Текст книги "Катон (СИ)"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 50 страниц)

Идея о предоставлении римских прав италикам давно витала над форумом. Впервые ее высказали некоторые сенаторы еще в эпоху тяжелейшей войны с Карфагеном с намерением в трудный час расширить гражданскую базу государства. Но тогда их здравая мысль была заглушена возмущенным хором большинства римских патриархов прежде, чем ее услышали сами италики. Однако в течение последующего столетия эта идея опустилась с теоретических высот на почву практической жизни и овладела массами. Теперь уже каждый римлянин сознавал неизбежность преобразований, а каждый италик понимал, сколь чудовищна несправедливость столицы в отношении Италии. Но никогда ни одна социальная группа или класс даже перед лицом необходимости не отдает своих преимуществ без ожесточенного сопротивления. Чтобы свершилось должное, потребовалась кровопролитная война между римлянами и италиками, названная в истории Союзнической. Римлянам противостояла фактически собственная армия, поэтому они не имели преимущества перед противником ни в вооружении, ни в тактике, зато значительно уступали ему в численности. Единственное, в чем они превосхо-дили соперника, так это в опытности полководцев, поскольку прежде все кампании римско-италийских войск возглавляли именно римляне. Но эмоциональный подъем людей, сражавшихся за справедливое дело, позволил италийцам компенсировать и эту слабость. Лишь Луций Корнелий Сулла смог проявить свои таланты в обстановке той тяжелейшей войны и нанести бывшим союзникам ряд чувствительных поражений, в целом же дела у римлян шли туго. В конце концов римляне пошли на компромисс и пообещали полные гражданские права тем италийским народам, которые перейдут на их сторону. Это внесло разлад в стан италиков. Римляне получили перевес и при поддержке примкнувших к ним общин расправились с самыми непримиримыми врагами, однако большинство италиков добилось того, ради чего сражалось, а позднее римские права были даны и остальным жителям страны. Таким образом, римляне сохранили свою славу победителей, но фактически уступили италикам.

Следом за свободными жителями Италии активизировали борьбу рабы, которых победоносные римляне в непомерном количестве свезли в свою страну со всего Средиземноморья. В результате вооруженных восстаний рабы для себя лично достигли лишь того, что обменяли рабство на смерть свободных людей, но зато посеяли вечный страх в душах господ и внесли нервозность в их сверхсытую жизнь.

Обветшавшее государство скрипело и кренилось под напором разнородных социальных стихий. Но самые страшные удары римляне нанесли себе сами, враждуя из-за перераспределения накопленного их предшественниками общественного потенциала. Настал момент, когда гражданские распри переросли в гражданскую войну. Однако это стало возможно лишь с появлением на исторической сцене нового социального фактора.

Уже несколько десятилетий победы над внешними врагами доставались римлянам с большим трудом. Их армия потеряла былую боеспособность. Объясняется это тем, что цели олигархии и торгово-финансовых кругов, в чьих интересах велось теперь большинство войн, были чужды крестьянам и ремесленникам, составлявшим основную массу войска. Римские граждане представляли собою непобедимую силу, когда они защищали от агрессии свою Родину или отстаивали ее престиж и благополучие в борьбе с конкурентами, но идея наживы, образующая душу всяческих предпринимателей и дельцов, не могла вдохновить их на ратные подвиги. Поскольку олигархия ни при каких обстоятельствах не желала отказаться от завоеваний, то логичным ходом с ее стороны стала реформа армии. Назревшие мероприятия довелось провести в жизнь Гаю Марию. Суть их состояла в том, чтобы сменить народное ополчение профессиональной армией наемников. В результате преобразований Мария, войско стало состоять не из крестьян и других полновесных граждан, имевших свою долю в потенциале государства, а из бедноты, пестрой массы деклассированных элементов, родиной которых отныне был военный лагерь, а средством к жизни – война. Естественно, что политические и идеологические цели военных походов для таких солдат не имели никакого значения, для них был важен лишь материальный успех кампании, во многом зависевший от качеств полководца, каковой теперь был для них выше сената, консула и бога. Армия стала аморальной, что казалось очень удобным для ревнителей наживы.

Однако, оборотную сторону собственной реформы пришлось узреть самому Марию. Когда он повел интриги против Суллы, тот развернул войско, снаряженное для похода в Азию, и повел его на Рим. Профессиональное войско профессионально исполнило свои обязанности и штурмом захватило город, когда-то бывший родиной составлявших его солдат. Мария спасли от смерти только быстрые ноги.

