Текст книги "Катон (СИ)"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 50 страниц)

Отбив атаку сената, луккские бизнесмены перешли в контрна-ступление. Теперь им уже мало было молчания Цицерона и ему подобных, требовалось заставить их говорить, причем говорить то, что нужно не самим ораторам, а триумвирам. Снова раздался дребезжащий звук падающих монет, прозвучали угрозы. Удав Страха прошуршал по Курии и обвил сенаторов кольцами шантажа.

Оказавшись перед ощерившейся пастью хищной тирании, Цицерон посмотрел назад и не увидел никого, кроме Фавония, Домиция, Бибула и еще нескольких таких же убежденных искателей славной смерти. Воспоминание о недавнем изгнании мучительной болью засосало под ложечкой, и Цицерон, склонив некогда гордую голову, подставил ее под железную пяту всемогущей тирании. Так же поступили и многие другие его соратники. Теперь все они до небес возносили Цезаря, восхищались горами трупов галлов, одобряли мероприятия, направленные против Республики, и исступленно славили грядущую всеобщую гибель.

Предметы луккского торга облеклись в величавые мантии сенатских постановлений и комициальных законов. Республика помпезно обставляла собственный похоронный обряд. Так, еще до выборов было негласно решено, что консулами станут Помпей и Красс. Им оформили в качестве провинций Испанию и Сирию, а следовательно, выделили войска. Цезарю узаконили его самочинно набранные легионы, которые были поставлены на государственное довольствие.

Все эти неслыханные мероприятия подавались в мажорном тоне как вели-чайшие блага для граждан, но души иудствующих сенаторов разъедали черви тяжкого раскаянья. Когда умер известный сенатор, Цицерон написал другу: "Он любил Отечество так, что кажется мне, он по какой-то милости богов вырван из его пожара. Ибо что может быть более гадким, чем наша жизнь, особенно моя? Если я говорю о государственных делах то, что следует, меня считают безумным; если говорю то, что требуется, – рабом; если молчу – побежденным и пленником; какую же скорбь я должен испытывать?"

Такова была обстановка в Риме к моменту возвращения Катона. Собрания сената превратились в кукольные спектакли, поставленные тремя самозванными режиссерами, выборы магистратов стали фарсом, прикрывающим закулисный торг, религия сделалась придатком политики, а народные собрания утонули в хаосе уличных битв и потасовок. Суд превратился в средство достижения корыстных целей. Ловкие ораторы вырывали отдельные юридические формулы из правового остова государства и жонглировали ими на потеху толпе и в угоду своим тайным хозяевам. На столичных улицах и площадях сенаторам грозили банды головорезов, сформированные их политическими соперниками из рабов и всяческих отще-пенцев, и они защищались от насилия с помощью таких же, но уже собственных шаек. Продовольственное снабжение столицы осуществлялось лишь благодаря чрезвычайным, полувоенным мерам. А в то же время под трескотню фиктивных постановлений популяры крушили дома знати на Палатине и воздвигали помпезные мемориалы "в честь торжества демократии" с претенциозной статуей Свободы во главе архитектурного ансамбля. И в качестве таковой насмешница-судьба руками Клодия воздвигла над обезумевшим Римом надгробную скульптуру некой проститутки, кем-то украденную с кладбища и перепроданную. "Поистине это и есть их Свобода!" – восклицал по этому поводу Цицерон, и под шум разоблачительных речей уже оптиматы обращали в руины памятники популярам, чтобы восстановить свои дворцы.

Цинизм и насилие воцарились в политической жизни Рима, и такая политика грязной тенью пала на людей, зачернив их души презрением к согражданам и недоверием к любым начинаниям. Общественное лицемерие, заметая следы порока индивидуализма, смешало белое с черным, превратив жизнь в сплошную темь серости, и в этом нравственном мраке все политики и все люди вообще были одинаково серы. Индивидуальный отбор, паразитируя внутри коллективного отбора, одержал окончательную победу, в результате которой вывелась особая, тупиковая ветвь человека, абсолютно неспособного к конструктивной общественной деятельности: "человек вырождающийся".

