Текст книги "Катон (СИ)"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 50 страниц)

Другим вопросом, вызвавшим словесные схватки в сенате и на форуме стала дата отозвания Цезаря из провинции. Согласно распоряжениям Помпея и Красса во время их второго консульства, полномочия Цезаря истекали через два года первого марта. Однако обычно проконсулы продолжали исполнять прежние обязанности до прибытия преемника. Этот срок составлял до десяти месяцев. Но в данном случае, благодаря закону о распределении провинций между бывшими магистратами, Цезаря могли сменить именно первого марта. А это означало, что у Катона появилось бы дополнительное время для судебного процесса – фактор весьма существенный, поскольку, случись быть суду, друзья Цезаря обязательно стали бы затягивать дело в надежде удержать своего патрона на плаву до тех пор, пока государственный корабль снова не поднимет его на борт в качестве консула.

Марк Марцелл, будучи крайним оптиматом, даже предлагал досрочно прервать империй Цезаря и немедленно вызвать его в Рим для отчета. Ранее с подобной идеей выступал Катон, но тогда для этого шага были веские основания, поскольку Цезарь самолично развязал войну государства с Германией и Британией. Но удобный момент был упущен. Теперь же, победив Верцингеторига, проконсул Галлии сделался героем, и его досрочное отозвание из провинции выглядело бы наказанием за доброе дело после того, как было прощено дурное.

Время шло, а вопрос не решался, все ограничивалось кулуарными спорами. Марцелл никак не мог привлечь на свою сторону большинство сенаторов, а без этого приступать к официальному решению проблемы не имело смысла. Легко идти по твердой земле, труднее передвигаться по воде, но как быть в болоте, где нельзя ни идти, ни плыть? А болото оно и в сенате болото! Можно о чем-то договориться с тем, кто знает, чего хочет, но как вести переговоры с теми, кто ничего не знает, зато всего боится? Сенатское болото, это скопище толстобрюхих мещан, пресмыкалось перед Помпеем, страшилось Цезаря и панически боялось всяческих идей. Это, так сказать, сало государства может громко шипеть и трещать на политической жаровне вокруг здорового куска мяса, но без такового жарить его не имело смысла. Помпей – кусок, и Цезарь – кусок, а Марцелл? За кого им, бедным духом богачам, подать голос?

После многомесячных бесплодных попыток подвигнуть на поступок эту подкожную массу общества оптиматы поняли, что без Помпея ничего не добьются.

Когда-то Помпей подрядил энергичного Цезаря в качестве отбойного мо-лотка, чтобы раздробить монолит сенатской аристократии и добиться реализации своей программы относительно восточных дел и войска. Цезарь добросовестно выполнил поставленную задачу, а при этом, на удивление многим, вырос и сам. Теперь, когда Помпей утвердился во главе государства почти конституционным путем, Цезарь его уже не интересовал. Зато Цезарь стал интересоваться Помпеем, поскольку метил на его место первого человека в Риме. Великий с большим трудом усматривал конкурента в своем прежнем помощнике, но развитие событий и пророчества Катона существенно помогли ему в этом. Потому летом того года Цицерон писал друзьям: "Помпей в своих взглядах на честных и дурных граждан уже сходится с нами". Однако переход от сходства во взглядах до единства в действиях занял еще несколько месяцев. Только осенью состоялось официальное обсуждение судьбы Галлии и Цезаря, но и оно закончилось тем, что вопрос был отложен до следующей весны. "Несправедливо лишать командования человека, завоевавшего государству новые территории, – подвел итог спорам Помпей, – пусть он владеет империем до окончания своего срока, а относительно дальнейшего определимся в начале года. Соберемся в марте, и уж тогда, можете не сомневаться, вопрос будет решен". Так Помпей сдержал обещание, данное Цезарю в Лукке о пятилетнем продлении его власти, но сделал ясный намек, что этим его милости Цезарю исчерпываются.

