Текст книги "Катон (СИ)"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 50 страниц)

Утика была богатым городом. Верхушка ее населения имела роскошные дворцы, виллы и бездонные погреба, золотым блеском пугавшие крыс. А собственность богача – это его истинное тело, которым он вожделеет к еще не присвоенной части мира, чем больше богатство, тем обширнее плоть, жаждущая совокупленья с другим богатством. Поэтому знать Утики самозабвенно любила деньги и неимоверно страдала, видя вокруг так много всего, что ей еще не принадлежало. Будь ее закрома под стать аппетиту, они вместили бы и Луну, и Солнце, и звезды, и весь Космос. Естественно, что талантливый Цезарь с его тысячами серебряных талантов представлялся утиканцам земным воплощением небесных богов, осеняющим серебряной благодатью свою паству. Цезарь тоже проявил повышенный интерес к Утике. Он обладал тонким обонянием и безошибочно чувствовал, откуда тянет тухлецой, поэтому мог найти богача за семью морями и извлечь из-под семи печатей. Так одно богатство разыскало другое и вступило с ним в тайную связь с целью передать Утику Цезарю во имя сращенья капитала сразу, как только император переправится в Африку. Несколько горстей монет аристократы бросили на городскую площадь, превратив их в слова обещаний, и простолюдины, в эпоху упадка гражданственности привыкшие кормиться столь некалорийной пищей, поклевав их, возлюбили Цезаря так же страстно, как и господа. Правда, в отличие от господской, любовь обывателей была бескорыстной, о чем они, конечно же, не подозревали.

Все это сумбурно, не столько фактами, сколько эмоциями прорвалось наружу в ходе обсуждения в курии, и уже ни у кого не оставалось сомнений в существовании сговора между Цезарем и знатью Утики. Юба с Метеллом уличали пунийцев Утики в измене с яростью и пристрастием ревнивого мужа. Создавалось впечатление, будто их язвила зависть, что не они заключили выгодную сделку, а другие. Кровавая разборка казалась неизбежной, причем обе стороны вызывали одинаковое отвращение. Но во всей этой карусели порока беспомощно кружилась одна жертва, которой сочувствовал Катон – его несчастная, всеми покинутая, возлюбленная Республика. Ее он и защищал как мог. Однако этого было мало. Ему просто затыкали рот воплями возмущения и не допускали его на ораторское место. Поэтому Катону снова пришлось совершать невозможное. Непостижимым для окружающих образом он сверг с трибуны Метелла с его псевдоликторами, гневным взглядом пригвоздил Юбу к его трону и взял инициативу в свои руки.

Первым делом Катон удалил из зала всех представителей Утики, чтобы решение по их вопросу принималось при закрытых дверях, как это было заведено у римлян, а затем обратился к собранию с речью. При этом он впервые за всю жизнь не сумел преодолеть презрение и употребить обычное обращение к Курии: "отцы-сенаторы". Назвать этих людей так, то есть мудрыми старцами, отцами народа римского было бы в тот момент сарказмом, похлеще цицероновских.

"Да, старейшины Утики попытались завязать отношения с Цезарем, – начал он, – и это говорит об их здравом рассудке. Посмотрите на себя, оцените свое нынешнее поведение, и вы поймете, почему они так поступили. Да, не будь я Катоном, сам бы ушел к Цезарю! Лучше служить умному тирану, чем даром пропасть в толпе сумасшедших, со всем своим пылом роющих могилу самим себе! Ибо, как еще назвать ваши действия?

