Текст книги "Катон (СИ)"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 50 страниц)

Выступление Катона исчерпало все сомнения, и решение о полномочиях Помпея было принято незамедлительно.

Экстраординарный консул тут же пустился праздновать успех на загородную виллу, куда пригласил и Катона. Марк подобно Цицерону считал пирушки делом несвоевременным, но, уступая светскому этикету, отправился в гости. Помпей принял Катона в самом строгом из своих залов, чтобы не раздражать этого аскета роскошью вещей, но попытаться окружить его богатством философской мудрости, поэтических красот и радушия. Помпей, как и всякий римлянин, а тем более, талантливый римлянин, хорошо знал философию, поэзию, писал сам и мог вести весьма изысканную беседу почти по любому вопросу.

Однако в этом случае ему не удалось блеснуть эрудицией и талантами.

– Наконец-то ты, Катон, у меня в гостях! – с удовлетворением констатировал он после обмена дежурными фразами.

– Я помню, что недавно в гостях у тебя был и Цицерон, – заметил Катон.

– Да? – как бы в забывчивости переспросил хозяин дома, подозревая в словах гостя подвох.

– Да, как раз накануне второго процесса Габиния, – подтвердил Марк.

– Ну, конечно! У меня многие бывают, – попытался побыстрее уйти от этой темы Помпей, – но тебе я особенно рад. Наконец-то мы стали с тобою настоящими друзьями! Я мечтал об этом еще с нашей встречи в Эфесе.

– Дружба между государственными мужами налагает на них цепи, – отреагировал Катон, – потому как гражданин я дружу только с Республикой, но как частное лицо, естественно, имею свои привязанности.

– Однако ты только что оказал мне поистине дружескую услугу! – все еще стараясь выглядеть благодушным, воскликнул Помпей.

– Дружескую услугу, в твоем понимании, тебе оказали Цицерон и Клодий. В итоге, один перестал быть уважаемым гражданином, а другой простился с жизнью. Я же всегда руководствуюсь интересами государства и теперь выступил за предоставление тебе империя не из симпатии к тебе, а исходя из нужд Рима, что, как я думаю, ты должен ценить выше. И вообще, твоя новая должность – не награда, с которой надлежит поздравлять, а трудная обязанность, каковую я, будучи сенатором, в меру сил и необходимости готов делить с тобою. Как человеку я тебе сейчас сочувствую, а порадуюсь за тебя как за друга, когда, восстановив силу законов, ты сложишь с себя империй.

– Ну, ладно, Катон, – закусив губу, сказал Помпей, – я не очень хорошо понимаю вас, стоиков, но прошу тебя лишь об одном: помогай мне своими ценными советами в исполнении любой, как ты выразился, трудной обязанности.

– Я тебе уже однажды говорил, Помпей, и подтверждаю вновь, что если ты обратишься ко мне за советом в частном порядке, то получишь его как частное лицо, а если не обратишься, то я официально выскажу все, что думаю о твоей деятельности, с государственной трибуны.

Промучившись с Катоном еще два часа и так и не сумев ни понять его, ни завербовать, Помпей отпустил гостя и, закрыв за ним дверь, воскликнул: "Невозможный человек!"

И действительно, Катон всегда был и всегда будет невозможным человеком для всякого, кто помышляет о господстве над людьми.

Помпей, как это было характерно для него в подобных ситуациях, повел дело широко и уверенно. Он пополнил войско и расставил вооруженные посты на важнейших дорогах и даже в самом городе. Им было реформировано судопроизводство применительно к чрезвычайному положению. Судебный процесс упростился и сократился по времени, вступили в силу новые законы, ужесточавшие ответственность за взяточничество. Некоторые из них даже Катон посчитал перегибом. В частности, он оспаривал правомерность предпринятого консулом преследования лиц за проступки, совершенные ранее. "Несправедливо осуждать человека за прежние действия на основании закона, которого в тот момент он не нарушал, – говорил Катон, – и вообще, у нас столько трудностей, что следует думать о будущем, а не о прошлом".

Протест Катона имел под собою не только чисто юридическое основание, но и политическое. Дело в том, что Помпей пытался использовать это нововведение для расправы с неугодными ему сенаторами и для шантажа тех, кого он намеревался завербовать в свой стан. Так и не вняв Катону, Помпей продолжал смешивать личное с общественным, частное – с государственным и, ведя в целом правильную политику, использовал власть также и в собственных интересах. Он не проявлял ни малейшего снисхождения к оптиматам, преследуя их за малейшие провинности, а по отношению к друзьям его принципиальность провисала до земли, как коровье вымя.

