Текст книги "Катон (СИ)"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 50 страниц)

Но, что бы ни творилось в мире, Катон обязан был оставаться Катоном, а значит, ему следовало придумать спасительный ход, дающий еще один шанс обреченному государству. В бесплодном напряжении мысли Марк бродил по насыпи за городскою стеною и невидящим взглядом скользил по живописным окрестностям портового города.

Природа мучительно и медленно выздоравливала после зимнего ненастья. Зазеленела свежая трава на пригорках, откликаясь на первые солнечные лучи, в сумрачных морских водах засветилась оптимистическая синева. Но воспрявшая жизнь все еще зябко ежилась, словно спросонок в холодное утро. Большая часть сырой почвы выглядела кладбищем прошлогодней травы и миллионов букашек, отживших, отлюбивших и отстрадавших свой короткий, но зато единственный век. А крутой утес по другую сторону залива и вовсе был гол и уныл, как старец, переживший собственных детей. Тот старец действительно повидал немало. Некогда он бросил вызов морю и дерзко врезался в соленую хлябь глубоким уступом. Эта смелость привлекла родственную душу в лице Публия Сципиона Старшего, и тот поставил на нем свой лагерь, превратив его в неприступную цитадель, из которой потом он отправился в свой победный поход против Ганнибала. Тогда Африка принадлежала Карфагену, и все здесь было враждебно римлянам. Лишь этот клочок суши Сципион отвоевал у врага и природы, чтобы, оттолкнувшись от него, начать восхождение к славе и могуществу Отечества. С тех пор этот мыс назывался "Лагерь Корнелия", и каждый честолюбивый полководец почитал добрым знаком разбить здесь свои шатры. Теперь же на этом крошечном участке земли сосредоточено все, что осталось от некогда могучего государства, а вокруг господствует враг.

Невольно зацепившись взглядом за угрюмую гору, лежащую брюхом в воде, Катон погрузился в воспоминания о том, чего не видел сам, но представлял так живо, словно был квестором Сципиона вместо своего прадеда. Та война складывалась для римлян ничуть не проще нынешней, но люди были другими. Чего стоил бы Цезарь, будь рядом с ним Сципион и Фабий Максим? Однако Сципиону в свое время пришлось нелегко. Но он действовал, потому сумел одолеть и внутреннюю оппозицию и совладать с внешним врагом. А какой неожиданный поворот он дал войне!..

Тут Катона осенило. Не находя взаимопонимания с современниками, он вдруг получил помощь от единомышленника из прошлого. Именно Сципион подсказал ему тот ход, который мог повернуть войну вспять и заставить Цезаря обороняться. Не теряя времени, Марк написал Метеллу, что в ответ на его упреки в бездействии готов переправиться в Италию с теми воинами, которых он доставил в Африку, и таким способом принять удар Цезаря на себя. Катон понимал, что для успеха его замысла необходимо войско в сорок-пятьдесят тысяч бойцов, а не те десять тысяч, на которые он мог рассчитывать. Однако взрывоопасная ситуация в Италии, вкусившей "благ" нового режима, позволяла ему надеяться на положительный результат операции. В этом деле был важен первоначальный успех. Если бы Катону удалось отразить удар Антония и закрепиться на Апеннинах, в Италии вспыхнуло бы масштабное восстание, и тогда Цезарю пришлось бы оставить завоевания ради сохранения уже захваченного. Даже в случае окончательного поражения экспедиция Катона предоставила бы республиканцам возможность закрепиться в Африке, расправиться с Мавританией и овладеть Испанией. При любом исходе это было бы лучшее продолжение войны, чем со всею армией лезть в капкан Цезаря под Тапсом.

Но "Единственный император римлян" высмеял Катона и даже не удостоил его ответа. Прочитав письмо, он лишь воскликнул: "Этот лицемер хочет получить от меня десять тысяч легионеров, чтобы обратить их против меня же, когда я разгромлю Цезаря!" Так он продемонстрировал своему окружению превосходство над незадачливым комендантом Утики.

