Текст книги "Катон (СИ)"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 50 страниц)

Но все действия народа обязательно реализуются в судьбе Отечества. Мы знаем, какие цели отстаивали наши предки, и видим перед собою результат их деяний, запечатленный в этих храмах и площадях, в этих законах и границах государства, отнесенных на края света. А что же будет означать для Рима ваша победа? Ответ слишком трагичен и слишком смешон, чтобы произносить его вслух. Пусть каждый ответит сам для себя, и с тем тихонько, не глядя в глаза соседей, покинет это позорное сборище".

Толпа действительно стала расходиться. Когда концентрация простолюдинов на площади достигла безопасной, по мнению почтенных сенаторов, величины, отцы города сползли со ступенек храмов, где только что прятались от своих сынов во гражданстве и, с трудом заставляя служить себе затекшие от неудобства поз ноги, заковыляли к преторскому возвышению. Сгрудившись у трибуны, они принялись дружно восхвалять Катона за то, что он утихомирил толпу и унял бунт.

"А вот я вас похвалить не могу, потому как вы бросили своего претора в трудный час", – хмуро сказал им Катон и пошел прочь.

Предвыборная кампания того года, осложненная законом Катона, проходила особенно тяжело. Кандидатов в консулы было четверо: Валерий Мессала, Домиций Кальвин, Меммий Гемел и Эмилий Скавр. Первые двое слыли людьми честными, и это не могло не тревожить триумвиров. Потому Помпей в срочном порядке подарил свою дружбу Скавру, а покоритель Галлии бросил милостивый взор на Меммия. Некогда Меммий был ярым противником бедного Цезаря, но теперь сделался радикальным приверженцем Цезаря богатого. Возможно, он объяснял себе произошедшую метаморфозу так же, как и Цицерон. Нельзя не сказать, что великий оратор уже тогда открыл принцип относительности, и сделал это с удивительной непосредственностью. Когда ему пришлось резко сменить политическую ориентацию на противоположную и из защитника республики превратиться в Цезарева поклонника, готового ради кумира положить на плаху политических интриг даже свой замечательный язык, он в ответ на возмущение оптиматов невинно округлил глаза и заявил, что раньше Цезарь был плохим парнем, а ныне сделался хорошим, ибо резал галлов и покупал сенаторов исключительно в интересах государства. Выходило, что в новой системе координат Цицерона не он развернулся к Цезарю, а Цезарь совершил поворот по отношению к нему. Таким образом, уже в то время принцип относительности стал мощным оружием демагогии. Впрочем, Меммий в отличие от Цицерона владел философией лишь настолько, чтобы изящной мудростью заполнять паузы между тостами во время пирушек, и вряд ли слишком тщательно трудился над формулой самооправдания. Как истый римлянин он был человеком дела, а потому при посредстве Помпея вступил в сговор с действующими консулами. Между Аппием Клавдием и Домицием Агенобарбом с одной стороны и Меммием с Эмилием – с другой состоялось тайное соглашение о том, что консулы правдами и еще более неправдами будут проталкивать на выборах Меммия и Скавра, а те по вступлении в должность проведут закон о наделении своих патронов особым империем для войны и последующего проконсульства. Договор был столь серьезным, что его закрепили денежным залогом и по совету Помпея оформили письменно. Любопытно, что сам Великий никогда не документировал собственных, так сказать, неуставных отношений с Цезарем и Крассом, и этот совет свидетельствовал об особой роли, отводимой им союзу своих подопечных.

Катон яростно поносил Домиция за сговор с приверженцами враждебного лагеря, убеждал его, что нельзя вступать в какие-либо соглашения с триумвирами. Однако Домиций, чуть приподнятый за шиворот Помпеем, уже возомнил себя выше Катона и всех прочих бывших единомышленников. В мечтах он видел себя триумфатором, одной рукой похлопывающим по плечу Магна, а другою – опирающимся на Цезаря, и какой-то чудаковатый босой претор в простой тоге представлялся ему фигурой смехотворной.