Несколькими столетиями ранее такой "человек вырождающийся" был выведен на прославленной земле Эллады, и тогда Платон, оправдывая свою политическую апатию, сказал, что афинская демократия смертельно больна, что она безнадежна. Но как быть Катону, ведь он – римлянин, да еще Катон, а значит, не может бездействовать и сквозь марево философских софизмов взирать на гибель Отечества?

Если ситуацию невозможно изменить, это не означает, что римлянин не станет изменять ее. Понятия "невозможно" для римлян не существовало, и невозможное действительно сделалось невозможным лишь тогда, когда в многолюдном Риме не осталось ни одного римлянина.

Катон выдвинул свою кандидатуру в преторы. Он готовился к битве, и вопиющее неравенство сил не смущало его.

18

 В тот год в консулы баллотировались Помпей и Красс. Это придавало выборам фатальную обреченность, ибо выборы были без выбора. Однако Клодий бился до последнего и через друзей-трибунов раз за разом срывал комиции. Протестный пафос экстремального популяра подкреплялся еще и тем обстоятельством, что в преторы метил его обратно ориентированный двойник Милон.

Когда Катон прибыл в Рим, магистраты следующего года все еще не были определены, что позволило ему включиться в выборную кампанию. Однако о себе Марк хлопотал меньше всего. Первым предметом его забот стал консулат, поскольку именно на этом участке политического фронта сконцентрировались главные силы врага.

Притязания триумвиров оттолкнули от соискания высшей должности прочих кандидатов, но Катон крепко взял в оборот Луция Домиция, на которого имел влияние еще и как на родственника, поскольку тот был женат на старшей Порции, и сумел-таки противопоставить его могучим тяжеловесам. Ситуация в государстве была такова, что мало кто отваживался открыто поддерживать Домиция, однако существовала скрытая оппозиция триумвирам. Многие, не решаясь на прямую конфронтацию с великими мира сего, лелеяли надежду откровенно высказаться с помощью анонимной выборной таблички. Триумвиры это понимали и яростно вредили опасному конкуренту. Участие в деле Катона лишало их возможности совершить подкуп, потому они прибегли к политической травле и запугиваниям.

Итак, враги Катона были как никогда сильны и свободны в выражении своей ненависти, а вот искренних друзей у него стало еще меньше, чем прежде. Большой утратой для оптиматов явилось дезертирство автора самого термина "оптиматы". Увы, Цицерон "расширил" понятие компромисса во имя согласия сословий до степени прямого предательства аристократии и теперь со всех трибун изощренным словотворчеством громил Бибула и Катона. Переходным звеном в акте идеологической трансформации ему послужило имя Клодия. Цицерон выступал против Клодия, когда тот был союзником триумвиров, и продолжал преследовать его теперь, когда он сделался ярым врагом Цезаря и Помпея, таким образом создавая видимость постоянства своих взглядов. Бибул, в его изображении, был злодеем и перевертышем потому, что ныне стоял на трибуне рядом с Клодием, хотя и прежде, и сейчас он утверждал одно и то же, а именно, что действия Цезаря не легитимны. Катон же, в речах Цицерона, несмотря на кажущуюся уважительность, представал вовсе преступником, ибо, исполняя миссию на Кипре и в Византии на основании закона Клодия, являлся, по мысли оратора, соучастником его злодеяний. Он упрекал Катона за вмешательство в дела суверенных государств, забывая при этом, что тот, во-первых, выполнял постановление народного собрания, а во-вторых, не применял насильственных действий в отличие от превозносимого им теперь Цезаря, который самовольно развязал масштабную захватническую войну. Более того, по словам Цицерона, Катон, оказавшись замешанным в авантюрах Клодия, лишился политической независимости и навсегда сделался его сателлитом.

