Текст книги "Катон (СИ)"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 50 страниц)

– Держи, пропойца! – презрительно крикнул Катон и небрежно бросил записку Цезарю.

– Так вот, Цезарь в своем выступлении призвал нас к милосердию, – невозмутимо, словно ничего не произошло, вернулся он к прерванной речи, – и при этом предложил форму приговора, которую легко одобрить трусливым людям, но на деле означающую, что уже завтра преступники окажутся на свободе. Мы все признали заговорщиков людьми крайне опасными для Отечества, но, как видно, Цезарь их не боится. Однако, если среди нас объявился такой смельчак, который не боится тех, кто страшен всем честным гражданам, у меня появляются особые основания, чтобы опасаться и за себя, и за вас, отцы-сенаторы.

Катон сделал паузу, чтобы акцентировать внимание слушателей на том, как он уличает Цезаря в связи с мятежниками, а затем продолжил: "Ну, что же будем делать, отцы-сенаторы? Давайте проявим милосердие к пяти преступникам, чтобы завтра грянула гражданская война и похоронила сотни тысяч граждан под развалинами государства? Вот только не потускнеет ли такое "милосердие" в дыму пожара, который поглотит Рим? Не заглушит ли его сладостное звучанье плач ваших детей, разрываемых на части галлами, призванными Лентулом и Цетегом в союзники, и вопли ваших, насилуемых варварами жен? И вообще, в свете этих воззваний к нашей доброте было бы интересно узнать, как поступит в ответ Катилина: поблагодарит нас, отцы-сенаторы, а потом перережет, или сначала перережет, а потом произнесет над нашими останками хвалебную речь?

Хотите получить ответы на эти вопросы – голосуйте за предложение того, кто один из всех нас не боится заговорщиков. Однако, принимая решение, помните, что в Этрурии стоит вражеское войско, Италия объята беспокойством, Галлия насторожилась, в самом Городе созрел заговор, который включал в свои ряды, конечно же, не пять человек. Помните, что сейчас, когда усилиями консула у мятежников перехвачена инициатива, и они оказались дезорганизованы, все: и враги, и друзья – пристально смотрят на нас и ждут наших действий. Проявим мы твердость, и враги дрогнут; начнем колебаться, выкажем неуверенность, и противник воспрянет духом, а сочувствовавшие разочарованно отвернутся от нас.

Сознавая всю опасность положения в стране и меру нашей с вами ответст-венности, я высказываюсь за смертную казнь для пяти арестованных преступников.

Тех, кто душою со мною, но не тверд характером, могут ввести в заблуждение слова Гая Цезаря. Он ведь долго распространялся тут о гуманных законах предков, запрещавших смертную казнь для граждан. При этом он как будто забыл, что в данном случае мы руководствуемся не законами мирного времени, а специальным постановлением сената о чрезвычайных мерах в борьбе с заговором. Однако забыть об этом постановлении Цезарь никак не мог, так как еще в начале года его друг Тит Лабиен, надо полагать, не без ведома самого Цезаря, пытался через суд опровергнуть правомочность такой меры. Видите, как широко замышлялось преступление против Отечества? Разрабатывались не только способы нападения, но и меры защиты. Еще тогда нас, отцы-сенаторы, пытались юридически обезоружить перед лицом назревающего переворота, но врагам нашим не удалось этого сделать. Впрочем, я не буду снова вступать в этот, уже выигранный нами спор относительно законности постановления о чрезвычайных полномочиях сената в экстремальной ситуации. Всем сомневающимся я скажу, что преступление всегда есть преступление, с какой стороны на него ни посмотри. И если наши мудрые и гуманные предки позаботились об отмене смертного наказания для своих граждан, то они же были беспощадны к отъявленным злодеям, застигнутым с поличным на месте преступленья, и безоговорочно подвергали их казни. Но ответьте: разве компания Лентула, схваченная вместе с их преступными письмами к врагам государства и под гнетом улик сознавшаяся в заговоре, не взята с поличным? Ответ ясен без слов. Поэтому на основании обычаев предков я требую смертной казни для преступников!"