Тем не менее, все пессимистические прогнозы Катона сбывались с трагической точностью. Вскоре произошла утечка информации о тайном сговоре, и разразился скандал. По подсказке все того же Помпея Меммий, незыблемо веривший в своих хозяев, передал дело на рассмотрение сената. Благодаря тому, что все аспекты договора были запечатлены письменно, грязная интрига предстала сенаторам во всем своем безобразии. Меммий и Скавр оказались скомпрометированы и распрощались с надеждами на консулат. А вот позор, выпавший на долю действующих консулов, распределился неравномерно. Аппия Клавдия Помпей сумел отстоять, зато Домиций как политическая фигура был уничтожен полностью. Результатом разыгранной триумвирами комбинации стал размен двух мелких политических фигур на одну крупную, если и не по собственному значению, то по роли, отводимой ей оптиматами.

Катон снова остался в одиночестве. Все его труды, вложенные в Домиция, пошли прахом. Но для римлянина единственным утешением при поражении может быть только новая битва за победу. Консульские выборы не состоялись в срок, а поскольку ставленники триумвиров практически выбыли из борьбы, сильные мира того серией судебных процессов против всех кандидатов окончательно запутали дело, и комиции были отложены на неопределенное время. Поэтому Катон все внимание сосредоточил на выборах эдилов и трибунов.

Благодаря новому закону о выборах и личному контролю Катона за его исполнением, ибо законы – лишь инструменты и действуют только тогда, когда ими оперируют честные люди, подкуп оказался почти невозможен. После трудных и бесплодных попыток дать взятку, минуя всевидящее око Катона, соискатели должностей решили не рисковать гражданскими правами и пришли к претору с предложением о своеобразном договоре. Они поклялись Катону честно вести предвыборную борьбу при условии, что он будет и дальше внимательно пресекать попытки подкупа и тем самым обеспечит им равные условия для конкуренции, а в доказательство своей искренности попросили его взять в залог по полмиллиона сестерциев от каждого. Катон рассмеялся от того, что его современники даже честность и неподкупность тщатся доказать деньгами, и залог не принял, однако соглашение с ними заключил, пообещав обеспечить чистоту выборов.

Все это произвело большое впечатление на нобилей. Их удивление грани-чило с уважением, а уважение переходило в зависть. "Если выборы, как полагают, произойдут без подкупа, – писал Цицерон, – то Катон один окажется более могущественным, чем все законы и судьи".

Зависть нобилей оказалась ненапрасной. Их глазам, замыленным любованием рыбными садками и мишурою дорогих дворцов, вдруг нежданным откровением явился призрак Римской республики, материализовавшийся в комициях. Оказалось, что не Республика исчерпала себя, а переродились люди, наполнявшие ее каркас, и стоило только настоящему римлянину взять ситуацию под контроль, как сразу заработали государственные законы и население превратилось в граждан, а золоту выпала участь зеленеть от плесени в затхлости сырых подвалов. Катон при поддержке разбуженных им энтузиастов правды, в самом деле, сумел исключить подкуп и другие злоупотребления в ходе выборов. Тех немногих, кто все-таки отважился предпринять попытку обмануть его, он поймал с поличным и предал публичному позору.

Его способность уличать виновных казалась согражданам сверхъестественной и вызывала в них трепет. Им было невдомек, что Катон просто обладает чувством истины, свойственным цельной здоровой личности, не расщепленной на противоречивые части корыстью и лицемерием. Он отлично знал каждого кандидата и то, как к нему относился народ, и если по результатам голосования естественное соответствие между качествами претендента и волеизлиянием избирателей нарушалось, это значило, что в процесс встряла посторонняя чуждая сила. Там Катон искал и обязательно находил правонарушения. Так, когда в ходе избрания эдилов его друга и популярного в народе человека Марка Фавония вдруг обошел другой кандидат, Катон тщательно проверил таблички, выполнявшие функцию бюллетеней, и обнаружил, что многие из них были заполнены одним почерком. Он обратил на это внимание трибуна, руководившего комициями, и тот повторил голосование. Теперь уже все было честно, и потому Фавоний одержал верх. При выборах народных трибунов Катон также выявил одного нарушителя, но моральная обстановка на форуме в тот день была такова, что остальные кандидаты, не желая портить праздничное настроение, попросили пощадить его и не наказывать сверх того позора, на который он сам обрек себя проступком.

