Текст книги "Катон (СИ)"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 50 страниц)

Лишь за час до рассвета Марк возвратился в свой дом, но сознание выполненного долга компенсировало ему отсутствие сна. Он мобилизовал мощную силу для отпора проискам триумвиров, и надежда на успех в главном деле жизни умножала его силы.

В положенный утренний час в атрии дома Катона собралась толпа его приверженцев. Марк принял холодную ванну и отказался от завтрака, чтобы активизировать физические силы организма и поставить их под контроль духа. Он предстал перед товарищами бодрым и свежим, словно отдыхал положенную треть суток, а его лицо светилось вдохновением идеи борьбы за праведное дело. Увидев таким своего нравственного лидера, сенаторы шире расправили плечи и ощутили себя способными на подвиг. Катон поприветствовал соратников, сказал несколько оптимистических фраз и подытожил: "Сегодня народ будет с нами". Затем все они отправились в дом Бибула, ставший в тот год штабом оптиматов. По дороге к ним присоединилось еще несколько групп единомышленников, и к консулу Катон привел целую когорту. Бибул тоже не бездействовал, а потому силы республи-канцев уже приближались к легиону, вооруженному праведным гневом и стремлением отстоять государство, созданное тремя сотнями поколений римлян, от клыков индивидуализма прожорливых хищников.

Народ действительно был с оптиматами, ибо усилиями Катона они снова одержали нравственную победу над триумвирами, и по пути следования колонны, возглавляемой Бибулом, Катоном и Лукуллом, к ней примыкали все новые толпы граждан. Однако, когда эта громоздкая процессия приблизилась к форуму, выяснилось, что места для нее там уже нет. Цезарь с военной оперативностью еще ночью занял площадь своими людьми, большую часть которых составляли ветераны азиатской кампании, и теперь торжествовал, красуясь в более чем безопасном удалении от ненавистного Катона.

Бибул посмотрел на своих товарищей, почерпнул в их глазах уверенность и дал команду ликторам расчистить проход. Консульская стража принялась орудовать руками, благодаря чему авангарду оптиматов удалось протиснуться в глубь толпы. Однако далеко не все приверженцы Республики были готовы отстаивать справедливость в такого рода собрании, и ряды войска Бибула стали резко таять. Тем не менее, передовой отряд продолжал внедряться в гущу врага.

Тогда непопулярный ныне вождь популяров сделал отмашку, Помпей величавым молчанием подтвердил его приказ, и ветераны, оккупировавшие форум, разом выхватили спрятанные под плащами кинжалы и бросились в контратаку. Именно так практичные триумвиры понимали борьбу идей.

Ликторы в замешательстве отступили. Они были вооружены лишь розгами, секиры же в фасцах отсутствовали, поскольку дело происходило в городе. Враг начал теснить сенаторов, но уперся в Катона и Бибула, не способных давать задний ход. Тогда к Бибулу подскочили лучшие воины Цезаря специфического вида и вывернули на голову консула корзину навоза. Аристократический до чопорности Бибул окаменел на месте, и если он еще был способен чего-либо желать, так только одного – немедленно провалиться в Тартар. Катон хотел рвануться на помощь, но сам был атакован тремя противниками. Непобедимый в гневе он легко оттолкнул двоих из них, но третий приставил ему к груди кинжал и от кровожадности даже пустил слюну.

"Неужели ты намереваешься этим лоскутом металла поразить Катона? – с уничтожающим презрением спросил его Марк. – Неужели тебе одному из всей этой толпы неведомо, что Катон тверже железа?"

Столько металла было в этом голосе, что металл в руке нападающего дрогнул. Обладатель клинка, подчиняясь превосходящей силе, поднял взор и погряз в глазах Катона. В них светилась необъятная мощь, ими смотрела на убийцу сама История Рима с его необычными гражданами, бросающимися в пропасть и сжигающими себя заживо ради Отечества.