Так Рим изобрел мощное оружие против самого себя. Верхний слой граждан, испорченный болезнью алчности, теперь получил в свои руки силу, способную материализовать его испорченность в масштабах всего Средиземноморья. Тогда-то и грянула эпоха кровавых гражданских войн.

Гражданские войны, помимо прочих отличий, характеризуются отсутствием четкой линии фронта. Враждующие лагери то и дело меняют очертания, сегодня они включают в себя вчерашних недругов, а завтра теряют проверенных сторонников. Грань, отделяющая друзей от врагов, проходит в области идеологии. Но не всем людям доступна идея, и это дает место разгулу субъективизма как в действиях, так и в их оценках, а нередко – и злому умыслу, когда под прикрытием идеи преследуются сугубо корыстные цели.

Борьба группировок Мария и Суллы стала кульминацией кризиса римского общества, вызревавшего целое столетие. Пламя гражданской войны высветило все проблемы Республики. Взору предстали руины некогда могучей политической системы, обрывки растерзанного законодательства, годные лишь на то, чтобы под ними прятать чьи-то изъяны и закрывать ими глаза ближнему, и, наконец, во всей своей уродливой наготе явилась суть людей той эпохи.

Битвы регулярных римских войск друг с другом сменялись террором в столице и прочих городах, затем снова следовали сраженья, и опять наступал черед лицемерных речей и жестокого преследования мирных граждан.

Погибло около сотни сенаторов. Смерть находила их в бою, в пиршественном зале, на супружеском ложе, в бане, на форуме и даже в туалете. Головы убитых отрезались и выставлялись на главной площади около ораторской трибуны, на которой обладатели этих голов когда-то своими горячими речами снискали лавры признательности у плебса, ныне приходящего сюда поглазеть на обезображенные мертвые лица недавних любимцев. Всадническое сословие заплатило дань деградации общества почти тремя тысячами жизней. Простых же людей, погибших в междоусобной вакханалии, никто не считал.

За убийства вручались награды, помимо этого, убийцы часто становились обладателями имущества несчастных, и деньги, как никогда явно, выступали в роли мерила степени преступности своего обладателя. Поэтому слуги выдавали врагам господ, жены – собственных мужей, сыновья – отцов. Золотой телец во всю прыть носился по окровавленному, заваленному трупами Риму и вдоволь куражился и потешался над своими жертвами. И все это происходило в аморальной атмосфере цинизма и глобального пессимизма, ибо правящие группировки сражались за власть и богатства, а для народа решался вопрос, как сказал позднее римский историк о сходных событиях, не о том, быть ли ему в рабстве или нет, а лишь о том, у кого быть в рабстве.

Как было молодежи того времени, в массе своей не имевшей каких-то особых нравственных талантов, сохранить веру в добрую природу человека? Как можно верить в созидание, видя вокруг себя лишь разрушение, в силу добра, когда повсюду торжествует зло, в истину, честь и совесть, если властвуют ложь, деньги и грубая сила?

Адаптация – конструктор и архитектор природы, владычица животного мира, породившая птиц и динозавров, а когда ей вздумалось, произведшая на свет червей и змей, давшая в пищу живым существам цветочный нектар и заставившая их пожирать собственный помет, – вторгается и в мир людей всегда, когда слабеет истинно человеческий фактор организации их жизни – коллективный разум. Под ее воздействием и общество подобно животному царству распадается на хищников и жертвы, на парящих в небесах и пресмыкающихся, на тех, кто производит мед, и тех, кто вызывает холеру и чуму. Но если к червю никто не предъявит претензий за его неприглядную стать, то, что может быть презреннее того, кто родился человеком, а превратился в червя?

Известно, что природа, изменяя среду обитания живых существ, ставит их перед выбором: приспособиться или умереть. Вот и римляне, утратив человеческие способы саморегулирования и попав под власть чуждой стихии, принялись старательно приспосабливаться к сложившимся условиям.

Законы адаптации требовали от них стать такими, как те, кто преуспевал в ту эпоху, а для этого необходимо было восторгаться теми, кто заслуживал презрения, и презирать достойных уважения, вскрывать в себе все худшие свойства и стыдливо подавлять лучшие порывы, стремиться ненавидеть, когда хочется любить.

