Текст книги "Катон (СИ)"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 50 страниц)

Видимо, у Фортуны тоже иногда просыпается совесть, и в минуты просветления она не чужда справедливости. Своенравная богиня, за чьей прихотью, затаив дыхание, следят миллионы людей, чьей милости вымаливают миллионы честолюбцев, взмахнула магическим жезлом и помутила разум Метелла Сципиона. Он вдруг объявил, что Эмилия недостаточно хороша для такого великого человека, каким он собирался стать, и расторгнул помолвку, бросив несчастную девушку в слезах и недоумении. Конкретных причин этого разрыва в свете не знали, и сплетники пустили по городу лавину всевозможных слухов и домыслов. Злорадный шепот отвратил от Эмилии других женихов, лишь Катон, незыблемый в любви, как и в своих убеждениях, остался верен ей. В оценке людей и событий он привык руководствоваться собственным разумом, а не пересудами раззолоченных обывателей, потому разразившийся на Палатине скандал ничего не убавил в его мнении об Эмилии, зато дал надежду ему самому. Она попала в неприятное положение, и он получил ожидавшийся много лет шанс вызволить ее из беды.

Катон решил сделать Эмилии предложение, рассудив, что, если она его примет, это принесет им счастье, а если откажет, то сам факт его обращения по-правит ее репутацию. Питаемый столь благими побуждениями он отправился навстречу судьбе.

Вышло так, что он нашел Эмилию как раз там, где много лет назад увидел ее впервые. Это показалось ему добрым знаком небес и добавило смелости. Он окликнул ее, подошел к ней твердым шагом и сказал:

– Эмилия, ты помнишь, как вот на этом самом месте когда-то очень давно один задиристый мальчишка с размаха налетел на тебя?

– И потом нахально не хотел выпускать меня из своих объятий? – засветившись скрытой улыбкой, уточнила она.

– Да-да! – обрадовался Марк этому общему воспоминанию. Даже слово "нахально" показалось ему ласкательным.

– Нет, не помню, – скептически посмотрев на него, заявила она и решительно пошла дальше.

– Как же так? – опешил он и снова догнал ее.

– А вот так. Глупый мальчишка заставил меня забыть об этом.

– Но судьба дала ему возможность исправить свою ошибку.

– Может быть, и так... – задумчиво произнесла она.

– Но, поскольку он, как ты заметила, в твоем присутствии становится слишком бестолковым, за него это попробую сделать я.

– Он твой друг?

– Дело гораздо сложнее: он – моя боль, обуза. Но мне жаль его, потому что он не так плох, как кажется на первый взгляд.

– Да уж, первому взгляду особо задержаться не на чем, – окинув Марка насмешливым взором, подтвердила она.

– Первый взгляд имеет значение для поверхностного общения, я же предлагаю тебе не мимолетное, а вечное. Я прошу тебя стать его женой.

– О, как ты решителен!

– По нерешительности я уже давно побил олимпийский рекорд, так что пора мне проявить и решительность.

– И кто же тот твой друг-обуза, за кого ты хлопочешь?

– Это моя лучшая часть, моя душа, та самая, которая не видна с первого взгляда.

– Неужели лучшая часть может быть обузой?

– Еще как! Ей ведь не предложишь, что попало. Ей необходимо только самое прекрасное, а самое прекрасное на свете – это ты, Эмилия. Так что я выполню свой долг перед собственной душой, только если добуду тебя в жены.

– А не станет ли эта твоя лучшая часть обузой также и для меня?

– Силы души томят человека, когда им нет простора, но стоит им вырваться на волю, а воля для них – это любовь к тебе, и они расправят крылья и понесут нас в вышину!

– Марк Порций, ты разве пишешь стихи? – удивилась она. – Вот уж никогда бы не подумала!

– До сих пор не приходилось, но твоя красота любого сделает поэтом!

– Пока она превратила в служителя муз только тебя, и, если с тобою про-изошла такая метаморфоза, придется мне согласиться на твое предложение.