Несмотря на свои почти шестьдесят лет, Помпей облюбовал себе в жены молодую женщину, вдову Публия Красса, сына триумвира, погибшего вместе с отцом. Он женился на ней летом, когда истек годичный срок ее траура, но с ее отцом, небезызвестным Катону Метеллом Сципионом сговорился еще зимою. И это оказалось очень кстати для Метелла, поскольку судебная лавина и его бросила на позорную скамью. Когда это произошло, Великий и несравненный Помпей топнул ногою, и пред его требовательным взором сразу предстало аж триста шестьдесят судей. Он многозначительно указал им на понурившегося Метелла и внушительно погрозил пальцем. Судьи дружно закивали головами, поспешно демонстрируя свою сообразительность. Увидев со стороны эту сцену, сопровождавшуюся столь красноречивой жестикуляцией, обвинитель тоже проявил сообразительность и отказался от иска. После этого счастливый, а самое главное, свободный отец начал готовить дочь к жертвоприношению Гименею.

Во время суда над другим приближенным Помпея Мунацием Планком была публично зачитана хвалебная характеристика подсудимому, выданная ему никем иным, как самим Магном. Это являлось грубейшим нарушением судебной процедуры, незадолго перед тем установленной все тем же Помпеем. При виде столь бесцеремонного попрания закона со стороны всемогущего лица весь суд пришел в смущение. Несчастные судьи и прочие чиновники не знали, куда деваться от стыда и потупили красные лица, страшась смотреть на белый свет. Однако среди судей был и Катон. Этот человек, этот судья, конечно же, не мог смириться с произволом, но вступать в конфронтацию с Помпеем он не хотел, поскольку в тот период интересы государства требовали консолидации всех здоровых сил общества. Поэтому он избрал путь пассивного, корректного протеста. Во время прочтения хвалебного послания Помпея Катон встал и демонстративно закрыл уши руками. Этот жест всем все разъяснил и сформировал мнение относительно происходящего и у зрителей, и у судей . Мунаций Планк по существовавшему порядку исключил Катона из числа судей как человека, явно враждебного к нему, но было поздно. Катон уже сумел осудить его вместе с Помпеем, а, будучи отстранен от судейства, тем самым и вовсе обрек его на обвинительный приговор.

Для преступников всех рангов Катон-судья являлся страшным, непреодо-лимым препятствием. Его невозможно было ни купить, ни запугать, ни обмануть, но, что еще обиднее, нельзя было и дать ему отвод. Благодаря репутации самого честного человека в государстве, Катон мог казнить и миловать одним своим именем. Если обвиняемый заявлял ему отвод, этим он как бы признавал собственную вину. Нежелание видеть своим судьею самого честного гражданина в глазах римлян являлось неопровержимым свидетельством содеянного преступления.

Планк не избежал участи всех, струсивших перед Катоном. Несмотря на настырное заступничество Помпея, он был осужден и отправился в изгнание. Очень постарался для этого и Цицерон, наконец-то отважившийся выступить против триумвиров.

Главным этапом в деле усмирения гражданских волнений стал процесс Милона. Именно инцидент с убийством Клодия был использован друзьями Помпея, чтобы нарушить и без того шаткое равновесие в обществе и вынудить сенат пойти на чрезвычайный шаг. Поэтому нити мятежа изначально находились в руках Помпея, однако впоследствии у этого протестного движения определились собственные лидеры. Одну из первых ролей играла вдова Клодия Фульвия, женщина с темпераментом Суллы, властолюбием Цезаря и исключительно собственным коварством. Неспроста все ее мужья противопоставляли себя государству.

Это была та самая Фульвия, которая позднее потребовала голову Цицерона, а получив ее, колола булавками язык оратора, прежде жаливший стрелами разоблачительных острот ее мужей. Это была та Фульвия, которая, желая вернуть себе внимание последнего мужа Марка Антония, порабощенного чарами Клеопатры и роскошью ее двора, затеяла гражданскую войну, правда, вскоре погибла. Естественно, что такая личность не могла легко подчиниться Помпею, она вообще не способна была подчиняться. Минимум, который Фульвия требовала от консула, – это смертный приговор Милону и, как следствие, амнистию всем преступлениям Клодия.