После этих выборов триумвиры заволновались всерьез и положили еще больше сил на то, чтобы сорвать консульские комиции. Одновременно они уси-лили пресс антикатоновской пропаганды. Взнузданный Помпеем Клодий тысячью глоток своих наемников вопил по всему городу о том, что Катон якобы разворовал казну кипрского царя и обобрал взятками византийских изгнанников, а также распространял слухи, будто бы в государственной деятельности Катон руководствуется исключительно завистью к лучшим людям и, в первую очередь, к Помпею, которого ненавидит еще и потому, что обманулся в надежде выдать за него свою племянницу.

Когда подобные упреки бросались Катону в лицо, он с несвойственной ему скептической усмешкой отвечал, что, отправляясь на Кипр, он не получил ни единого всадника, ни единого пехотинца, и собрал там для государства столько денег, сколько Помпей не привез, потрясши и взбудоражив всю вселенную, после своих бесчисленных битв и триумфов, так что завидовать ему нет никакого резона, а о свойстве с Помпеем он никогда не помышлял из-за глубокого различия в их правилах и убеждениях.

Моральная победа снова осталась за Катоном, одновременно это была победа сената над триумвирами и всеми антиреспубликанскими силами, но оказалось, что она не стала победой сенаторов. Увы, целое и части тогда уже имели разную природу, и интересы сенаторов не совпадали с интересами сената. "Как это так, Катон в одиночку совершил то, что не удалось сделать им всем вместе взятым?" – мучил их вопрос. Из первого, чисто риторического вопроса следовал второй, чреватый уже серьезными выводами: а чего же тогда стоят они сами, кто – они в таком случае? Ответ представлялся не слишком приятным, и потому нобили подобно Цицерону меняли ценностную систему координат и вопрошали: "А кто такой этот Катон?" И, давая характеристику Катону, они заботились лишь о собственной репутации. "Да Катон – просто зарвавшийся выскочка! – надрывно играя возмущение, восклицали почтенные аристократы. – Он посягнул на святость обычаев, пошатнул устои государства, он присвоил себе власть магистратов, суда и самого сената, он возомнил, будто один является олицетворением и воплощением нашей Республики!

Таким образом, и этот успешный пример деятельности Катона не пошел в прок больному государству. Увы, терзаемых индивидуалистскими страстями людей могла объединить только грубая сила, но никак не разум и добрая цель.

Подводя итог своей претуре, Катон мог заключить, что ему удалось реализовать если и не все задуманное, то довольно многое, однако это никак не повлияло на состояние государства. Кризис нарастал, Рим катился в пропасть, где его, как добычу, ждали алчные руки проходимцев. Самого же Катона в очередной раз объявили чудаком, который тупым подражанием предкам пытается компенсировать отсутствие истинных талантов и достоинств. Воспринимать его без снисходительной улыбки стало дурным тоном. Повесив ярлык на человека, хозяева жизни заслонили и его дела. Претура Катона запомнилась согражданам только тогой, надетой на голое тело, и нарочито босыми ногами.

22

Внешнее положение Катона отразилось и на его семейной жизни. Марция тоже не захотела жить с босоногим чудаком, который вдобавок ко всему отказывается от провинций, а значит, и от богатства. Как раз в то время у нее случилась любовь с обладателем медовых уст Квинтом Гортензием. Она давно симпатизировала великому оратору, выглядевшему настоящим аристократом в сравнении с ее мужем, но статус матроны прочным запором держал ее сердце в кругу семейных забот. Теперь же, когда муж предстал ей человеком совсем ничтожным и презрение сорвало шоры с ее души, она разом ощутила подспудно вызревшее в ней чувство к другу семьи. Произошло объяснение, и Гортензий как порядочный человек пришел к Катону просить руки его жены. Зараженный болезнью, свойственной аристократии того времени, он и в этом вопросе подменил простую и естественную истину неуклюжей, как жираф, версией. Он берет Марцию в жены якобы лишь для производства детей, ибо у Катона их уже достаточно, а плодородная женщина не должна пустовать. Будучи философом по воспитанию и по жизни, Катон отпустил Марцию без единого слова упрека. С Гортензием он по-прежнему продолжал сотрудничать как с политическим союзником. Естественно, что недруги Катона не преминули использовать этот забавный эпизод его жизни в своей пропагандистской войне. В то время развод являлся пресной обыденностью в жизни высшего римского света. Однако Катон выглядел человеком старой формации, и то, как легко он расстался с женою, вызвало недоумение сограждан, поскольку не могло быть объяснено половой распущенностью, свойственной другим нобилям. Обыватели как из среды аристократов, так и из гущи плебса с равным усердием строили всевозможные гипотезы и высказывали экстравагантные предположения, хорошо знакомые любой упаднической культуре. Им было невдомек, что судьба уже давно шаг за шагом низводила Катона по пути отчуждения к небытию абсолютной свободы. Он все менее ощущал себя живым человеком и все в большей степени относился к себе как к символу, а символу жена не нужна, поскольку он должен был воскреснуть для жизни лишь через много лет в совсем иную эпоху.