В результате неимоверных усилий по извращению человеческой природы, в Риме вывелась новая для данного общества разновидность человека – человека корыстного, что означало для латинской цивилизации выход на финишную прямую.

4

Катон же принадлежал к числу тех «динозавров», которые согласны вымирать, но не изменять самим себе, своим отцам и дедам. Именно к дедам он теперь и обратился за нравственной поддержкой. Не находя взаимопонимания с современниками, Марк углубился в общение с предками. Он еще раз перечитал Энния, «Начала» Катона Старшего и его речи, Аппия Клавдия, Фабия Пиктора, Цинция Алимента. На некоторое время Марк оказался в своем мире среди понятных ему и близких по духу и масштабу людей. Однако, выходя из дома, он сразу попадал в иное окружение и в который раз дивился нравственному падению сограждан. Между героической эпохой Рима и сегодняшним днем в его сознании был провал, он не мог установить связей переходного периода, не мог понять суть произошедших процессов и выявить причины упадка. Римляне прошлых веков ярко описывали события и героев своего времени. Из их сочинений было совершенно ясно, за счет чего Рим побеждал всех врагов, но, почему позднее он вдруг перестал побеждать, определить было невозможно. Да, конечно же, произошла деградация нравов, а причиной этому послужила страсть к богатству, заимствованная у побе-жденных народов. Об этом много рассуждал его прадед, который, впрочем, понося богатство, сам же перед ним и преклонялся. Но при всем том было совсем непонятно, почему раньше золото не имело власти над римлянами, а теперь вдруг полонило их. Двести лет назад Маний Курий Дентат в ответ на попытку самнитов подкупить его сказал, что предпочитает не иметь золота, а властвовать над теми, кто его имеет, а в Югуртинскую войну многие сенаторы, наоборот, предпочитали золото и власти, и чести. Почему? Вопрос оставался.

В поисках решения задачи Катон взялся за изучение Полибия, который не только описывал исторические события, но и пытался их анализировать с философских позиций своего времени. После долгих трудов Марк убедился, что многомудрый грек также не в состоянии дать ответ на мучительный вопрос. Однако системный подход Полибия показал ему практическую ценность тех наук, которые прежде римляне считали отвлеченными. Он обнаружил, что интересующая его тема ближе философии, нежели истории, и с этого момента целиком погрузился в мир греческой мудрости.

Катон уже имел представление о предмете своего нынешнего увлечения, так как образование того времени знакомило римских аристократов с главными философскими школами, но лишь теперь практическая необходимость разобраться в окружающем мире и самом себе вдохнула жизнь в его занятия.

Полибий придерживался взглядов стоиков, но Катона вначале больше привлек Аристотель, чье политическое учение использовал историк. Однако основатель перипатетической школы показался Марку суховатым в своих рассуждениях, поскольку постигал мир только разумом без привлечения могучего энергетического потока души, потому Катон вскоре переместился в лагерь самого яркого писателя Эллады Платона. Платон произвел на него сильнейшее впечатление и на всю жизнь до самых последний ее мгновений оставался его лучшим другом. Но слишком отвлеченное идеалистическое и даже мистифицированное мировоззрение великого академика не удовлетворило деятельного римлянина, и, совершив познавательный круг по окрестностям древних Афин, он возвратился к стоицизму.

Для греков философия была способом уйти от реальной жизни в недвиж-ный, сонный мир умозрительной созерцательности. Когда из их цивилизации оказалась вытеснена человечность, лучшие представители эллинских народов, которым унизительно и просто скучно было погружаться в болотное царство стяжательства, зависти и злобы, затопившее все Восточное средиземноморье, сочинили себе страну философии, каковую назвали высшим светом, миром разума, в коем и почили, устранившись из жизни и предоставив землю в полное владение низости, жадности и подлости. Но затем история столкнула эллинскую цивилизацию с римской, и греки с удивлением обнаружили, что достоинства и добрые силы могут существовать не только в мечтах, но и в реальной жизни. Это заставило их пересмотреть основы своих философских систем и ввести в них активного, действующего человека, гражданина. Лучше других с этой задачей справились стоики благодаря двум титанам – Панецию и Посидонию, неоднократно посещавшим Рим и водившим дружбу с видными римскими государственными деятелями. Поэтому философия стоицизма успешнее других прижилась на римской почве и стала мировоззрением лучшей части нобилитета.