На том же настаивал и Цезарь, желавший показать, что всякого, кто поднимет руку на его служак, а в сознании многих римлян Клодий все еще оставался таковым, постигнет кара. Осуждения Милона хотел и сам Помпей, поскольку оправдание придало бы тому вес, и он мог бы прикинуться героем сената или даже толпы. Однако Милон в то время нес знамя сенатской республики и сразить этого знаменосца было все равно, что нанести удар сенату. Помпей же тогда действовал в основном в согласии с сенатом, подготовляя себе союз с аристократией против Цезаря. Кроме того, за Милона горой стоял несчастный Цицерон, для которого дело защиты человека, некогда помогшего ему вернуть гражданство, стало последним шансом сохранить остатки чести и обрести хоть какое-то самоуважение. Помпею не хотелось лишний раз обижать Цицерона и ссориться с сенатом, однако неумолимая логика политической игры требовала от него жестокости.

В соответствии с этой логикой Помпей и повел подготовку к процессу. Политические флюгера сразу уловили, куда дует ветер, и, развернувшись в нужном направлении, мигом всей своей сворой возлюбили Клодия и возненавидели Милона. Лишь Цицерон на этот раз отказался вертеться и, несмотря на внушительные намеки Помпея, остался самим собою. На суде он был единственным защитником против многих официальных обвинителей и множества – неофициальных.

Процесс проходил в зловещей обстановке, когда трибунал и весь форум были оцеплены вооруженной охраной, когда надо всеми гражданами возвышался Помпей, а на его лице уже был написан приговор. В первые два дня слушаний по делу произошли потасовки между бандами Фульвии и Милона. На судей оказывалось прямое давление и снизу, и сверху. Катону, который, конечно же, был в числе судей, даже пригрозили иском за то, что он сообщил информацию, полученную им за день до стычки на Аппиевой дороге, об угрозах Клодия в адрес противника. "Был бы ты столь решителен в своих заявлениях, когда бы существовал закон о том, чтобы обвинитель сам отправлялся в изгнание, если проиграет дело?" – с усмешкой поинтересовался у забияки Катон, чем привел его в смущение и заставил ретироваться. Председатель суда Домиций и другие судьи не чувствовали себя столь неуязвимыми, как Катон, а потому припали к стопам Помпея, моля о заступничестве. Великий снизошел к просьбам малых и выделил им охрану. В последний, третий день процесса вооруженных людей на форуме было больше, чем граждан в тогах.

У Цицерона, когда он вышел на трибуну, дрожали колени и заплетался язык. В столь враждебной обстановке он долго не мог вымолвить ни одного слова, но обязанность гражданина и друга придала ему сил, чтобы произнести речь всю от начала до конца. Он сделал все, что мог.

Его защита строилась по двум направлениям: во-первых, он доказывал, что стычка произошла по вине Клодия, который якобы устроил засаду Милону, а во-вторых, пытался представить дело так, будто, отбиваясь от убийц Клодия, Милон сражался не только за свою жизнь, но и за Отечество, а дарованная ему богами победа явилась победой государства над самым отвратительным общественным злом. Его версия находила подтверждение и в свидетельстве Катона и в ряде других фактов. Например, сопровождавшие Милона слуги были нагружены поклажей, как то и пристало людям, отправляющимся на загородную виллу, а боевики Клодия встретили их налегке с одним лишь оружием. Однако все решил суровый лик Помпея, и Милон был осужден. Катон своей активностью добился лишь того, что приговор не стал единогласным, несколько судей в основном из числа сенато-ров все-таки проголосовало за оправдание.

Расправившись с Милоном, Помпей стал готовиться к свадьбе. Его затея многими воспринималась как пир во время чумы, однако сам Великий был не столь велик, чтобы жить только судьбою государства, и время от времени не отказывал себе в нехитром удовольствии пожить и в собственном теле. Тело же Великого требовало женских ласк, а в качестве цены за такую радость он подарил Метеллу Сципиону, отцу невесты, консульские фасцы, назначив его своим коллегой до конца года.