Узурпатор, фигура по самой своей природе враждебная людям, и тот расчетливым милосердием сумел привлечь к себе массу народа. А вы, защищая свободу граждан, им же и грозите смертью. Так кто же пойдет за вами? С кем вы останетесь? Утика – столица провинции, настроение ее жителей определяет дух всей страны. Мы должны сделать этот город своим лагерем, своей базой, дабы надежно закрепиться в Африке. Нам следует так обращаться с его населением, чтоб и вся провинция поняла преимущества республиканского порядка. Мы уже лишились Италии, Македонии и Востока. Испания колеблется, Египет изменил, и только Африка за нас. Вы же непомерной жестокостью хотите и эту страну сделать враждебной нашему делу. Какой подарок вы преподнесете Цезарю, расправившись с Утикой! Он намеревался заручиться поддержкой кучки граждан одного города, а получит всю Африку, которую вы оттолкнете от себя бессмысленной жестокостью!

Я не буду говорить о Республике, о нашей миссии в мире, о том, что мы защищаем человеческий порядок в обществе и спасаем цивилизацию. Злоба и алчность низвели собрание на уровень иных понятий и ценностей. Но есть одна непреходящая человеческая ценность, значимая для всех. Не чужда она и вам. Это ваша собственная судьба, ваша жизнь. Вы должны понимать, что, учинив вакханалию ненависти в Утике, мы вызовем враждебность всей провинции, которая примет сторону Цезаря сразу, как только он переправит сюда легионы. А это будет означать наше безусловное поражение в войне и, следовательно, нашу смерть, ибо мы слишком далеко зашли по избранному пути, и обратной дороги уже нет. Даже Цицерон до сих пор не получил прощения узурпатора, сидит в Брундизии и пишет слезливые письма презренному Антонию, не смея написать самому Цезарю. А что будет с вами, окажись вы в положении Цицерона? Впрочем, как я надеюсь, такие мысли вас не мучают. Все слабовольные, трусливые и ничтожные духом давно отстали от нас и пылью рассыпались по миру. Здесь находятся только те, кто сознательно выбрал путь борьбы до последнего врага или последнего дыхания. Тем непростительнее нам, поддавшись порыву гнева, пусть в какой-то мере и справедливого, делать опрометчивый шаг, ведущий нас на край пропасти".

Сначала возбужденная обещанием крови и денег публика слушала Катона плохо, но потом его увещевания затронули сенаторов за живое, и теперь они шумели не вразнобой, как прежде, а довольно согласованно. Это внушало надежду на понимание. Но тут в контратаку пошел Метелл, интенсивно подталкиваемый на передовую своим африканским другом.

– Катон говорит хорошо, – снисходительно согласился он, – только достопочтенный Порций, как всегда, не понимает ситуации. Он рассуждает с позиций отвлеченной книжной истины, а мы должны приноравливаться к реальной жизни. Поэтому я вынужден откровенно заявить вам, отцы-сенаторы, пользуясь отсутствием здесь посторонних, что наша цель не покарать пунийцев за измену, а использовать их заговор в качестве повода, для того чтобы пополнить нашу крайне истощенную казну. Знаете, почему Цезарь до сих пор побеждал всех своих соперников? Да потому, что его солдаты самые высокооплачиваемые в мире! Разгромив этот пунийский городишко, столь любезный нашему Порцию, мы сможем сделать наше войско не менее боеспособным, чем Цезарево. А что касается впечатления, которое наказание Утики произведет на провинцию, то оно будет зависеть от того, как мы все это преподнесем толпе. А мы представим погром актом справедливости в отношении предателей и торжеством законов Республики, дабы остальным было неповадно смотреть на сторону, и таким образом извлечем двойную пользу из этого дела!

Катон заметил, что цинизм оратора понравился не всем сенаторам, и по-спешил с ответом.

"Вот она, речь консуляра! – воскликнул он. – В высшем собрании звучат призывы грабить города и убивать граждан ради наживы, а в оправданье – ссылка на Цезаря: и он так делает. Мы сражались, теряли друзей, преодолевали пустыни, и все это для того, чтобы теперь избрать себе кумиром Цезаря! Ну, что ж, Метелл, коли ты жаждешь уподобиться Цезарю, то бери с него пример в лучшем, а не в худшем: он теперь милосерден. А остальным замечу вот что: наш император рад: скрыл правду от жителей Утики. Однако богов-то не выдворишь из зала! От них правду не скроешь и им не скажешь: "Иду разорять и убивать сограждан потому, что так делал Цезарь!"