Этому солдату доводилось убивать азиатов, возможно, он мог бы сразить и одного римлянина, но ему не по силам было убить целую историю со множеством поколений героев. Он растерялся, и слюна – свидетельство хищной злобы – высохла на его губах, оставив лишь грязный след пены.

Пользуясь плодотворным мгновением победы, Катон вырвал у сраженного моральным ударом противника кинжал, воинственно махнул им у лиц остальных врагов, вынудив их попятиться, но затем презрительно отшвырнул слишком примитивное для него оружие, чем заставил нападавших отступить еще дальше. Вокруг победителя сгруппировались все боеспособные силы оптиматов, и Катон повел их в психическую атаку. Только Бибул остался стоять на месте, словно статуя, символизирующая унижение былой гордости человечества – Римской республики. По его волосам все еще струилась зловонная жижа, которая чернила лицо, заливала величавое одеяние римлян – тогу и пачкала пурпурную консульскую полосу. К нему испуганно жались растерявшие фасцы ликторы, не знающие, как относиться к залитому грязью консулу.

Наступление Катона имело некоторый успех, но решительный Цезарь снова призвал легионеров крепче сжать кинжалы и смело напасть на кучку безоружных сограждан. Пролилась кровь, раненными оказались даже двое народных трибунов, чья неприкосновенность когда-то вошла в пословицу, а ликторам поломали оставшиеся розги – символы высшей государственной власти. Строй оптиматов был опрокинут, сенаторы попятились, а затем и побежали. На прежней позиции остался лишь Катон. Злоба форума не смогла поколебать его, толпа вооруженных врагов не сумела сдвинуть с места. Он смотрел поверх голов мельтешащего в вакханалии ненависти плебса на ростры, туда, где деловито отдавал распоряжения относительно хода битвы великий полководец будущего Цезарь и гордо поправлял пышную прическу в ожидании лаврового венка великий полководец прошлого Помпей. Марк взглянул на весеннее небо, рваные тучи которого, чередовавшие свет и тьму, отражали земную борьбу лета и зимы, и подумал, что этот день достоин его смерти и даже символичен. Прежде лучшие граждане погибали на полях битв в Кампании, Самнии, Испании, Африке, Греции и Азии, он же будет сражен на форуме в самом центре Рима на священном месте у подножия храмов отече-ских богов, но так же, как и они, он погибнет, сражаясь за Родину, а это – славная смерть для представителя великой державы! Марк расправил грудь, обращая ее навстречу кинжалам разъяренных врагов, но руки, только что осквернившие консула, нанесшие удары магистратам, пролившие кровь трибунов, не смели подняться на Катона. С форума уже изгонялись последние группы сторонников оптиматов, а Катон по-прежнему стоял в самом центре, пугая своим спокойствием саму смерть1.

Такой непорядок на поле сражения привлек внимание Цезаря. Он пристально всмотрелся в происходящее и застонал от негодования. Опять Катон! Когда же это странное существо, само не желающее властвовать и не разрешающее – другим, уйдет с его пути и позволит ему восторжествовать над созревшими для рабства людьми?

Катон заметил взгляд врага и, хотя с такого расстояния не мог разглядеть его лица, почувствовал обуревавшие того страсти. Это разом изменило его на-строение. Уже в который раз Цезарь невольно возвращал к жизни своего единственного настоящего противника! Катон понял, что ему рано погибать, и, развернувшись, неспешно пошел прочь с форума. Увидев его спину, враги расхрабрились и стали швырять в нее камни. Катон резко обернулся, и у тех опустились руки.

– Римляне, если здесь еще остались таковые, раскройте шире глаза и смотрите на то, что происходит! И поглядите на тех, кто низвел гордое народное собрание до позора собачьей грызни! – воскликнул Катон и снова пошел своей дорогой.

Оправившись от этого выпада, торжествующие победители опять стали кидать ему в спину камни, а кто-то даже отважился подскочить и оцарапать его кинжалом.

Марк более уже ни на что не реагировал. Если бы враги знали, какие ду-шевные муки он испытывал, они расстались бы с надеждой устрашить его болью от ран и побоев.