В досаде от того, что его консульство не стало великим событием в истории государства, Марцелл отметился нанесением демонстративного оскорбления Цезарю. Он подверг наказанию розгами посланца из галльского города, которому проконсул царственным жестом даровал гражданские права. "Это тебе в знак того, что ты не римский гражданин! – пояснил Марцелл порозовевшему местами галлу, – поезжай домой и покажи рубцы Цезарю!"

Ответ Цезаря выглядел вполне традиционно. Метод борьбы с противниками в Риме у него был один – деньги, поскольку армия еще не подтянулась к границам Италии. Он помолился богам и отправил очередные возы серебра по адресам новых магистратов. Однако не все у него прошло гладко. Катон в Риме был один, но существовали еще и Марцеллы. Гай Клавдий Марцелл, избранный консулом на место двоюродного брата Марка Марцелла, оказался не доступен блестящему оружию Цезаря, несмотря на то, что был женат на его внучатой племяннице Октавии, той самой, которую добрый дедушка хотел переложить в постель Помпея. А вот другой консул Луций Эмилий Павел, слывший человеком честным и аристократичным, не устоял перед соблазном и ударил лицом в кучу серебра размером в тысячу пятьсот талантов – поистине царская взятка. Однако насколько же причудливо переплелись в сознании тогдашних римлян злаки коллективистской, республиканской морали с сорняками индивидуалистических, частнособственнических устремлений! Эмилий поддался подкупу, но полученные деньги потратил на строительство роскошной базилики на форуме, и продался он Цезарю лишь наполовину, пообещав не вредить ему, но и не помогать, а все-таки продался!

За меньшую сумму, хотя и в несколько раз превышавшую, например, со-стояние Катона, Цезарь купил Гая Куриона, народного защитника, народного трибуна, любимца и надежду Цицерона. Этот претендент на роль спасителя Республики, будучи обременен долгами, как и вся золотая, но без серебра, молодежь того века, когда-то уже строил глазки Цезарю, однако покоритель Галлии дал ему понять, что не покупает кого попало, а ценит только штучный товар. По-видимому, именно тогда Курион проникся пафосом республиканских идей. В одночасье он сделался таким заядлым поборником добродетели, что привел в умиление и восторг убеленного сединами Цицерона. Легко обмануть того, кто хочет обмануться! Одновременно Курион стал и надеждой сената, и кумиром плебса. Борясь со всех трибун с государственным злом, он с особым остервенением нападал на Цезаря, демонстрируя тому свою политическую квалификацию. Это был бесстрашный, остроумный и последовательный враг галльского наместника, замечательный враг, просто на загляденье оптиматам, впрочем, не всем. Катона блеск никогда не ослеплял, он видел пятна даже на солнце, а потому никак не мог увидеть солнца в обыкновенном пятне. Ненависть Куриона к Цезарю казалась беспредельной, однако тот сумел ее измерить и, отмерив несколько тонн серебра, приделал ей стрелку с другого конца. Теперь ненависть Куриона получила проти-воположное направление.

Но Курион действительно был штучным товаром, потому он не стал афи-шировать перемену знамени, а поступил очень тонко. Новоиспеченный народный трибун внес в сенат откровенно авантюрный проект строительства дорог и мостов и под предлогом его исполнения потребовал себе чрезвычайные полномочия на пять лет. То была демонстративная попытка столкнуть Помпея с вершины пирамиды, и, естественно, Великий вознегодовал. Резким окриком он призвал нахального мальчишку к порядку, но тот начал огрызаться, и возник конфликт. Получилось, что принципиальный Курион ради общественного блага навлек на себя немилость самого могущественного человека государства, пострадал за народное дело, как и надлежало настоящему трибуну. Поссорившись с Помпеем, он продолжал абстрактно поругивать Цезаря, умело культивируя в массовом сознании образ о себе как о независимом государственном деятеле. В такой роли Курион принялся раз за разом срывать комиции и сенатские заседания. В этом деле самому дорогому продажному трибуну помогал самый дорогой из продажных консулов Эмилий Павел, широко используя магистратское право трактовать всевозможные природные явления как знамения богов. Любопытно, что в выражении своей воли небожители вели себя так, словно не Эмилий, а они сами получили от Цезаря подарок. Однако боги были вне подозрений, поскольку такой тяжести, как Цезарева взятка, небеса просто не выдержали бы и провалились в преисподнюю. Поэтому с запретами считались, и галльские деньги выкупали у судьбы драгоценные дни власти для своего хозяина. Потом изобретательный Курион придумал ввести в феврале дополнительный месяц для согласования официального календаря с солнечным, а также для продления полномочий Цезаря, ведь заседание по его вопросу было намечено на первое марта.