23

 Отмахнувшись от Катона, закрыв глаза на его дела и заткнув уши, чтобы не слышать мрачных пророчеств, римляне, тем не менее, не смогли спрятаться от проблем, которые подступили к ним вплотную, окружили их Ганнибаловыми полчищами. Год снова начался без консулов, а также без преторов, из-за чего бездействовали суды. Шайки Милона и Клодия по-прежнему терроризировали население. Помпей бряцал оружием у стен города, лишая сенат даже видимости свободы. В Галлии началось мощное восстание против захватчиков, и на зимних квартирах был полностью уничтожен целый легион, а другой легион Цезарю удалось выручить из беды лишь благодаря своей отчаянной дерзости. Этот успех вдохновил свободолюбивый народ на многолетнюю борьбу с гением алчности. Сами боги, казалось, возмутились наглостью триумвиров, однако гром небесный дал промашку, и молния божественного гнева ударила в Юлию, дочь Цезаря и жену Помпея, которая стала искупительной жертвой за грехи своих мужчин. С ее внезапной смертью противоречия между триумвирами снова оголились и зазияли головокружительной пропастью. Сознавая настоятельную необходимость заполнить эту пропасть очередным женским телом, безутешный отец, смахивая одной рукою слезу о дочери, а другою – отбиваясь от настырных галлов, быстро сообразил новую комбинацию. Он вознамерился женить Помпея на своей внучатой племяннице Октавии, каковую, правда, следовало предварительно развести с мужем Клавдием Марцеллом. Сам же Цезарь решил бросить Кальпурнию, поскольку ее отец представлялся уже отработанным материалом, и жениться на дочери Помпея. Последняя не очень кстати оказалась помолвленной с сыном Суллы Фавстом, но великого комбинатора такая мелочь, как чья-то свадьба или помолвка остановить не могла. Однако Помпею явно не хватило гениальности на подобную рокировку, и он отклонил предложение Цезаря, грустя, как простой смертный, по умершей жене. Тем временем боги почистили свою катапульту, циничная старушка Судьба оттянула тетиву, и пущенный точнее первого снаряд снес голову Крассу.

Марк Лициний Красс, отъявленный богач, проконсул и триумвир, пустившийся в провинцию раньше срока, чтобы побыстрее хлебнуть военной славы, прибыв в свои владения, сразу же ринулся в чужие и вторгся в страну парфян. Парфяне были преимущественно кочевниками, и их предательски коварная тактика бесконечных конных наскоков и отступлений, их свирепость и беспредельная жестокость, присущая всем кочевникам, не знающим постоянных привязанностей, не способным создавать, а привыкшим лишь завоевывать, явилась для римлян трагическим откровением. Равновеликий Цезарю как личность Красс оказался совсем не равен ему полководческими способностями. Впрочем, его подвели не столько отсутствие военных знаний или талантов, сколько поспешность, и если бы он отнесся к боевым действиям так же серьезно, как к бизнесу, возможно, успех пришел бы к нему. Однако Красс бросился в авантюру войны, словно в омут, не изучив ни местных условий, ни особенностей противника, и в результате получил по заслугам. Одновременно с ним за его "заслуги" ответили десятки тысяч других римлян, которые, впрочем, тоже приложили руку к тому, чтобы их судьба сложилась таким образом, когда этой рукою голосовали за консулов, подобных своему смертоносному императору.

Притворным отступлением парфяне заманили римлян в пустыню, и там их подвижные всадники просто расстреляли тяжеловесную фалангу горе-завоевателей из луков. Голову Красса кочевники доставили царю и выбросили на сцену театра во время представления греческой трагедии, а обезглавленное тело привязали к колеснице и кругами таскали по бесплодной пустыне, пока вдоволь не натешили свои, воспитанные специфическим образом души этим зрелищем.