Катон гордился своими успехами на Востоке, и нападки Цицерона возмутили его вдвойне: как клевета на его деятельность и как предательство соратника. Поэтому на народной сходке он выступил с ответной речью и сказал, что поступки Клодия в ранге народного трибуна не одобряет, но сам трибунат был получен вполне законно. "Если в должности Клодий, как и многие другие, оказался никуда не годным, – говорил Катон, – то надо за совершенные злоупотребления призвать его к ответу, а не унижать должность, ставшую жертвой его злоупотреблений". Народ в данном вопросе принял сторону Катона, и это глубоко задело Цицерона, который надолго затаил в себе обиду на объект своих неудачных нападок.

В такой обстановке, когда даже испытанные друзья превратились в противников, а враги, презрев дипломатию и сбросив маску лицемерия, действовали открытым насилием, Катону все труднее было собирать соратников для предвыборных выступлений на народных сходках. Однако политику ходить по тогдашнему Риму в одиночку – значило рисковать жизнью, да это и не было принято, более того, даже считалось неприличным, ибо, будучи яркими представителями коллективистского общества, римляне измеряли престиж человека количеством его друзей, они даже обедать не могли в одиночестве. Всякий раз, когда Домицию требовалось идти на форум, Катону приходилось заново агитировать его на борьбу.

– Я против такого консулата, – говорил Домиций, – я не хочу власти ценою унижений и риска, я не желаю править этой разнузданной толпой, не ведающей добра и чести!

– Речь идет не о власти, а о свободе, – разъяснял в ответ Катон, – ведь ты, Луций, не стал бы страшиться риска и прислушиваться к писку своей щепетиль-ности, если бы на Рим надвигались полчища пунийцев или галлов? Ты бы, отбросив все прочие соображения, руководствовался только одним стремлением: отстоять Отечество, защитить его от врага; ведь так?

– Безусловно, так!

– А не тем ли были страшны нам пунийцы, что хотели поработить нас, уничтожить наши обычаи и законы, изменить наш образ жизни, заставить нас отказаться быть римлянами?

– Конечно, этим самым!

– А разве не таковы намерения триумвиров? Разве тирания не превратит всех нас в рабов?

– Тирания несет гражданам рабство.

– Значит, Цезарь, Помпей и Красс хотят обратить соотечественников в рабов. Но рабы не могут в то же время оставаться римлянами, следовательно, триумвиры хотят уничтожить римлян, а значит, и сам Рим.

– Ты все точно вывел.

– Вот и получается, что, борясь за консулат с тиранами, ты защищаешь Рим от смертельного врага! А на пути к этой цели не может быть преград и сомнений. Вперед же!

Таким способом Катон вдохновлял Домиция и горстку ближайших друзей на очередную предвыборную схватку на форуме. Однако им приходилось вступать в перебранку с неприятелем уже на подступах к главному политическому ристалищу Рима и прорываться на форум чуть ли не силой. И вот однажды Помпей и Красс, выведенные из себя упорством соперника, выстроили на пути процессии Катона целое войско, включавшее в себя и банды Клодия, и шайки Милона, и любителей изысканного красноречия Цицерона, и просто нищих, алчущих легкой наживы. Деньги примирили между собою их всех и сплотили в непроходимую толпу. В качестве застрельщика первой атаковала заказанного неприятеля легкая пехота дешевых провокаторов. В сторонников Катона посыпался град метательных снарядов в виде лозунгов, проклятий и угроз.

– Уходите прочь, ненавистные нобили! Не допустим на форум заскорузлых консерваторов! Не хотим возврата к старому! Не дадим в обиду негодяям завоевания демократии! – истошно кричали заводилы, а основное войско, как припев, подхватывало последние фразы и громко скандировало:

– Не хотим возврата к старому! Не дадим в обиду завоевания демократии!

– Узколобые ортодоксы, вы отжили свое, ваше время прошло, уходите прочь с дороги прогресса! – взмывающими от чрезмерного усилия ввысь, фальцетными голосами выкрикивали солисты, а вся толпа дружно гремела:

– Дорогу демократическим реформам Цезаря! Консулат – истинным защитникам народа – Помпею и Крассу!

– Долой пособников злостной реакции – нобилей Домиция, Катона и Бибула! – следовал новый вопль заводил.