Так продолжалось много месяцев. Едва консул Гай Марцелл и оптиматы вплотную подступали к делу Цезаря, как перед ними вырастала ледяная стена пассивного протеста Павла; только им удавалось растопить ее в горячих баталиях, как на них в стиле парфянской конницы совершал наскок Курион, вздорными законопроектами отвлекая всеобщее внимание и уводя сенат с главного пути в чащу неразрешимых проблем.

А Цицерон все умилялся принципиальностью юного дарования и в письмах из Киликии сладко советовал Куриону и дальше идти своей дорогой, не поддаваясь дурным влияниям. "Желаю, чтобы этот трибунат принес тебе вечную славу", – писал он, и его пожелание сбылось: трибунат действительно принес Куриону вечную славу, но какую! Мастер едкой насмешки создал самый яркий образец сарказма, когда совсем этого не хотел. Впрочем, Цицерон был далеко от места событий, что в какой-то степени его оправдывает, а в самом Риме многие уже догадались, кто дергает за веревочку эту крикливую куклу и чего от нее добивается. "Если на Куриона будут давить всеми способами, Цезарь защитит в его лице того, кто наложит запрет, если же, – а, кажется, это так – испугаются, Цезарь останется доколе ему будет выгодно", – писал тогдашний эдил Марк Целий Руф, ученик Цицерона, талантливый молодой человек со страшной судьбою, впрочем, не более страшной, чем судьба Куриона и судьбы почти всех участников тех событий.

Таким образом, уже тогда сенаторы предвидели то, что произошло через год, уже тою весною они относились к Куриону как к провокатору, стремящемуся вызвать их на противоправные действия и дать повод Цезарю к вооруженному вторжению в Италию якобы для защиты прав народного трибуна от произвола знати. Но если не препятствовать Куриону из желания избежать конфликта, то вопрос о Галлии останется нерешенным до конца года, а это будет означать, что Цезарь сохранит власть над войском. А зачем войско, как не для войны? Все больше римлян понимало, что Цезарь готовится к войне, а споры о консулате для него всего лишь прикрытие. Боевые действия в Галлии только-только завершились, Цезарево войско еще не оправилось от тяжелейших битв и большей частью оставалось за Альпами. Цезарь пока не мог воевать, но его боеспособность росла с каждым месяцем, отсюда становилось понятным его стремление выиграть время. Об однозначности Цезаревой цели свидетельствовал и эпизод с отзывом двух легионов.

