Текст книги "Катон (СИ)"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 50 страниц)

Ее звали Атилией, она принадлежала консулярному роду Атилиев Серранов, то есть входила в круг высшей знати, хотя ничего сверхъестественного ее предки не совершили. По личным качествам Атилия соответствовала своему родовому положению: она не портила собою самого изысканного общества, но и не украшала его. У нее было миловидное лицо, пригожая маленькая фигурка, ее движения радовали взор плавностью, а речь тешила собеседника легким остроумием. Она была приятна во всех проявлениях и вызывала расположение, но страсть никогда не обратила бы на нее свой испепеляющий взор.

Катон всячески стремился убедить себя в том, что находящееся перед ним милое резвое существо, чей ум так же не способен осилить серьезную мысль, как хрупкое тело – тяжелый груз, и есть материальное воплощение заданного его рассудком теоретического образца. В этом благородном намерении ему существенно помогла молодость, смотрящая на мир глазами романтизма и потому осеняющая пленительным сияньем даже посредственную женственность и одухотворяющая собою самую тусклую женскую душу. Катон преуспел в своем начинании и к вечеру уже проникся симпатией к предполагаемой невесте. Лишь внезапное воспоминание об Эмилии заставило его усомниться в плодотворности эмоциональных трудов, но он постарался поскорее избавиться от непрошеной гостьи памяти.

В дальнейшем события развивались так, как и надлежало в подобных случаях. Марк познакомился с Атилием Серраном, договорился с ним о помолвке, а через некоторое время состоялась и свадьба.

Катон относился ко всему этому как к суете, однако не лишенной некоторой приятности. Жена отвечала его последним, скорректированным в сторону упрощения требованиям, и совершенный жизненный шаг представлялся ему успешным.

Атилия тоже была довольна своим новым положением. Катон являлся для нее вполне достойной партией как в силу знатности и богатства, так и благодаря репутации положительного молодого человека с неплохими перспективами на карьеру. В мечтах она уже видела себя почтенной матроной – женою претора или даже консула. А что касалось его странностей, так он, по ее мнению, с лихвой компенсировал эти изъяны тем, что из нескольких десятков родовитых девиц на выданье выбрал именно ее. Сей факт имел в глазах Атилии первостепенное значение, и если недавно она оценивала Катона как молодого человека, который хотя и не лучше, но и не хуже других женихов из числа тех, кто мог бы к ней посвататься, то после свадьбы была уже твердо уверена, что он превосходит их всех. Он стал для нее самым лучшим мужчиной во всем Риме только потому, что оказался ее мужем.

6

Катон все чаще задумывался о политической карьере. Его деятельная натура не могла удовольствоваться только лишь учением или философствованием, однако на какие-либо государственные должности претендовать ему было рано. Правда, товарищи Марка уже старались заявлять о себе речами в суде или на собраниях каких-либо коллегий, но его не устраивало выступление ради выступления. Он жаждал больших дел и не хотел размениваться на мелочи. Когда-то один из друзей сказал ему: «Катон, люди порицают твое молчание». Он ответил: «Лишь бы они не порицали мою жизнь. А говорить я стану только тогда, когда твердо буду уверен, что не лучше будет промолчать».

И вот однажды Катону представился случай проявить себя на поприще государственных дел. Народные трибуны, занимавшиеся делами в Порциевой базилике, надумали снести одну из колонн портика, которая загораживала их кресла. Марк посчитал своим моральным и родственным долгом защитить элемент строения, возведенного его прадедом. Он явился на форум, выдвинул обвинение против трибунов и потребовал собрать народ. Сначала магистраты перечили ему, но, видя его упорство, уступили, сказав при этом, что соглашаются предоставить слово незрелому юноше лишь из уважения к его славному имени. "Нет, – возразил Марк, – вы выслушаете меня не из-за того, что я – Катон, а потому, что я – римский гражданин и законы Республики предоставляют мне право говорить".

Для слушания дела, возбужденного Катоном, на форум стеклось довольно много людей, привлеченных неординарной и несколько загадочной личностью обвинителя. Всем было интересно узнать, что же в действительности представляет собою этот юноша, уже с детства принявший позу обличителя современных нравов, только ли он подражает прославленному предку или в самом деле имеет духовный стержень, позволяющий ему держаться столь прямо и гордо.