Умирающая цивилизация страдает, как любой, подвергшийся распаду организм, и как любой страдающий организм, она источает боль. Люди, подобные Катону, и есть эта боль.

Когда смертоносная опухоль разрастается, и раковые клетки пируют, пожирая здоровую ткань, удел других – стонать от боли, сигнализируя всему организму о страшной болезни. Если этот стон не будет услышан, раковые клетки победят, и организм погибнет, что будет означать конец как побежденных, так и победителей.

Символично, что ни Цезарь, ни Катон, ни Помпей, ни Красс, ни Цицерон, ни Клодий, ни Курион, ни Фавоний, ни даже Метелл Сципион, некогда отбивший у Катона невесту, не умерли естественной смертью. Всех главных действующих лиц той эпохи постигла страшная насильственная гибель, как и саму Республику, которую римляне, создав совместными трудами, вдруг начали делить и вырывать друг у друга, пока не растерзали в клочья.

Придя домой, Катон бросился в бассейн и стал яростно тереть руки, ноги, грудь, лицо, спину, словно не Бибула, а его обдали навозом. Он изнемогал от гадливого ощущения грязи, и ему страстно хотелось содрать кожу, чтобы вместе с нею избавиться от нечисти. Его жег нестерпимый зуд оскорбленья: оскорбленья Бибулу, сенату, народному собранию, государству, всему человеческому, что отличает людей от животных, от беснующейся в замкнутом кругу самопожирания биомассы.

12

Марк провел в бассейне несколько часов. Здесь его никто не беспокоил. Слуги были выучены так, что без приказа не смели являться на глаза хозяину, он же никого не звал. Наконец вошла Марция и спросила, не нужно ли ему чего-нибудь, Марк встрепенулся, но, посмотрев в ее глаза, промолчал. Взгляд Марции был холоден и суров. Он как бы говорил за нее: «Я тебя предупреждала, чтобы ты не взваливал на себя неподъемное дело. Ты не послушался и в итоге получил по заслугам. Я была права».

Когда Марк год назад убедился, что жена не желает идти с ним одной дорогой навстречу могущественным враждебным силам, в его душе погас и прежде неяркий светоч чувств к ней. Но в глазах женщины самое страшное преступление мужчины – потерять к ней интерес. У мужчин существует много терминов, определяющих дурные свойства людей, для женщин все проще: они довольствуются комплексной характеристикой – тот, кто их не любит, является одновременно и злодеем, и ничтожеством, и предателем, и тупицей. Поэтому, едва Марция уловила изменения в отношении к ней мужа, как сразу же опустила его на самое позорное место в своей душе, туда, где не было ни уважения, ни сочувствия, ни справедливости.

Положив Катону полотенце и чистую тунику, она посчитала свой долг жены исполненным и удалилась. Марк стал еще злее тереться мочалкой, но это не спасало его от зудящего ощущения нечистоты. Кожа уже давно была розовой и свежей, а вот отмыть от скверны душу могло только общение с близкими по духу людьми, но таковые отжили свое сто лет назад.

Так, в безнадежных попытках очиститься, Марк провел в бассейне еще какое-то время. Вдруг он услышал позади себя всхлипывания и, обернувшись, увидел подростка-сына, который смотрел на него красными от переживаний глазами. Мальчик готов был разразиться новым приступом рыданий, но, встретившись взглядом с отцом, изменился в лице, разом повзрослел и сам сделался маленьким Катоном.

– Отец, ты весь изранен, – серьезно, совсем без детских ноток в голосе сказал он, – позволь мне помочь тебе встать и одеться.

С этими словами он протянул руку, которой сознание ответственности момента придало не свойственную его возрасту крепость. Отец пожал эту поданную ему в помощь руку и произнес:

– Благодарю тебя, Марк, но отцу не подобает в таком виде показываться сыну, потому ты ступай в свою комнату, а я приведу себя в порядок и приду следом.