Стоическое учение той эпохи синтезировало в себе платонизм, идеи Ари-стотеля, и достижения римской нравственности, потому значительно отличалось от классического стоицизма, который столетием раньше не мог увлечь римлян из-за своей асоциальной, антигражданской позиции.

Мир един и шарообразен – считали стоики времен Катона – но при этом выступает как совокупность высшей и низшей субстанций, как бы души и тела, неба и земли. Высшая – бог, обособленное качество всего вещественного, его идея, низшая – мир предметов. Первая составляющая является творческим началом, вторая – плодом творения, но, поскольку мир един, они находятся в неразрывной связи, между ними существует природное соответствие, симпатия, как назвали это свойство греки, выступающая в роли обратной связи. В качестве примера симпатии Посидоний приводил морские приливы, которые он наблюдал в Гадесе и объяснял влиянием Луны и Солнца. Из наличия обратной связи между божественным и земным стоики выводили возможность предсказаний и потому всерьез принимали астрологию. Космический разум обитает внутри природы и пронизывает все ее уровни, благодаря чему в конечном итоге в мире все разумно, и сколь бы ни были сумбурны происходящие в нем процессы, он движется по пути прогресса, совершенствуется. Концентрация божественного в природе неравномерна и, следовательно, существует иерархия бытия. Низшую ступень в мире занимает неживая природа, далее следуют растения, животные, человек, духи-демоны и, наконец, бог. Человек находится на границе земного и небесного и потому его душа включает в себя три силы: разумную, волевую и чувственную. Первая роднит его с богом, последняя – приближает к животному. Задача человека, по представлению стоиков, – стремиться обуздывать в себе низшую силу посредством средней и неуклонно следовать высшей, совершать постепенное восхождение от животного к божеству. Отсюда вытекают и требования к устройству общества, что особенно интересовало римлян: оно должно создавать условия, способствующие тому, чтобы все большее количество людей совершало это восхождение из царства слепых страстей в солнечный мир разума.

Напитавшись идеями стоиков, Катон как бы воскрес для новой жизни. Там, где более не справлялась политика, отступали законы права и морали, в дело вступит философия и спасет мир – думал он.

Со всем пылом юности и свойственным ему упорством Марк принялся пропагандировать стоицизм среди сверстников и поучать их, основываясь уже не на практической римской морали, а на глубокомысленной теоретической нравственности эллинистического учения. Он давал читать товарищам труды выдающихся людей, в которых был спрессован гигантский созидательный потенциал интеллекта, но все, к кому он обращался, оставались бесстрастны, как песчаная пыль в безжизненной пустыне. Он произносил перед ними пламенные речи, озаряющие светом разума все мироздание, но они зажмуривали глаза, чтобы не видеть нестерпимого сиянья. Он сообщал им глобальные идеи, которые, овладев сознанием людей, могли бы безо всяких войн и прочих потрясений принести человечеству счастье, но это никого вокруг не интересовало.

Попав в лапы циничной властительницы Адаптации, люди понуро плелись проложенной для них тропинкой, страшась совершить шаг в сторону, и им невозможно было объяснить, что покатая тропа ведет их не к водопою, а к гибельной пропасти. В конце концов "чудачества" Катона так надоели окружающим, что его стали сторониться, а иногда даже грозили в ответ на словесные доводы представить кулачный аргумент. Получалось, как у Платона, изобразившего такую картину современного ему общества: люди подобны узникам, сидящим в оковах в пещере лицом к стене, которые в своем обыденном знании уверены, что мир это и есть их пещера, куда едва проникает тусклою струей вышний свет, бросающий тени от предметов на экран стены, расположенный перед глазами людей, и эти уродливые тени они считают реальностью, настоящим и единственным миром; но, если кто-то из них напряжением всех сил сбросит оковы, выберется наверх и увидит солнце, лес, море и вольных птиц, парящих в небесах, а затем возвратится в пещеру, чтобы освободить из плена своих собратьев, они подвергнут его самым чудовищным обвинениям в ереси, оскорбят, осмеют, а если будет упорствовать в намерении вывести их на свободу, свирепо растерзают его.

Все это удивляло и обижало Марка. Но его уныние было недолгим, сама молодость выступала в качестве фактора оптимизма, жизнь двигалась вперед и звала его с собою.