Любую нашу войну всегда освящал обряд фециалов. Мы шли в бой лишь с согласия небес, потому и побеждали. А как будет оценена в высших сферах война с Утикой?

Впрочем, нам ли думать о богах, если мы не можем поднять мысль из грязи чаяний наживы, если наш кругозор сомкнулся до размеров серебряного кругляша с изображением, между прочим, головы царя Юбы вместо Венеры или Януса! Так давайте же оценим ситуацию хотя бы с позиций корысти.

Итак, мы учиним резню в Утике и вынесем из нее то, что не успеют спря-тать или уничтожить ее жители. Но согласитесь, сколь успешно ни провели бы мы эту славную операцию, в итоге получим лишь часть богатств Утики, тогда как, сохранив ее в союзниках, будем обладать городом в целом: и его серебром, и недвижимостью, и людьми. Поступив по-нумидийски, мы получим однократную частную выгоду, а польза от дружественного города будет прирастать ежедневно, надо лишь правильно организовать отношения с его населением.

И еще раз о выгоде: согласитесь, что жизнь все-таки дороже денег. Но, для того чтобы выжить, нам необходимо победить, а каждая монета, вырванная с кровью из местных жителей, даст нам по два новых врага. Так, где же выгода?"

– А почему, по два? – удивился кто-то из зала с оттенком сарказма.

– Один – за монету, а другой – за глупые вопросы, – с ходу отреагировал Катон и в свою очередь спросил аудиторию в том же тоне:

– Ну, так что, отцы-сенаторы, устроим прощальный пир? От некогда огромного римского государства осталась только Африка. Давайте же реализуем это наше последнее достояние на то, чтобы с наивысшей роскошью обставить погребальный обряд по Республике, а заодно и по самим себе? Ограбим Утику и погибнем богачами!

Такой резкости сенаторы слышать не привыкли. По их представлениям, Катон мог высказать все то же самое, но только в примиряющем облачении лицемерия. Тогда бы они все поняли, приняли к сведению и продолжали бы в дремотной неге плыть по течению. Но теперь им пришлось проснуться, чтобы если и не по существу, то хотя бы формально заступиться за свое аристократическое достоинство. Поднялся крик. Некогда оппоненты Катона силой сталкивали его с трибуны и на руках выносили с форума. Здешняя публика не отважилась на такой вид политической дискуссии, поскольку многих из этих сенаторов ввел в высшее сословие именно Катон, да и весь совет трехсот был порождением его воли и энергии. Однако жестокую правду эти люди не хотели слышать даже от Катона, а правда всегда жестока к тем, кто не хочет жить по чести. Не решаясь пустить в ход руки, сенаторы максимально использовали глотки и несколько раз совершили символический вынос Катона на волнах звуковой экспрессии. Но он снова возвращал себе их внимание и продолжал бомбардировать Курию доводами против авантюры Юбы и Метелла.

Чем больше Катон тратил сил, тем сильнее становился. В конце концов под его напором алчность начала сдавать свои позиции. На место отступившей жадности пришел страх, и сенаторы поняли, что учинять расправу в собственном стане, когда у порога стоит враг, и впрямь опасно. "Но что же нам делать, ведь пунийцы действительно замыслили измену?" – возник у них вопрос, едва они вняли предостережениям Катона.

– Как что? – удивился Марк, правильно истолковав их невнятный ропот. – Надо превратить население Утики в настоящих союзников. А для этого нужно обращаться с ними так, чтобы у них не возникло потребности чего-либо искать на стороне.