Несмотря на неорганизованность парфян, угроза большой войны на Востоке продолжала существовать. Поэтому сенат постановил, чтобы оба проконсула, обладающие большими армиями, Цезарь и Помпей, выделили по одному легиону для пополнения сирийского корпуса. Цезарь безропотно выполнил это требование, может быть, усматривая в нем ответную провокацию сената. Однако ему пришлось расстаться не с одним, а с двумя легионами, так как Помпей заявил, что выделяет для Сирии тот легион, который он прежде дал взаймы Цезарю, впрочем, никакого другого легиона у него под руками и не было. При всем том, покоритель Галлии с присущей ему изворотливостью сумел извлечь выгоду даже из этого события. Отпуская солдат, он дал им столько денег, что те, придя в Италию, заразили римское войско славой о Цезаревой щедрости. А легаты разыграли перед Помпеем целый спектакль с целью дезинформации. Они смачно, по-солдатски расписывали ему ужасы Цезарева командования, непомерные тяготы войны, утверждали, будто галльские легионы измотаны, а солдаты ненавидят Цезаря и мечтают о Помпее. Великого эти грубые слова ласкали лучше любовного лепета молодой жены, а потому он охотно уверовал во все услышанное. Так Цезарю удалось настолько усыпить бдительность соперника, что тот отказался от первоначального намерения формировать войско для Италии. Сенат не был столь благодушен, а потому задержал отправку Цезаревых легионов в Азию и разместил их поблизости от беззащитного Рима, правда, не зная в точности, в качестве оплота столицы или в роли троянского коня.

Если бы Цезарь думал о консулате, а не о войне, ему не потребовалось бы вводить Помпея в заблуждение в вопросе силы и морального настроя своего войска. В данном же случае отчетливо прослеживается намерение галльского проконсула застать Рим врасплох именно в военном отношении.

Неотвратимость войны все более осознавали и в сенате. Римские сановники уже перестали смотреть на Катона, восемь лет твердившего, что Цезарь для них страшнее галлов, как на чудака, и начали сильнее жаться к Великому Помпею. Однако тот с высоты своего величия никак не мог рассмотреть, с кем это ему предстоит сражаться. "Кто такой Цезарь? – удивлялся Помпей. – Мальчишка, которого я за уши вытащил из грязи и посадил в курульное кресло, чтобы он узаконил мои распоряжения по Востоку! Я его создал, я же его и уничтожу, если он забыл свое место!"

Весною Помпей, путешествуя по Италии, серьезно заболел, а когда выздоровел, власти Неаполя, где он находился, устроили празднество по случаю столь счастливого для государства события. Общины соседних городов смекнули, что неаполитанцы, обойдя их в лести влиятельному лицу, могут выиграть и в награде за свое усердие, а потому справили собственные торжества. С этих соседей взяли пример их соседи, и таким образом по всей стране цепной реакцией разнесся шквал празднеств. Когда Помпей возвращался в Рим, на всем пути следования его приветствовали ликующие италийцы, будто встречали победителя в большой войне, присоединившего к государственным землям, как минимум, Луну и Солнце, а столь любимые этим могучим патриархом девушки осыпали его цветами. Забыв, в какое время он живет, Помпей принял всерьез и торжества, и цветы, и даже девушек. "Посмотрите, – говорил он сенаторам, широким жестом указывая на просторы Италии, – как любят меня наши люди! А вы мне грозите каким-то Цезарем с его задрипанными легионами! Да стоит мне только топнуть ногою в любом месте Италии, как тут же из-под земли появится и пешее, и конное войско!" С этими словами Помпей окончательно почил в праздности, тем более что два легиона, как он считал, у него уже есть.

Тем временем Курион, громко выкрикивая лозунги, ходил по городу в сопровождении толпы восхищенных зрителей, продолжая спектакль одного актера, одной куклы и множества статистов. Он в равной мере бранил и Помпея, и Цезаря, срывая аплодисменты своей независимости и свободе суждений, однако его нападки походили на стрелы без наконечников: летят – свистят, да никого не разят. Этим шумом Курион создавал у незадачливых горожан впечатление, будто Цезарь и Помпей в одинаковой степени ответственны за происходящее. Приучив плебс к мысли, что все зло исходит от них обоих, он подкинул идею об одновременном лишении власти и того, и другого. Народу понравилась перспектива оказаться столь могущественной силой, чтобы одним махом низложить и Цезаря, и Помпея. Курион взмыл на вершину своей популярности, а также – богатства. Со всех сторон ему кричали: "Браво! Бис!" И он, в самом деле, решил бисировать, а в качестве ударной темы с душераздирающей экспрессией зачитал в сенате законопроект, предлагающий одновременно прервать империй галльского и испанского проконсулов.