Государственные чиновники изложили суть дела, которое, по их мнению, не стоило выеденного яйца, потом свысока поиронизировали над Катоном, представляя его затею как желание отличиться, используя для этого громкое имя Катона Цензора, и после этого уступили место заранее осмеянному оратору.

"И впрямь, что можно сказать об этой колонне, которую, конечно, нужно убрать, раз она мешает? – думали собравшиеся на площади люди. – Наверное, юноша просто хочет произнести похвальное слово своему прадеду".

Марк взошел на знаменитую трибуну, с которой раздавались речи Катона Старшего и Ливия Друза, Сципиона Африканского и Фабия Максима, где был убит Тиберий Гракх и выставлялись для всеобщего обозрения головы жертв проскрипций, и с высоты обвел взором заполненный народом форум, на котором принимались решения возродить Рим из руин после нашествия галлов, отклонить унизительный мир с победоносным Ганнибалом после каннского поражения и продолжать борьбу до победы или последнего гражданина, объявить войну Македонии и предпринять беспримерный поход в Азию, а также звучали требования изгнать Фурия Камилла, Сципиона Африканского, Метелла Нумидийского, Сципиона Назику. Волнение сжало ему горло, а глаза застлала пелена слез. Но он напомнил себе, что является стоиком и к тому же Катоном, вспомнил суровое лицо Атенора, представил Катона Старшего, стоявшего сто лет назад здесь же, на рострах, и справился с наплывом эмоций.

"Квириты! – громко выкрикнул он, а голос у него был сильный, по-настоящему ораторский. – Не для праздного бахвальства вышел я к вам, и не только имя моего славного прародителя, затронутое трибунами, привело меня сюда. Я поднялся на ростры для обсуждения серьезного вопроса.

Казалось бы, что может быть проще, чем взять и снести одну колонну? Крыша не обвалится. Но завтра в базилике обоснуется новый хозяин, и он тоже захочет избавиться от одной колонны, его примеру, а ведь дурной пример заразителен, последует третий. В итоге портик рухнет, и хорошо еще будет, если он при этом не придавит горе-реконструкторов. Большое начинается с малого, великое складывается из мелочей. Бывает, что в битве споткнется знаменосец, упавшее знамя как дурной знак испугает ближайших солдат, их страх подорвет веру в успех у других, и, смотришь, уже бежит все войско. Вынешь один кирпич из основания здания, и обрушится все строение. Прогрызет червь маленькую дырку в яблоке, и сгниет весь плод.

Последний пример, несмотря на отсутствие в нем масштабности, для нашего дела наиболее важен потому, что предложение трибунов, незначительно ослабляя свод портика, одновременно подобно червю подтачивает нашу нравственность, и это может произвести гораздо большие разрушения. В моральном плане намерение трибунов является покушением на деяния предков. "Но ведь совсем ничтожное покушение!" – возразите вы. Однако в сфере нравственности нет мелких прегрешений, каждый проступок есть победа зла над добром, а это уже само по себе преступленье".

Катону очень хотелось полнее развить соответствующий тезис стоицизма, но, при всей распространенности эллинского влияния в римской жизни, в госу-дарственных делах напрямую ссылаться на греков было не принято по патриотическим соображениям, поэтому он ограничился материалом из отечественной истории.

"Базилика, о которой идет речь, была построена более ста лет назад в период наивысшего расцвета нашего государства, – продолжал он, – это первое сооружение подобного рода в городе, и до сих пор оно остается центром общественной жизни, является как бы продолжением форума, его крытой, защищенной от жара солнечных лучей и хляби ненастья частью, где целыми днями проходят судебные процессы, заключаются союзы и торговые сделки, где выступают ораторы, проводят лекции ученые мужи. Так было сто десять лет. Всех устраивало это место, всем здесь было удобно. И вдруг Порциева базилика, которая за давностью лет уже, наверное, приобрела собственных духов-покровителей, а скорее, ввиду особого значения в жизни государства, в ней обосновались божественные покровители всего нашего города, оказалась нехороша для наших современников! Но она не изменилась, значит, изменились мы. Выходит, мы уже не те римляне, которые воздвигали фасад великой Республики и распростирали ее славу и влияние к пределам мира. Так кто же мы тогда? Доблесть предков не подлежит сомнению, ибо ее свидетельством являются итоги их деятельности. А мы другие... Так какие же? Они строили, а мы собираемся ломать. В этом отличии состоит наше достижение?