Так триумвират превратился в дуумвират с гигантской брешью посередине. "Противоестественность трехглавого дракона, которую не хотели видеть люди, узрели боги, – заявил по этому поводу Катон, – однако надолго ли хватит терпения богов и их доброй воли, чтобы помогать нам, неразумным и неблагодарным?"

24

Погрязший в предательстве Цицерон все еще считал свое поведение особой разновидностью глубокого лавирования и, рабски служа триумвирам, тем не менее, надеялся на реванш. Снисходительные похвалы самозванных владык мира не радовали его. Он тяжело переживал все происходящее и говорил, что не может считать гражданином того, кто в такое трагическое для Отечества время способен смеяться. И вот теперь, с гибелью самого ненавистного для него члена триумвирата и назревшим расколом между остальными двумя, его надежды, как ему казалось, начали облекаться плотью реальности.

Разочаровавшись в своих былых соратниках, Цицерон сделал ставку на резвую молодежь и тужился играть при ней роль мудрого наставника. Главным его протеже являлся Тит Анний Милон, метивший в консулы, то есть, бывший не столь уж молод годами, сколько – образом поведения. А в помощь Милону оратор агитировал Гая Скрибония Куриона, ярого врага триумвиров. Эта пара с дядей-наставником за спиною и олицетворяла для Цицерона мечту о возрождении Республики.

А вот Катон и рад бы воспарить в рай мечтаний, да все то же чувство истины не отпускало его с грешной земли. Увы, он не верил в цицероновых мальчиков и вынужден был уповать лишь на самого себя. Свою последнюю надежду Катон связывал с консулатом. По существовавшему порядку, через год Марк мог претендовать на главную магистратуру, и тогда, в случае избрания, в ранге высшего государственного лица он должен будет вступить в открытый бой с Цезарем и Помпеем. А пока Катон копил силы для последней схватки с врагом и занимался текущими делами. Он охотно помогал друзьям, тем более что это оставалось последним поприщем, где его труды находили адекватный ответ. Особенно он старался поддержать самого последовательного своего ученика Марка Фавония.

Фавоний исполнял эдилитет и постоянно наталкивался на скрытое сопро-тивление преторов и других должностных лиц, зависимых от триумвиров. Эти препятствия, чинимые их общими врагами, и вынудили Катона вмешаться в дело. Постепенно он увлекся и стал на равных делить с другом все заботы, связанные с должностью. При этом Катон неожиданно для себя понял, что в существовавших условиях низшая магистратура – эдилитет дает большие возможности, чтобы поправить положение, нежели претура. В должности претора он бился за соблюдение законов и справедливость в обществе. Но законы и магистратуры – всего лишь каркас государства, а наполняют его и делают живым организмом конкретные люди, причем люди, преобладающего в данную эпоху типа, то есть большинство, масса. Именно потому, что Катон, восстановив в какой-то степени судопроизводство, не изменил людей, его успехи оказались бесплодными. Эдилитет же как раз и обеспечивал культурную связь плебса с государством через проведение официальных массовых мероприятий.

В последние десятилетия все эдилы ставили себе целью угождать толпе, потворствовать самым низким ее страстям, чтобы заручиться поддержкой этого монстра на дальнейшую карьеру. А Катон решил использовать предоставившийся шанс общения с народом для его воспитания, для воскрешения в людях человеческих идеалов и чувств, что в масштабе всего народа означало восстановление республиканского духа.

Во время игр, празднеств и театральных представлений, организуемых эдилами, Катон старался создать как можно более радушную и веселую атмосферу, но не допускал расточительства. На своих мероприятиях он избегал излишеств, роскоши, ставшей для аристократов при общении с народом количественным заменителем важнейшей качественной оценки – уважения. Марк стремился направить внимание людей исключительно на общение друг с другом, а также на сцену, поскольку театр представлял собою эффективную форму коллективного общения с глубиною межличностного, достигаемой за счет драматического сопереживания. При угощении горожан на празднествах верный своему принципу Катон выставлял на гигантские столы самые обыкновенные блюда, однако в большом количестве, тогда как прежде эдилы стремились поразить скудное воображение обывателей редкими яствами, из-за которых всегда возникали ссоры и драки. Гости на пирах Катона и Фавония не вступали в потасовки, не воровали продукты, но зато были веселы и сыты. Награждая победителей художественных конкурсов, Катон вручал наиболее преуспевшим в искусствах поэтам, актерам и музыкантам не золотые венки, уже вошедшие в привычку, а масличные. Тому, кто выражал недоумение по этому поводу, он говорил: "Разве ты, творя свою героическую поэму, вдохновлялся желтизной этого металла? Если так, то тебе следовало быть не поэтом, а вором или пиратом, это легче и выгоднее. Коли же тебе дороги чувства людей, их слезы и смех, пробуждаемые твоим талантом, и их благодарность, то все это ты здесь получил, и зеленая живая ветвь символизирует признание твоих заслуг ничуть не хуже, чем тяжеловесная отливка из мертвого металла".