Катон настолько проникся идеей оказать помощь Италии, которую он уже не чаял увидеть, что, с тоскою и надеждой вглядываясь в морскую дымку, скрывавшую вдали родную землю, казалось, слышал стон угнетенных соотечественников, взывающих к нему с мольбою о спасении. Однако стон раздался с противоположной стороны, он донесся не из Италии, а из Африки, из-под города Тапса, где Цезарь растерзал многочисленное воинство бестолкового полководца. Судьба словно для того вознесла Марка в облака надежд, чтобы больней обрушить его в смрадный провал реальности. "Хватит мечтать о подвигах Сципиона, сейчас другие Сципионы!" – злорадно заявила она ему.

12

 Несколько последних дней перед катастрофой Катон был сам не свой, будто в него влили яд, растворивший кристаллическую решетку души, разрушивший ее философскую структуру. Он испытывал неприязнь к окружающим, его раздражало все, что шевелилось, жило, издавало звуки, он брезговал воздухом, солнцем и самим собою. Всякая попытка заняться делом приводила лишь к тому, что он начинал ненавидеть и презирать себя, любое лицо казалось ему портретом Медузы Горгоны, а речь – зловонным извержением вулкана. Он уходил к морю и в уединении подолгу смотрел на однообразные все еще по-зимнему серые волны, которые тоже вызывали в нем отвращение. Его угнетало чувство, что происходит нечто непоправимо-кошмарное. Однако он совсем не думал о возможности скорого поражения своих войск. По последним сведениям из-под Тапса, республиканцы владели инициативой, особенно успешно терзал Цезаревых фуражиров Тит Лабиен с конницей, и думалось, что война будет долгой. Ощущение беды казалось оторванным от людской повседневности, но оттого было еще страшнее. Одно не подлежало сомнению: свершается нечто невозможно-ужасное, из мира уходит душа, вселенская жизнь братается со смертью и застывает в недвижности, останавливается круговорот планет, гаснут звезды.

В таком состоянии Катон узнал о прибытии гонца от проконсула, и ему сразу все стало ясно. "Все-таки поражение..." – устало промолвил он и даже не принял посыльного, будучи уверен в том, что правильно разгадал психологический ребус судьбы, хотя, если судить рационально, в тот момент он мог ожидать от полководца согласия на поход в Италию. Лишь после того, как улицы вечернего города наполнились возбужденным людом, истошно вопящим о беде, Катон нехотя отдал распоряжение привести гонца. Когда тот прибыл, он задал ему лишь два вопроса: "Когда?" и "Где Метелл Сципион?"

"Три дня назад, – услышал он в ответ. – Сципион бежал морем, а Юба – с сотней всадников".

"Как раз тогда это и началось", – подумал Марк.

– Все честные полегли на поле боя, – помолчав, добавил гонец, – все трусы бежали к Цезарю, чтобы дать миру потомство новых трусов... А Цезаревы головорезы в сознании безнаказанности рубили даже своих офицеров, особенно сенаторского ранга, под шумок сводя с ними счеты... Что сделают с государством эти победители?

– На том свете расскажешь, – резко оборвал его Катон и решительно встал. Он хотел тут же выйти, но у двери обернулся к гонцу и сказал: – Только нет никакого другого света, а этот – мы сами превратили во тьму.

– Порций, Цезарь уже идет к Утике, бросив все прочие дела!

– Еще бы, – уже на ходу отозвался Марк, – Цезарь не может считать себя победителем, пока на свободе Катон. А Катон будет свободным всегда!

Он взял с собою сторожевой отряд, вооружил его факелами и вышел в город, чтобы унять панику.

Люди метались по улицам, рвали на себе одежды и волосы, вбегали на стены, толкались и даже срывались вниз и при этом кричали, кричали, кричали. Мужчины уподобились женщинам, женщины в своем страхе вообще вышли за пределы терминологии, а детей и те, и другие давили не глядя, римляне сделались пунийцами, господа – рабами, рабы – бандитами и ворами, и вся эта беснующаяся биомасса обрушилась на Катона, перекрывшего городские ворота.