Речь Катона вновь резко изменила настроение Курии, а его намеки на причастность Цезаря к заговору произвели такое впечатление, что на того тут же в храме набросились охранявшие собрание молодые люди. Только вмешательство Цицерона спасло Цезаря от расправы. В поднявшемся гвалте каждый спешил заявить о себе как о стороннике самых крутых мер. Порядок в высказывания сенаторов вновь внес Децим Силан, который возвестил, что его слова о высшей мере наказания для заговорщиков все же следует трактовать именно как требование смертной казни, ибо преступники, покушающиеся на государство, не могут считаться его гражданами, а значит, не подлежат пощаде на основании законов преданного ими государства. Последнюю мысль высказал в своей речи еще Цицерон, но тогда атмосфера в Курии была такова, что ее никто не принял всерьез, теперь же, в иной моральной обстановке, она прозвучала убедительно и позволила щепетильным сенаторам примирить совесть или, может быть, трусость с необходимостью присоединиться к суровому постановлению.

Противодействующие стороны истратили свой политический боезапас, а нейтральное большинство выплеснуло все эмоции, поэтому новых инициатив не было, и Цицерон, утерев холодный пот со лба, призвал сенаторов к голосованию. Тут же возле Катона выросла толпа поддерживающих его предложение сенаторов низших рангов. Консуляры голосовали на своих местах, но потом тоже подошли к Катону и, затмевая друг друга величавостью фраз, принялись превозносить его мужество и благодарить за решающий вклад в победу Республики. Напротив стоял посрамленный Цезарь со скудной свитой своих приверженцев. С большим перевесом верх одержало предложение Катона, и тем, кто рискнул разделить с Цезарем взгляд на судьбу заговорщиков, оставалось только браниться с победителями, пророча им беды в скором будущем. Гордые громким успехом и сознающие свою силу катоновцы не могли стерпеть угрозы и колкости поверженного неприятеля, потому решительно вступили в перепалку. Сторонники Цезаря обвиняли умудренных годами политических баталий сенаторов в том, что они, забыв собственное достоинство, пошли за юнцом, напичканным мертвыми догмами отвлеченной сухой науки, а противники в ответ уличали их в трусости и предательстве интересов Отечества. Хор Катона звучал мощнее ввиду явного численного и морального превосходства, и цезарианцы постепенно стали просачиваться к выходу. На улице им пришлось вовсе смолкнуть из-за недоброжелательства и даже враждебности народа, а Цицероновы стражи снова показали Цезарю кинжалы.

Катон не обращал внимания на этот шум. Голова у него кружилась от счастья. Сбылась его первая мечта: после локальных успехов в управлении легионом и казначейством, он, наконец, смог утвердить свою нравственно-мировоззренческую позицию на высшем уровне, причем его вмешательство переломило ход обсуждения и сегодня, возможно, спасло государство. Как раз спасителем Отечества его и величали сейчас седовласые патриархи. "Ну что вы, отцы-сенаторы, смущенно возражал Марк, – настоящий спаситель Отечества Марк Туллий, наш славный консул, а я лишь поддержал его в трудный час". Говоря это, Катон именно так и думал, что, впрочем, было свойственно ему всегда. Однако он был горд собственной долей в общей победе и надеялся, что в дальнейшем ему удастся усилить свое влияние на сенат, поднять исконно римскую принципиальность на былую высоту и благодаря этому возродить Республику.

Когда цезарианцы, неуверенно огрызаясь, покинули поле боя, эйфория в стане бойцов с заговором уступила место деловому настроению. Состоялось краткое совещание, и было решено, что Цицерон приведет приговор в исполнение сегодня же до наступления заката, поскольку ночью сторонники катилинариев могли устроить беспорядки. После этого сенаторы начали расходиться по домам. Катона до самого порога провожала свита из первых людей государства, продолжавшая во всеуслышанье восхвалять его гражданский подвиг. По пути к процессии присоединялись благодарные горожане, и когда Марция вышла из дома, чтобы встретить мужа, ей показалось, что Катон справляет триумф или, по меньшей мере, овацию.

5

Цицерон выполнил данное сенаторам обещание: заговорщики были казнены в мамертинской тюрьме в день вынесения приговора. Это вызвало злой ропот реальных и потенциальных союзников Катилины, но заставило их отступить и затаиться. Опасность непосредственно Риму миновала, и центром событий стала Этрурия, где судьба Республики решалась в открытую с помощью оружия.