Уже была глубокая ночь, и Катон, выйдя из бани, направился в спальню, но у двери остановился и, вернувшись, зашел к сыну.

– В трудное и подлое время мы живем, Марк, – сказал он, обняв голову мальчика. – Раньше, чтобы отстаивать Родину, достаточно было владеть мечом и копьем, теперь же этого мало. Подлость атакует душу, потому мы должны быть сильнее духом, чем люди всех прошлых эпох. Ныне наше главное оружие – воля и честность. Внимательно смотри на происходящее вокруг, Марк, но пусть творящиеся безобразия не сломят тебя, а закалят твой характер, как закаляют тело ратные труды.

С этими словами Катон оставил сына, которому была суждена короткая жизнь, оборвавшаяся в день последней попытки возродить Республику, когда он на знаменитом поле боя при Филиппах в условиях полного поражения и бегства соратников в одиночку разил врагов вызывающим кличем: "Я – Катон! Кто из вас способен убить меня? Найдется ли среди вас достойный убийца для Катона?"

Та ночь оказалась для Марка долгой и тяжелой. Он будто не спал, а барахтался в вязкой удушливой массе, заполняющей пространство какого-то иного мира. Его редко мучили дурные сны; стоическая дисциплина позволяла ему сохранять душевное равновесие даже во сне. Но в этот раз все его силы вычерпал форум, и он оказался во власти ночных духов. В зловещей атмосфере всепроникающей тревоги ему представали картины глобальных разрушений и массовых страданий. Он видел гигантские пожарища и грибы дыма, встающие выше гор, отдаленно напоминавшие тот, что реет над Этной. Поток вечности возносил его ввысь, и, кувыркаясь в стремительном полете, он единым взором охватывал целые страны и в пространстве, и во времени, наблюдал их в славе величия и в хаосе деградации. Жизнь бурлила, создавала, что-то разрушала и снова создавала, но над землею все плотнее сгущались тучи пепла от пожарищ на месте неведомых цивилизаций и в воздухе разливалось зловоние гари. А когда черные клубы рассеялись, истомленному взору предстало некое поле боя. Его уже покинули победители, и на каменистых склонах серых холмов остались лежать только побежденные. Тысячи тел, еще недавно бывших людьми, смерть пригвоздила к земле в самых неудобных позах. Изучая их, можно было прочесть эти письмена смерти, которыми она с циничной издевкой начертала приговор многолетним созидательным трудам жизни. Рельеф местности, вид холмов, оврагов и фортификационных насыпей был устрашающе конкретным, что создавало тягостное впечатление реализма увиденного, не ощущалось только запахов. Зато в воздухе слышался какой-то неприятный зудящий звон, и от него, казалось, становилось не по себе даже трупам. Марк силился понять природу этого звука, но разгадка ускользала, лишь нарастало предчувствие опасности. Вдруг воздух сделался грязным от мельтешащих в нем точек, а звон превратился в шквал назойливого жужжания. Марк в ужасе очнулся. "Мухи! – приглушенно воскликнул он и потер лоб. – Да, мухи, собравшись со всех болот, прилетели сюда, чтобы лизать кровь уничтоживших друг друга людей и в их внутренностях разводить червей..."

Ощущение дискомфорта было настолько сильным, что даже осознание пережитого как сна не принесло Катону облегчения, и страшная картина прозрачным покрывалом, наслаиваясь на стены комнаты, все еще стояла перед глазами. Чуть погодя он встал, зажег масляный светильник и внимательно осмотрел постель. Мух не было, но ложиться обратно не хотелось. Злясь на себя, он потушил свет и с демонстративной беззаботностью упал на ложе. Какое-то время ему еще чудился отвратительный звон, а потом довольно долго грезились каменистые склоны поля боя, снова пугая его своей реалистичностью. В конце концов он все же заставил себя уснуть и был наказан за пренебрежительное отношение к предостережению новым сном. Правда, дальнейшие его сновидения не были столь ярко расцвечены кошмарами, их значенье скрывалось за пеленою тайны, но они вызывали четкое и вполне однозначное впечатление. Утром Марк встал с ощущением грядущей драмы, причем надвигавшаяся беда была не того масштаба, что виделась ему в самый страшный час ночи, и не такая, какая случилась наяву в предшествующий день, но зато она ближе всех прочих затрагивала его, Катона, как человека. Однако он никак не мог вспомнить, что же именно поведал ему ночью Гипнос.