– Долой! Долой! Прочь! Прочь! – грозным эхом отзывались черные от толп ненасытного плебса склоны близлежащих холмов.

– Если вы верите в свое дело, отстаивайте его правоту на рострах! – попытался завести переговоры с неприятелем Катон.

– Молчи, негодяй, душитель свободы, расхититель кипрских богатств! – гневно откликнулась колыхающаяся чернота.

– Или вам нечего сказать по существу и вы можете только браниться? – вопросил Фавоний.

– Они издеваются над нами, над демократией и свободой! Бей эту нечисть! – раздался призыв к боевым действиям, и, топча визжащих провокаторов, в дело вступила тяжелая пехота дубиноносцев.

Замелькали кинжалы. Сразу же был убит факелоносец Домиция и оказались ранены многие другие из его свиты. В мгновение ока отряд Катона был обращен в бегство. Лишь сам предводитель, как всегда, незыблемо держал свою позицию и при этом умудрялся еще охранять от покушений драгоценную персону кандидата в консулы. Домиций тщетно дергался в железном кулаке Катона и поневоле вынужден был изображать из себя героя, насмерть стоящего за Республику.

– Да что же это такое, почему же мы никак не можем поразить этот оплот реакции и консерватизма, тянущего государство назад? – удивлялись вожаки плебса и, решительно занося кинжалы над головою Катона, как и их многочис-ленные предшественники, замирали в оцепенении, не смея пронзить слишком прямую грудь.

Наконец, озверев в этом хороводе злобы, люди начали кромсать все подряд. Сначала Катон был ранен в локоть, а потом кинжал вонзился в его шею. Волна тошнотворной слабости помутила сознание Марка, и он на миг ослабил хватку. Воспользовавшись этим, Домиций вырвался из его рук и метнулся прочь. Толпа отшатнулась от истекающего кровью Катона и бросилась врассыпную.

Замотав шею полой тоги, Катон двинулся вперед и все-таки добрался до форума. Там велеречиво рассуждали о свободе, демократии и прогрессе Помпей и Красс. Домиция среди присутствовавших не было, и Катон, обойдя чему-то радующуюся толпу и не найдя единомышленников, побрел домой, оставляя за собою кровавый след.

Пока Катон болел, оставшийся без надзора Домиций снял свою кандидатуру и обрек Республику на консулат Помпея и Красса. Однако комиции никак не могли состояться из-за противодействия людей Клодия. Катон успел выздороветь и включиться в борьбу за претуру. Это вселило ужас в Цезаря, Помпея и Красса. Они страшились, что действующий по закону претор окажется сильнее консулов со всеми их беззакониями. Триумвиры в срочном порядке предприняли ответные шаги. Они противопоставили Катону правую руку Цезаря – Ватиния и в довесок к этой весьма увесистой фигуре присовокупили несколько возов золота. Тут же на полулегальном собрании сената Помпей и Красс через своих сателлитов добились постановления о том, чтобы избранные преторы вступили в должность немедленно по завершении комиций. Таким способом триумвиры спасали Ватиния с помощью магистратского иммунитета от суда за откровенный подкуп.

Несмотря на столь демонстративное признание триумвиров в предвыбор-ных злоупотреблениях, у Ватиния обнаружилось множество видных сторонников. Его начал восхвалять даже Цицерон, для которого он прежде служил символом тупости, нечистоплотности, уродства и был объектом язвительных насмешек.

До конца года так и не удалось провести выборы. Лишь пятого января специально назначенный магистрат сумел обойти все религиозные запреты, используемые оппозицией, и собрать народ на Марсовом поле, причем значительную часть этого "народа" составляли солдаты Цезаря, которым тот будто бы случайно дал отпуск в один день. Безальтернативные кандидаты наконец-то сделались консулами.