У всех народов, даже самых славных, с течением времени, по мере того, как к ним приходили успех и его внебрачный отпрыск – богатство, иссякал запас жизненной энергии, точнее, он распылялся на мелкие заботы, связанные с обслуживанием богатства и его, в этом случае уже кровного дитяти – порока. В результате, народы настолько дряхлели, что становились добычей более целеустремленных соседей. Падали государства, рушились цивилизации. Один Рим всегда стоял незыблемо, ибо нравственный идеал римлян обеспечивал преемственность доблести.

Но вот теперь трибуны вздумали сломать то, что возвели наши деды, причем на самом видном месте города. Им не нравится их вкус, они возомнили, будто разбираются в этих делах лучше предков.

А может быть, тут нет ничего плохого, раз речь идет о мелочи? Однако, как я уже сказал, мелочей в вопросах добра и зла не бывает. Важна не колонна, а сам прецедент: трибун Ноний или Сильвий исправляет Катона Цензора! Как после такого славного подвига другим начинающим политикам не возжелать переделать, например, храм Юпитера или застроить форум, или срыть долой Капитолий, чтобы не занимал место в центре города какими-то там храмами, святынями и реликвиями каких-то побед, а заодно – еще изменить отеческие законы, упразднить сенат?

Вспомним, как однажды весьма неглупый человек Тиберий Гракх попытался исправить наследие предков. Он хотел перекроить исторически сложившиеся земельные угодья, чтобы наделить участками бедных граждан. Мысль благородная, ничего не скажешь, это не колонну снести. Однако чем обернулось столь, казалось бы, доброе и полезное начинание для государства? Гражданскими распрями и гибелью трехсот человек! Значит, не так все просто, как видится с первого взгляда молодым людям. Но пойдем дальше. Несчастья растут, как сорняки: одна беда сеет десять новых. Движение Тиберия Гракха, унеся сотни жизней, искалечило жизни тысяч людей. Недовольные восстали под руководством Гая, брата Тиберия, и на этот раз в междоусобицах были убиты уже тысячи граждан, а так или иначе затронутыми ими оказались десятки тысяч. Убийство народного трибуна при исполнении обязанностей стало прецедентом для расправы над другими магистратами. И Гай Марий, вняв этому примеру, убил консула Гнея Октавия прямо в курульном кресле! Порождаемые одна другой беды множились и разрастались, словно снежный обвал в Альпах. И в итоге на нашей земле разразились две практически гражданские войны. А все началось с малого, с небольшой поправки предков!

"Так давайте попробуем все повторить и снова станем подкапываться под установления прадедов, только начнем издалека! Пусть пока речь пойдет лишь об архитектурном сооружении, об одной колонне, главное – посеять в умах граждан крамольную мысль о возможности перестройки созданного предками!" – призывают нас трибуны.

Нет, – говорю им я и, надеюсь, то же самое могу повторить от вашего имени, квириты, и от вашего, уважаемые судьи, – мы не допустим произвола!

Однако давайте теперь рассмотрим причины, выдвигаемые трибунами в оправдание своей затеи.

"Колонна мешает нам вести дела, она заслоняет кресла и затрудняет про-ход", – заявляют они.

Это какими же делами занимаются трибуны в Порциевой базилике? Вер-шить справедливость колонна помешать не может, истину она не заслонит. Ах, она не дает возможности собравшимся лицезреть сразу всех трибунов? Но ведь они не рабы на невольничьем рынке, чтобы изучать их телосложение, а для мысли и речи, повторяю, колонна – не преграда. "Она мешает ходить!" Позвольте, трезвому человеку не составит труда сделать шаг в сторону, чтобы обогнуть ее, а вот пьяного она на трибунские места действительно не пустит и правильно сделает. Ничуть не сомневаюсь, что, окажись вдруг тут сам Марк Катон Цензор, он одобрил бы поведение своей колонны и призвал бы трибунов в соответствии с римским духом уделять внимание сути рассматриваемых дел, а не стремиться к азиатскому комфорту. И я, потомок Катона Цензора, полностью присоединяюсь к такой позиции. А что скажете вы?"