Однако расшатанный остов государства скрипел и качался от каждого толчка. Следующую попытку обрушить ветхое здание общего жилища всех римлян предпринял Квинт Цецилий Метелл Непот, чтобы на его развалинах водрузить трон для своего патрона Гнея Помпея. Правда, сейчас, когда сенат был в силе после одержанной победы, напрямую он действовать не мог и вместо штурма предпринял осаду, которую начал с подкопа под авторитет сенатской верхушки. На самом видном месте в то время находился Цицерон, и одновременно он являлся наиболее уязвимой политической фигурой для атаки оппозиции.

Когда Цицерон увенчал победу над заговорщиками в столице казнью их лидеров, народ чествовал его, как победоносного полководца. С форума его торжественно провожал чуть ли не весь столичный плебс. Поскольку исполнение приговора завершилось уже ночью и город погрузился во тьму, дорогу ему освещали факелами. Процессия превратилась в эффектное факельное шествие. По маршруту ее следования из домов высыпали все новые почитатели консула, включая женщин и детей. На балконах и даже на крышах зданий стояли почтенные матроны и в знак приветствия размахивали светильниками. Ночь перед Цицероном раздвинулась, и ему казалось, будто не огонь заставил отступить тьму, а свет народной любви.

Но уже через несколько дней из стана побежденной партии стали разда-ваться враждебные возгласы и призывы покарать недавнего героя за якобы учиненное им самоуправство. И тут выяснилось, что заступиться за Цицерона практически некому. Как политик он оказался лишенным социальной опоры. Благоволивший к нему весь последний год нобилитет теперь, когда угроза переворота миновала, снова исторгнул чужака из своей среды, всадничество не совсем доверяло ему из-за его заигрываний со знатью, а народ, едва улеглись страсти, вернулся к "своим баранам", поскольку патриотизма тогдашних римлян хватало лишь на краткий всплеск общественной активности.

Такая ситуация стала закономерным следствием политической платформы Цицерона, которую он формулировал как согласие сословий. Стараясь угодить всем, Цицерон для всех же оставался чужим. То, что он шел на компромиссы не из угодливости, а исходя из доброго побуждения таким путем сгладить общественные противоречия и нормализовать жизнь государства, в данном случае не имело значения.

В результате бурных событий последней осени оппозиция была лишь обезглавлена, но не ликвидирована. В раздираемом противоречиями обществе сохранялся гигантский разрушительный потенциал, и теперь ему, чтобы вновь проявить себя, требовалось только новое оформление.

Для роли лидера оппозиционного движения в этих условиях более других подходил именно Метелл Непот. Авантюрист в звании народного трибуна да еще осененный сиянием славы Помпея был так же нужен бывшему воинству Катилины, как и оно – ему. Поэтому Непот легко заключил союз с уцелевшими участниками заговора, которые занимали видные места в государстве, а один, с красноречивым именем Луций Бестия, даже сохранил за собою трибунат, и с их помощью развернул пропагандистскую кампанию против Цицерона, имея в виду всю верхушку сената.

С Метеллами Цицерон находился в состоянии вражды еще со времен процесса над Верресом, однако этот миролюбивый человек всегда старался нормализовать отношения с могущественным родом. Ему удалось достичь примирения, когда он отдал свою консульскую провинцию Ближнюю Галлию, доставшуюся ему в результате обмена назначениями с Антонием, претору Метеллу Целеру. Однако едва того потребовали интересы политической игры, как добрая услуга на миллионы сестерциев и мешок славы благородными аристократами была забыта. Непот обрушил на Цицерона мощь агрессии римского красноречия, готовя эмоциональный фон в обществе для принятия конкретных мер против неугодного консула, а старший брат Непота Целер, досрочно отбывший в провинцию в связи с восстанием в Этрурии, принял позу обиженного и слал Цицерону надменно-гневные письма, демонстрируя недовольство тем, что тот смеет сопротивляться нападкам его брата.

Оказавшись в одиночестве перед лицом врага, Цицерон вновь попытался наладить мир с влиятельными противниками и для этого прибег к исконно-римскому способу: стал действовать через женщин.

Женщины в Риме не имели политических прав, однако они не смогли бы рождать настоящих римлян, если бы не занимались политикой. Будучи лишенными возможности держать в своих руках бразды правления государством, они плели сети интриг, которыми опутывали мужчин, и через них влияли на события в обществе. Они управляли государственной колесницей, повелевая возницами.