– Добро порождает добро! – насмешливо выкрикнул с места Метелл. – Этот софизм нам известен. Только тут не праздное философствование за десертом после сытного обеда, а война!

– Зло всегда порождает зло, а добро может вызвать в ответ и добро, и зло, – поправил Катон, – а вот со второй частью твоей фразы я согласен. Потому-то и надо проявлять философскую мудрость в нашем деле, что идет война и за ошибки приходится платить кровью и утратой будущего.

– Мудрец у власти, государство Платона! – снова перебил Метелл с язви-тельным смешком. – Однако самыми заядлыми философами были греки, и где они теперь?

– Они в нас, – быстро отпарировал Катон и, пока оппонент тужился осмыслить его тезис, вернулся к главной теме: – Итак, отцы-сенаторы, видя ваши сомнения относительно возможности добиться лояльности Утики, я прошу вас доверить урегулирование отношений с ее населением мне. Я выступил с этой идеей, мне ее и воплощать. И скоро вы увидите, что добром действительно можно достичь большего, чем жестокостью, а добрые граждане дороже денег. Идет гражданская война и выиграть ее могут только граждане, а не легионы, деньги или диктаторы. Однако граждане могут и проиграть войну, но это не будет победой тирана, это станет всеобщим поражением!

Когда восклицательный знак поставил точку в этом деле, настроение Курии наконец-то изменилось в лучшую сторону, и сенаторы отреагировали на выступление Катона аплодисментами. Выражение одобрения было единогласным. Даже Метелл Сципион не жалел аристократических ладоней. Но Катона не тронула эта благодарность. Увы, он был лишен человеческой слабости обманываться в людях в свою пользу, и потому отлично понял сенаторов. Они были довольны, что конфликт разрешился, не потребовав от них никаких усилий и жертв, что он, Катон, взял на себя все труды и ответственность за их последствия. Они были рады отсутствию укоров своей совести, поскольку не сразу уступили доводам оратора, а сдались только после бурного и продолжительного штурма, как приличная и порядочная женщина, тогда как во многих других случаях им приходилось уподобляться женщинам противоположной репутации. Метелл же вовремя смекнул, что Утику ему у Катона не отнять, зато он избавится от самого Катона, отправив его в мятежный город, как в ссылку.

Как бы там ни было, а Марк добился своего. Он одержал победу и мог бы вздохнуть с облегчением, однако никакого облегчения не почувствовал. Его душила тошнота. Все окружающее вызывало отвращение, как несколько месяцев назад в пустыне, когда изможденный жаждой и усталостью организм протестовал против самого существования. Теперь же его душа испытывала такое отвращение к жизни, что оно ощущалось как физическое.

9

 Прибыв в Утику, Катон собрал старейшин города и изложил им суть и значение своей миссии. Вначале он с устрашающими подробностями рассказал о бурных дебатах в римском совете, затем дал понять, кто их единственный союзник и защитник, после чего высветил перед ними суровую, как сама правда, альтернативу: либо они во всем слушаются его, Катона, либо передаются на растерзание хищному Юбе и Метеллу.

Во время речи Марк старался изучить аудиторию, определить наиболее влиятельных лиц, а также выявить своих потенциальных друзей и врагов. На следующий день он пригласил к себе всех заинтересовавших его людей и провел с ними беседу в доверительном тоне. В этом, относительно узком кругу Марк признался, что уберег Утику от разорения, лишь поручившись за ее граждан своим честным именем и самою жизнью. "Теперь наши цели совпадают, – сказал он, – или мы вместе спасемся, или вместе погибнем. Поэтому я прошу вас не просто выполнять мои поручения, а помогать мне в нашем общем деле". Видя, сколь сильны в Утике цезарианские настроения, основанные на уверенности в его окончательной победе, умело внушенной населению лазутчиками диктатора, Катон сообщил своим собеседникам, что не будет вовлекать граждан Утики в активные боевые действия и ограничится созданием из их города оборонительного рубежа, который обеспечивал бы надежный тыл республиканских войск.

