнию и Габинию выгодные назначения и таким образом сделав их своими союзниками.

После этого потенциальными врагами Клодия оставались только видные оптиматы и триумвиры. Однако Цезарь вот-вот должен был уехать в Галлию, и трибун делал вид, будто по-прежнему верно служит ему, не помышляя о само-стоятельной политической роли, Красс не имел возможности предпринять что-либо конкретное, а Помпей, фактически брошенный коллегами на произвол судьбы, в данный момент не нес в себе опасности. Великий полководец, истративший свой общественный потенциал на возвышение Цезаря, теперь метался между оптиматами и популярами в поисках новой политической опоры и заигрывал то с Цицероном, то с Клодием. Лихой трибун щедро удобрял надежды Помпея навозом своих обещаний, но ничего из того, о чем говорил, не выполнял и использовал псевдо дружеские отношения со знаменитым человеком лишь в целях саморекламы. Безрезультатно погонявшись по форуму за стремительным и неуловимо-скользким Клодием, Помпей пал духом и удалился в свое имение утешаться живым подарком Цезаря.

Сложнее было Клодию управиться с лидерами оптиматов. Однако и здесь он разработал оригинальный план борьбы. Едва вступив в должность, Клодий начал настраивать народ против Цицерона, обвиняя его в якобы незаконной казни сподвижников Катилины. Когда-то плебс многотысячной толпой шумно приветствовал Цицерона, благодарил за подавление заговора и с ликованием сопровождал его по ночному городу, освещая ему путь факелами. Поэтому теперь, дабы избежать подозрений в какой-либо осмысленности и целенаправленности своих действий, народ с таким же энтузиазмом выражал ненависть Цицерону, а люди, собиравшиеся поджечь Рим и перерезать сенат с помощью галльских наемников, были возведены в ранг героев и безвинных жертв репрессий. Правда, когда союзник Цицерона трибун Нинний Квадрат выступил с протестом законам о хлебе, Клодий с широкой улыбкой на красивом, как у его высокопоставленных сестер-проституток, лице явился к Цицерону и предложил ему вечный мир и обещание обуздать плебс в обмен на "вето" Квадрата. Оратор согласился, и Нинний снял свой протест. Законы были приняты, и "вечность" Клодия сразу кончилась, подобно тому, как кончалась любовь его сестер вместе с последним медяком в кошельке любовника. Травля Цицерона возобновилась. Было очевидно, что дело идет к какому-то государственному акту, призванному осудить победителя Катилины.

Помня, что его сила в слове и тоге, Цицерон сменил белое сенаторское одеяние на траурное темное и пошел в народ, речами, выстроенными по всем правилам риторики, взывая к нему о пощаде. Из солидарности с заслуженным человеком в траур облачились многие сенаторы и всадники, скорбною толпою сопровождавшие его в походах за милостью сограждан.

Странным представляется такое поведение в мире, где человек человеку – волк. Волки, наоборот, скрывают от сородичей свои слабости и болезни, дабы те, пользуясь этим обстоятельством, не растерзали их. Римляне же в эпоху становления и расцвета Республики были сильны духом коллективизма. Каждый человек выступал по отношению к другому как соратник, а не конкурент. Поэтому люди всегда были готовы поддержать лучших своих представителей, ибо те составляли богатство общины. Высшим судом тогда являлось суждение народа, и граждане, терпящие притеснения от магистратов, обращались к нему как к главенствующей в обществе инстанции. Таким образом, народ выступал гарантом стабильности и справедливости.

Однако во времена Цицерона римское общество в социальном плане со-стояло уже не только из людей, но включало в себя и прочих представителей фауны, порожденных индивидуальным отбором, а потому появление великого оратора и консуляра на форуме в позе просителя по-разному действовало на сограждан. Кто-то сочувствовал ему, кто-то злорадствовал, а сам Клодий с шайками своих приспешников повсюду преследовал его и забрасывал оскорблениями, а также камнями и лепешками грязи.

Страсти накалялись. У Цицерона уже насчитывалось до двадцати тысяч сторонников, и конфликт грозил перерасти в открытое вооруженное столкновение. Тогда Катон, верно оценив расстановку сил, посоветовал находящемуся на распутье Цицерону уйти в добровольное изгнание.

