Текст книги "Катон (СИ)"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 50 страниц)

– Вижу я, Помпей, что ты даришь дружбу тому, кто не способен оценить такое чувство и использует его лишь как пьедестал для собственного возвышения.

– Туманный намек, почтенный Порций, ведь друзей у меня не счесть, – высокомерно с оттенком иронии отозвался Помпей, – но я могу догадаться, кого ты имеешь в виду по тому, что уже несколько месяцев весь твой обличительный пыл направлен только против одного человека...

– Да, я говорю о Цезаре, – резко подчеркнул Катон.

– Но, Порций, ты порицаешь мою дружбу с Гаем Юлием Цезарем, хотя я руководствуюсь исключительно твоим советом избирать в товарищи тех, кто приносит реальную пользу Отечеству. Соверши, Порций, столько славных дел, сколько Цезарь – в Испании, и я буду к тебе расположен не меньше, чем к нему.

– Наступит день, Гней Помпей, когда ты пожалеешь о своем теперешнем поведении, но прозрение придет слишком поздно, и тогда с тобою пожалеют все добрые граждане.

– Однако ты пророк, Порций! – с сарказмом воскликнул оскорбленный Помпей. – Нормальные граждане не разговаривают в таком тоне с уважаемыми людьми!

– Да, я всего лишь пророк, ибо ваша глухота не позволяет мне стать тем, кем я должен быть, – горько подтвердил Марк, – однако я такой пророк, который мечтает, чтобы его пророчества не сбылись.

Прямые воззвания не приносили успеха, скорее, давали противоположный результат, зато интриги были плодотворны. Всю вторую половину года оптиматы и триумвиры плели политические, финансовые и брачные сети для поимки всевозможных влиятельных лиц, будущих преторов и трибунов. Примечательным в этой ситуации было поведение Цицерона. Он мнил себя другом и отчасти идейным вождем Помпея, убеждал друзей, будто сумел облагородить эту воинственную глыбу; заигрывал с Крассом, используя свое влияние на его сына Публия, который не в пример отцу был чуток к духовным ценностям и боготворил Цицерона как оратора и философа; юлил перед Цезарем и в то же время стремился вернуться в стан оптиматов, поскольку сознавал опасность государству, заключенную в союзе трех, хотя и надеялся использовать трехглавого дракона в благих целях. Наверное, он полагал, что вновь сумеет мирным путем разрешить возникшее в обществе противостояние.

Таким образом, в политике того времени был представлен весь спектр возможных для той эпохи идеологий, сил и стратегий: целеустремленное, неразборчивое в средствах самоутверждение, разрушительный авантюризм, рвущийся к власти капитал, армия, пассивный консерватизм олигархии, стремящейся путем конформизма как можно медленнее расставаться со своими благами, бескомпромиссная оппозиция аристократии, вставшей стеною на смертный бой у фермопильских врат в старозаветную Республику, и, наконец, сознательное лавирование с целью сохранить согласие сословий, примирить непримиримое, растворить противоречия в словах, межличностных отношениях, взаимообязательствах. Отсутствовала лишь партия народа, поскольку плебс выродился в деклассированную массу, не способною к осознанию своих интересов. И конечно, не было силы, вооруженной знанием о человеке, способным поднять его над слепым миром природы с ее извечными трагическими циклами рождения, расцвета и угасания.

11

Грянуло первое января, и Цезарь мертвой хваткой вцепился в фасцы, которые не выпускал много лет, пока сам не сделался мертвецом. Он сразу внес в сенат проект своего земельного закона. Подобные инициативы всегда исходили от трибунов, а консулы вместе с аристократией всеми мерами противодействовали им. Исключение представлял лишь Сулла, без популистской шумихи наделивший землею своих солдат. Но Сулла вообще был исключением. Цезарь же первым из консулов выступил с аграрными мероприятиями, направленными против знати. Это выглядело настолько непривычно, что шокировало даже простой люд и вызвало настороженность многих нейтральных граждан, а об отрицательной реакции сената не стоило и говорить.