Помпей, едва только глашатай выкрикнул его имя, сбросил с мостков ин-террекса, как назывался магистрат, организовавший комиции, и взялся руково-дить выборами преторов. Пользуясь своим особым статусом, он произнес яростный памфлет против Катона, пропел панегирик Ватинию, выдавил из плебса несколько восторгов по нужному адресу, пожал руку Ватинию, сказав: "Только вместе!" – и лишь после этого позволил производить подачу голосов.

Казалось бы, столетняя деградация римлян и неимоверные усилия Помпея гарантировали требуемый результат. Однако, когда стал известен итог голосования первых триб, у триумвиров глаза полезли из орбит, ибо с большим преимуществом лидировал Катон.

Великий Помпей страдальчески возвел синие очи к ясному небу морозного январского дня и вдруг заявил, что услышал раскат грома. Гром в ходе выборов считался дурным знаком, а уж гром посреди зимы, исторгнутый чистыми небесами, который из тысяч сограждан услышал лишь один консул, поистине был явлением необычайным. Поэтому Помпей, сославшись на волю богов, закрыл комиции.

Поступок Помпея вдохнул в Катона Геркулесову силу. Разметав стражу, он штурмом взял магистратское возвышение и, прежде чем противник успел собраться с силами, встряхнул сознание сограждан молниеносной речью.

– Гром среди ясного неба, квириты, – страшное знамение для нашего государства! – воскликнул он. – Это не глас богов, это самоуверенный циничный рык тирании, это голос вседозволенности, презрения к людям, религии, законам, обычаям, здравому смыслу! Задайтесь вопросом, граждане, каков будет в обращении с людьми тот, кто возомнил себя господином над небесами? А как будет править согражданами тот, кто столь откровенно выказывает презрение к ним? А что ждет Республику, брошенную под ноги тирану? Но ведь Республика – это мы с вами, соотечественники! Насмеявшись над законами и обычаями государства, он плюнул в лицо всем нам! И мы это стерпим, квириты? И мы будем дальше голосовать за клевретов этих преступников? Мы, римляне, услышав сегодня властный рык тирана, в страхе забьемся в свои норы и выползем оттуда лишь тогда, когда он снова призовет нас к себе, чтобы приказать нам исполнить его очередную волю? Или же мы все-таки римляне, или мы все-таки...

Тут Катона наконец-то схватили прислужники Помпея и сбросили вниз. Но, и будучи распростертым на земле, он обратился с очередным воззванием к согражданам.

– Квириты! Сегодня и впрямь грянул гром, только не с небес, а с консульского возвышения! И если небеса при этом молчат, если боги безмолвствуют, свое слово должны сказать мы! Не останемся же глухи к столь явному знаменью, предвещающему нам тиранию!

После непродолжительной борьбы пособники триумвиров поняли, что заставить Катона замолчать невозможно, а потому начали разгонять народ, дабы лишить неугомонного оратора слушателей. Эта тактика принесла успех, и вскоре Катон остался один против множества врагов, а с врагами не разговаривают.

В последующие дни новые консулы, как и полагалось, принесли искупи-тельную жертву по случаю грома небесного, однако сделали это нетрадиционным способом: они пожертвовали очередными грудами золота, в котором похоронили остатки гражданской чести римлян, – и вышли на повторные выборы трижды уверенными в себе. Но, поскольку их соперником был Катон, они посчитали, что тройной уверенности мало, поэтому Цезарь повторил трюк с отпуском своим солдатам. Его легионеры прибыли в Рим накануне комиций и, с ночи заняв Марсово поле, не допустили туда простых граждан, не прошедших денежной обработки триумвиров. Помпей всегда прекрасно ладил с солдатами, потому управление такого вида народным собранием было ему делом привычным, и он, наконец-то, сумел назвать Ватиния претором.

Катон, не могший смириться с подобным способом проведения выборов, снова стал пробираться к трибуне, но победоносное Цезарево войско выиграло эту битву и отвергнутому кандидату пришлось отступить. Однако он не покинул поле боя, а собрал народ неподалеку и на таком стихийном митинге произнес еще одну речь.