В своем бедственном положении Цицерон обратился с просьбой выступить в роли миротворцев к Клодии, жене Метелла Целера, и к Муции, которая тогда занимала высшую женскую должность, деля супружеское ложе с самим Помпеем. Правда, в отсутствие Великого на этом ложе частенько скрипели те, кто никак не мог считаться его украшением, однако такая неразборчивость Муции в выборе орудий услады сказалась позднее, а в тот период эта матрона пребывала не только в теле, но и в силе. Клодия была старшей из двух сестер, известных в Риме возвышенной красотой и низменными авантюрами. Они обе были знамениты, но слава каждой имела собственный колорит. О младшей Клодии, жене Луция Лукулла, ходила молва, будто она состояла в связи с собственным братом. Старшая не была столь бескорыстной, чтобы отдаваться брату, и предпочитала богачей, отмеривая ласки на вес серебра и злата. Однако один из ее поклонников подшутил над нею и прислал в качестве расплаты за пользование красотой кошелек с медя-ками. Столь прискорбный случай получил огласку, и с тех пор красавицу стали величать Квадрантарией по названию самой мелкой монеты. Эта Копейка в молодости, когда она еще была в большей цене, призывно улыбалась Цицерону и намеревалась дать своим будущим детям фамилию Туллии. Однако тогда битву на женском фронте выиграла Теренция, и именно она завоевала право из года в год язвить упреками лучшего оратора всех времен.

Теперь же Цицерон предпринял попытку воззвать к былым чувствам Клодии и сумел получить ее согласие выступить его ходатаем перед кланом Метеллов. Возможно, ему пришлось для этого компенсировать понесенный ею урон от прославившего ее медяками любовника. Чем оратор расплачивался с любвеобильной Муцией, осталось сокрытым во мраке веков, но, по всей видимости, не речами.

Матроны принялись за дело, расточая нежность и капризы, демонстрируя напористость и мнимую податливость. Однако политические страсти так накалились, что их не удалось охладить потоком женских эмоций. Корни противоречий залегали слишком глубоко. Метеллы лишь выражали волю своей партии, их поведение не могло резко измениться под влиянием личных симпатий и антипатий. Протянутые к ним общественные связи требовали от них ненависти к консулу, и они его ненавидели.

Более последовательным в своей неприязни к сенату был другой претендент на роль вожака оппозиции – Гай Цезарь. Правда, чтобы эта неприязнь стала более действенной, ему пришлось срочно изменить политическую ориентацию и симпатии.

Репутация Красса в результате провала заговора Катилины оказалась подмоченной, и его влияние резко ослабло. Цезарь же, подмокший вместе с Крассом, пока выглядел фигурой меньшего масштаба, потому скоро просох и, предав пошатнувшегося патрона, переметнулся к тому, кто мог обеспечить его дальнейшую карьеру. Теперь он сделал ставку на Помпея, против которого строил козни два предыдущих года, и принялся подпевать Непоту.

Вообще, Цезарь повел себя не так, как большинство его недавних соратников. Вместо того чтобы после неудачи уйти в тень подобно Крассу, он ринулся в самую гущу политической драки, вознамерившись извлечь выгоду из самого поражения. В день вынесения приговора соратникам Катилины его едва не закололи кинжалами сторонники Цицерона из среды всаднической молодежи. И он тут же раструбил об этом инциденте по всему городу, представив его как акт тирании и беззакония со стороны консула, который на самом деле как раз и уберег его от расправы. С тех пор Цезарь демонстративно перестал посещать сенат и вместо курии, отправлялся на форум, где подробно объяснял людям, что такому кристальному человеку и такому любителю народа, как он, опасно ходить в сенат, где собрались все темные силы Вселенной. Стеная и посыпая голову пеплом, он с обычной своей щедростью посыпал форум монетами, и это делало его скорбь по поводу бедственного положения в Риме еще более убедительной в глазах приученной к такому аргументу черни. Роль обиженного и гонимого политика пришлась по душе народу, и вскоре Цезарь уже бисировал перед растроганной публикой. Не имея своих представителей во власти, простые люди благоволили тем, кто хотя бы на словах изображал себя ревнителем их благ.

В целом политический вес Цезаря, несмотря на провал его главного пред-приятия, за последний год возрос. Он был избран претором, а несколько раньше добился еще одного значительного успеха.