"А Помпей-то здесь причем? – удивились сенаторы. – Если у Цезаря закончился срок проконсульства, которое, между прочим, он и получил неконституционным путем, то почему от власти должен отказываться Помпей? А может быть, лишить командования заодно и Бибула с Цицероном?"

Помпей в ответном слове сказал, что всякую должность он получал от других прежде, чем успевал пожелать ее сам, и слагал с себя раньше, чем о том успевали подумать другие.

– Так же было и в этот раз, – говорил он, – я не добивался третьего консульства, само государство вручило мне фасцы, и, если государство решит освободить меня от ответственности, я в тот же час верну все, что получил.

– Ну, так и верни! – закричал Курион, подпрыгнув с сенатской скамьи.

– Ты – еще не все государство! – осадил его кто-то из старших сенаторов.

Предложение трибуна, конечно же, было отклонено, но скандал вышел на официальный уровень. Теперь Курион уже как бы по праву войны наложил запрет на постановление сената о прекращении империя Цезаря. Дело зашло в тупик.

Из Галлии доходили слухи, что Цезарь не распустит войска ни при каких условиях, что он не только не хочет мира, но даже боится его. И действительно, с первых дней проконсульства Цезарь так заботился об армии, так увеличивал ее, закалял, воспитывал, добивался любви солдат, что не было сомнений: он создавал войско для себя, как инструмент для достижения собственных целей.

Все больше людей начинало понимать, что выход из этой ситуации пролегает через боевые действия, через гражданскую войну. Однако в войне были заинтересованы только, как говорил Цицерон, все осужденные и обесславленные, все достойные осуждения и бесчестья, молодежь, обремененная долгами, и городская падшая чернь. И все они, по словам Цицерона, находились "на той стороне". "Только оправдания нет у той стороны, все прочее в изобилии", – писал он. Вот над этим оправданием Цезарь и работал второй год, покупая продажных политиков, затягивая время и выступая со всякими предложениями, будто бы направленными на мирное разрешение конфликта, хотя никакого конфликта и не было, его выдумал сам Цезарь, чтобы государственную армию и государственную власть превратить в частную собственность. Но оправдание требовалось Цезарю не для того, чтобы угодить позднейшим историкам, жаждущим пасть к попирающей стопе кумира, а с целью расширения своей явно недостаточной социальной базы.

В одряхлевшем обществе всегда много проходимцев, но одни они государственный переворот не совершат, им необходимо привлечь в помощь всю ту безликую массу населения, которую отчуждение от общественных интересов превратило в обывателей, то есть в скалярные человеческие величины, лишенные вектора идеи и потому неспособные самостоятельно ориентироваться в мире. Конечно, Цезарь никогда бы не преуспел в разрушении Римского государства, если бы его сугубо корыстные цели объективно не совпали с интересами многих слоев населения не только Рима, но и всего Средиземноморья, зародившимися в больном чреве Республики. Переход к империи был выгоден профессиональной армии, предпринимателям, поскольку больший централизм в тех условиях повышал экономическую стабильность, монархия в перспективе устраивала провинции, так как вела к уравнению их прав с метрополией. Однако не все эти социальные категории имели политическую власть и далеко не все их представители осознавали собственный интерес. Агитировать именно эти социальные группы Цезарь не мог, поскольку не смел признаться обществу в своих намерениях, потому стремился произвести положительное впечатление на всех тех, кто воспринимал события на уровне лозунгов и ярлыков. Для этого он избрал позу добропорядочного гражданина, незаслуженно обиженного завистниками в сенате, включая Помпея. Однако, ввиду того, что обида якобы ранит не только его самого, но затрагивает также героическую армию, трибунов и, конечно же, народ римский, он, Цезарь, готов защищаться, одновременно защищая всех униженных и оскорбленных. Но очевидно, что добрый гражданин обязан защищаться добродетельными методами, отсюда и демагогия, и политическая эквилибристика. Цезарь всеми мерами старался вызвать сочувствие сограждан к себе и ненависть к своим противникам, а главным условием такого эмоционального расклада являлось взваливание ответственности за гражданскую войну на Помпея и сенат.