5

Настал день совершеннолетия Марка Порция Катона, и, облачившись в белую тогу взрослого, он в сопровождении родственников и друзей совершил торжественное восхождение на Капитолий в храм Юпитера.

Став самостоятельным полноправным гражданином, он получил отцовское наследство, выражавшееся довольно большой суммой в сто двадцать талантов серебра, купил дом и зажил отдельно от родственников.

Вскоре после этого образовалась вакансия в коллегии жрецов Аполлона, и из уважения к суровому образу жизни Катона ему предложили принять почетный сан.

В Риме религия имела светский характер и не накладывала особых ограничений на личность жреца. Однако Марк никогда не стремился к званиям и должностям ради них самих. Если представлялась возможность занять какое-либо общественно-значимое положение, в своем выборе он исходил из возможности принести пользу в новой роли, что, кстати, соответствовало требованиям стоицизма. Многие религиозные культы в Риме постепенно превратились в чисто ритуальные, декоративные мероприятия, не очень-то обременяющие служителей. Культ Аполлона относился к их числу, и совершить нечто значительное в роли жреца Прекрасного бога не представлялось возможным. Но в последнее время значительно усилилось влияние восточных, варварских, по понятиям римлян, религий. Это было связано и с притоком в столицу мира большого количества азиатов, и с неудовлетворенностью жизнью, а значит, и традиционными верованиями коренных граждан, и с общим нравственным упадком населения, ищущего новых, острых впечатлений, дабы заполнить ими опустевшую душу. Именно с целью подкрепить государственный культ и получить платформу для противостояния иноземным влияниям в этой области Катон принял решение стать жрецом Аполлона.

Для солидности своего положения в римском обществе ему теперь не хва-тало только жены.

Испокон веков все римские аристократы стремились быть полководцами и политиками, но народ вручал судьбу государства лишь достойным. Избирая вождя, римляне не только слушали, что говорит кандидат, но и смотрели, как он живет, первейшее значение они придавали его моральному облику. Почтенный гражданин помимо прочего должен был иметь полноценное и устойчивое семейное положение, уважением пользовались добропорядочные отцы семейств с безукоризненной репутацией. В последние десятилетия и в этой области произошли нравственные сдвиги или, точнее, оползни, но Катон жил в согласии с вековыми устоями римского народа и потому, не поддаваясь легкомысленным современным веяниям, старался добротно устроить свое семейное положение.

До тех пор он не знал ни одной женщины. "Любовь и похоть – разные вещи, – говорил его знаменитый прадед, – куда приходит одна, оттуда уходит другая". Марк помнил это изречение и не хотел высшее менять на низшее в угоду животной, как учили стоики, составляющей человеческой природы. На проституток он смотрел с искренним, естественным презрением нравственно здорового человека и называл их сточной канавой для пороков. Среди служанок иногда попадались чистые прелестные создания, но, обладая изящным телом, они имели неразвитую, изуродованную рабской долей душу и потому не могли серьезно увлечь Катона, а вспышки слепой чувственности он тушил усилием воли, видя в этом хорошее упражнение для воспитания стоического характера.

Было и еще одно обстоятельство, отвращавшее его от соблазнов, источае-мых дешевыми прелестями доступных особей противоположного пола. Дело в том, что в его сердце глубоко запечатлелось одно, еще детское переживание. Однажды, когда ему было семь лет, он подрался с противным конопатым мальчуганом, защищая, как обычно, справедливость. Неукротимый в своей ярости Марк в несколько мгновений одолел неприятеля, но не успел как следует наставить его на путь истинный, так как тот вырвался и пустился в бегство. Ратоборец высшей из всех человеческих добродетелей бросился в погоню, но случайно налетел на какое-то живое препятствие и вместе с ним покатился в пыль. Очнувшись, он обнаружил, что сжимает в крепких объятиях жаждущих расправы с врагом рук перепуганную девочку примерно одних лет с ним. Она смотрела на него во все глаза, готовясь громко заплакать. Марк оторопел от неожиданности и неосторожно простер душу синему взору коварной женщины в невинном детском обличии. Девочка быстрее овладела собою и уже раскрыла рот для надрывных рыданий, как вдруг звонко рассмеялась. Ее лицо разом преобразилось, вспыхнуло каким-то счастливым сияньем, и этот взрыв веселья нанес ему невидимый удар такой силы, какой не обладала ни одна затрещина из полученных им во всех предыдущих баталиях. Бедный мальчик сконфузился и поник, но почему-то никак не хотел выпускать свою нечаянную жертву из объятий. Девочка рассердилась и стала вырываться, а он стиснул ее еще крепче. Вдруг она смутилась и затихла. Их взгляды еще раз встретились, и, возможно, именно тогда у Марка возникло духовное вле-чение к божественной синеве небес, воспетой суровыми стоиками. Тут он с виноватым видом выпустил ее, и она, одарив его еще одной жгучей вспышкой смеха, убежала прочь.