Ввиду смерти верховного жреца освободилось место Великого понтифика, которое и стало объектом чаяний рядового понтифика Гая Юлия Цезаря. Однако заветный жезл не прочь были получить и более влиятельные понтифики: Лутаций Катул и Сервилий Исаврийский. Решать дело, по традиции, следовало самим понтификам на собрании своей коллегии, и шансы Цезаря оценивались не выше, чем шансы Ганнибала воскреснуть из мертвых и заново выиграть "Канны". Но тут раздался зычный голос Тита Лабиена, который в должности народного трибуна доблестно исполнял роль трибуна Цезаря. Он, как это было принято в подобных ситуациях, прилюдно возмутился своеволием знати и предложил расширить полномочия простого люда ровно на столько, на сколько требовалось, чтобы Цезарь смог обойти более заслуженных лиц в состязании за высшую религиозную должность. Народ шумно согласился расширить свои права, не задумываясь о том, что скрыто за этой формулировкой, и Цезарь в обход обычаев был избран Великим понтификом на народном собрании. Причем Цезарь одержал над Катулом еще и моральную победу. Лутаций, нося на себе клеймо своего века, сочетал в себе черты истинного римлянина и узколобого торгаша. Он знал, что его соперник утонул в долгах, и предложил ему крупную взятку за отказ от участия в соискании должности верховного жреца. Но Цезарь, гордо отвергнув подачку, наоборот, сделал новые долги и зашвырнул Крассовы деньги в толпу избирателей.

И вот теперь Великий понтифик и будущий претор позой страдальца снова привлек к себе внимание плебса и, взвинчивая толпу речами, напичканными формулами ненависти к сенату, готовил массы к разрушительным действиям. Его влияние на народ росло, как снежный ком, угрожая раздавить Республику. Было ясно, что едва Цезарь сядет на преторское кресло, как тут же выдвинет какой-либо провокационный законопроект, и начнутся гражданские распри, чреватые войною. Такое развитие событий устраивало и Метелла Непота, так как при подобных обстоятельствах легко будет вручить Помпею империй в Италии якобы для восстановления порядка в государстве. Далее ход дел представлялся так: Помпей Великий огнем и мечом усмирит восстание и воцарится в Риме, по одну сторону от трона встанет Непот, по другую – Цезарь, из аристократов вытрясут золото, может быть, вместе с жизнью, а народу, предварительно пустив кровь на войне, предоставят возможность служить хозяину, вспоминать канувшие в небытие времена народных собраний и гражданской активности, да шепотом сетовать на горькую судьбу или собственную близорукость.

От такой перспективы у нобилей тряслись колени и начиналось несварение желудка. Но бросаться в драку сегодня, чтобы избежать расправы завтра, им казалось делом, еще более ужасным. Посильной для них оказалась лишь страусиная тактика. Причитая и охая, они обрушивали свои холеные телеса на землю и зарывались головами в пока еще принадлежащие им груды золота и серебра. Однако, в то время, когда олигархи прощались с богатствами, нежась на роскошных виллах, и с отчаянья предавались разврату, Катон, только что обретший полномочия народного трибуна, мобилизовал здоровые силы больного сената на борьбу и двинулся на форум. Его делегация не выглядела особенно представительной. В частности, в ней отсутствовал Цицерон, затравленный Непотом и безнадежно павший духом. Однако в боевитости этим людям отказать было нельзя.

"Неужели вы не видите лицемерие Цезаря! – возмущался Катон, обращаясь к плебсу на народных сходках. – Неужели вам не понятно, что не вы нужны Цезарю, а ваши руки, чтобы ими избивать последних честных граждан, отстаивающих дарованную нам отцами и дедами Республику; ваши голоса, чтобы поддерживать его авантюры; и ваши крепкие спины, чтобы оседлать их! Опомнитесь, граждане!"

"Цезарь хоть обещает, а вы-то, что нам хорошего сделали?" – с грубой прямотой возразил ему однажды энергичный горожанин из первого ряда форумного войска.

"Правильно! Почему мы должны верить тебе, а не Цезарю? Вон, какой он щедрый! И любит народ: зрелища устраивает!" – донеслось из глубины толпы.

"Докажи делом, а языком молоть сейчас все умеют!" – поддержали инициативу сограждан в другом конце площади.

Катон осекся и сошел с трибуны.

"Мы сделали то, что вы видите перед собою: этот Город, это государство. Все, что римляне имеют материального и духовного, добыто и достигнуто такими, как мы. Вот что мы сделали!" – пришел в голову Катона запоздалый ответ, но предъявить его уже было некому: народ превратился в толпу, гикал и бесновался, проклиная сенаторов.