После этих слов Марк еще некоторое время стоял на рострах, словно ожидая ответа народа, затем сошел вниз и сел на предназначенную ему скамью.

Почти на всех присутствующих выступление Катона произвело благоприятное впечатление. Одних поразил неожиданный размах представления темы, другие умилялись нарочитой важностью юного оратора, третьих позабавило контрастное сочетание в его речи возвышенного и до смешного малого, а четвертые приветствовали в лице Катона нового борца за чистоту извечных римских ценностей. Поэтому дело было решено в его пользу.

После этой победы Катона о нем заговорили. Сограждане считали, что отныне он станет активно участвовать в общественной жизни, мелькать перед народом, зарабатывая популярность. Но Марк снова возвратился к скромному образу жизни и с еще большим рвением углубился в теоретические занятия, тем самым упрочив репутацию человека странного.

Странного же в нем окружающие находили все больше и больше. Вскоре ему довелось заболеть, и, вместо того чтобы принимать сочувствие и заботы друзей и родственников, скрашивающие тягостное состояние недуга, он закрылся в своей комнате и переносил болезнь в одиночестве, словно дикий зверь в норе. Только его раб-лекарь имел доступ к нему. Потом Катон объяснил друзьям необычное поведение так: "Болезнь обезображивает человека, причем не только физически, но и духовно: помутняет рассудок и расслабляет душу. Поэтому в таком состоянии неприлично вступать в общение. В то же время самому больному требуется концентрация всех сил, а переживания близких людей размягчают волю".

"Вот что значит переносить болезнь стоически", – говорили за спиной Катона товарищи с некоторой иронией, но все-таки уважительно.

В скором времени у Катона появилась возможность испытать себя в новом качестве, и он не преминул ею воспользоваться. Разразилась война с рабами. Цепион был назначен военным трибуном в легион консула Луция Геллия Попликолы, и Марк, не желая отставать от старшего брата, записался в войско добровольцем.

7

Победив в гражданской войне, Сулла физически уничтожил всех сколько-нибудь значительных представителей оппозиции, не разрешив этим политического кризиса, но лишь отсрочив его, подобно тому, как кровопускание не излечивает человека, а только отдаляет его смерть. В обессиленном римском обществе наступило некоторое затишье, зато его болезненно-расслабленным состоянием воспользовались внешние и внутренние враги. Испанией прочно завладели бывшие сторонники Мария, сплоченные в могучую силу талантливым вождем Квинтом Серторием, воинственные фракийцы вторглась в Македонию, являвшуюся провинцией, на Востоке вновь нарушил римские границы Митридат, армянский царь Тигран завладел Сирией и другими пограничными с римскими владениями странами, грозя создать сверхдержаву. Дезорганизация римской власти, вызванная тем, что магистраты преследовали сугубо корыстные цели и мало заботились об общем деле, позволила расплодиться всевозможным паразитическим элементам внутри самого римского государства. Италия кишела разбойниками. Все дороги патрулировались бандитскими шайками, состоявшими из остатков оппозиционных войск, и пополнявшимися беглыми рабами, преступниками и прочими выброшенными из официальной жизни людьми. Даже в столице грабежи приняли столь значительный размах, что тогда впервые в истории специальным законом в правовую сферу было внесено понятие грабежа, отличающее его от известного издревле воровства. Но сухопутные разбойники выглядели кроткими детьми в сравнении с морскими. Пиратство обрело такой размах, что образовалось некое подобие союза пиратских государств со своими князьями, органами управления и даже с собственной моралью, основанной на братстве по оружию, а не на деньгах, как в тогдашнем Риме. Четыреста областей в Восточном Средиземноморье контролировались пиратами и платили им дань. Пираты почти полностью парализовали морское сообщение в римской державе, отчего пришла в упадок торговля и связанные с нею ремесла, а в Италии был голод, так как ее население уже давно питалось заморским хлебом, поля же в хлебных странах оставались невозделанными, поскольку не было сбыта урожая. Под гнетом глобального кризиса римляне все более отдалялись друг от друга, и каждый старался выжить в одиночку за счет остальных, тогда как сам кризис был порожден утратой единства народа.