В этом деле ему удалось завладеть инициативой. Через Эмилия Павла и трибунов он тормозил мероприятия сената, а с помощью Куриона постоянно провоцировал оптиматов на открытый конфликт. Помпею доставалось персонально. Цезарь старался вызвать его гнев юридически несостоятельными требованиями сложить с себя власть, а посылая по делам в столицу своих приближенных, приказывал им демонстративно уклоняться от встреч с ним, чтобы уязвить его самолюбие, и прозрачным намеком на разрыв былой дружбы вызвать на открытый конфликт.

Год подходил к концу, а ни консулам, ни сенату так и не удалось обязать Цезаря сложить с себя полномочия проконсула, хотя по республиканским законам тот должен был сделать это и без специальных постановлений, как это неоднократно делали Помпей и другие римские полководцы.

Из магистратов будущего года богатеющий не по дням, а по часам Цезарь купил не только большинство трибунов, как бывало прежде, но и преторов. Поэтому Гай Марцелл, не доверяя преемникам, вознамерился решить дело в свое консульство. В атмосфере высочайшего накала страстей он созвал сенат, заранее подготовив общество к тому, что предстоящее заседание станет ключевым в решении проблемы о провинциях и проконсулах. Возле здания, где определялась участь государства, собрался народ, постепенно заполнивший весь форум. Здесь же находились и солдаты Цезаря, присланные им, как обычно, для оказания давления на плебс. Они вели себя с вызывающей самоуверенностью и уже смотрели на римлян как на побежденных. "Если сенат не продлит полномочия Цезарю, – заявил один из офицеров, – то вот это, – указал он на меч, – даст ему продление!"

Тем временем в Курии Марцелл, произнеся пылкую речь, хотел приступить к опросу сенаторов относительно постановления о лишении Цезаря империя в положенный срок, и большинство будто бы уже было готово принять его. Но тут слова потребовал Курион и, выступив с не менее яркой речью, поставил на голосование свое предложение об одновременном отзыве Цезаря и Помпея. Сенаторы обрадовались возможности проголосовать так, чтобы не навлечь на себя смертельную вражду кого-либо из могущественных людей, и триста семьдесят человек из четырехсот присутствовавших поддержали Цезарева трибуна. Гай Марцелл прервал заседание и взошел на ораторское возвышение. Тогда Курион, догадавшись, что консул намерен каким-то образом воспрепятствовать принятию закона, сделал вид, будто все уже закончилось. С воплями ликования он выскочил из курии, бросился на форум и возвестил толпе, что сенат абсолютным большинством голосов принял спасительное для народа решение. Над Римом погребальным салютом грохнул плебейский восторг. А в это время Марцелл с укоризной кричал сенаторам: "Побеждайте, чтобы получить Цезаря тираном!" Излив эмоции, он закрыл заседание, не дав сенату зафиксировать его итог, и таким образом закон об одновременном лишении власти обоих проконсулов не получил юридической силы и формально не состоялся.

Произвол консула вызвал бурю в массе горожан. Обнадеженный Курионом народ словно попал из огня да в полымя. Ненависть к аристократам была беспредельна, а Куриона носили на руках и осыпали цветами. Сложилась такая ситуация, когда трибуны вполне могли решить дело в обход сената и консулов в плебейском собрании. Поэтому Гай Марцелл, будущий консул Лентул и несколько других сенаторов отправились за город на виллу Помпея, где полководец исполнял свои проконсульские обязанности. Черными красками обрисовав Помпею и без того мрачное положение в государстве, Марцелл изрек: "Как консул приказываю тебе, Помпей, оказать помощь Отечеству, пользуясь для этого не только наличными вооруженными силами, но и набирая новые легионы". С этими словами он торжественно вручил полководцу меч.