Он убеждал товарища, что популистская тирания Клодия долго не продлится, поскольку на эмоциях ненависти и тотального отрицания политику не построишь. "Ненависти трудно противостоять в лобовой атаке, – говорил Катон, – но ее можно обескровить, лишив новой пищи. Негодяи изобразили тебя, Марк Туллий, пугалом, которым дразнят народ. Сделай вид, будто уступаешь злой воле, и уйди. Мы представим твой поступок в должном свете, и через полгода народ опомнится, сбросит с широких плеч Клодия и придет к тебе с мольбами о прощении. Если же ты останешься, будет битва, будет кровь и наше поражение, после которого нам вряд ли удастся восстановить силы. Предпочтем же "Каннам" тактику Фабия Максима".

Цицерон сделал попытку обратиться за поддержкой к консулам, но безуспешно. Пизон еще несколько дней назад ставивший Цицерона на третье место в сенате сразу после своих хозяев Помпея и Красса, теперь не возражал против объявления его государственным преступником, а Габиний выгнал почтенного отца Отечества с бранью, словно проворовавшегося слугу. Выскочив от этого громогласного консула, испуганный Цицерон бежал так долго, что очнулся только в нескольких десятках миль от Рима прямо у входа на виллу Помпея. С надеждой взирая на фасад дворца своего покровителя, он благоговейно переступил порог усадьбы. При появлении в атрии много раз помпезно званного гостя, в доме началась натужная суета. Рабы долго бегали из комнаты в комнату и мучились невысказанными сомнениями, потом, наконец, объявили, что господина нет дома. Увы, увидев Цицерона, Помпей Великий тайно бежал через задний выход и скрывался в окрестностях, пока из своих кустов не увидел, что его недавний друг удалился на безопасное расстояние. Таким образом Цицерон познал цену дружбе великого индивидуалиста, после чего последовал совету не набивавшегося в друзья, не сулившего златых гор Катона и покинул Рим.

Тем временем опасность нависла уже над самим Катоном. Клодий не мог надеяться на успех своей политики, пока в Риме находился Катон. Ему необходимо было во что бы то ни стало расправиться с этим человеком. Однако неудачный опыт Цезаря предостерегал его от насильственных мер, либо очень уж грязных интриг в борьбе с ним, и он придумал особый ход, сила которого заключалась в его двусмысленности и внешней благовидности.

Чтобы вернее нанести удар Катону, Клодий прикинулся его другом. Никто иной на месте Клодия не отважился бы на такую роль, но этот актер безапелляционно верил в свой артистический талант, основываясь, возможно, на фанатическом преклонении перед ним женской половины Рима. Впрочем, он не боялся и провала на сцене, самым важным для него было засветиться в этой роли перед плебсом.

Премьера состоялась в главном театральном зале того сезона, то есть дома у самого Клодия, куда он любезно пригласил Катона и наиболее преданных зрителей. Надев самую благопристойную маску из тех, что налезали на его лицо, Клодий принялся расшаркиваться перед гостем и возносить ему хвалу за честность и принципиальность. Катон отвечал хмурым молчанием. Более всего он презирал лицемерие – эту плесень гнилого общества. Кроме того, он ждал подвоха и потому был напряжен. Наконец Марк понял, что пора вмешаться, так как Клодий явно добивался от него какой-нибудь реакции, и сказал:

– Я рад, что известность моих качеств проникла даже в дома с глухими стенами, однако сам я меньше всего нуждаюсь в просвещении по этому вопросу, поскольку принципиальность моя зряча.

– О, ты не очень любезен, Марк Катон, – обрадовался зацепке для разговора Клодий.

– Но все же любезен? – усмехнулся Катон.

– Ну, конечно, а потому приступаю к делу. Александр Египетский, как все знают, завещал свои владения римскому народу. Однако Птолемей заключил с нами при консуле Цезаре дружественный договор и остался в управлении Египтом...

– Я знаю, во сколько это ему обошлось, – заметил Катон, – но, к сожалению, квестору об этом ничего не известно.

– А вот Птолемей Кипрский отказался вступить в союз с Римом, – продолжал Клодий, игнорируя реплику, – а потому необходимо принудить его выполнить отцовское завещание и утвердить на Кипре римские законы. Должен признаться, что многие достопочтенные сенаторы обивают мой порог и треплют края моей тоги, выпрашивая у меня легатство на Кипре. Но, учитывая деликатность этой миссии, связанной с конфискацией царской казны, я решил доверить ее самому честному и бескорыстному гражданину Республики. Итак, Марк Катон, в знак величайшего моего почтения я оказываю тебе эту услугу, я поручаю тебе Кипр.

– Ты предлагаешь мне отправиться туда в звании пропретора? – уточнил озадаченный Катон.

– Зачем? – просияв от удовольствия, вызванного предвкушением эффектной сцены, изобразил удивление Клодий.

– Как же иначе я буду командовать войском! – воскликнул Катон.