Государство пыталось бороться с многочисленными врагами, но делало это вяло и непоследовательно. И полководцы, и солдаты, и сами сенаторы растеряли былую уверенность в своих силах и целеустремленность, направленность на достижение максимального успеха. Победы, одерживаемые за счет усилий отдельных личностей, сохранивших за собою не только наименование римлян, но и их качества, терялись в общем хаосе и не приносили заметных результатов.

Ценою больших потерь римлянам удалось одолеть фракийцев и вытеснить их из Македонии, но для полной победы ресурсов недостало. В Испании дела шли гораздо хуже, и в конце концов туда были направлены два лучших полководца Республики Метелл Пий и Гней Помпей, однако и это не внесло перелома в войну.

Давнего ненавистника римлян Митридата, который однажды организовал облаву на мирных римских граждан, проживавших на Востоке, и уничтожил их более восьмидесяти тысяч, потом был разгромлен Суллой, а теперь, пользуясь ослаблением Италии в результате междоусобиц, снова развязал войну, также не удалось наказать за совершенное. Митридат вошел в политический контакт с Серторием, и тот помог ему опытными в военном деле советниками, благодаря чему понтийский царь перестроил свою гигантскую трехсоттысячную армию по римскому образцу. После первых неудач Республика выставила против него обоих консулов.

Но в каком бы положении ни находились римляне по отношению к врагам, их собственные пороки всегда были при них. Характерный эпизод произошел и в той войне. Митридат осадил одного из консулов Аврелия Котту в малоазийском портовом городе. Его коллега Луций Лициний Лукулл двинулся на помощь, но его солдаты отказывались подчиняться, заявив, что им нет дела до какого-то Котты, и неоднократно прерывали марш ради грабежа окрестного мирного населения, что по старым римским нормам уже само по себе являлось преступлением. В то же время и сам Котта выказал себя человеком, достойным Лукулловых солдат: он испугался, что второй консул похитит у него еще не завоеванную славу победителя Митридата, и поспешил напасть на противника силами только своих легионов. В итоге Котта был наголову разбит, и лишь прибытие на место действия Лукулла спасло римлян от потери целого войска. В дальнейшем Лукулл, имея армию, десятикратно уступавшую неприятельской в численности, но превосходившую ее качественно, умелым маневрированием сковал огромное воинство Митридата, лишив его возможности добывать провиант, и без большого кровопролития вынудил отступить за пределы провинции. Но перебои в материальном обеспечении кампании со стороны государства и разнузданность самих легионеров лишили Рим достигнутого преимущества, и вскоре война вернулась к исходному состоянию.

Тиграна же, который возомнил себя последователем персидских монархов, назывался царем царей и держал на положении слуг царей побежденных стран, римляне и вовсе боялись затрагивать, молчаливо попустительствуя ему в завоевании дружественных им государств.

Против пиратов иногда проводились карательные экспедиции, но без особого успеха ввиду их бессистемности. Наибольших результатов достиг проконсул Публий Сервилий Ватия, вторгшийся с войском в Киликию, являвшуюся главным оплотом пиратской империи. Он разгромил воинственный и непокорный народ исавров, за что удостоился звания Исаврийского, и разрушил укрытые в горной местности поселения пиратов, а также их морские базы и верфи. После этого центром пиратства на некоторое время стал остров Крит, но затем, с уходом римлян, друзья Нептуна вновь обжили Киликию. Даже столь удачная кампания, проведенная римлянином старой закалки Публием Сервилием, в последующем ставшим другом Марка Катона, по сути ничего не дала государству.

А дорожным бандитам, терроризировавшим Италию, римляне противостояли и вовсе в одиночку. Каждый аристократ, готовясь к путешествию, собирал огромную свиту и вооружал рабов, дабы с боями продвигаться по родной стране, а простым гражданам предоставлялся выбор: быть ограбленными, убитыми или присоединиться к шайке. Вся Италия, израненная гражданскими войнами, кусаемая разбойничьими бандами, изнемогающая от морской блокады, от голода и в то же время от чудовищных излишеств кучки богачей, переполненная разноплеменными массами рабов, люто ненавидевших ее, была подобна скоплению горючих материалов, готовых вспыхнуть от первой искры.