"Каков путь к власти, такова и сама власть, – начал Катон. – Сегодня, граждане, мы увидели прообраз будущего. Вот она, их демократия, вот он, их консулат. Мечами, кинжалами, ложью и деньгами захватив фасцы, они воцарились над нами, чтобы продолжить раздел государства. Консулат Цезаря привел к разделу государственных земель и вручил важнейшие провинции практически в частное владение триумвирам и их приспешникам. Можете не сомневаться, граждане, что ныне такая приватизация нашего Отечества кучкой негодяев продолжится: Испанию и Сирию получат себе Помпей и Красс, Цезарю оставят Галлию, дабы он получше подготовился к войне с Римом. Ну и, конечно же, будут нещадно приватизироваться источники государственных доходов. Таковы, квириты, наши ближайшие перспективы.

Ну, а что же дальше? Не нужно быть пророком, чтобы ответить на этот вопрос, достаточно знать, какая именно сила прорвалась к власти. Политика раздела и захвата не знает удержу. Когда кончается раздел, начинается передел, момент, когда все захвачено, служит точкой отсчета для нового этапа захвата. Это война всех со всеми, это круг страданий, злобы и смерти, из которого нет выхода. Очевидно, что после того, как государство окажется поделенным на три части, начнется война между тремя самозванными царями. Но, граждане, ведь они не сами будут махать мечом. За них придется сражаться нам с вами. Мы будем убивать друг друга, бросая на весы Фортуны горы трупов соотечественников, чтобы решить, кто из этих троих станет господином тех из нас, которые уцелеют на поле боя. Мы будем проливать кровь своих отцов, детей и братьев до тех пор, пока не иссякнут силы государства, пока гражданин не умрет в рабе. А когда это произойдет, из далеких лесов придут рассерженные Цезарем варвары и растерзают обескровленный и павший духом Рим.

Я не могу больше говорить, квириты, ибо бывают времена, когда плачут не только женщины и дети... Да и нечего сказать после того, что сказано".

19

В день комиций отвергнутого Катона сопровождало с Марсова поля больше граждан, чем избранных магистратов. Но беда этих людей заключалась в том, что их гражданское сознание вспыхивало ясным светом лишь на краткий срок, а потом они снова погружались во мрак корыстных поползновений и передряг. Понимание приоритета общественных интересов над частными, разбуженное в них такими людьми как Катон, очень скоро затухало, и они опять превращались в близоруких приспособленцев, подвластных любой господствующей в данный момент силе. Поэтому через несколько дней после выборов и грустного триумфа Катона плебс уже восхвалял Помпея и Цезаря.

Год прошел так, как и предсказывал Катон. Консулат – высшую республиканскую власть, даруемую гражданами своим лучшим представителям, чтобы их талантами и доблестью реализовать общественные интересы, Помпей и Красс использовали исключительно в личных целях. Все их помыслы, усилия, деньги, кинжалы наемников и потенциал вверенного им государства были направлены на достижение еще большего могущества самих триумвиров. Первым делом консулы законным образом оформили за собою давно облюбованные ими провинции: Испанию и Сирию. Правда, при этом им вновь пришлось прибегнуть к беззаконию, поскольку никак иначе они не могли совладать с Катоном. До сих пор, по заведенному порядку, провинции выделялись на год, исключением явился лишь пятилетний империй Цезаря в Галлии. Теперь же Помпей и Красс тоже получили в управление огромные страны сроком на пять лет, причем специальным законом им разрешалось вести любые войны. Таким образом, ответственейшие государственные полномочия – решение вопросов войны и мира – были переданы отдельным лицам, ввиду длительности их магистратуры практически неподконтрольным государству. Тут уже не оставалось места для исконно римских рассуждений о законности, справедливости и божественной санкционированности войн. Поэтому, несмотря на законообразную форму, в которую был облечен статус Помпея и Красса, суть его находилась в чудовищном противоречии с римскими законами, моралью и религией.