Марк вышел в перистиль, сделал несколько физических упражнений и ос-тановился. Все тело заныло от полученных накануне внешних ран, а душа – от внутренних. Впервые за свою жизнь он начинал день так вяло и неорганизованно, но ничего не мог с собою поделать. Вернувшись в спальню, он снова лег с желанием никогда больше не вставать.

Вчера на форуме Катон сражался за десятерых человек, но эта способность аккумулировать энергию и извергать ее на головы врагов за несколько часов была чревата такими кризисами, какой он испытывал сегодня. Прежде Марка спасал от депрессии светоч великий цели, притягательное сияние которого вдохновляло его и давало ему силы преодолевать трудности жизни и борьбы, но теперь он погас. Сегодня Марк не делал традиционного утреннего приема гостей, но, перекинувшись кое с кем из пришедших друзей несколькими словами, узнал, что вчера Цезарь, после того как с применением оружия изгнал с форума сенаторов и вообще всех недовольных его поведением граждан, утвердил-таки свой закон и теперь праздновал победу.

Совершенное надругательство над римскими порядками означало, что Республики уже не существует, а значит, ему, Катону, более нет места в жизни.

Марк погрузился в состояние полусна, и мозг, пользуясь отсутствием новой зрительной информации, стал высвечивать на своем экране картины недавних событий. Катон против воли снова видел Цезаря на рострах, пребывающий в недоумении народ – на форуме и возмущенный, но скованный трусостью сенат – на Комиции. Затем ему вспомнились товарищи, безуспешно пытавшиеся пробиться сквозь строй сверкающих кинжалами Помпеевых солдат, и вершина Цезарева цинизма – корзина навоза на голове Бибула.

Катон встрепенулся и, резко поднявшись, сел на ложе. Вспомнив о товарище, он представил его состояние и понял, что ему гораздо хуже, чем кому-либо другому, ведь и оскорбление Бибулу нанесено самое подлое, и его ответственность за происшедшее наибольшая, поскольку он – консул. Марк закусил губу и крепко задумался. Вскоре он уже шел по городу, держа путь к дому второго консула. За ним гналась свора бродяг и громко лаяла проклятьями. С этого дня почувствовавший свою силу Цезарь приставил такую свиту к каждому из видных оптиматов. Естественно, что для Катона были отобраны самые горластые завсегдатаи городских помоек, готовые за медяк оклеветать Юпитера, им же платили золотом.

Однако Марк не обращал на них внимания, его целиком занимала мысль о Бибуле. Зная бескомпромиссный характер своего друга, он опасался, что тот покончит с жизнью по-стоически. "Готовность к самоубийству – залог свободы!" – гласит девиз этой философии, порожденной эпохой упадка в качестве утопической альтернативы тотальной моральной деградации. Стремясь предотвратить беду, грозящую другу, Катон уже забыл, что час назад сам думал о самоубийстве. Он снова был подчинен долгу и принадлежал другим, а не себе. Через общественные связи его личность включала в себя чуть ли не всех граждан Рима и была несравненно больше, чем собственное "я".

Атрий консула оказался забит людьми, пришедшими поддержать товарища в беде, но хозяин дома отсутствовал. Как недавно Катон, Бибул апатично лежал на ложе после кошмарной ночи. Марк решительно отодвинул слуг и ликторов и прошел в спальню. Увидев Катона, Бибул поднялся и сел в знак уважения к гостю, но вид имел по-прежнему обреченный. С улицы доносился хор Цезаревых наемников, скандирующих поносные стишки в адрес Бибула. Катон вернулся в атрий, захватил с собою ликторов и, обойдя с ними ближайшие улицы, разогнал галдящий сброд. Затем он возвратился в дом, сказал Бибулу, что сенаторы ждут его в атрии на совет, и подал ему консульскую тогу.