25

 Итак, призванный римлянами на роль спасителя Отечества Помпей обратил все свои помыслы и силы на брачное ложе и несколько месяцев штурмовал лишь одну крепость. Тем временем на Рим надвигались тучи чуть ли не со всех концов света. Поражение Красса подорвало позиции государства на Востоке, и римляне ожидали новой войны в Азии, соизмеримой с Митридатовой. Положение в Галлии представлялось еще худшим. Все победы Цезаря привели лишь к тому, что галлы наконец-то поняли, с кем имеют дело. Цезарь ловчил, воплощая в жизнь девиз: «Разделяй и властвуй». Он ссорил князей различных племен между собою, входил в сговор с одними, чтобы победить других, а потом объединялся с третьими и громил вчерашних союзников. Каждый раз местные вожди надеялись, что добрый Цезарь поможет им приструнить зарвавшихся соседей и после этого возвратится в свой Рим. И вот теперь выяснилось, что в результате такой «помощи» отдельным народам, вся Галлия оказалось порабощенной иноземным завоевателем. Осознание глобальной беды уже давно вызрело в народной массе, но масса – существо бессловесное, оно может вопить, но не способно говорить. Поэтому народ лишь тогда обретает реальную силу, когда находятся люди, способные извлечь из его недр правду и сформулировать ее в четкую цель. Таким человеком в Галлии стал молодой вождь племени арвернов Верцингеториг. Его появление на политической арене разом вдохнуло жизнь во всю огромную страну, и она восстала против захватчиков. С такой лавиной не могли совладать даже железные легионы Цезаря. Римляне потерпели несколько поражений, и в итоге Цезарь попал в критическую ситуацию. Он был окружен превосходящими силами противника, однако сумел удержать в повиновении свое войско, создал мощную систему укреплений и затянул боевые действия, верно полагая, что воодушевление галлов со временем иссякнет.

В то время, когда Помпей воевал с юбками молодой жены, исход битвы в Галлии еще не был ясен, и страх перед галлами реял над Римом. Однако Катон продолжал убеждать сограждан, что Цезарь для них гораздо опаснее галлов, германцев и британцев вместе взятых. Таким образом, он предрекал беду, грозящую с севера, независимо от того, кто там выйдет победителем. Все это требовало немедленного принятия мер для оздоровления Республики и начала активной борьбы с врагами как внешними, так и внутренними. До тех пор сенат лишь отбивался от наскоков дестабилизирующих сил, теперь пришло время переходить в наступление, поскольку дальнейшее промедление было чревато катастрофой. Настал решающий момент в жизни Катона, и он выдвинул свою кандидатуру в консулы.

Когда-то давно, говоря друзьям о своих планах относительно трибуната, Марк сказал, что к сильнодействующему лекарству следует прибегать только при тяжелой болезни. Сегодня тяжелая болезнь государства была налицо, и свой возможный консулат Катон рассматривал именно как сильнодействующее лекарство для Рима, ничуть не помышляя о каких-либо личных перспективах. Процветание Республики – вот в чем состояла его личная карьера, поскольку именно в процветающей Республике он мог без всякой корысти и интриг реализовать свои способности и получить признание сограждан.

Собираясь возглавить государство, он, конечно же, располагал определенной стратегией. Ему было ясно, что одними законопроектами дело не исправишь. Не для того Цезарь за время проконсульства правдами и неправдами утроил свое войско, вышколил и закалил его в бесчисленных битвах, чтобы сложить оружие по первому мановению консула. Претендуя на высший империй, Катон готовился к тому, чтобы сойтись с Цезарем на поле боя. Многие считали Катона бездарным военачальником на том простом основании, что он не рвался в провинцию и не жаждал захватывать чужие страны, а потому и не командовал войском. Однако, когда ему в молодости довелось возглавить легион, его подразделение стало лучшим в римской армии. Конечно же, военный опыт Катона был несоизмерим с Цезаревым. Помимо этого, Цезарь уже доказал всему миру, что является великим полководцем, а каким полководцем мог быть Катон, никто не знал. Тем не менее, Катон все же имел основания с оптимизмом смотреть в будущее, поскольку владел одним и немалым преимуществом перед противником: он досконально знал Цезаря как личность, видел его насквозь, в то время как Цезарь нисколько не понимал Катона, потому-то в его нападках на соперника никогда не было критики, а присутствовала лишь брань. Если же Катон всегда безошибочно раскрывал политические интриги Цезаря, почему он должен был попасться на его военные уловки?