Помпей тут же выехал в Капую, чтобы привести в готовность пришедшие из Галлии легионы, но очень скоро убедился, что они не желают воевать против Цезаря. Его пыл остыл, и очистительное пламя над Италией так и не запылало, предоставляя ей возможность в скором времени вспыхнуть в пожаре гражданской войны.

В начале года новый трибун Марк Антоний, лучший собутыльник Куриона, преодолев на форуме сопротивление консулов мощью своих несравненных бицепсов, в последствии приводивших в экстаз Клеопатр и Фульвий, протолкнулся на ростры и зачитал народному собранию письмо Цезаря с очередными мирными предложениями. Народу возвестили, будто галльский проконсул согласен отказаться от большей части присвоенных им владений и войск и намерен удовольствоваться Ближней Галлией с двумя легионами. Все это настолько понравилось плебсу, что поколебало в прежнем решении даже Помпея. Но тут могучего телом Антония на трибуне потеснил не менее могучий духом Катон и воскликнул: "Помпей, ты совершишь ошибку, если позволишь еще раз обмануть себя! Граждане, будьте бдительны и вы! Не верьте обещаньям волка дружить с ягнятами, не допускайте волка в овечий загон! Как хищный зверь не может отказаться от мяса, так и Цезарь не может жить в мире с Республикой".

Эти слова возмутили плебс – овцы жаждали отведать волчьей любви к ним – но зато убедили Помпея и сенат.

После этого в Курии, по предложению Метелла Сципиона, было принято постановление о том, чтобы объявить Цезаря врагом Отечества, если он в свой срок не сложит с себя власть. Однако трибуны Марк Антоний и Квинт Кассий Лонгин, наложили запрет на законопроект сената. А Антоний к этому добавил несколько слов, в слабом обществе называемых крепкими, по адресу отцов города. Терпение консулов, а ими тогда были Гай Клавдий Марцелл, брат Марка и двоюродный брат Гая Марцеллов и Луций Корнелий Лентул, лопнуло, и они предложили Антонию покинуть собрание, чтобы не подвергнуться оскорблениям. Тот, торжествуя в душе и возмущаясь на словах, разорвал на себе одежды и с истошным воплем ринулся на улицу. За ним, так же раздирая тоги и глотки, бросились Кассий, Курион и Целий Руф. Громко возвещая всему миру о творящихся в сенате насилиях по отношению к неприкосновенным народным трибунам, они обежали встревоженный Рим, затем переоделись в рабов и ночью ползком, словно страшась клыков свирепых сенаторов, покинули столицу. Скоро несчастные жертвы сенатского произвола, благополучно преодолев длинный путь, были уже у Цезаря, однако их измученный вид и рабские лохмотья красноречиво свидетельствовали о перенесенных страданиях.

Бессрочный консул тут же, не давая беглецам отдохнуть и выйти из образа, повлек их в лагерь и там провел между солдатских рядов, чтобы суровые воины смогли во всех подробностях рассмотреть скорбный облик радетелей за свободу и демократию. Цезарь произнес речь перед легионерами, сказав, что их, совершивших великие подвиги во благо Отечества, сенат считает врагами, а славных мужей, замолвивших за них слово, с позором и угрозой для жизни изгнал из Рима. "И вы позволите твориться такому беззаконию и такому безбожию? – призывно вопросил он своих молодцов. – Вы смиритесь с поруганной честью народных трибунов, а значит, и с оскорблением, нанесенным всему народу римскому? Вы не заступитесь за этих людей, пострадавших за свою преданность народу и верность долгу, а больше всего за то, что они заступились за вас? Вы, принесшие цивилизацию в дикие леса Галлии, допустите, чтобы варварство воцарилось в Риме?" Естественно, что солдаты, обожествлявшие своего победоносного и щедрого императора, не могли "позволить", "смириться" и "допустить", а потому потребовали немедленно вести их на Рим, дабы "заступиться". Благодарный император тут же подкрепил их воодушевление сугубо практическим фактором, пообещав им в войне против соотечественников платить двойное жалованье, то есть за каж-дого убитого римлянина он готов был отваливать в два раза больше серебра, чем за галла или германца: столь сильна была его любовь к согражданам.