Весь день Катон ликовал. А следующим утром пришел в дом Эмилия Лепида делать официальное предложение. Хозяин был суров, ему не особенно льстил союз с представителем чуждого Эмилиям рода, но после инцидента со сватовством Метелла Сципиона, привередничать не следовало. Реакция отца невесты не очень обеспокоила Катона, гораздо хуже было то, что и сама Эмилия встретила его с прохладцей и всем своим видом выражала раскаяние в данном накануне согласии. Но все же союз был заключен, и обрадованный Марк, избавившись от психологического груза, повеселел, стал вести себя раскованнее и снова сумел увлечь девушку разговором.

Они неплохо понимали друг друга, и в этом, возможно, сказывалось их давнее знакомство. Выяснилось, что Эмилия в детстве тоже была не совсем безразлична к своему странному поклоннику. Она знала о его тайном внимании к ней благодаря всепроникающей женской интуиции, а также со слов подружек, которые всегда прекрасно осведомлены о таких делах. Но, поскольку он не предпринимал шагов к сближению, его неотступный интерес начал тяготить ее, потом стал вызывать раздражение и перерос в негодование. Тем не менее, она всегда знала о его присутствии и чувствовала на себе горячий взгляд. Это волновало ее, побуждая к ответной реакции, и между ними установилась интуитивная связь, возникло безмолвное общение, в ходе которого они в какой-то степени изучили друг друга и потому теперь уже не ощущали себя чужими.

Дом Катона наполнился родственниками и радостной суетой подготовки к свадьбе. Больше всех усердствовали сестры. Правда, они относились к Эмилии настороженно и намекали Марку, что она его ценит меньше, чем им хотелось бы. Но можно было подумать, что сестры просто ревновали любимого брата к его невесте. Марк каждый день наносил визиты в дом будущего тестя и по много часов проводил с Эмилией. Он видел, что по мере углубления их общения, она становится все жизнерадостнее и нежнее к нему. Если же иногда на ее лицо падала тень мрачных мыслей, он объяснял это недавно пережитым ею оскорблением.

Чем веселее была невеста, тем ярче сиял Катон. Он постоянно находился в состоянии эйфории. При встрече с ним его товарищи столбенели от удивления: столь разительны были произошедшие в нем перемены. Он даже стал более изящно одеваться, но только ни в коем случае не модно. Друзья добродушно посмеивались над ним, кто-то острил, кто-то завидовал, а находились и такие, которые выражали разочарование тем, что Катон, как они говорили, потерял собственное лицо и сделался таким, как все.

Слухи о счастливом Катоне дошли до Метелла Сципиона.

– Как мало надо маленьким людям! – небрежно воскликнул он по этому поводу, обращаясь к своим друзьям. – Достаточно бросить им объедки с нашего стола, как они уж сыты и ликуют.

– Но ведь ты еще не успел надкусить плод, прельстивший незадачливого Порция, – возразил ему кто-то из его окружения.

– Пожалуй, надо это сделать... – многозначительным тоном веско произнес прославленный сердцеед.

– Теперь такое совершить будет непросто...

– Это мне-то?

– Ну, девчонка против тебя, ясное дело, не устоит, но вот Катон с этим не смирится. Он обязательно тебя зарежет, если не мечом, так своим стоицизмом.

– Да-да, – подхватил другой собеседник, – Порций будет долбить тебя нравоучениями до тех пор, пока не выбьет из тебя все мозги или пока ты сам не бросишься на меч.

– Меня стоическими нравоучениями не проймешь, – самоуверенно отреагировал Метелл.

– Еще бы, ты ведь прирожденный эпикуреец!

Несмотря на презрительные отзывы Метелла о готовящемся брачном союзе, это известие глубоко задело его. Он специально пришел посмотреть на Катона, и радость врага вызвала его негодование. Через день ему довелось встретить Эмилию, которая была так увлечена своими чувствами, что даже не заметила внушительную фигуру бывшего жениха и молча прошла мимо. Подобного невнимания к красавцу Метеллу женщины себе не позволяли, и ему очень захотелось наказать ее за непростительную рассеянность. Помимо этого важного обстоятельства, на него повлиял и другой фактор: сейчас он смотрел на Эмилию не только своими глазами, и потому она показалась ему значительно краше, чем раньше.