Шансы Катона на успех в выборах представлялись почти бесспорными. В предкризисные эпохи настроение масс неустойчиво, люди, утратившие идеологический компас, мечутся из крайности в крайность, не зная, чего они хотят, и либо верят каждому авантюристу, либо не верят никому. В то время маятник общественного мнения, оттянутый событиями вокруг гибели Клодия в сторону триумвиров, после краткого правления Помпея уже стремился к противоположному краю, и лидеры оптиматов начинали обретать популярность. А среди республиканцев не было более уважаемого человека, чем Катон. Он уже давно играл первую роль в стане оптиматов, и тот факт, что ему до сих пор не довелось стать консулом, воспринимался как конфуз государства. Правда, его соперники тоже принадлежали к лагерю аристократии, являлись непримиримыми противниками триумвиров и уважаемыми людьми. Это были Сервий Сульпиций Руф и Марк Клавдий Мар-целл. Однако нобилей в Риме развелось много, а Катон был один. Положение Сульпиция усугублялось еще тем, что он слыл другом и моральным должником Катона, потому его конкуренция со своим благодетелем вызывала осуждение сограждан. Сам Катон оправдывал Сульпиция и утверждал, что перед таким событием как соискание консульства мотивы, связанные с личными отношениями, должны отступать на задний план. Как бы там ни было, а Катон считался главным претендентом на консулат.

Перед лицом такой угрозы Цезарь, невзирая на собственное бедственное положение, увеличил денежную реку, истекающую из Галлии и разливающуюся стоячим болотом в Риме, а Помпей стал еще интенсивнее приглашать к себе в гости сенаторов различных партий и направлений. Все это множило легион врагов Катона, но он не раз одолевал подобное воинство и побеждал в гораздо более сложных ситуациях. В данном же случае, легко отражая удары противников, он смертельно поранился о собственное оружие.

Едва началась выборная кампания, друзья и просто сторонники претендентов на курульные кресла по заведенному обычаю устремились в народ, чтобы агитировать за своих кандидатов. Все пришло в движение, форум закипел страстями.

Когда-то соперники вели непосредственное состязание за людские умы, лично убеждая каждого из сограждан в обоснованности своих притязаний. Однако впоследствии богатство отделило знать от плебса не только стеною роскоши, но и прослойкой клиентов и подхалимов, которые теперь выполняли функции передаточного звена между своим патроном и массой. Ныне нобили в одиночку по городу не ходили, они двигались "свиньей", мощным клином в сотню человек рассекая рыхлую толпу и порождая в ней пенный след восторгов по поводу своей многочисленности. Таким образом, и тут количество подменило качество. Эта прослойка, подкрепленная политическими соратниками, и осуществляла предвыборную кампанию кандидатов. Иногда пропагандистская рать атаковала бедных простолюдинов врассыпную, порою – небольшими отрядами, а в другой раз собиралась в огромный кулак и била плебс наотмашь таранными лозунгами и призывами. Естественно, что при таком подходе к агитации качество доводов терялось в их многочисленности, людей не убеждали, а штурмовали, их сознание кололи, резали, крушили, душу насиловали, чтобы в конце концов мужского рода народ превратить в женского рода толпу, дабы та, не раздумывая, отдалась сильнейшему или, что бывает чаще, наглейшему.

Став однажды свидетелем подобной обработки масс своими приверженцами, Катон едва не сгорел от стыда. Ему был явлен не его, Катона, образ, а некий идол, какой-то политический Ахилл, только без пяты; сплошь – бицепсы трафаретных достоинств и ничего живого, ничего истинного. В это же время на соседней площади другая группировка надувала точно такое же чучело, но с названием "Сульпиций", а поодаль в мареве фальшивых восторгов мыльным пузырем переливался и сверкал третий брат-близнец, именуемый уже Марцеллом.

Все увиденное и услышанное произвело на Катона столь сильное впечатление, что, придя на следующий день в курию, он страстной речью убедил сенаторов принять закон, запрещающий вести агитацию через друзей и клиентов. Отныне все соискатели должностей, независимо от их богатства и количества купленных активистов, должны были, как встарь, лично общаться с народом.