Естественно, Катон не мог молча стерпеть такого унижения души и разума своего Отечества, и, хотя все безропотно приняли волю триумвиров как наименьшее зло, он в ходе комиций в одиночку вступил в бой. Ему долго не давали слова, но затем возмущение народа вынудило Помпея уступить. Катона пустили на ростры, но потребовали, чтобы он вместил свою речь в два часа. И тогда, сметая наркотический чад лжи и лицемерия, густым туманом висевший над форумом, на людную площадь вихрем ворвалась устрашающая правда. Два часа над Римом призывным колоколом гремела правда, два часа плебс чувствовал себя римским народом, вышедшим на смертную битву с новым трехликим Ганнибалом, а затем консульские ликторы силой стащили оратора с трибуны и, поскольку он, по выработанному в подобных баталиях навыку, продолжал говорить, выволокли его с форума. После этого все встало на свои места. Теперь на вместительных рострах красовалась кучка хищных авантюристов, их охраняла когорта вооруженных рабов, а вокруг стоячим болотом застыло обывательское стадо, в дремлющем сознании которого, бледнея с каждым мгновением, как предутренний сон, умирало впечатление от краткого прозрения, когда этим людям привиделось, будто они – все еще уважаемые граждане великого государства.

Сделавшись полноправными властителями Испании и Сирии и императо-рами, располагающими сильными войсками, Помпей и Красс позаботились о Цезаре. Подобным же образом и столь же законно, как получили проконсульства они сами, ему еще на пять лет продлили империй в Галлии. Катона при этом снова стаскивали с трибуны, били, волокли, он же опять возвращался, взывал к согражданам и, будучи все-таки побежден, сумел одержать победу над мещанской трусостью плебса. Народ возбудился до такой степени, что бросился опрокидывать статуи Помпея и разрушать многочисленные памятники его побед по всему городу. Взрыв народного возмущения оказался столь силен, что перед ним спасовали и ликторы с розгами, и гладиаторы с кинжалами, и толпы льстецов, и подосланные на комиции солдаты Цезаря. Великий Помпей вынужден был беспомощно смотреть, как молотом народного гнева его слава разбивается вдребезги и обращается в мраморную пыль. Однако этот шквал, сметающий на своем пути и кордоны солдат, и массивный мрамор, был остановлен всего-навсего одним безоружным человеком. Этим человеком, обреченным судьбою на участь одного воина в поле, был, конечно же, Катон. Он преградил путь разъяренной толпе и кратким воззванием сумел пробудить в обезумевших от злобы людях римскую гордость. Почувствовав себя римлянами, они устыдились учиненного вандализма и оставили изваяния Помпея дожидаться настоящих вандалов.

Спасши мраморные копии великого императора, Катон попытался сделать то же самое и с самим оригиналом. Он сказал Помпею: "Сегодняшним постановлением, Гней Помпей, ты посадил Цезаря себе на шею, сам того не ведая, что скоро начнешь мучительно тяготиться этим бременем, но уже не сможет ни сбросить его, ни нести дальше, и тогда рухнешь вместе с ним на Город".

Взирая на Катона с высоты своего могущества, Помпей едва удостоил его предостережение презрительного смешка и велел прислужникам убрать с дороги назойливого, как оса, и столь же колкого крикуна.

Возведя над своими преступными замыслами крышу законности, консулы начали формировать новые легионы, крайне необходимые им для обеспечения счастья их избирателей. Набрав войско в два легиона, Помпей вдруг подарил его Цезарю, точнее, как потом выяснилось, дал их взаймы.

"Вот как они, эти ваши избранники, относятся к государству и к нам с вами, граждане! – возмущался Катон. – Государственные войска, десятки тысяч свободных людей, римских граждан они запросто одалживают друг другу, словно это их собственность, их рабы или скот! Доколе же мы, квириты, будем терпеть такой произвол?"

Ответом Катону был лишь ставший привычным за годы демократии свист розог консульских ликторов.

Цезарю Помпеевы легионы понадобились за тем, чтобы приобщить к благам цивилизации помимо галлов еще и германцев. Он задумал беспримерный поход за Рейн; и чем для него на фоне столь грандиозного замысла было неподкрепленное мечами и копьями морализаторство Катона? Он собирался во имя своей славы перерезать десятки, а, если повезет, то и сотни тысяч людей; так кто же для него один-единственный Катон?