Поразмыслив над всем этим, а также вспомнив к месту подтрунивания друзей, обладатель двух прославленных фамилий пришел к выводу о необходимости срочных боевых действий. В тот же день он явился к Эмилию Лепиду и возвестил о своем желании восстановить помолвку с его дочерью. "Она сказала мне какую-то колкость, и я обиделся, решил сбить с нее спесь, потому сделал вид, будто отказался от нее, но на самом деле иной жены никогда себе и не мыслил", – разом объяснил он и свой прежний, и нынешний поступок. Лепид строго отчитал его за безответственное поведение, и самолюбивый нобиль терпеливо снес все поношения. Затем они заперлись в таблине и долго беседовали, причем не только о безумной любви Метелла к Эмилии. Им удалось найти точки соприкосновения в своих интересах, и по завершении разговора Лепид подвел Метелла к Эмилии и сказал: "Видишь, дочка, все устраивается к лучшему". С этими словами отец удалился, оставив дочь наедине с нежданным гостем.

Эмилия не придала значения словам отца и попыталась выставить воскресшего жениха за дверь, но тот был не таков. Не внемля сыпавшимся на него издевательствам, он со слезами бросился к ее ногам и отборным стихом загремел о своей неистовой любви. В просветах между ямбами он винился перед нею в совершенном проступке, который объяснял лишь чрезмерной любовью. "При силе моих чувств, мне показалось, будто ты не в равной степени отвечаешь мне взаимностью, и я, человек гордый, решил вырвать тебя из своего сердца, – подавляя душившие его рыдания, говорил несчастный, – но я не смог этого сделать. Любовь оказалась сильнее меня. И вот я здесь и прошу пощады, прошу оценить силу моей страсти и не казнить меня презреньем!" – возопил он и расплакался, как ребенок. Однако при этом он словно невзначай положил голову к ней на колени, и она в расстройстве чувств незаметно для себя опустила руки на его пышную шевелюру и стала машинально перебирать роскошные кудри. Что может более взволновать слабую девушку, чем власть над таким гигантом, от одного вида которого враги бросают оружие на поле боя и мокреют ее подружки в светском салоне? Эмилия растерялась и не знала, как поступить с униженно простертой жертвой ее чар, более того, она даже не думала об этом, целиком отдавшись переживаниям настоящего момента. А коленопреклоненный красавец тем временем подался чуть вперед и, приподнявшись, подставил ее рукам толстую шею. Она невольно обняла его и, ощутив эту могучую бычью стать, поняла всю глубину своей несправедливости к этому страдающему человеку. Метелл срывающимся басом продолжал лепетать любовную чушь, а сам, предвкушая победу, уже готовил оружие для решающей рукопашной схватки. Но тут раздался шум в атрии.

Пришел Катон. Рабы засуетились, встречая высокого гостя, хозяин дома в досаде сплюнул на пол, а Эмилия встрепенулась, с удивлением обнаружила, что поза Метелла не совсем прилична, даже вовсе неприлична, и, искренне разгневавшись, вытолкала его из женских покоев. Увидев здесь Метелла, который, покосившись на вошедшего, злорадно хмыкнул и поспешно ступил за порог, Катон мгновенно побагровел и потребовал объяснений. Эмилия принялась что-то сбивчиво говорить, но он не слушал.