Ах, как это казалось замечательно! В благом порыве сенаторы чуть ли не единогласно выступили за предложенное им старое новшество, но, когда дело было сделано, прикусили языки. Опять этот Катон провел их, подцепив на при-манку честности! Злодей! Обрек почтенных нобилей работать головою, вместо того чтобы просто отсчитывать монеты и пропорционально их количеству собирать урожай голосов!

Однако жестокосердный Катон не испытывал по этому поводу раскаяния, но зато его снова неприятно удивила реакция плебса. Римская толпа не желала отказываться от лицемерия так же, как недавно не выказывала стремления очи-щаться от продажности. "Проклятый Катон разорил народ, лишив его права принимать вознаграждение, – стонали обыватели, – так ему этого оказалось мало, он еще отнял у нас влияние и достоинство, запретив большим людям дарить нам свою благосклонность".

Дело в том, что при многочисленности свиты каждого кандидата в магистраты и при немалом количестве самих кандидатов в предвыборную кампанию была вовлечена почти вся римская аристократия, и в течение нескольких дней почти вся знать обнималась с простолюдинами, улыбалась им и пожимала руки. Эта кратковременная фальшивая дружелюбность нобилей воспринималась плебсом в качестве компенсации за пренебрежение в течение всего года. Теперь же это явление утрачивало массовый характер, а возможность совершить переход от ложной доброжелательности к истинной обывателям была неведома.

Естественно, что Цезарево-помпеевское воинство подхватило недовольство лавочников, придало ему организованную форму и растиражировало по всему Риму.

Но вред, который Катон нанес своей карьере новым законом, не исчерпы-вался неприязнью к нему определенной части народа. Этим мероприятием он полностью лишил себя агитационной поддержки. Его соперники были достаточно речисты, чтобы самостоятельно уговорить плебс, а кроме того, они все же, невзирая на запрет, пользовались помощью друзей, хотя и весьма умеренно. Катон же строго-настрого запретил своим сторонникам заводить с народом речи о предстоящих выборах, но и сам не выступал с пропагандистскими целями.

Катон считал ниже своего достоинства и достоинства всех настоящих граждан убеждать их в его добродетелях, что-то обещать и доказывать, будто он самый лучший на этой земле, так, чтобы люди, усмехаясь в усы, говорили: "Экий прыткий молодец! Пусть и врет, зато как ловко! Пожалуй, что-то в нем все-таки есть". Когда Марку доводилось встречаться с народом, он обращал внимание людей на сложность ситуации в государстве, на грозящие опасности и призывал их отнестись к предстоящим выборам со всей серьезностью. "Помните, – говорил он согражданам, – что, голосуя, вы будете решать не мою участь или участь Марцелла, либо Сульпиция, а выбирать собственную судьбу!"

Привыкшему к оголтелой пропаганде плебсу такая сдержанность кандидата казалась странной. "Что хорошего ожидать от человека, который даже сам не может сказать о себе ничего доброго?" – недоуменно вопрошали друг друга обыватели и пожимали плечами. Это пожатие плеч и стало сутью отношения массы к Катону. Марцелл и Сульпиций, будучи настоящими аристократами, тоже слов на ветер особенно не бросали, но все же не отступали от обозначенной современными им нравами канвы самовосхвалений, и потому были гораздо понятнее плебсу. Живя по закону маятника, тогдашние римляне презрели свои постоянные привязанности под действием сиюминутного настроения, сформированного асимметричной предвыборной кампанией, и проголосовали за тот вариант, который казался им проще. Проявился тут и страх, что Катон крутыми мерами по возрождению государства нарушит их обывательский сон. Итак, консулами были объявлены Марцелл и Сульпиций.

Едва сей факт обнаружился, как большая часть граждан схватилась за голову, удивляясь, какой такой злой рок помрачил их ум. "Еще совсем недавно мы вспоминали, что Катон даже квестуре придал консульское достоинство, и жаждали увидеть его в ранге консула, предвкушая великие свершения, а теперь вдруг выбрали сухую серую личность Сульпиция и правильного, красноречивого, но прямолинейного до упрямства Марцелла!" – восклицали они и снова пожимали плечами. А тем временем мимо них торжественно шествовали новые консулы в сопровождении ликторов и блестящей свиты подхалимов, коих смертельно больная Республика в час жесточайшего кризиса выставила руками незадачливых обывателей против изощренных, закаленных в бесчисленных битвах авантюристов.