В конце концов его агитация увенчалась ответными заверениями аристо-кратов Утики в готовности к сотрудничеству. Как римлянин Катон не слишком полагался на добрую волю потомков пунийцев, однако ему было важно заручиться формальным согласием этих людей, чтобы привлечь их к делу. А уж в процессе совместной деятельности, как он думал, их свяжут более осязаемые узы, чем словесные обещания. Поэтому, добившись положительного результата переговоров, Марк сразу повел пунийцев на городские стены, чтобы оценить их фортификационные качества.

Осматривая укрепления, Катон тут же диктовал свои замечания и сообра-жения писцу во избежание каких-либо упущений при последующих работах. Одновременно он расспрашивал спутников о положении в городе и настроениях тех или иных категорий населения.

Составив представление о городе, его жителях, ресурсах и уровне защи-щенности, Катон приступил к реализации своего замысла по превращению Утики в оплот республиканских сил в Африке. Его меры имели военный, экономический и социальный характер. В город свозили зерно из плодородной области Великих Равнин, а также прибрежных районов. Помимо основной задачи – создания продовольственной базы для снабжения своих войск – эти действия имели целью оставить без хлеба вражескую армию после ее высадки на африканскую землю. В самом городе развернулись масштабные работы по его превращению в неприступную цитадель. Ремонтировались и укреплялись городские стены, а в особо опасных местах они надстраивались до необходимой высоты, чтобы компенсировать недостатки рельефа прилегающей местности. Снаружи по всему периметру стен копали глубокий ров и возводили заградительную насыпь. В ключевых точках фортификационной линии началось строительство дополнительных башен. Ко всем этим мероприятиям Катон наряду с рабами привлекал местное население, главным образом для того, чтобы отвлечь его от мятежных мыслей и держать под контролем. Большую часть годных к военной службе мужчин он поселил в специальном лагере под предлогом лучшей организации работ.

10

Лишь в конце года Цезарь кое-как уладил дела в Италии и приготовился к вторжению в Африку. К тому времени республиканцы укрепились в этой провинции не хуже, чем ранее Помпей – в Эпире. Цезарь снова оказался в сложном положении и начал африканскую кампанию при позиционном преимуществе неприятеля. Однако, как и прежде, риск и стремительность он предпочел основательной планомерной подготовке экспедиции. Такой способ действий соответствовал его нраву и в то же время диктовался политической ситуацией. При всех своих успехах Цезарь, в понимании римлян, оставался тираном, покусившимся на государство, и ему требовалось вновь и вновь ошеломлять соотечественников громом очередных побед, чтобы заглушать в них голос гражданской совести.

Зимняя непогода помешала Цезарю переправить в Африку все войско, однако она же позволила ему избежать встречи с неприятельским флотом, охранявшим побережье. Со своим авангардом он благополучно высадился у Гадрумета. В этом крупном городе находился республиканский гарнизон. Цезарь попытался склонить его к измене, но получил суровый отпор. Причем, когда ненасытный завоеватель в своем послании назвался императором, начальник гарнизона в ответ сообщил, что у римлян есть только один император – Сципион. Цезарь заметил, с какой гордостью республиканцы произносят фамилию своего полководца, столь прославленную вообще, а в Африке – особенно, и в отместку противнику, а также для удовлетворения суеверности собственных солдат разыскал у себя в войске некоего Сципиона, загоризонтного потомка знаменитого рода, облек его пурпуром и сделал свадебным генералом при своем штабе. Этого невзрачного, ничем не при-мечательного человека он во время сражений ставил на почетное место. Одних присутствие такого Сципиона забавляло, других воодушевляло, а республиканцев раздражало.