С точки зрения науки обольщения Катон совершил грубейшую ошибку и повел себя противоположно тому, как надлежало. Преуспевающий сердцеед, подобный Метеллу, которому нет дела до самой женщины с ее мыслями, чувствами и надеждами, которого она интересует лишь как объект охоты, как повод к тому, чтобы, добившись успеха, еще раз самоутвердиться, еще сильнее возлюбить самого себя, принял бы на месте Катона позу сильного, уверенного в себе мужчины, каковой не допускает ни малейших сомнений в собственном превосходстве над любым соперником и, вальяжно развалившись в кресле, стал бы говорить на отвлеченные темы, время от времени небрежно остря по адресу бывшего жениха. Между тем он зорко наблюдал бы за женщиной и, если бы заметил, что она серьезно увлечена прежним возлюбленным, исподволь уверил бы ее в ошибке, а затем внушил бы ей, что она любит его самого и только его. Но для Катона любовь была не игрой, а жизнью, потому он повел себя не как игрок, а как истинно влюбленный и был искренен в выражении чувств. Чувства же влюбленного при виде неблаговидного поступка возлюбленной не могли быть приятны.

Марк закатил скандал и, выкричав свою боль, ушел, громко хлопнув две-рью.

Всю ночь Катон провел в стенаниях, но утром вспомнил стоиков и, овладев собою, вышел с традиционным приветствием к клиентам.

Днем он отправился к Эмилиям.

Лепид, учитывая мнение дочери, не хотел преждевременно ссориться с Катоном, но не собирался и мириться с ним, потому велел рабам объявить гостю, будто его нет дома. Эмилия приняла Марка не в своей комнате, а в атрии. Она была полна противоречивых чувств и благоразумно решила предоставить первое слово гостю.

Катон, твердо смотря в глаза любимой, сказал, что накануне он наговорил ей и ее отцу много резкостей, потому пришел попросить прощения у них, если причины для его гнева не было, либо выказать им претензии еще более сурово в случае, если такая причина была. Этот ультиматум вызвал улыбку у Эмилии, и она, сразу смягчившись, объявила, что он может смело просить у нее прощения. Марк просиял, воскликнул: "С радостью это делаю!" – и, шагнув к ней, взял ее за руку. Эмилия тоже повеселела, и мир был восстановлен. Однако во время их дальнейшей беседы она несколько раз ловила себя на том, что смотрит на тонкую шею Катона и невольно сравнивает ее с другой, массивной и пышущей бычьей силой. Она злилась на себя за это, но ничего не могла с собою поделать.

Марк вернулся домой в прекрасном настроении, но в кабинете его ждала табличка от претора с вызовом в суд, весьма озадачившим его. В полном недо-умении он провел ночь, а утром пришел на форум и в базилике, выстроенной по заказу Катона Старшего, которая так и называлась Порциевой, он узнал, что один из друзей Метелла Сципиона выдвинул против него совершенно несуразные обвинения.

При всей необоснованности и даже абсурдности предъявленных Катону претензий процесс все же занял немалое время. Свадьбу, естественно, пришлось отложить.

Метелл использовал эту отсрочку для штурма добродетели Эмилии. Когда она отказывалась пускать его в дом, он подсылал друзей, и те вдохновенно расписывали ей непомерные страдания великого человека, каковой того и гляди покончит жизнь самоубийством, если ему не позволят лицезреть свою богиню. Когда она соглашалась встретиться с ним из опасения, что отчаяние заведет его слишком далеко, он плел паутину из слов, взятых взаймы у поэтов, дабы, как паук бабочку, заловить в нее девичью душу. Говорить о любви ему было тем более легко, что язык его не сковывало настоящее чувство. Наслушавшись медовых речей и насмотревшись на красивого, пышущего желаньем мужчину, Эмилия начинала страшиться уже не за него, а за себя и снова отказывала ему в приеме. Но потом все повторялось. Метелл был в шаге от победы, но никак не мог одолеть последний редут ее обороны. В процессе осады он потратил столько сил, так вошел в роль и поддался чарам собственного красноречия, что и впрямь возомнил себя влюбленным.

Когда Катон, наконец, выиграл процесс и вернулся к свадебным хлопотам, на него обрушилось новое обвинение. На этот раз его имя связали с Эмилием Лепидом. Дело касалось торговых спекуляций, в которых через подставных лиц участвовал Лепид. Как-то в махинациях оказался замешан клиент Катона, и, ухватившись за этот факт, недруги привлекли к процессу патрона. Чтобы доказать свою невиновность, Марку необходимо было раскрыть темные стороны разбираемого дела и таким образом неминуемо бросить тень на отца своей невесты.