"Цезарь всех нас казнит! – громко страдала толпа. – Живьем бросит в костер! Лишит нас собственности! Бежим из города!"

Натолкнувшись на торс Катона, не раз ломавший кинжалы убийц на форуме, масса забурлила на месте.

– Еще толком ничего не известно, может быть, не все так плохо! – зычно, как командир на поле боя, крикнул Марк. – Судьба лишь взялась за розги, а вы уже сами стегаете себя страхом, истязаете свои души отчаяньем! Опомнитесь!

– Вот он, злодей! Все из-за него! – вдруг переориентировались пунийцы в направлении своих эмоций. – Это Порций отвратил нас от Цезаря, а ведь благородный диктатор обещал нам римское гражданство и другие преимущества! Этот негодяй, Порций, из зависти к талантам и счастью Цезаря сам перечит ему во всем и нас сбил с выгодного пути!

– Отлично вы разобрались в ситуации! – насмешливо воскликнул Катон. – Так слепой получил подзатыльник, увидел радужные круги и подумал, что прозрел!

– Выпусти нас, Порций! Не то мы оторвем тебе голову и преподнесем ее Цезарю в знак нашего раскаяния. Тогда он простит нас!

– А если с моею головою подмышкой вы встретите Сципиона?

Пунийцы опешили.

– Вы не подумали, – продолжал Катон, – что после сражения, в котором участвовали столь большие силы, вся округа кишит отрядами преследуемых и преследующих? Одни готовы на все от отчаянья, а другие – из-за безнаказанности, из-за сознания своего могущества. Вот и представьте себе встречу с такими молодцами!

Толпа снизила тон до ропота.

– А что же нам делать? – неуверенно, вразнобой стали спрашивать сразу со всех сторон.

– Расходитесь по домам. К утру сведения о ходе битвы уточнятся, соберется совет и примет соответствующее решение. Будьте благоразумны. Может быть, еще не все потеряно, а если дело действительно плохо, то благоразумие потребуется еще больше. Пока нет полной ясности, могу сказать вам в утешение лишь одно: я всегда сохранял в целости доверившихся мне людей, будь то под Диррахием или в ливийской пустыне. Не дам в обиду и вас.

Пунийцы начали понемногу расходиться по домам. Но еще долго то в од-ном, то в другом конце большого города вспыхивали очаги паники, и почти всю ночь Катон вел сражение с людским страхом.

Когда предутренний час выступил его союзником и сморил последних ос-тавшихся на улице жителей сном, Марк возвратился в свои покои, но совсем не для того, чтобы предаться покою. На утро он назначил собрание совета Утики и теперь хотел переговорить кое с кем из городской знати, чтобы разведать на-строение этой публики и выработать подходящую стратегию обращения с нею. Однако, представив лица предполагаемых собеседников, Катон передумал. Тут же он подловил себя на нарушении стоической заповеди о том, что мудрец никогда не меняет своего решения, ибо принимает его на основе научных положений. Но искусство полемики, развитое занятиями философией и риторикой мгновенно подсказало ему выход из формального тупика. "Я отменил совещание потому, что сам заранее понял, чего можно ждать от этих пунийцев, – подумал Марк, – а значит, я не изменил первоначального решения, а как бы мысленно исполнил его. Противоречия со стоицизмом нет". Эта маленькая логическая победа вернула Катону привычное мировосприятие. В принципе, ничего особенного не произошло. Он давно был готов к такому исходу дела, только не думал, что развязка наступит так скоро. Поразмыслив еще некоторое время над перспективами предстоящего дня, Катон заснул спокойным крепким сном, как и полагается философу.