Затруднения со снабжением войска вынуждали Цезаря проявлять актив-ность. Он оставил неподкупный Гадрумет в покое и двинулся к соседнему городу. Поля были голыми, так как весь урожай Катон свез в Утику, и завоевателю неизбежно пришлось бы прибегнуть к грабежу, если бы ему не помог чужой грабеж. Нещадные поборы и карательные операции Метелла и Юбы настроили население против республиканцев, и поэтому многие воспринимали Цезаря как избавителя. Тот мгновенно принял непривычный для себя образ и приложил старание к тому, чтобы обеспечить снабжение своего войска морем. У местных жителей он брал то, что они сами готовы были ему отдать.

Благодаря такой политике, Цезаря хорошо приняли в Лептисе, и у него наконец-то появился шанс закрепиться на чужой территории. Более того, как деловой человек, умеющий извлекать предельную пользу из каждого события, Цезарь развил частный политический успех до масштабов глобальной идеологии. Остро нуждаясь в материальных ресурсах и новых легионах, он писал во все концы Средиземноморья о том, что злодеи-республиканцы грабят и истязают Африку, себя при этом объявлял борцом со злом и спасителем страны, на основании чего требовал скорейшей помощи. И помощь поступала, но медленней, чем хотелось бы. Цивилизация, истерзанная бесконечными войнами великого избавителя, не успевала удовлетворять его запросы. Поэтому Цезарь все еще не располагал силами для захвата последней провинции Республики, и ему приходилось туго.

Первым Цезаря атаковал Тит Лабиен с легкой пехотой и конницей. Ему не терпелось показать себя полководцем, не уступающим своему бывшему императору, а потому он оторвался от Метелла Сципиона и, не дожидаясь основных сил, напал на врага. Лабиен применил против легионов Цезаря нумидийскую тактику. Его подвижные войска волна за волною накатывались на тяжелую фалангу противника, обстреливали ее метательными снарядами и отходили назад прежде, чем легионеры успевали предпринять ответные действия. На смену отхлынувшей прибывала новая волна, захлестнув неприятеля смертоносным шквалом, она также отступала. Эти действия повторялись раз за разом с неизменным уроном для легионов. Казалось, что "освободителям" вместо завоевания Африки придется повторить судьбу войска Куриона. Однако их возглавлял Цезарь, а не Курион. Он сумел перестроить легионы и приноровиться к действиям противника. Тем не менее, лучшее, чего мог достичь Цезарь, это избежать полного разгрома и укрыться в ближайшем городе. Но даже эта задача представлялась трудновыполнимой, и если бы под Лабиеном не убили коня, что приостановило преследование отступающих, война могла бы закончиться в тот же день. Как и Помпею, Титу Лабиену не хватило для победы совсем немногого.

Тем временем на западе Африки активизировались мавританские вожди, надеявшиеся с помощью Цезаря овладеть царством Юбы. Великий император не скупился на обещания и всячески заигрывал с ними. С одним из них он так сдружился, что по своему обыкновению соблазнил его жену: должна же дружба давать не только выгоду, но и удовольствие! Мавританцы напали на Нумидию и захватили один из крупнейших городов страны. Юбе пришлось оставить римлян и заняться собственными проблемами. Это облегчило положение Цезаря и дало ему время дождаться подкреплений из-за моря. Наскоро уладив дела с мавританцами, Юба вновь присоединился к республиканцам, и вместе с Метеллом Сципионом они прибыли к месту событий. "Единственный император римлян", по высказыванию коменданта Гадрумета, и в самом деле возомнил себя Единственным, потому активно маневрировал перед лагерным валом Цезаря, вызывая того на бой. Однако всегда стремительный Цезарь на этот раз проявлял непривычную медли-тельность и уходил от столкновения с неприятелем. Лишь когда к нему прибыли все резервы и в мелких стычках его воины приспособились к манере действий врага, он выказал готовность к битве. Однако, поняв, что преимущество утеряно, Метелл тоже начал осторожничать. Следуя советам штаба и письменным пожеланиям Катона, он перешел к позиционной борьбе, сулившей не быстрый, но верный успех. Тем не менее, его выдержки хватило ненадолго. Ликторы, фасцы, лицемерие сенаторов и подзуживания Юбы, упрекавшего Метелла в послушании Катону, раздули его самолюбие до размеров, превышающих масштаб личности. С этого времени он руководствовался уже не интересами дела, а стремлением соответствовать образу, созданному его окружением. Поэтому, когда Цезарь демонстративно напал на город Тапс, его провокация увенчалась успехом, и Метелл Сципион вывел свое большое, но неопытное войско на бой в поле, удобное для действий легионной фаланги Цезаря.