Пока Бибул приводил себя в порядок, Катон стоял среди других гостей в зале и почему-то очень пристально смотрел на угли, пылавшие на жаровне. То утро выдалось холодным, хотя уже началась весна, и жена Бибула Порция приказала рабам развести огонь, чтобы включить эту простейшую древнюю систему подогрева. Вдруг Марк заметил, что и его дочь, стоящая напротив, тоже внимательно и даже с каким-то пристрастием смотрит на эти угли. Тут у него потемнело в глазах: он вспомнил, что тревожный предрассветный сон связан с гибелью дочери, где как-то фигурировали раскаленные угли. Однако судьба отчасти пощадила его и не позволила восстановить в памяти все детали пророческого сна. Для Катона осталось сокрытым во мгле будущего то, что Порция покончила с жизнью после того самого, проигранного сражения за Республику, в котором были убиты ее брат и муж, и сделала это, проглотив раскаленный уголь с жаровни, потому что за ней следили и не допускали ее к предметам, сколько-нибудь пригодным для исполнения акта самоубийства.

В тот день совет в доме консула ничего не решил; оптиматы были деморализованы жестоким в прямом и переносном смысле поражением и не могли придумать действенной адекватной меры противнику. Выбор линии дальнейшего поведения представлялся тогда удручающе скудным. Поскольку триумвиры с популярами избрали путь открытого насилия, аристократы в ответ могли либо вступить в гражданскую войну, либо подчиниться силе и сделаться слугами трехглавого диктатора. Однако при более тщательном анализе ситуации становилось ясно, что даже эта альтернатива нереальна. Для гражданской войны у оптиматов не было сил, так как государственное войско как бы приватизировали Помпей и отчасти Цезарь, а единственный серьезный полководец сената, получивший под начало сильное войско в галльской провинции, неожиданно умер, не успев добраться до места назначения, – факт подозрительный, особенно в свете той охоты за должностью проконсула Галлии, которую немедленно развернул Цезарь. Таким образом, сенат был лишен армии для борьбы с узурпаторами. Подчинение оптиматов триумвирам тоже не спасало государство от катастрофы и, помимо закрепления тиранических форм правления, неизбежно привело бы к войне между самими триумвирами, поскольку индивидуализм в своей завершенности не терпит рядом с собою никого, кроме рабов.

В ближайшие дни положение в государстве обрисовалось еще более четко. Сбылись худшие опасения оптиматов. Триумвиры заполонили город ветеранами, которые потрясали кинжалами у лиц сенаторов и угрожали всем недовольным нагрянувшей демократией. Наемники идеологической войны преследовали оптиматов по всему городу, обдавая их грязной клеветой, оплаченной чистым золотом. Многие соратники Бибула и Катона в таких условиях предпочитали сидеть дома, а некоторые вовсе уехали из Рима, чтобы утопить страдания оскорбленного духа в наслаждениях тела на своих роскошных виллах.

К последним принадлежал Лукулл. Он объяснил Катону, что устал от бесплодной борьбы и намерен предаться заслуженному покою. Нерастраченный потенциал государственного мужа Лукулл раздробил на множество мелких желаний и прихотей и наполнил ими содержание поговорки: "Живет, как Лукулл". Однако в своей праздности и увлечении изысканной роскошью он оказался полезен обществу не только клеймящей модный тогда порок пословицей, но и созданием богатейшей библиотеки, которой позволял пользоваться всем людям, одухотворенным тягой к знаниям.