Итак, выполняя волю солдат, и во имя народа римского, а также законности, свободы и демократии, Цезарь бросил потомкам сахарную жвачку в виде фразы: "Жребий брошен!" – и перешагнул через ручей под названием Рубикон, отделявший его провинцию от метрополии.

Знаменитой, но малозначимой фразе Цезаря о несчастном жребии, который бросили, предшествовала другая, гораздо более существенная. Подойдя к Рубикону, он сказал адъютантам: "Если я воздержусь от этого перехода, это станет началом бедствий для меня, если же перейду – для всех людей". И он перешел. Его жребий означал, что свое "я" он сознательно и откровенно противопоставил всем остальным людям. Вооруженное вторжение в Италию являлось государственным преступленьем. Это уже была война.

5

 Когда гепард желтыми немигающими глазами высматривает из кустов добычу, в определенный момент он тоже на своем гепардовом языке говорит себе: «Жребий брошен!» – и, клыкастым снарядом вылетая из засады, кратчайшим путем стремится к цели. Стадо антилоп хаотично бросается в бегство, но одна из них обречена, ибо скорость хищника перекрывает возможности жертвы.

Цезарь был гепардом среди полководцев, его главным оружием являлась быстрота мысли и движения. Правда, в отличие от зверя человеческие хищники убивают людей не поодиночке, а целыми стадами, поскольку насыщают трупами не чрево, а тщеславие или алчность.

Цезарь напал на Италию всего лишь с одним легионом. Стремительный кинжальный удар он предпочел массированному наступлению. На вражеской территории Цезарь разделил свои силы на две части, во главе второй поставил Марка Антония, и так, двумя колоннами, двинулся к Риму. К встречающимся на пути городам он подступал быстрее, чем там успевали принять какое-либо решение. Потому ему сдавались не задумываясь, определяясь как бы по факту уже свершившегося события.

Когда было принято решение вручить Цезарю Галлию, Катон сказал согражданам: "Вы сами впустили тирана в цитадель". Тогда над ним потешались, называли его завистником и неисправимым узколобым ворчуном. Но теперь, спустя десять лет, все увидели и тирана, и свою беззащитность перед ним, поскольку галльская провинция действительно являлась цитаделью по отношению к Италии, где не полагалось держать войска.

Запоздалое прозрение посещало римлян поодиночке, группами и целыми толпами. Спала пелена и с глаз Помпея. Он повинился перед Катоном в былом недоверии к нему и сказал: "Ты говорил как пророк, а я действовал как друг", имея в виду Цезаря. "А ведь я тебя предупреждал, что в политике нельзя пола-гаться на дружбу, ибо дружба удел частных лиц, а не государственных мужей", – хотел ответить Катон, но, взглянув на Помпея, оставил упрек при себе. Вместо этого он обратился к согражданам, обступившим его со всех сторон и в своем отчаянии взывавшим к нему с мольбами о спасении как к человеку, с самого начала разгадавшему планы Цезаря. "Если бы вы прежде прислушивались к моим предупреждениям и советам, – сказал Катон, – не надо было бы вам сейчас ни страшиться одного-единственного человека, ни возлагать все надежды опять-таки на одного". Увы, ничего конструктивного в этой запущенной ситуации он предложить не мог, поэтому лишь посоветовал закрепить за Помпеем функции главнокомандующего и подчиняться ему во всем беспрекословно, как того требуют условия войны.