Первое время люди удивлялись таким дарам Катона, насмехались над ним и называли скрягой, но потом приняли его правила игры и поддались обаянию первозданного человеческого общения, не замусоренного корыстью и лицемерием. Во второй половине года народ уже безусловно отдавал предпочтение мероприятиям Катона перед всеми прочими развлечениями, и на устраиваемых им от имени Фавония представлениях всегда был аншлаг. Даже когда вернувшийся из Азии любимец публики и надежда Цицерона Гай Курион давал масштабный в духе времени бал во славу своих перспектив, плебс в самый разгар действа покинул трибуны и ушел в другой театр, где тогда же проходили игры, организованные Катоном.

Однако в Риме был всего лишь один Катон, и уже в следующем году эдилы неумеренными подачками и фальшивым блеском бездушных торжеств снова развратили плебс.

Между тем анархия нарастала. К середине лета, когда надлежало выбирать магистратов на следующий срок, все еще не были определены консулы текущего года. Цицерон писал друзьям, что в воздухе пахнет диктатурой. Настал момент, когда этот запах сконцентрировался до густоты тошнотворного зловония в предложении одного из трибунов, который заявил, что римлянам якобы полезно будет поставить над собою Помпея, облеченного диктаторским империем. Катон от этих слов превратился в ураган и поднял в народе такую бурю, что с незадачливого автора рискованного проекта едва не сдуло трибунскую мантию. Однако он успел отказаться от своих слов, и это позволило ему сохранить за собою должность. Видя, сколь неблагоприятно общественное мнение для его властолюбивых поползновений, Помпей поспешил заверить в сенате Катона, что он не помышляет о личных выгодах и заботится только о благе государства. В ответ Катон сказал: "Благом для Республики будет восстановление традиционной структуры власти, а не дальнейшее ее разрушение экстраординарными мерами. Потому, Помпей, коли ты действительно печешься о судьбе государства, употреби свой авторитет на то, чтобы наконец-то состоялись комиции". Поставленный в такое положение, когда выглядеть положительным героем можно было только одним способом, Помпей прекратил чинить препятствия кандидатам в консулы, и выборы прошли нормально. Победителями оказались Мессала и Домиций Кальвин, то есть, лица наименее лояльные к триумвирам. Этот факт послужил Помпею поводом для нагнетания нового витка напряженности. Теперь, когда не стало Красса и оборвалась родственная связь между ним и Цезарем, Помпей начал осознавать, сколь опасен ему взращенный им же самим конкурент, и потому старался любым способом укрепить свои позиции в государстве. Цезарь легко смекнул, в чем истоки лихорадочной активности его закадычного друга, и в ответ резко интенсифицировал цивилизаторскую миссию в Галлии. Поток серебра диких народов широким Нилом устремился в просвещенный Рим, дабы сделать его диким. Форум, Курия, магистратский империй, законы, нравы, честь и совесть утонули в мутном денежном омуте, а на поверхности пиратствовали шайки Клодия и Милона, силой топя тех, кто пытался выплыть из смрадной жижи и вдохнуть чистый воздух.

Раз за разом срывались очередные выборы, и следующий год снова начался без консулов. Первым кандидатом был воспетый Цицероном Тит Анний Милон. Некогда этого человека извлек из крикливой своры авантюристов Помпей, чтобы противопоставить его отбившемуся от рук Клодию. И Милон блестяще исполнил роль Антиклодия. Но теперь Клодий опять сделался ручным, а вот Милон явно зарвался и вздумал претендовать на некоторую самостоятельность, причем, продолжая занимать выделенную ему лишь на определенный период нишу сторонника оптиматов. "Если никто не может стать консулом вместо Милона, то пусть у Рима вообще не будет консулов! – рассудил Помпей. И повелел: – Да будет так!" Так и получилось.