В местную курию он, по своему обыкновению, пришел первым и, пока собирались остальные, с невозмутимым видом читал книгу. Купеческое любопытство пунийцев овладело ими даже в столь тревожный час, и они с вороватым видом прохаживались мимо странного римлянина и заглядывали ему в руки, желая узнать, что же может отвлекать того от мыслей об опасности, грозящей его жизни.

Эти пунийцы были не совсем пунийцами. Они имели римское гражданство, а многие и родились в Италии, однако бизнес сделал их всех одинаковыми, как профили на монетах, за которые они продали свои жизни, бизнес всех их превратил в пунийцев в том смысле слова, как понимали его римляне. Именно поэтому образ мыслей этих людей не составлял для Катона загадки. Не следовало ожидать от них патриотического порыва. Если идея спасения государства даже римских сенаторов могла вдохновить лишь после легкого завтрака, но уже совершению не занимала после сытного обеда, то, что значила Республика для тех, кому отечеством стал сундук с серебром или особняк за высоким забором? Поддавшись уговорам, а кто-то и принуждению, здешние дельцы вложили капиталы в обеспечение кампании республиканцев. Поражение в войне означало для них только убытки, тогда как продолжение войны в сложившейся ситуации сулило потерю всего оставшегося достояния без надежды на возврат потраченной части. Кроме того, дальнейшее сопротивление всемогущему Цезарю грозило самой их жизни, а ведь, лишившись жизни, они не смогут наращивать собственность! Арифметические выкладки диктовали им однозначное решение: переход на сторону победителя с выплатой ему компенсации за былую враждебность. При этом деловая смекалка подсказывала способ уменьшить размер контрибуции. Стоило всего лишь схватить Катона, несколько десятков других непримиримых сенаторов и передать их Цезарю, чтобы ублажить его на тысячу талантов.

Мозги этих людей, озабоченно снующих теперь перед Катоном, были до-верху забиты цифрами, а Родину числом не измеришь, так как же им понять ее? За сколько можно купить Республику? А за сколько – продать? А свободу? А честь? А доблесть? Нет, эти категории не для таких людей. Но тогда о чем говорить Катону? Он не располагал ни деньгами, ни провинциями, ни надеждами на будущее, он не мог ни дать, ни даже пообещать. Он не имел ничего, кроме любви к Родине, и эта любовь звала его на последнюю битву. Он должен был пробудить чувства в тех, кто жил только расчетом.

Когда Катон вышел на трибуну, ответ зала уже был готов. Пунийцы тоже полагали, что распознали римлянина. Они обнаружили, что утром он читал не философскую книгу, как обычно, а описи складов с продовольствием и оружей-ных арсеналов. Очевидно, он либо будет угрожать им и принуждать к продолжению войны, поскольку поражение чревато для него казнью, либо станет торговаться и выпрашивать у горожан пощады в обмен на накопленные им военные ресурсы. Первый путь, по мнению пунийцев, был бесперспективен, так как навербованные Катоном отряды не согласились бы сражаться с сородичами (не столько у него денег). А во втором варианте пунийцы могли бы снизойти к римлянину, но могли и отказать, поскольку все арсеналы после свержения республиканцев и без того оказались бы в их распоряжении.

Смотря на Катона, осваивающегося на трибуне перед речью, ростовщики и торговцы – аристократы Утики – напряженно гадали: будет ли он угрожать или все-таки станет просить, а может быть, сначала предпримет первое, а потом второе, действуя по принципу: "Торгуй больше, получишь, сколько надо?" Однако нечто в его облике настораживало их своей необъяснимостью. Он не был похож ни на угрожающего, ни на просителя, его осанка, взгляд, движения завораживали возбужденный зал гипнотическим спокойствием. Такая умиротворяюще-торжественная атмосфера царит на похоронах героя, но пунийцам это было неведомо, и, глядя на просветленный лик Катона, они испытывали некое смущение, чтобы не сказать воодушевление, и оттого даже забеспокоились, уж не совершили ли ненароком чего-либо доблестного, за что им могло влететь от Цезаря.