Злоупотребления, допущенные Лепидом, в то время были рядовым явлением, и процесс несколько раз затухал, готов был вовсе погаснуть, но чьи-то умелые уста вновь и вновь раздували конфликт. В конце концов произошла долгожданная ссора между Катоном и Лепидом, что расстроило помолвку Катона с Эмилией. После этого Эмилия вышла замуж за Метелла, а Катон все силы своей обиды направил на судебное разбирательство, хотя обвинители теперь, наоборот, пытались его замять.

Он сумел докопаться до истоков дела и выявил, что оно сфабриковано Метеллом Сципионом и его приближенными, что давние прегрешения Лепида были искусственно притянуты к сочиненной интриге с задействованием подкупленных свидетелей, обвинителей и даже ответчиков, среди которых оказался и клиент Катона, согласившийся за определенную сумму золотом выступить актером в этой комедии и скомпрометировать патрона.

Вскрывшиеся факты Катон намеревался использовать в процессе против Метелла и Лепида, чтобы доказать противоправность расторжения его помолвки, которая являлась юридическим актом, и соответственно – незаконность заключенного затем брачного союза Метелла и Эмилии. В данном случае Катон выступал и как человек, обманутый в своей любви, и как борец за справедливость, поэтому казалось, что его недругам несдобровать, но в дело вмешались друзья Марка и принялись отговаривать его от этой затеи. "Не пристало настоящему мужчине добывать женщину с помощью судебных приговоров, да и не нужна такая жена, – убеждали они его. – А как поборника справедливости в этом деле народ тебя не признает, поскольку заподозрит в личной заинтересованности". Посопротивлявшись какое-то время, Катон признал их правоту и отказался от своего замысла, но с этого времени сник и целиком погрузился в печаль. Его отчаянье было столь велико, что он даже начал писать самые настоящие стихи, то лирические и нежные, то гневные и язвительные. Тогда его окружили заботой сестры. Они всячески старались развеять грусть брата и, в частности, пытались доказать, что Эмилия не достойна его, но это помогало слабо. "Зато я не достоин такого низкого обращения", – говорил он им. Видя тщетность усилий сестер, за дело взялся Цепион. С друзьями он тайком переворошил свитки стоиков в библиотеке Марка и, выбрав оттуда подходящие к случаю цитаты, стал бомбардировать ими брата. Так же вели себя и их общие друзья. Катон вначале удивлялся внезапному увлечению философией еще недавно равнодушных к ней товарищей, потом смекнул, в чем дело, и их забота тронула его душу. Он посчитал себя не вправе предаваться отчаянию, когда столько хороших людей желают ему добра, а заодно вспомнил и о том, что считает себя стоиком.

Обратившись вновь к основным положениям принятой им философии, Марк устыдился своего поведения и даже возблагодарил судьбу за жестокий урок, посредством которого она отвратила его от презренных обывательских ценностей и развернула лицом к научной мудрости, и только к мудрости.

"Как мог я впасть в такое ничтожество из-за столь низкого предмета как женщина! – восклицал он то и дело. – Пусть другие участники этой комедии вечно пребывают в тенетах мирской суеты: одна – получив мужа, взявшего ее только из зависти к чужому счастью, другой – добыв жену, от которой перед тем добровольно отказался, которая ему не мила. Мой удел совсем иной", – думал Марк и с надеждой, но без искры во взоре смотрел в небеса.

Замечая, что Катон еще не совсем излечился от любовного недуга, Цепион решил усилить концентрацию философского воздействия на него. Он слышал, что в Риме временно обосновался какой-то бродячий мудрец, который вещает свои замысловатые истины, сидя где-то на камне в районе Эсквилина. Теперь он разыскал этого старца и привел к нему Марка.