Однако еще большую услугу, чем греческим и латинским философам Лу-кулл оказал таким поведением Цезарю. Восходящая звезда агрессивного индивидуализма приветствовала помпезный процесс прижизненного погребения значительной личности в золотой гробнице богатства. В своей душевной щедрости Цезарь дарил дружбу всякому изгнанному им из Рима сенатору и одновременно принимал меры к тому, чтобы число таких друзей неуклонно росло. Популяры обрушили шквал судебных процессов на тех людей, которые помешали им придти к власти раньше. Был осужден Гай Антоний, возглавлявший республиканское войско в войне с Катилиной, привлекались к суду Минуций Терм, коллега Катона по трибунату, помогавший ему бороться с Метеллом Непотом, и Валерий Флакк, в качестве претора участвовавший в подавлении заговора Катилины, а также многие другие.

Терма и Флакка в судебных баталиях отстоял Цицерон, но над ним самим тоже сгущались тучи. Желая проучить его за непослушание, триумвиры возвратили в Рим одиозную личность Публия Клодия и пугали им великого оратора при всяком удобном случае. Правда, резкому и активному, как гейзер, Клодию в планах Цезаря отводилась более значительная роль, чем только катализатор Цицероновой сговорчивости. По замыслу большого стратега, он должен был стать Ватинием следующего года, то есть представлять дело Цезаря в институте трибуната. Однако патриций не мог стать плебейским трибуном, не мог без помощи Цезаря... В том и состояла воспетая потомками гениальность Цезаря, что он не стеснялся ставить свое "я" выше законов. Впрочем, к досаде апологетов гения, его соперники однажды тоже поступили с ним не по закону, и тогда он, сраженный двадцатью тремя кинжальными ударами, упал к подножию статуи Помпея. Но до этого события тогда еще было далеко, и расстояние до него измерялось сотнями тысяч римских жизней, уничтоженных в гражданской войне. Однако не стоит преувеличивать значение этой личности. Когда организм ослаблен болезнью и имеет пред-расположенность к гангрене, не столь уж важно, какой именно прыщ станет ис-точником распространения смертоносной заразы.

Итак, Цезарь нашел на городской помойке плебея, согласившегося за приличное вознаграждение стать отцом резвого тридцатилетнего мальчугана, и провел усыновление Клодия. Обязанности авгура в этом таинстве исполнял Помпей Великий. Отныне Клодий стал уже не Клодием, но все, кроме счастливого отца, продолжали именовать его по-прежнему. Как называл Клодия приемный отец, представляется загадкой: Фонтеем ли, дорогим сынулей или, может быть, папашей, ведь новоиспеченный наследник плебейского имени был заметно старше своего смелого родителя.

Устрашенный этим угрожающим действом, Цицерон оросил Рим прощальной слезой и отправился на пригородную виллу заниматься философией, спасавшей его всякий раз в период политических гонений. Но триумвиры, превратно понимая идею согласия и примирения, все еще надеялись сделать его предателем и привлечь в свой лагерь. Поэтому Помпей продолжал бить себя в широкую грудь, извлекая оттуда клятвы не допустить преследований Цицерона, а Цезарь разыграл ссору с Клодием. Он мог позволить себе такое, поскольку партия этого года уже была выиграна, и Клодия, как пятого туза в колоде, вполне допускалось держать в рукаве до самой зимы. Цицерон не очень верил в добрые чувства врагов, но гражданская совесть все же заставила его возвратиться в столицу и погрузиться в омут политических страстей.

Тем временем триумвиры стремительно реализовывали свою программу. Объявив сенат сборищем дегенератов, не способных к государственной деятельности, Цезарь все мероприятия проводил через народное собрание, состоявшее из ощетинившихся кинжалами когорт ветеранов Помпея и жмущихся в кучку обывателей, готовых голосовать столько, сколько и за что угодно хозяевам, лишь бы сохранить возможность следующим утром снова придти на форум.

Так были утверждены все распоряжения Помпея в Азии и уничтожены всяческие упоминания о достижениях Лукулла, так откупщики получили значительные поощрения своей алчности, поскольку с них скостили треть их долга государству, так был проведен второй земельный закон, предписывавший раздел Кампании.