Фитиль к этой стране, ставшей взрывоопасным вместилищем всесветских пороков, решительно поднес беглый гладиатор Спартак.

Спартак происходил из знатного, будто бы даже царского фракийского рода. Каким-то образом он оказался на службе у римлян, где командовал отрядом вспомогательных войск, потом, когда началась война с Фракией, бежал с намерением присоединиться к своим, был пойман и как дезертир продан в рабство.

В то время в Риме получили широкое распространение гладиаторские со-стязания. Когда-то бои рабов-гладиаторов были атрибутом мрачного погребального обряда, позаимствованного у этрусков, который являлся отголоском существовавшего в древности ритуала человеческого жертвоприношения, но теперь они сделались любимым развлечением праздной толпы. Какова эпоха, таковы и ее пристрастия.

Спартак выделялся из общей массы рабов и физическими, и нравственны-ми, и интеллектуальными качествами. Его хозяин обратил внимание на первые и определил атлета в гладиаторскую школу ланистой, то есть тренером гладиаторов. Так Спартак попал в ту среду общества, где социальная несправедливость выражалась в самом концентрированном, кровавом виде. Обида за себя, своих товарищей и человечество в целом, низведенное до состояния, когда жизнь одних людей была унижена ролью фишки в чудовищной игре, а других – запачкана позором созерцания и соучастия в театрализованных убийствах, вскрыла в нем великий нравственный потенциал. Духовной силой праведного протеста он воодушевил товарищей по несчастью, и среди гладиаторов возник заговор. Однако яд низменной корысти пропитал все античное общество от олигархов до рабов, и среди участников тайного союза нашелся предатель, за пирог с капустой и ночь с проституткой выдавший их замысел хозяину. Все же Спартаку и нескольким десяткам его сподвижников удалось с боем вырваться на волю. В последующих схватках с отрядами городской охраны Капуи, где все это происходило, они добыли оружие, а затем освободили и привлекли в свои ряды сотни других рабов. О Спартаке стало известно в округе, и к нему отовсюду начали стекаться несчаст-ные и обездоленные люди. Докатилась слава о нем и до столицы. Рим снарядил для расправы с рабами легата с отрядом наскоро набранных солдат. Проявив смекалку и тактическое мастерство, Спартак сумел зайти в тыл римлянам и неожиданным нападением обратил их в бегство. После этого на борьбу с восставшими был направлен уже претор с целым войском, хотя и небольшим. Спартак разбил и нового противника, распылил его силы и уничтожил их по частям. До конца года в течение нескольких месяцев римляне потерпели еще ряд поражений.

Захваченную в боях добычу Спартак делил поровну, и сам держался как равный среди равных. Это привлекало людей, и к нему толпами сходился угне-тенный люд со всех концов Италии. Его уважали не за власть или деньги, а за личные достоинства, потому он обладал авторитетом высшего типа, основанным на взаимопритяжении лучших человеческих качеств, а не на отравленном завистью расчете или страхе перед силой либо богатством. Вообще, порядки и нравы в войске Спартака моделировали отношения прошлой эпохи и возвращали людей к истокам человечности. Именно благодаря раскрытию нравственного потенциала эти разноликие массы самого необразованного и захудалого люда смогли сплотиться в великую силу, способную противостоять мощной военной машине Рима, обычно сметавшей все преграды на своем пути.

Зиму Спартак использовал для обучения и вооружения возросшего войска. К весне у него уже было семьдесят, а по некоторым сведениям даже сто двадцать тысяч воинов, и в Риме перестали презрительно именовать это восстание бунтом и мятежом, а начали говорить о нем как о гладиаторской или рабской войне. С началом весны против Спартака были посланы оба консула: Гней Корнелий Лентул и Луций Геллий Попликола, каждый из которых, однако, располагал всего лишь одним легионом, что вместе со вспомогательными частями составляло чуть более десяти тысяч солдат. Это объяснялось тем, что основные римские войска находились в Испании и Малой Азии, где сражались с Серторием и Митридатом.

Вместе с легионом Геллия готовился к походу Марк Катон. Каждый римлянин с детства обучался владению оружием и физическими упражнениями развивал тело. Этому способствовали игры и соревнования, устраиваемые взрослыми для ребят. Катон же и здесь пошел дальше других. Помимо участия в общих тренировках, он еще занимался по собственной программе и, в частности, уделял внимание закалке: в любую погоду ходил без головного убора, босиком и без плаща.