После этого эпизода Марк несколько дней ходил подавленный, а потом принялся искать сбитую им девочку по всему городу, объясняя себе такое пове-дение желанием искупить вину и попросить прощения у пострадавшей от его неловкости. А когда вопреки здравому расчету он действительно нашел ее, то, конечно же, не сумел изложить ей свое намерение и вообще не смог произнести ни слова. Он просто глазел на нее изо всех сил и совсем забыл, что люди еще обладают способностью к речи. Она же, увидев его, сначала удивилась, потом возмутилась столь глупому поведению и наконец приняла облик презрительного равнодушия, сделала вид, будто не знает его, и отвернулась. Но по тому, как она отвернулась, Марк понял, что его узнали и игнорировали сознательно, потому почувствовал себя совсем несчастным.

При второй встрече девочка показалась ему еще красивее. Марк столкнулся с нею впервые в момент высокого эмоционального возбуждения и потому увидел ее как бы через увеличительное стекло обостренных чувств, которое, сфокусировав впечатления, зажгло в нем пламя влюбленности. Влюбленность же суммирует эмоции, связанные с объектом обожания, и постоянно наращивает чувства, возводя их в необозримую гору переживаний, называемую любовью.

Поскольку Марк не распылял свои чувства на мелкие увлечения, не вспы-хивал при виде всякого существа с длинными волосами, сверстники считали его толстокожим, неспособным к тонким переживаниям, а девицы и вовсе презирали. Но именно благодаря способности концентрироваться Марк еще в детстве смог испытать такую всепоглощающую страсть, о какой многие не подозревают и в расцвете лет.

Он вновь и вновь отправлялся на поиски своей красавицы с солнцеподоб-ной улыбкой. Эта девочка и впрямь выглядела прелестным цветком, приводящим в умиление всех взрослых, которые при встрече с нею обязательно восклицали: "Это чья же такая красивая девочка?" Он узнал, где она живет, когда и какой дорогой ходит к учителям и на прогулку со служанкой, в какое время играет с другими детьми, узнал, что она принадлежит знатному роду Эмилиев Лепидов и зовут ее соответственно Эмилией. Однако он полагал, что неприятен ей, потому предпочитал любоваться ею издали, находясь вне поля ее зрения. Она часто оказывалась под его негласным надзором. Он тайком сопровождал ее по городу, будучи готовым в любой момент придти ей на помощь, если возникнет какая-либо опасность, правда, не совсем четко представлял, какая именно беда ей грозит и каким способом он может ее защитить, потому его страсть к подвигам материализовывалась лишь в том, что он нещадно колотил общавшихся с нею детей, которых уличал в отсутствии должного почтения к своему кумиру. Но он совершал этот акт возмездия наедине с жертвой, так что девочка не могла по достоинству оценить его боевые заслуги. Иногда им доводилось встречаться лицом к лицу, но тогда они держались скованно и вели себя отчужденно.

Через два года опека Марка над юной особой ослабла, но полностью не прекратилась до самого периода взрослости. Просто Марк считал собственное поведение не достойным своих чувств, а переломить себя и подняться на новый уровень отношений не мог. Однако в душе его по-прежнему горел пожар этой идеальной, платонической любви.

Когда Марку пришла пора обзавестись семьей, он, естественно, первым делом подумал о том, чтобы ввести в свой дом Эмилию Лепиду. Она тогда считалась одной из самых желанных невест в Риме как благодаря достоинствам своей фамилии, так и ввиду личных качеств, хотя красота ее, приняв с годами завершенный облик, так и не обрела живости и утонченности, обещанных ее детской прелестью. Но в глазах Марка она, как и прежде, сияла ярче солнца, поскольку все ее недостатки заслоняло нагромождение вызванных ею чувств и переживаний.