Катон отнесся к затее брата без особого энтузиазма как ввиду общей апа-тии, притупившей его познавательный интерес, так и потому, что не ожидал увидеть здесь значительную личность. Правда, Рим посещали выдающиеся философы. Панеций даже некоторое время жил в доме Сципиона Эмилиана, а сравнительно недавно, когда Марк был ребенком, сюда приезжал Посидоний, но такие люди обычно прибывали в составе посольств, их визиты являлись заметным событием в жизни города, и на выступления ученых мужей собирались толпы народа. Однако в последнее время сытый Рим привлекал внимание множества шарлатанов, бегущих из обнищавшей Греции в надежде псевдомудрствованием заставить раскошелиться столичных псевдоаристократов, вчера стремительно разбогатевших на пороках общества, сегодня ищущих ученого лоска, чтобы завтра стать достойными придатками своих богатств. Цепион тоже не особенно рассчитывал на успех, поскольку не знал, какого именно учения придерживается его говорун, хотя в целях агитации на собственный страх и риск заявил Катону, будто он стоик.

Братья застали философа в окружении десятка зевак, перед которыми он развивал какую-то бытовую тему, видимо, отвечая на чей-то конкретный вопрос. Эта праздная публика, пришедшая сюда для забавы, явно потешалась над его серьезностью в отношении, казалось бы, самых несерьезных вопросов, но в ее среде выделялся один подросток, который, уткнувшись в книжицу навощенных дощечек, сосредоточенно записывал речь старца.

– Итак, если твоя невеста сбежала с другим, радуйся. Радуйся, что она предала тебя до свадьбы, а не после нее, радуйся, что ты обнаружил яд в винной чаше прежде, чем осушил ее, – подытожил грек свои рассуждения и не спеша обвел присутствующих спокойным взором.

Услышав эту фразу, Марк поморщился, а когда взгляд оратора остановился на нем и сделался излишне пристальным, его недовольство превысило порог молчания, и он раздраженно сказал:

– Ты называешь себя стоиком, а разглагольствуешь о всякой чепухе, словно кумушка на завалинке.

Грек ничуть не изменился в лице и прежним ровным голосом произнес:

– Я не называл себя стоиком.

Тут Цепион обомлел оттого, что раскрылся его обман, и дернул Катона за полу тоги с призывом замолчать, но дальнейшее развитие событий позволило ему сохранить достоинство.

– Удел философии – поиск истины, – продолжал мудрец, – истин же не может быть столько, сколько существует философских школ, истина одна, и она не есть монополия Стои или Академии. Я – философ и на пути к цели объемлю весь мир мысли. Да, ядро моего мировоззрения составляет стоицизм, но многое я взял у Платона, кое-что у Аристотеля, а чего-то достиг сам. Тем же путем шел Панеций и, конечно, Посидоний.

– Так ты их последователь? – обрадовался Марк. – Значит, ты – стоик!

– Молодой человек, неужели название школы для тебя то же, что синий, зеленый или красный шарф на плечах зрителей на ваших ристаньях, с помощью которого они обозначают приверженность той или иной колеснице? Поверь мне, эти наименования нужны лишь тем, кто не понимает сути учения, но хочет выглядеть просвещенным.

– Но, – не унимался Катон, не привыкший проигрывать, – если тебе попа-дется эпикуреец и начнет похваляться своим учителем, ты ведь тут же объявишь себя стоиком и примешься его опровергать?

– Пожалуй, так. Но это лишь подтверждает мои слова. Я же объяснил тебе, что названия школ нужны в общении с людьми, далекими от знания истины. Тем не менее, и у Эпикура найдется немало разумных мыслей. Я заметил, что в вашем городе многие, особенно молодые люди понимают его слишком вульгарно. Ведь, говоря о наслаждении, Эпикур имел в виду в первую очередь наслаждение мудростью. Инструмент для телесного удовольствия есть у всех, а орудие для постижения философии редкость. Вот те, кто обладает первым, но не имеет второго, и извращают ученье Эпикура к собственной выгоде.