11

 Катон все это время находился в Утике, снабжая из своих запасов армию Метелла. Там же заседали сенаторы, оказывая словесную помощь легионам. У пунийцев был собственный совет трехсот, созданный Катоном из местной знати в основном римского гражданства, который тоже регулярно собирался в роскошном зале и, поупражнявшись в риторике, не принимал никаких решений, дабы не попасть впросак, когда исход борьбы между республиканцами и Цезарем был неясен.

Превратив Утику в хорошо защищенный и обеспеченный город, Катон тем самым привлек в его стены славных римских нобилей и африканскую знать со всей провинции. Это портило атмосферу словесными испарениями мозгов просвещенной и упитанной публики, однако Катон мирился с таким положением дел, понимая, что от аристократии все же есть польза, состоящая в том, что она олицетворяет собою престиж государства, чего как раз не хватало Цезарю. Однако Марк негодовал, когда протирали тоги и проговаривали время люди, способные не только олицетворять что-то, но и быть кем-то. Он неоднократно пытался активизировать громогласного Гнея Помпея, который, грозно просверкав кинжалом перед сникшим Цицероном, впоследствии так и не сумел найти себе достойное дело и в конце концов осел в Африке.

– Твой отец, будучи совсем молодым человеком и частным лицом, собрал войско и нанес немалый урон врагам государства, – говорил ему Катон, – и всю дальнейшую жизнь он провел так, что даже у Рима, колыбели героев, не нашлось титулов и званий, достойных его деяний, а потому ему приходилось исполнять экстраординарные должности, причем всегда успешно, всегда с пользой для народа римского. А ты, носитель такого имени, обладатель таких дарований, бездействуешь, когда рядом обретается безнаказанный враг, доведший до гибели твоего отца и теперь уничтожающий Отечество! Ты должен понимать, что являешься Помпеем не только по крови, ты – наследник той любви римлян и жителей провинций, которую пробудил в них Магн. Некогда Помпей Великий говорил, что достаточно ему топнуть ногою, и перед ним словно из-под земли возникнут легионы. Так вот, Гней, если ты топнешь, то мир тоже не останется глух к этому. Для всего Средиземноморья имя Помпея означает добросовестность, справедливость и победу. Люди страдают от произвола алчности и властолюбия; брось клич, и мир отзовется тебе в ответ. Так ты подхватишь меч своего отца, поддержишь его дело, а значит, оживишь важнейшую часть его самого. Так ты спасешь Республику и встанешь вровень с Ромулом, Камиллом, Сципионом Африканским и Помпеем Магном. Метелл Сципион ныне главенствует над римлянами только потому, что он тесть Помпея, но ты – сам Помпей!

– Но что я могу сделать? – раздраженно спрашивал Гней в ответ на такие призывы Катона. – Сколько бы я здесь ни топал, никто не придет, поскольку всех способных носить оружие вы с Цезарем уже поделили между собою.

– А ты топай там, где этого ждут – в Испании, например, а хорошо бы и в Мавритании, чтобы связать тамошних царьков внутренней войною и освободить Юбу от лишних забот, – не унимался Катон. – Повторяю, Гней, одно твое имя стоит многих легионов, а добавь к нему свой ум, энергию, волю и получишь целое войско.