Исполняя волю хозяина, Клодий резкими нападками провоцировал Милона на какой-либо неблаговидный поступок, который дискредитировал бы кандидата в консулы. В конце концов он переусердствовал, и в очередной стычке бандиты Милона побили бандитов Клодия, а затем в кровавом экстазе зарезали самого главаря. "Нет худа без добра", – решили кукловоды и, бросив плебсу растерзанный труп Клодия, представили его как жертву свирепой жестокости проклятой знати. Толпа подхватила тело того, кто иногда по мере политической целесообразности брал на себя труд именоваться народным вожаком, и вломилась с ним в сенатскую курию. Там его и предали сожжению вместе со зданием, где собирался сенат. Это стало началом бунта. Были осаждены дома известных сенаторов. Долгое время исподволь взращиваемое в обществе насилие, вырвалось наружу и теперь безраздельно господствовало на улицах Рима.

Лишенный своего дома сенат собрался в одном из храмов, чтобы искать пути к спасению государства. А путь практически оставался только один. Об этом накануне шел разговор в доме Бибула, где собрались его ближайшие друзья, то есть последовательные оптиматы.

– Лучше законным способом установить единовластие, нежели оно само вырастет из безвластия, – сказал тогда Катон, выслушав соображения присутствовавших, – это, по крайней мере, даст нам возможность таким же законным образом и ликвидировать его, когда к тому созреют условия.

– Правильно, пришла пора назначить Помпея диктатором, другого не дано, – вместе с тяжким вздохом выдавил из себя несваримые слова Домиций Агенобарб.

– Правильно, да не совсем, – заметил Катон, – не надо нам диктатора, пусть Помпей будет единоличным консулом.

– Но консула надо выбирать на Марсовом поле, а плебс неуправляем, его сейчас просто страшно собирать в большую массу, – выразил сомнение Бибул.

– Консула без коллеги можно и назначить, – сказал Катон, – в любом случае это экстраординарное мероприятие.

С тем оптиматы и пришли теперь в Курию.

И вот, когда в храме, где собрался сенат, установилась тишина, словно подавленные страхом и безысходностью сенаторы ждали гласа божества, взял слово Бибул. Помпей приготовился услышать очередную критику в свой адрес, после чего намеревался разыграть обиженного и решить дело с помощью оружия; армией он располагал как проконсул. Но Бибул, тяжелым слогом обрисовав положение в государстве, вдруг на удивление большинству присутствующих воззвал к Помпею о помощи и внес предложение назначить его консулом без коллеги. Великий опешил от радости и даже не сразу смог осмыслить свой удивительный титул. Однако оставался еще Катон, который и поднялся для выступления вслед за Бибулом, поскольку консуляры при виде всего происходящего боялись даже икнуть, а не то чтобы говорить. Когда Помпей взглянул на этого оратора, чей независимый взгляд и прямая осанка являли упрек всякому беззаконию и любому поползновению к самовозвышению за счет сограждан, на душе у него сделалось кисло, а, посмотрев ему в глаза, он ощутил космический холод. Но слова Катона разом преобразили Курию и все поставили на свои места.

"Отцы-сенаторы, я вам скажу, что любая власть лучше безвластия, – сказал он, – потому предложенная Кальпурнием мера является назревшей и оправданной, но последнее не означает, что сама эта мера хороша, а лишь свидетельствует о бедственном состоянии Отечества. Однако ситуация была бы совсем плачевной с введением этой экстраординарной магистратуры, если бы среди нас не было человека, способного любую власть употребить во благо государству и, будучи возвышаемым согражданами, не возвышается над ними иначе, как своими делами. Да, Гней Помпей не раз выручал больное государство в периоды кризисов и, самое главное, что, излечивая недуги Рима, он сам не становится для него новой болезнью. Итак, я поддерживаю Бибула и хочу лишь добавить, что если консул захочет иметь напарника, то пусть сам выберет его, дабы тот стал ему коллегой, а не конкурентом. Однако пусть это произойдет не раньше, чем через два месяца. А данный момент требует единовластия".