В Германии Цезарю повезло не очень. Он разбил армию местных племен в правильном сражении, но побежденные не сдались, а ушли в леса и повели партизанскую войну, крайне неприятную для любого завоевателя. Но наибольшее разочарование Цезарю принесло осознание того факта, что германцы богаты доблестью, но отнюдь не золотом, а Цезарю был интересен именно противоположный расклад. Поэтому, погремев оружием в дремучих лесах правобережья Рейна еще некоторое время, непобедимый император развернул своих геройских головорезов и возвратился в Галлию. Экспедиция явно не оправдала себя, однако на некоторое время приструнила воинственных германцев, и римляне могли хозяйничать в Галлии, не опасаясь удара из соседней страны.

Однако Цезарь жаждал громких побед и добычи, чтобы обеспечить своих римских ораторов темами для речей и гонораром, потому он обрушился на Британию. Но там ему повезло еще меньше, чем в Германии. Ценою огромного риска, тактических ухищрений и жертв римлянам удалось высадиться на чужом берегу, а потом унести оттуда ноги, не теряя при этом достоинства. Тем и кончилось.

Лишь благодаря необычайному полководческому таланту Цезаря его авантюры не закончились катастрофой для римлян. Тем не менее, эти экспедиции, не принеся ощутимых материальных и стратегических выгод, имели большое пропагандистское значение. Слава Цезаря в Риме и во всем мире еще более возросла, и многие теперь ставили его даже выше Помпея.

Лишь Катон и самые верные его друзья призывали соотечественников образумиться и не восхвалять проконсула за такие поступки, за которые в эпоху расцвета Республики его отдали бы под суд. Катон и в самом деле внес в сенат предложение отозвать Цезаря из Галлии, и привлечь к суду за то, что, преступив границы вверенной ему провинции, он совершил нападение на свободные народы, пребывавшие в мире с Римом. Однако большинство в Курии тогда составляли такие сенаторы, которые никак не могли считать преступником того, кто регулярно присылал им подарки от галльских щедрот, потому они провозгласили преступником самого Катона. Правда, чуть позже ему смягчили "приговор" и сошлись на мнении, что он просто чудак и самодур.

Однако Цезарь, прославившийся милосердием к личностям типа Цицерона, истерически ненавидел Катона и, не будучи в силах утаить шило этого острого чувства в бездонном мешке своего лицемерия, прислал в сенат письмо с нападками на того, кто много десятилетий являлся бельмом на глазу его самолюбия. Когда это до предела резкое послание прочли в курии и Катон встал для ответа, сенаторы приготовились к буре. Но оратор против всяких ожиданий заговорил спокойно и рассудительно. Исключив какие-либо эмоции, он обстоятельно разобрал каждый упрек Цезаря, доказал его безосновательность и привел аудиторию к заключению, что письмо великого императора не содержит ничего, кроме пустой брани, продиктованной злобой. "Все это – шутовство и мальчишество, которое позволил себе в отношении вас совершенно одичавший среди галлов Цезарь", – подытожил Катон первую часть речи и перешел ко второй. Отбив пустячный наскок врага, он повел широкомасштабное контрнаступление. "Так почему же Цезарь совершил такую низкую выходку, оскорбляющую высокое собрание? – вопросил он и сам же ответил. – Да потому, что он уже мнит себя вне пределов наших законов и обычаев, вне нашего государства". Далее Катон пункт за пунктом изложил всю политическую программу Цезаря, до сих пор приводящую в благо-говейный экстаз историков, от которой тогда у сенаторов волосы встали дыбом. Катон говорил с прежней беспристрастной рациональностью, но так уверенно и убедительно, что у слушателей возникло впечатление, будто он сам вместе с Цезарем на днях составил этот план уничтожения Римской республики. "Так что не галлы и не германцы страшны Риму, а Цезарь", – сказал в заключение Катон и сел на свою скамью.