– Если так, предоставь нам возможность насладиться мудростью, – с оттенком скептицизма в тоне сказал Катон.

– Ты ею наслаждаешься уже чуть ли не полчаса, – все с тою же невозмутимостью заметил грек, – но, если просишь еще, изволь: – Ты упрекал меня в рассмотрении мелких, обыденных вопросов, но большой человек и в мелочах велик. Однако и невежду легко угадать по жесту, одному слову, интонации. Ты вот причисляешь себя к стоикам. Что ж, твое увлечение похвально, но называться – не значит быть. Ответь мне: стал бы стоик раздражаться по ничтожному поводу и выкрикивать резкости человеку, вдвое старшему, чем он?

– По мелкому поводу гневаться не стоит, – признал Катон, вспомнив свой выпад в начале разговора, – но, если есть суровая причина, никакой возраст и звания не должны быть помехой для... – он запнулся.

– В корне неверно, – категорически заявил философ. – Гнев в любом случае дурной знак, ибо замутняет рассудок гневающегося и оскорбляет оппонента. Истинный мудрец должен в любой ситуации сохранять невозмутимость, дабы его разум оставался ясным. Если ты теперь согласишься, что гнев – дурное свойство, но будешь держаться мнения, будто это недостаток несущественный, тоже окажешься не прав. Нашими предшественниками давно доказано, что пороки, как и добродетели, не бывают большими и малыми. Нет мелких прегрешений, любой проступок – преступленье. Солгавший однажды солжет еще, предавший друга предаст и Родину. Дело не в масштабе последствий дурного шага, а в самом факте злонамеренного выбора. Нравственные характеристики – качественные, их невозможно измерить количеством. Состоявшийся человек целиком принадлежит или миру добра или зла, ибо лицо у человека одно, это масок может быть много. Частично добродетельных людей не существует, как не существует частично цело-мудренных женщин.

– Но ведь тогда получается, что почти все люди порочны? – удивился заинтересовавшийся разговором Цепион.

– Так оно и есть. Потому и приходится нам жить в столь неустроенном мире.

Катон молчал, будучи поглощенным размышлением. Лишь взгляд его, обращенный к философу, продолжал напряженный диалог.

Словно в ответ на этот взгляд старец сказал:

– Выход только один: как можно большему числу людей стремиться к мудрости, ибо это высшая форма добродетели. Но помните, что восхождение к высотам не терпит компромиссов. Тот, кто штурмует горный хребет, либо преодолеет вершину и войдет в страну добра, либо скатится к подножию, в грязь, где справляет разнузданный шабаш порок. Остановиться на середине невозможно, как невозможно перепрыгнуть только половину пропасти. Мудрец – лишь тот, кто не имеет изъянов, он должен быть совершенен в любой ситуации, в любом деле, и в малом, и в великом.

– Я подумаю, – пообещал Катон.

– Надеюсь, – сказал философ и встал со своей серой угловатой глыбы туфа.

Только теперь Марк заметил, что этот человек слаб телом. Окинув его более внимательным взором, он отметил противоречивость всей внешности грека: большая косматая голова с аскетическим волевым лицом контрастировала с тщедушной согбенной фигуркой и, казалось, вот-вот сломает ее окончательно. "Только характер скрепляет все это вместе", – подумал Катон и содрогнулся.

Между тем утомленный старец направился к олеандровому кусту, под которым валялась циновка, служившая ему ложем. Но Марк остановил его и, предварительно представившись, попросил хозяина этого самого простого в Риме жилища назвать свое имя.

– Атенор из Тира, – впервые слегка улыбнувшись, отрекомендовался философ.

– Так ведь я слышал о тебе! – радостно воскликнул Катон. – Ты известен как представитель самой жесткой нравственной линии стоицизма.

– Я уже говорил тебе, юноша, что я – апологет лишь одной линии, той, которая приведет меня прямиком к истине.

– Да-да, я помню. Ночью я поразмыслю над тем, что сегодня здесь слышал, и завтра приду сообщить результат.