После таких слов Помпею уже невмоготу было усидеть среди ленивых бездарных толстосумов, и, пройдя через мучительные раздумья, он собрался в путь. Однако в Мавритании Помпей не преуспел, зато в Испании ему удалось поднять антицезарианское восстание. Но этот плод созрел впоследствии, а война в Африке продолжалась своим чередом.

Катон советовал Метеллу взять в союзники время и использовать преиму-щество своей территории, каковой Африка стала для республиканцев благодаря целому году целенаправленной деятельности. Помимо экономического аспекта он обращал внимание полководца и на политический фактор. "Время истощает силы любой тирании, – писал Марк, – отсутствие побед обернется для Цезаря поражением, а для нас станет успехом".

"Ну, ясное дело, Порций хочет, чтобы именно его почитали победителем в войне, – хмыкал, читая письма Катона, Метелл, – чтобы простофили на форуме говорили: "Это честный, непорочный Катон так все организовал в Африке, что Сципиону осталось лишь отсидеться в лагере!" Ну и хитрец Порций. Будто бы отдал мне империй – ах, какое благородство! – а сам жаждет исподволь вырвать у меня славу победителя! И при этом еще прикидывается эдаким нравственным девственником!"

Интерпретировав советы Катона на собственный манер, Метелл дал ему высокомерный и презрительный ответ, дабы разом поставить ничтожного претория на место. "Ты, Порций, сам заперся от врага в крепких стенах, окружил себя глубоким рвом, обсыпал высоким валом и другим препятствуешь сразиться за свободу в честном бою. Можно снизойти к слабости человека, абсолютно лишенного стратегических дарований, но знай, Порций, что есть еще в Риме настоящие мужи, способные грудью встретить опасность!"

"Больше проку встречать Цезаря грудью Клеопатры, чем твоей, Метелл!" – с досадой заметил Катон, когда прочитал сей ответ гордого императора. Тот показался ему настолько мелкой личностью, что ничего, кроме сарказма в цицероновском духе не вызвал.

"Наше дело проиграно! – воскликнул Катон вслух, впервые обнаружив свой глобальный пессимизм перед окружающими. – Эти люди не могут быть победителями. Я совершил ошибку: нельзя было и близко подпускать этого человека к преторию. Увы, так же, как великое дело раскрывает доблести больших людей, оно обнажает пороки ничтожных, словно высокая волна – рифы на мелководье".

Петушиный апломб проконсульских фраз отчетливо высветил перед ним кошмар будущего. Рассеялись последние иллюзии, порожденные сознанием на-копленной в Африке мощи. Войну уже можно было считать законченной. Но такова была судьба Катона – всю жизнь защищать проигранное дело, проигранное всем остальным человечеством. Однако, будучи римлянином, он не мог сражаться без стремления к победе. И если уж нельзя было спасти сам античный мир, то Катон сумел осветить его гибель сиянием жертвенности в назидание будущим цивилизациям, закодировав трагедию своего народа нравственными символами в спасительное послание потомкам, не подозревая, однако, что взывает к подкаблучникам диктатора, способным лишь вопить от восторга и боли под ударами господского кнута.

Уже несколько лет близкая смерть могильным холодом манила Катона к глобальному покою, сулила избавленье от позора окружающего мира, но он все еще оставался жив, а значит, должен был действовать вопреки отчаянью и поперек судьбе. Все, что он создал в Африке, пошло прахом, развеянное ветром в голове одного человека. Но Катон отдавал себе отчет в том, что любой другой человек его времени на месте Метелла оказался бы не лучше. Действовала все та же формула: эти люди не способны быть победителями. Причем и сам Цезарь принадлежал к их числу. Он держал верх, лишь будучи выразителем деструктивных сил, а если бы судьба заставила его защищать республиканские, человеческие ценности, он тут же принял бы образ Метелла.