Оказалось, что так и есть. Римлянин начал восхвалять представителей совета трехсот за патриотизм, проявленный при оказании помощи республиканской армии, причем в таких велеречивых, помпезных выражениях, что те почувствовали себя грешниками, вошедшими в райский сад по чужим пропускам.

"В час, когда зревшая несколько десятилетий гроза разразилась над государством, сокрушая остатки добродетели, когда ослепленные граждане погрузились в омут преступлений и лишь немногие устояли против шквала, сохранив гражданскую честь, – говорил Катон, – вы оказались в числе лучших людей, может быть, самыми лучшими, ибо вы вступились за попранное Отечество, когда оно было в шаге от гибели, когда больше уже некому было защитить его!"

Едва пунийцы задумали измену, как их провозгласили идеалом верности. Это спутало их мысли, сбило с намеченных ориентиров. Они попали в положение престарелой дамы, получившей комплимент накладной груди, парику и наклеенным ресницам. Сознается ли она после этого, что вызвавшие восхищение прелести не ее собственные, а всего лишь фальшивка? В своей деятельности им постоянно приходилось сталкиваться с недоверием и подозрительностью, прибегать к уловкам и обману, чтобы доказать свою хотя бы относительную честность. Они постоянно ощущали себя у подножия моральной лестницы и всякий раз спорами и хитростью стремились подняться хотя бы на несколько ступенек, чтобы их сочли достойными партнерами в деле. А тут они сразу оказались вознесенными на самую вершину, и с головокружительной высоты им открылось удивительное зрелище, изменившее их мироощущение. Сейчас они уже не могли схватить Катона, заковать в цепи и выдать Цезарю. Но что же им делать?

"Вы уже сделали все, что требовалось от добрых граждан, – продолжал Катон, – вы поддержали государство деньгами, рабочей силой и своими советами, причем все это с величайшей пользой для дела. В поражении нет вашей вины. Ваша совесть чиста, и теперь вы вольны заботиться лишь о самих себе. Если ты сразил своего противника, но твое войско обратилось вспять, незазорно и отступить вместе с основной массой.

Есть люди, которые не могут жить побежденными. Их удел – искать смерти, когда отрезан путь к победе. Они – цемент общества, который невозможно использовать дважды, они не могут прожить двух жизней. Но кирпичи разрушенного здания годятся для новой стройки. Жизнь должна продолжаться и после гибели нашего Отечества. История человечества переполнена трагедиями, но цивилизации гибнут, а люди живут, живут свободными, живут и в рабстве. Чудовищна в своей унизительности человеческая приспособляемость к существованию в нечеловеческих условиях. Птица может быть только птицей, тигр – только тигром, змея – змеею. Человек же ради призрачной выгоды готов стать и червем, и шакалом, и ослом, и коршуном, и слизнем. Нам довелось быть свидетелями таких метаморфоз. Удручающе ныне выглядит мозаика человечества, однако Утика является одним из лучших ее узоров. Итак, вы выполнили свой долг. Вы сражались, пока была реальная надежда на успех, но теперь победа скрылась за горизонтом времени, и мало кто отважится продолжать путь. Я воздаю вам должное и пре-доставляю возможность самостоятельно обсудить свою судьбу и принять добровольное решение. Но, прежде чем я и мои соратники-сенаторы выйдем, чтобы не влиять на ваш выбор, я попрошу вас об одном: держитесь все вместе, действуйте сообща. Тогда вы будете представлять собою силу, и Цезарь отнесется к вам с уважением как в случае, если вы продолжите борьбу, так и при капитуляции".

Катон замолк, и зал ответил ему благоговейной тишиной, в той ситуации звучавшей звонче любых аплодисментов. Он сумел затронуть такие струны в душах этих людей, о существовании которых сами они не подозревали. Ему готовили козни, против него злоумышляли, а он обратился к своим тайным врагам как к честнейшим людям и, не допуская мысли о коварстве, сколько мог, заботился о них. Его видели противником, а он выступил другом. Своим доверием он поднял их так высоко, что они боялись смотреть вниз, в черный провал былых замыслов и испытывали потребность сохранить набранную высоту, достигнутый уровень.