Поскольку все новобранцы уже умели обращаться с оружием и были приучены к строю, никаких специальных маневров перед походом войско не проводило. Солдаты лишь собрались вместе, принесли присягу на верность Отечеству, обязались выполнять все приказы полководца и разошлись до дня выступления из города.

Жене, отмечавшей предстоящую разлуку обильными слезами, Марк сказал, что война с рабами – дело несерьезное и не заслуживающее столь сильных эмоций. "Когда ты будешь провожать меня в дальний поход куда-нибудь за моря, тогда устроишь мне бурную сцену расставанья, чтобы я помнил ее в самом жарком сражении, а труды, ожидающие меня теперь, не достойны твоих страданий", – шутливо успокаивал он Атилию и после недолгих уговоров убедил ее, что страшиться предстоящей войны не стоит.

Катон выразил Атилии господствовавшее в Риме отношение к восстанию рабов. Однако, заявляя вслух о презрении к Спартаку и его соратникам, римляне в душе страшились этих отчаявшихся людей, которых они лишили всех жизненных ценностей, оставив только ненависть, впитавшую в себя все прочие чувства и заменившую им честь, достоинство, славу и надежду. В древности римляне начинали войну только в тех случаях, когда неприятель нарушал, по их мнению, нормы международного права или божественные установления. Это сообщало им чувство собственной правоты, являвшееся основой их победного духа. Справедливой называли и эту войну, так как рабы, по понятиям античного мира, должны работать, а не убивать господ. Однако "обделенные судьбою рабы все же могут считаться людьми, хотя и второго сорта, но усыновленными благами нашей свободы", – писал римский историк. Римляне полагали, будто облагодетельствовали этих "второсортных" людей, дав им возможность влачить хотя бы такое существование, но в душе они чувствовали несправедливость сложившегося положения, которую, тем не менее, не могли признать разумом, так как это поставило бы их в моральный тупик. Если бы римляне отказались быть господами, то сами стали бы рабами своих нынешних рабов: такова цивилизация, основанная на рабовладельческом способе производства. Поэтому римлянам необходимо было всеми мерами отстаивать добытый в многовековых войнах социальный статус, что они и делали, испытывая при этом, однако, моральный дискомфорт из-за двусмысленности ситуации.

Подобные переживания смущали и разум Катона. С одной стороны, он никак не мог назвать второсортным человеком своего детского наставника Сарпедона или лекаря, который был настоящим ученым в области медицины и естествознания вообще. Знал он и многих других уважаемых людей, принадлежавших классу рабов. Даже в театральных комедиях фигурировали проворные смышленые слуги, устраивающие судьбу избалованных оболтусов – молодых хозяев. Но если рабы – нормальные, полноценные люди, то война, на которую шел Катон, являлась несправедливой и, кроме того, очень страшной, так как еще никогда в Италию не вторгалось стотысячное вражеское войско. С другой стороны, в массе своей рабы действительно были людьми низкими и подлыми. Само общественное положение воспитывало в них зависть, лицемерие, лживость, изворотливость и жадность. Применительно к таким существам и рабские цепи казались роскошью, а война с ними выглядела унизительной, воистину рабской.

В конце концов Катон отмахнулся от неприятных мыслей, сказав себе, что рабство неизбежно и потому вечно, что никакого иного общественного устройства не было и не будет. "Враг есть враг, к врагу же надо относиться со всею ответственностью, чтобы одолеть его", – решил для себя Марк и этой мыслью подвел итог размышлениям об идеологической подоплеке войны.

Во время похода Катон наблюдал за соратниками, изучая такой феномен, как современный ему солдат; он ведь был философом. Сам Катон служил в коннице, и его окружали представители двух высших сословий: сенаторского и всаднического, а простых легионеров он мог видеть, когда навещал Цепиона, который в ранге военного трибуна командовал пехотой. Марк ходил с братом между палаток, слушал разговоры солдат и иногда сам вступал с ними в беседу. После таких прогулок по лагерю он всегда возвращался в свой шатер в подавленном настроении.