Естественно, что в результате столь энергичной политической деятельности ресурсы триумвиров заметно поистощились. Однако мораль подобных людей позволяет им ковать деньги из власти. Поэтому Цезарь легко придумал простейшую, но крайне эффективную комбинацию, приведшую к золотому дождю в усохшие мешки триумвиров.

Свободный от пут скромности Помпей не раз похвалялся, что его успехи на Востоке создали ему немало почитателей, среди которых были даже цари тамошних держав, Цезарь обладал цепким умом, способным выхватывать из происходящего вокруг нужные факты и нанизывать их на вертел своего интереса. Услышав однажды от ставшего словоохотливым после двух лет молчания в сенате Помпея, как его дружбы добивался царь Птолемей, консул отправил посольство в Египет. Царю был предложен почетный титул друга римского народа. Птолемей обрадовался и хотел протянуть руку за пергаментом, удостоверяющим его новое качество, однако посланец Цезаря протянул руку первым. Царь поморщился, но взял из своей шкатулки горсть драгоценных камней, дабы наполнить эту руку, и снова ошибся: выразитель консульской воли протянул руку, чтобы указать на флотилию грузовых судов, стоящих на рейде в александрийской бухте, которые предназначались для транспортировки царской благодарности. Цезарь соглашался оказать честь Птолемею от имени римского народа за шесть тысяч талантов серебра, что составляло более ста пятидесяти тонн. Царь попробовал возмутиться, но посол напомнил ему о военных победах Помпея в граничащих с Египтом странах, и Птолемей раскрыл закрома. Получив шесть тысяч талантов, Цезарь от радости забыл дорогу в храм Сатурна, где находилось казнохранилище, а потому отнес их домой, предварительно честно поделившись с Помпеем. Следует пола-гать, что именно тогда Красс по-настоящему зауважал Цезаря, поскольку ему самому никогда не удавалось проворачивать столь выгодных операций, как продажа целой страны, и тогда же он сделал вывод, что политика – самый прибыльный бизнес.

После этого Цезарь сыграл свадьбу дочери с Помпеем, а сам женился на дочери Кальпурния Пизона, которого пообещал за это сделать консулом на следующий год.

13

Сенат практически был упразднен. Тогда оказавшиеся не у дел сенаторы решили из политического поражения извлечь нравственную победу. Свое вынужденное бездействие они превратили в протест, возвели в принцип. Бибул демонстративно заперся в доме и денно и нощно строчил памфлеты, которыми вскоре наводнил Рим. В паузах между творческими приступами он проводил ауспиции, взывал к богам и в священном экстазе дельфийской пифии обрушивал на сограждан страшные пророчества. По его заверениям, все законы, принятые в тот год, не имели юридической силы, поскольку утверждались с нарушением процедурных форм и религиозных запретов.

Катон ходил в дом Бибула, как прежде в сенат, и действовал там не менее активно, чем в курии. Конечно же, в эдиктах пребывающего в заточении консула была немалая доля его труда. Наведывались сюда и другие оптиматы. По их убеждению, именно здесь, в доме Бибула, находилось средоточие государственной власти, тут собирался сенат и господствовали законы и нравы Республики, в то время как на форуме всем заправляли узурпаторы, открытым насилием насаждавшие свои порядки. Именно такие представления о происходящем и должны были внедрить в массы граждан письменные речи Бибула. Стремясь привлечь особое внимание к этим посланиям, друзья консула повсюду прославляли его как героя, не смирившегося с тиранией трехглавого чудовища и продолжавшего в подполье бороться за возрождение республики. Необычная роль Бибула и выданная ему сенаторами аттестация в конце концов пробудили интерес плебса. Речи опального консула стали читаться, передаваться и тиражироваться. В местах города, где выставлялись доски с текстом его посланий, всегда толпились люди, и этот ажиотаж уже сам по себе в немалой степени формировал отношение масс к содержанию публикуемых документов.