Тем не менее, Катон и теперь не смел приблизиться к Эмилии, поскольку его самого в отличие от нее блестящей партией никто не считал. Марк был знатен и умен, что римские женщины в то время еще не разучились ценить, а также богат, но ему не хватало именно блеска.

Захлестнувшая Рим роскошь позолотила отпрысков знатных родов при-зрачным лоском богатства и псевдокультуры. Молодые люди подобно женщинам носили украшения, выщипывали нежеланные волосы на теле, использовали ароматические вещества и рядились в яркие ткани. Но их целью при этом была совсем не красота; они оказались в плену у взбалмошной насмешницы-моды, каковая, потешаясь над ними, облачала их в самые нелепые одеяния, заставляла носить козлиные бородки и уродовала их облик прочими мыслимыми и немыслимыми способами. Секрет такого жестокого коварства моды в том, что она не выявляет в человеке красоту, а декларирует ее, подменяет истинные, вечные ценности привнесенными, случайными, а значит, ложными. Красивым считается не то, что красиво, а то, что модно. Завтра же сегодняшняя красота будет объявлена уродством, а вчерашнее уродство окажется возведенным на пьедестал прекрасного. Такая подмена человеческих ценностей фальшью эрзацев неизбежно происходит во всех областях жизни упаднической цивилизации, и мода лишь занимает свою нишу.

Вполне понятно, что Марк Порций Катон никак не мог служить такому размалеванному истукану, поставленному на место богини, как мода. Более того, в своей ненависти ко всему ложному он ополчился на моду и все делал прямо противоположно ее законам. Другие, презрев эстетические каноны римлян, одевались в красное, Катон облачался в серое или черное; щеголи красовались в тонких материях и похвалялись большим количеством элементов туалета, Катон оборачивался грубой шерстяной тогой на голое тело; остальные громоздились на непомерно высокие, подобные актерским башмаки, Катон ходил босиком; они умащались благовонными аравийскими маслами, он лишь смывал пот; желторотые юнцы важничали, как триумфаторы, и норовили вставить в напыщенную речь греческие словечки, Катон держался просто и говорил на чистом языке своей Родины. Такие замашки Катона делали его странным в глазах товарищей и неполноценным в представлении тогдашних красавиц. Но Марк упорно держался избранной линии поведения и в ответ на насмешки расфуфыренных модников, количеством украшений приводящих в трепет прекрасных дам, говорил, что посчитал бы себя оскорбленным, если бы его уважали и любили не за личные достоинства, а за тряпки и побрякушки, которые может нацепить всякий отщепенец, будь он даже пуниец.

В своем противоборстве моде он достиг такой крайности, что его брат Цепион, считавшийся вполне пристойным молодым человеком, говорил: "Да, в сравнении с другими я действительно скромен и воздержан, но рядом с Катоном я кажусь себе ничуть не лучше Сиппия". Сиппий же в своем фетишизме достиг такой славы, что вызывал отвращение даже у проституток.

Но, будучи горд своей бескомпромиссной борьбой с извращенными вкусами порочного, как он считал, общества, Марк все же робел перед Эмилией и не мог предстать ей в протестующем облачении скандальной простоты. Пребывая в разладе с самим собою, он упустил время, и его золотую рыбку выловил другой рыбак, причем злейший враг Катона. К Эмилии посватался Квинт Цецилий Метелл Сципион Назика. Этот человек появился на свет в прославленном роду Корнелиев Сципионов Назик, но рано потерял родителей и был усыновлен другой аристократической, хотя и плебейской семьей Цецилиев Метеллов. Эти два рода всегда были врагами Порциев, точнее задиристые Порции являлись их врагами, кроме того, Марк с детства соперничал с Метеллом Сципионом в борьбе за лидерство среди сверстников. Когда же Метелл в своей аристократической неотразимости покорил сердце Эмилии и состоялась их помолвка, ненависть к нему Катона достигла размеров Этны и была так же горяча, как раскаленная лава в недрах этого вулкана. Однако ему следовало в первую очередь упрекать самого себя, что он и делал, горько досадуя на себя за свое промедление. Порою он находился в таком отчаянии, что готов был забыть Катоново достоинство, обрядиться в кричаще пестрый азиатский балахон, надушиться самыми ядовитыми маслами и пасть на колени перед возлюбленной, прося ее о пощаде. Но такое состояние у него случалось нечасто, в основном он переносил горе так, как и надлежало стоику.