Катон добросовестно выполнил оба обещания: он и подумал, и пришел с результатом.

Атенор Тирский в той же позе сидел на том же камне и поучал оболтусов – молодых нобилей, которые использовали эту беседу лишь в качестве упражнения в греческом языке. Немного в стороне на переносном стуле сидел вчерашний прилежный ученик философа и опять тщательно конспектировал его речь. Других слушателей по случаю раннего утра не было.

Катон молча встал перед греком и сделал приветственный знак.

– Поразмыслил? – спросил Атенор.

– Да.

– Что надумал?

– Иди жить в мой дом.

С того дня Атенор Тирский поселился у Катона и каждый день вел с ним словесные баталии.

"Как щедра ко мне судьба, – говорил Марк Цепиону, – сначала она нанесла мне душевную рану, а затем ниспослала лекаря".

Общение с Атенором очень много значило для Катона. Помимо того ду-шевного комфорта, чувства полноты жизни, которое дает дружба с близким по духу человеком, Марк, конечно же, приобрел новые знания в философии. Но главным было то, что он не из книг, не с чьих-то слов, а собственным непосредственным восприятием, не одним умом, но всеми чувствами усвоил суть философа-стоика не только как теоретика, но и как человека, каждодневно вступающего в соприкосновение с окружающим миром, с другими людьми. Он научился самообладанию, терпимости к чужому мнению, по крайней мере, внешней, и привык эмоциональное впечатление о человеке проверять разумом.

Между тем практическая жизнь Катона требовала перемен, а семейный вопрос все еще оставался для него открытым. Поскольку попытка разрешить его, основываясь на чувствах, потерпела жестокую неудачу, во второй раз он подошел к нему чисто рассудочно, тем более что это соответствовало позиции философа-стоика. "Мне не надо женщины, которая являлась бы поводом для волнений и страданий, которая занимала бы слишком много места в душе и мешала моему самосовершенствованию, – думал Марк, – мне нужна такая жена, какая принесла бы в дом покой и уют, стала бы хорошей хозяйкой и матерью моих детей".

Эту позицию он изложил сестрам и попросил их подыскать ему соответствующую невесту. Они с восторгом отнеслись к его поручению и принялись просеивать всех девиц города видных фамилий сквозь сито своих вкусов. А Катон продолжал штудировать книги стоиков и оттачивать мастерство полемики в спорах с Атенором.

Намереваясь стать именно римским философом, то есть человеком дейст-вия, а не фразы, Катон одновременно с философией занимался подготовкой к государственной карьере. Он изучал право, военную науку и, конечно же, упражнялся в ораторском искусстве. "Красноречие является оружием политика, – говорил он друзьям. – Слова для него все равно что солдаты для полководца, и от того, как он расставит их на поле боя, то есть в речи, и как будет ими управлять, соблюдая интонации и периоды, во время сражений на форуме и в курии, зависит успех дела". При этом Марк отдавал предпочтение римской риторике перед стоической, казавшейся ему слишком бедной в части выразительных средств. Для него образцовыми ораторами, чьи речи он изучал особенно тщательно, были недавно ушедшие из жизни Марк Антоний, Луций Лициний Красс и его дядя Ливий Друз, но первое место занимал все же Катон Старший, говоривший коротко, но увесисто.

В ходе этого процесса он словно сдружился с чрезвычайно интересными людьми и так увлекся опосредованным пергаментом общением с ними, что упустил из вида течение времени и совсем забыл о велении плоти. Поэтому, когда сестры устроили ему в доме Цепиона встречу с курносой подвижной и смешливой девицей, он долго не мог понять, чего же от него хотят, а когда понял, хотел тут же уйти. Однако Катон вовремя вспомнил, что является философом, и усилием воли подавил побуждение, вызванное чувствами. Он стал любезнее по отношению к девушке и даже завязал с нею беседу, в ходе которой разнообразными вопросами ощупывал ее ум, стараясь определить его границы.