"Держитесь вместе, – повторил Катон, – и с вами будут считаться. Я же ухожу. Однако если вы решите продолжать битву за свободу, то я не только выскажу вам слова восхищения, но и предложу в помощь все свои силы и уменья. Будет на то ваша воля, я возглавлю борьбу, как вы просили меня прежде. И на этот случай могу вас уверить, что наше дело совсем небезнадежно. Не Утика нам Отечество, и не Африка, а Рим. В Риме же нарастает негодование к диктатуре. Даже столетний упадок нравов еще не унизил римлян до рабского состояния духа. И тому, кто возомнил себя господином над этим народом, еще придется столкнуться с взрывом праведного гнева. Уже сейчас гниль поразила самую сердцевину Цезарева режима, его основу – войско, где бунтуют лучшие легионы. Лишь обещанием все новой добычи диктатор водворяет порядок в своем стане. И если бы наши полководцы не поторопились предоставить в добычу врагу самих себя, внутренние трудности заставили бы его покинуть Африку ни с чем. Сообщу вам и последнюю новость: Испания приняла сторону Помпея и восстала против клевретов Цезаря.

Идет гражданская война, а в ней фронт имеет незримую границу. Побеждает не тот, кто десятками тысяч истребляет соотечественников и похваляется этим как высшей доблестью, не тот, который завоевывает территории, а тот, кто овладевает сознанием и душами людей. В гражданской войне побеждают граждане, а не легионы. И до тех пор, пока у Рима останутся граждане, готовые его защищать, он не будет порабощен!

Итак, для любого вашего решения, квириты, есть серьезные основании, выбор же за вами. А я молю богов, чтобы они обратили вам на благо тот образ действий, который вы изберете!"

Катон сделал несколько шагов к выходу, но воодушевленная публика об-ступила его со всех сторон и принялась осыпать цветами патриотических лозунгов. Торговцы и банкиры, час назад готовые за медяк продать и жену, и детей, а за два медяка – и самих себя, теперь наперебой предлагали свои капиталы и жизни Катону, чтобы он все это бросил в пожарище войны.

"Мы хотим биться до конца! – кричали они. – Лучше погибнуть рядом с тобою, Катон, чем жить среди цезарей! Ты, Катон, показал нам, что человек может стоять выше всякой удачи и самой судьбы, и мы не желаем спасать свои жизни ценою предательства столь высокой доблести!"

Катон все с тем же просветленным спокойствием человека, живущего кос-мическими масштабами, возвратился на трибуну, чтобы в искрящемся огне эмоций выплавить сталь защитной брони Республики. Он по-деловому перечислил имеющийся боевой потенциал и объявил, что оружия и оборонительных машин много, а недостает бойцов.

– Рядовые жители Утики ненадежны и не хотят воевать, – говорил он, – а насильно патриотом не станешь. Нам же нужны люди, заинтересованные в успехе нашего дела.

– Надо издать указ об освобождении рабов! – поняв, к чему клонит Катон, предложили пунийские римляне.

– Рабы, получившие от нас свободу, действительно могли бы усилить войско, – согласился Марк, – однако такой закон неправомерен. Мы не можем действовать насилием и вмешиваться в отношения господ и рабов. Отстоять свободу Отечества могут лишь люди, добровольно вставшие на путь борьбы. Поэтому мы не будем отбирать у хозяев их достояние, но если они сами пожелают отпустить на волю своих рабов, то лучших из них мы обязательно включим в легионы.

Слова Катона вызвали новый всплеск воодушевления, и чуть ли не все члены совета заявили о готовности пожертвовать рабов на благо государства.

Катон с прежней невозмутимостью развернул свиток и призвал добровольцев расписаться под своими заявлениями. Однако его руки при этом тряслись. И, как вскоре выяснилось, не без основания: документально подтвердить свой энтузиазм согласились далеко не все. Многие же вдруг замешкались, потупили очи и потеряли руки в складках дорогих одежд, а другие, наоборот, заспешили, осененные внезапным воспоминанием о неотложных делах.