Но главное было не в том, что Катон не смог вовремя ответить крикунам и удержать контроль над собранием. Его потрясло другое: ему вдруг стало ясно, что плебс уже давно не считает Республику своим достоянием. Государство превратилось для него в отвлеченное, лишенное реального наполнения понятие. Поэтому его, Катона, мероприятия по защите Республики в принципе были чужды плебсу и интересовали народ лишь в частностях. Все мечты Катона о восстановлении мощи Республики и о нравственном здоровье общества рухнули. Он готов был впасть в глубокую депрессию, но этого не позволяла политическая ситуация в государстве. Будучи римлянином, Катон не мог предаваться унынию, когда пред ним простиралось поле деятельности, арена борьбы, поле битвы. Неприятель шел в наступление, и необходимость принятия срочных мер на время заслонила мрачную перспективу.

Две ночи Катон не спал, терзаясь сознанием своего бессилия перед навис-шей над государством опасностью, а на третью, устыдившись такой слабости духа, приказал себе заснуть. Проведя спокойную ночь, он встретил утро не только во всеоружии физических сил, но и с готовым решением. В отчаянных муках его душа произвела на свет плод, способный на сегодня утолить аппетит судьбы, но плод этот отдавал горечью: теперь Катон знал, как одолеть Цезаря, но прежде ему пришлось победить самого себя. Направляясь в сенат с заготовленным предложением, он в какой-то степени совершал акт самоотречения, изменял себе. Сознавая это, он уже по-иному смотрел на мир и готовился быть по-новому встреченным миром. Отвечая по пути в курию на приветствия друзей, Марк невольно задавался вопросом о том, как они будут относиться к нему через несколько часов. Впрочем, он верил в свою правоту, а потому надеялся, что после бури негодования разум все же возьмет свое, страсти улягутся, и его авторитет восстановится.

Заседание сената шло обычным чередом. В течение нескольких часов рас-сматривались рядовые вопросы политической жизни. Затем, когда повестка дня в основном была исчерпана, сенаторы вознаградили себя за труды, дав выход эмоциям. Они сетовали по поводу упадка нравов в стране, возмущались катастрофически усугубляющимся неуважением плебса к знати, высказывали опасения относительно мятежного духа толпы, падкой на кричащие лозунги авантюристов и демагогов.

Все это время Катон сидел молча и неподвижно, соперничая в невозмути-мости с мраморными изваяниями древних героев, охраняющими углы курии. Даже в перерыве он не менял позу и не читал книги своих верных товарищей – философов.

Однако, когда сенаторы, пошумев и поворчав, стали затихать и Цицерон приготовился закрыть собрание, Катон встал и, пользуясь правом трибуна, взял слово.

– Каждый раз, отцы-сенаторы, в курии раздаются одни и те же речи. Народ, мол, стал плох, люди забыли установления предков и норовят бунтовать против знати. Я и сам неоднократно выступал на эту тему, однако делал это не за тем, чтобы засвидетельствовать и без того всем известный факт, а для того чтобы побудить вас к решительным действиям. А то ведь мы похожи на ворчливого пастуха, который лежит под кустом и сквозь дремоту бранит непослушных овец, а потом перевернется на другой бок и проклинает ненасытных волков. Хвала нашему консулу за то, что он недавно сумел организовать облаву на зубастых хищников и разогнал опасную стаю. Но, если мы на том успокоимся и снова станем млеть в бездействии у своих рыбных садков, волки опять примутся таскать наивных овечек, на то они и волки. Да, нам удалось разрушить заговор врагов, но что конструктивного мы сделали для государства? Чтобы победить врага, мало отбить натиск, нужно атаковать самому.

При упоминании о заговоре в окружении Метелла Непота поднялся ропот, который усиливался с каждым словом оратора, наконец перерос в шум и вынудил Катона остановиться. Метелл тут же воспользовался паузой и выкрикнул:

– Порций, смолкни, не то я заставлю тебя закрыть рот с помощью трибунского вето!

– Я же еще ничего не предложил; на что же ты наложишь запрет? – удивился Катон.

– На подстрекательство!