– Не надо никакого войска. Хватит нам войн, Порций! – с пафосом возвестил Клодий. – Пора действовать разумом и справедливостью. Ведь именно этому учат философы, не так ли? И кому же более пристало внедрять в жизнь ученые доктрины, как ни лучшему римскому стоику? Ты много говорил, Катон, о силе справедливости, так продемонстрируй ее в действии, воюй честностью. Я предоставляю тебе такую возможность. Считай это честью и личной моею услугой.

– Какая же это услуга? – возмутился понявший вражеский замысел Катон. – Это – ловушка и надругательство.

Клодий сразу изменился в лице, точнее, он обнажил свое истинное лицо и, резко встав, чтобы даже физически возвышаться над Катоном, заявил:

– Что ж, если ты такой неблагодарный и не признаешь моих услуг, поедешь, куда я пожелаю, против собственной воли.

С этими словами он принял озабоченный вид, давая понять гостю, что государственному человеку уровня Клодия некогда возиться с капризными посетителями.

В ближайшие дни Клодий созвал народное собрание и с ростр изложил суть кипрского вопроса. Ему легко удалось убедить доверчивый плебс в почетности предлагаемой миссии, и поэтому, когда он сообщил, что желает поручить ее Катону, толпа пришла в восторг. Казалось, будто Клодий перешагнул через личные пристрастия и, назначая легатом своего политического врага, поставил государственные интересы выше собственных и партийных. Вопрос о выделении войска трибун ловко обошел, в остальном же он обставил свое предложение вполне пристойно. Если бы в такой ситуации Катон начал возражать, народ его не понял бы и посчитал пустословом, активным на форуме и трусливым в деле, то есть как раз таким, каким его пытались изобразить противники. Он промолчал, и плебс проголосовал за проект Клодия. Причем, помимо аннексии Кипра, Катону предписывалось еще урегулировать гражданские распри в Византии.

Так Клодий в отличие от Цезаря сумел перехитрить Катона и надолго удалить его из столицы, взвалив на него невыполнимое поручение. Во главе государственных сил в составе двух писцов, один из которых был вором, а другой шпионом Клодия, Марк должен был завоевать Кипр и учредить там римскую провинцию.

Пока Клодий развивал наступление на оптиматов, те попытались взять реванш у триумвиров. Преторы Домиций Агенобарб и Меммий Гемел выступили с инициативой об отмене законов Цезаря, а один из плебейских трибунов даже привлек его к суду. Однако Цезарь смело отбивался от всех нападок и выдвигал самые несуразные контраргументы, желая выиграть время. В любой момент он мог укрыться от правосудия в своей провинции, но пока предпочитал оставаться в столице, чтобы окончательно убедиться в преемственности своего политического курса при новых магистратах. Когда же из Рима были выдворены Цицерон и Катон, Цезарь облегченно вздохнул и тоже отправился в путь, оставив своих обвинителей с носом.

Обозначившись в долине Пада, он двинулся дальше, туда, где его владения граничили с территорией Галлии, еще принадлежавшей галлам.

В то время галльское племя гельветов, теснимое агрессивными германцами, вынуждено было покинуть свои земли и искать счастья в дальних краях. Такое переселение народов тогда было обычным явлением. Гельветы попросили у Цезаря позволения пройти через провинцию. Проконсул взял месяц на размышление. Галлы терпеливо ждали установленного срока, а римляне тем временем тщательно укрепляли границы. Когда фортификационные работы были завершены, Цезарь объявил гельветам, что, по зрелому размышлению, пришел к выводу о недопустимости их марша через римские земли. Тогда галлы избрали кружной путь к месту своей новой дислокации и согласовали его с племенами, интересы которых затрагивал этот поход. Однако, едва гельветы отправились в дорогу, как Цезарь, усилив войско двумя самовольно, без разрешения государства набранными легионами, вторгся на чужую территорию и пустился в погоню. Удивленному местному населению он объяснил такое поведение бескорыстным желанием защитить с помощью римских мечей одних галлов от других, чем вызвал еще большее удивление. Напав из засады на арьергард колонны избранных им на роль врагов галлов, Цезарь уничтожил четверть племени, что составило несколько десятков тысяч людей. Однако он все еще не достиг цели, так как гельветы, стиснув зубы, сдержали гнев по поводу учиненного погрома и прислали к нему очередную делегацию. Послы сообщили проконсулу о готовности племени двигаться любым путем, который он им укажет. На это Цезарь сказал, что галлы опасны римлянам везде, а потому он не разрешает им ни идти дальше, ни оставаться на месте. "Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать!" – гласил его ответ на языке грека Эзопа.