Выжав из этой прижимистой публики все, что стоили ее добрые порывы, Катон свернул свиток и вышел из зала вместе со своими друзьями, предоставив пунийской знати возможность самостоятельно осмыслить создавшееся положе-ние.

Оказавшись в своем кругу, без посторонних, соратники Катона принялись поздравлять его с невероятным успехом.

– Эти пунийцы должны были сцапать нас и выдать Цезарю с великой выгодой для своих сундуков, – говорили они. – Ты же, Марк, не только лишил их прибыли, но заставил раскошелиться еще! Хитрых воришек, стяжателей по ремеслу и мировоззрению ты чудодейственным образом превратил в римских сенаторов времен Цинцината!

– Это потому, что я обращался с ними как с людьми, а не как с пунийцами, – устало сказал Катон. – В том наша беда, что мы утратили собственную природу. Мы отказались от естественных взаимоотношений и отделились друг от друга деньгами и прочими искусственными знаками корысти, тогда как истинное богатство для человека – природный мир, а в нем – люди.

Сенаторы переглянулись и пожали плечами.

– Катон, ты уже среди римлян, а не в толпе африканцев, – заметил один из них, – расслабься, здесь некого агитировать и обрабатывать, если не сказать, дурачить.

– Вот я и говорю, мы утратили естественность, основой которой является искренность, – недовольно отреагировал Марк. – Я никогда никого не обрабатывал и не дурачил. Просто я всегда стараюсь взывать к лучшему, что есть в людях, тогда как все остальные поступают наоборот.

Помолчав, он добавил:

– Однако надо действовать, времени мало. Как мы убедились, в пунийцах тоже сохранилось доброе начало, но прежде всего они пунийцы, и вскоре в них возобладает торгашеская натура.

Катон пошел в порт, чтобы уточнить состав наличных кораблей и проверить их состояние. Там он, как обычно, тщательно записал все, что его интересовало, а потом встретился с купцами. Их он настоятельно просил не покидать город и быть готовыми к принятию груза или пассажиров.

Вернувшись в свою резиденцию, Катон застал там гонцов от Юбы и Метелла Сципиона. Как оказалось, Юба с кучкой столь же прытких всадников, как он сам, скрывается в горах и, влача жалкое существование, всю оставшуюся царственность вложил в письмо. В своем послании он солидно рассуждал о перспективах продолжения войны. Однако, если, прибыв в лагерь Сципиона, он заставил его сменить пурпурную тогу полководца на белую, то с Катоном заводить речь об иерархии не посмел. Курчавый нумидиец почтительно спрашивал, какое решение примет строгий римлянин, и сообщал, что будет ждать его в горах, если он оставит город, и прибудет с войском к стенам Утики, если Катон предпочтет дать врагу бой на укрепленной позиции. Метелл с небольшой эскадрой спрятался за крутым мысом неподалеку от Утики и тоже интересовался мнением Катона относительно дальнейших действий.

Поразмыслив над сложившейся ситуацией, Марк не дал никакого ответа, а просто задержал послов. Увы, собственных войск в Утике было очень мало, так как основные силы Катон отправил в легионы Метелла, а потому все зависело от горожан. Если бы сейчас в Утику прибыл Метелл, это удвоило бы пунийцам соблазн совершить предательство, а появление у стен нумидийцев, извечных врагов жителей пунийских городов, вызвало бы панику. Катон решил дождаться решения пунийского совета и поступить в соответствии с его выбором.

Тем временем римские пунийцы совещались за закрытыми дверями с таким усердием, словно пересчитывали прибыль. Слова сыпались из них, как монеты в потайные подвалы. И хотя каждая из звучавших речей в отдельности стоила недорого, все вместе они сулили серьезный капитал одному человеку, в тот час стремительно маршировавшему к Утике во главе железных легионов.