– О великий полководец, покоритель Востока! Повторяю, я еще ничего не сказал от себя, а лишь напомнил о недавних событиях, которые уже произошли, и отменить их не в силах даже вето таких великих воителей, как ты. Поэтому твоя угроза никак не может быть направлена на противодействие какому-либо опасному для государства мероприятию, для чего народ некогда установил право вето, а относится непосредственно к неугодному тебе трибуну.

– Отцы-сенаторы, – обратился он к залу, отвернувшись от Непота, – трибуна не заботят государственные дела, он весь во власти симпатий и антипатий. Ему нравится Катилина и не нравится Катон, потому он налагает вето на Катона! Забавная интерпретация права, не правда ли?

В курии раздался хохот. Уже одним насмешливым обращением к Непоту, подчеркивающим его политическую несамостоятельность, зависимость от Пом-пея, Катон настроил большую часть сената против оппонента, а дальнейшей речью довел дело до полного морального разгрома совершившего неосторожную вылазку противника. Сознавая слабость своей позиции, Непот отказался от продолжения борьбы, и Катон вернулся к прерванной речи.

"Так вот, отцы-сенаторы, – говорил он, – что мы сделали для народа? Да, люди стали не те, римляне утратили присущие им изначально качества победителей и все более усваивают качества и свойства, позаимствованные у побежденных, такие как корысть, гражданская аморфность, сужение мышления с государственного масштаба до частного. Но почему это происходит? Причин много: тут и отсутствие серьезного внешнего врага, и дурной пример утопших в болоте роскоши народов Востока, и возможность легко выделиться за счет богатства, не имея собственных достоинств и заслуг. Но известно, что рыба гниет с головы. Одной из важнейших причин массового упадка нравов стало появление дурных людей среди нас, среди тех, кто заслугами предков и благоволением богов был поставлен во главе государства, дабы оберегать его устои. Именно среди знати впервые объявились хитрецы, смекнувшие, что богатство может заменить им доблесть. Однако такая подмена возможна только среди людей с испорченными глазами, среди тех, кто видит блеск золота, но не замечает сияния славы. Пчела летит к цветку и питается сладким нектаром, а муху, извините, тянет в навоз и нет ей ничего милее грязи. Вот представители знати, смердящие пороком, и надумали обратить наших людей в мух, чтобы отвадить их от цветов добра и привлечь к себе. Они стали подкупать народ подачками и развращать зрелищами, сбивать с толку пустыми обещаниями, приучать к мятежам и гражданским войнам.

А мы что же? Мы сотрясали своды курии гневными речами, клеймящими пороки, и ничего не делали для того, чтобы воспрепятствовать негодяям гноить души людей. А сейчас, когда порча нравов уже привела к очевидной порче государства, и Республика оказалась под угрозой гибели, мы наконец-то стали взывать к народу. Но, увы, он нас уже не слышит: он привык к звону монет и лозунгами о доблести и чести его теперь не проймешь. Плебс благоволит Цезарю, который осыпает его серебром и сулит ему кровь аристократов, словно кровь диких зверей на арене во время цирковой бойни. "Хлеба и зрелищ!" – кричат эти узколобые агрессивные существа, в коих Цезарь, Катилина и им подобные авантюристы превратили римских граждан.

Сделав из людей то, что им было нужно, враги порядка и закона готовятся обрушить эту заряженную страстью к разрушению массу на государство. И что же мы можем предпринять в такой ситуации? Обращаться с народом так, как обращались наши предки, нельзя, ибо это уже не тот народ. Следует принять его таким, каков он есть. А он требует хлеба и зрелищ. Значит, мы должны дать ему хлеба. И я предлагаю возобновить хлебные раздачи, причем в таком объеме, чтобы Цезарь со своими подачками захлебнулся в них".

Тут в зале поднялся гул, выражающий удивление и возмущение сенаторов, и Катон не смог продолжать речь. Однако он предвидел такую реакцию и заранее предусмотрел паузу, потому теперь спокойно ждал, когда аудитория привыкнет к его предложению, к которому он еще вчера сам отнесся бы с такой же враждебностью.

– Уж от тебя, Катон, мы никак не ожидали услышать подобное! – с упреком обратился к Марку Лутаций Катул.

– Достопочтенный Лутаций, если существует только одно верное решение, то принимать его следует независимо от того, какова твоя фамилия и нравится оно тебе или нет.

– Рухнул последний столп, подпиравший обветшалый свод римской нравственности! – воскликнул Квинт Гортензий.