– Катон словно сирена околдовал нас своей софистикой!

– Потому римляне и воюют друг с другом, что головы их засорены хламом греческих премудростей!

– Пусть себе воюют, сколько вздумается, но нас не втягивают в свои дрязги!

Такие голоса раздавались в зале, возбуждая атмосферу собрания нарастающей экспрессией.

– Вы только подумайте, на что нас подбивает этот римлянин! Мы должны защищать римскую свободу, которую сами римляне продали Цезарю еще под Луккой!

– Да кто мы такие? Никого из нас нельзя сравнить ни с Катоном, ни с Помпеем, а ведь оба они отдали Цезарю Италию! Сам Катон бежал из Сицилии, потом из Эпира, а теперь хочет, чтобы мы воевали против того, кто загнал его на край света!

– Ныне все могущество Рима перешло к Цезарю, и мы – ничто против него!

– Единственный разумный ход, это немедленно схватить Катона с его сенаторами и сдать их всемогущему диктатору!

После длительного совещания пунийцы подтвердили Катону свою готов-ность следовать за ним дорогой доблести и для видимости освободили горстку рабов. Однако по их глазам, мимике и походке Марк понял, что перед ним снова торгаши-пунийцы, но никак не римские граждане, а пассивность, с которой они выполняли обязательства, подтвердила его наблюдения. Однако он не подал вида, что разгадал их. Он вел себя, как укротитель тигров, который будто бы не подозревает, что хищники могут растерзать его в один момент, и своею дерзостью вводит их в заблуждение.

Продолжая раскланиваться с африканцами, Катон, однако, не испытывал более иллюзий и написал Юбе и Метеллу о том, что население Утики ненадежно, и им опасно приближаться к этому городу. С тем он и отправил послов своих последних союзников.

Проводив гонцов, Катон взошел на самую высокую башню и окинул новым взором живописные окрестности Утики. Море искрилось в солнечных лучах весеннего солнца, мыс Корнелиева лагеря жизнерадостно зеленел свежей растительностью, воздух колыхался парами первого зноя. Природа энергично вошла в очередной цикл жизни, а перед ним, Катоном, наконец-то забрезжила перспектива скорого освобождения от уз долга. За много десятилетий эти узы хуже всяких цепей исполосовали и истерли его душу, не оставив на ней живого места. У него было ощущение, что ему не сорок восемь лет, а четыреста восемьдесят; порою же, наоборот, казалось, будто он не прожил и восемнадцати.

"Теперь все идет к скорому концу, – произнес Марк, – пунийское ничтожество сулит мне свободу".

Сказав эти слова, он тем самым бросил вызов судьбе. Как это так! – взбеленилась зловредная старуха. – Катон уйдет от нее умиротворенным и спокойным! Нельзя такого допустить, она докажет свое превосходство и еще раз заставит его биться в конвульсиях напрасных трудов и неблагодарных забот!

Повернувшись к лестнице, ведущей вниз, в город, Катон заметил вдали за холмами клубы пыли. Он приказал немедленно запереть ворота и приготовиться к отражению нападения. Однако ему было ясно, что Цезарь, двигаясь со всем войском, не мог подойти к Утике раньше, чем через день – два, и, вероятнее всего, пыль поднята каким-либо отрядом из остатков разбитой армии.

Вскоре выяснилось, что так оно и было. К Катону явилось сразу трое послов от трех групп республиканской конницы. Беглецы разделились на три части совсем не от переизбытка сил, а из-за разногласий во взглядах на будущее. Одни хотели уйти к Юбе, так как он был единственным платежеспособным полководцем из оставшихся республиканцев, другие желали присоединиться к гарнизону Катона, но боялись вероломства пунийцев, а третья, самая многочисленная группа намеревалась увезти Катона с собою, чтобы во главе с ним продолжать войну с Цезарем. Выслушав послов, Катон сказал, что сам явится к всадникам и обо всем договорится с ними на месте.