Тем не менее, Цезарь делал вид, будто рассчитывает получить одобрение в органе власти аристократии. Демонстрируя покладистость, он даже провел корректировку своего документа и удалил из него параграфы о Кампании – самой плодородной части Италии – чтобы не раздражать нобилей, и вообще придал ему вполне пристойный вид на взгляд человека, не посвященного в интриги того времени. Правда, все кричащие пункты своего закона, включая изъятие Кампании из государственного фонда с передачей ее в частные владения, не были забыты Цезарем и составили проект второго земельного закона, который пока хранился в секрете. Цезарь льстил сенаторам, уверяя, что будет держаться своего намерения, только в том случае, если оно получит у них положительную оценку. Он заигрывал со многими оптиматами, включая Бибула и Цицерона, прикидываясь идейным последователем красноречивого проповедника согласия сословий. Через своих друзей он пытался убедить Цицерона, что его вступление в союз с Помпеем и Крассом как раз и есть реальное выражение политики согласия и мирного решения проблем, а посему Цицерон якобы должен всячески поддерживать новоявленного союзника.

Лишь с Катоном Цезарь не заигрывал и открыто выказывал враждебность к нему. Но Катон стоил того. Его никогда не вводили в заблуждение демонстрации доброй воли со стороны Цезаря, и он всегда безжалостно разоблачал обаятельного интригана. Вот и теперь Марк разъяснял сенаторам, что лояльность к ним Цезаря является лишь выработкой позы для неизбежного в дальнейшем конфликта.

"Вспомните, каким я был хорошим, но ничего не помогло. С этими злодеями-нобилями просто невозможно иметь дело", – будет говорить Цезарь, – уверял Катон и продолжал: – Знайте, отцы-сенаторы, обсуждение земельного закона в сенате – не битва, а лишь предварительный маневр с целью занять выгодную позицию перед настоящим сраженьем. Не для того Цезарь вкладывал деньги в народ, как выражается его сообщник Красс, чтобы решать свои дела в сенате. Да и сам аграрный закон для Цезаря – не главное, для него это только способ крепче оседлать толпу".

Накануне обсуждения законопроекта в Курии консул ввел новшество, ставшее зародышем основного пропагандистского оружия нынешней цивилизации. Он велел публиковать отчеты о сенатских заседаниях. И медные таблицы с записями сенатских прений и решений, выставленные на форуме для всеобщего обозрения, явились прообразом газеты. Это было первое средство массовой информации. Введение внешнего контроля деятельности сената подтверждало версию Катона о том, что благие жесты Цезаря, обращенные к сенаторам, на самом деле предназначались вовсе не им.

Несмотря на распространенный тогда среди римлян скептицизм по отношению к критическим выпадам против Цезаря, сенаторы все же больше доверяли Катону, чем Цезарю, и господствующее в Курии настроение лучше всего выражалось фразой Марка, сказавшего: "Не так я боюсь раздачи земель, как той награды, которую потребуют себе эти совратители народа". Таким образом, законопроект выступал лишь как повод к политической схватке, а не как ее цель, и, высказываясь о законе, сенаторы на самом деле спорили не о нем. Поэтому никакими уступками Цезарь не мог внести перелом в настроение оппонентов. Особенно яростный отпор ему был дан Бибулом. Уже тогда обстановка в Курии накалилась, и заседание оказалось на грани срыва. Однако Цезарь вертлявой дипломатией ушел от конфликта, чтобы предоставить сенаторам возможность в полной мере выказать себя противниками демократического мероприятия. Консул два часа терпеливо выслушивал критику своего законотворчества, но резко взорвался гневом, едва только слово взял Катон. Он перебивал Марка чуть ли не после каждой фразы, презрительно фыркал, воздевал руки и закатывал глаза, артистически демонстрируя возмущение упрямством оратора. Вставляя в речь Катона неожиданные контраргументы, Цезарь путал его мысли и уводил их от логической основы выступления. Марк не мог удержаться в рамках темы, и его речь затягивалась, становилась сумбурной и невразумительной. Он все более раздражался и вскоре вступил в открытую перебранку с нетактичным противником. Сенаторы заволновались, опасаясь, что заседание вот-вот закончится скандалом. Тут Катон вдруг заметил в глазах Цезаря пляшущие искорки лукавых огоньков, и это разом вернуло ему самообладание. В дальнейшем он проявил не меньше выдержки, чем Цезарь во время спора с Бибулом, и его речь обрела стройность и осмысленность. Более Марк уже не поддавался ни на какие провокации и спокойно реагировал на самые абсурдные возражения. Взор консула потух, и он закусил губу. Катон снова разгадал его игру и был близок к победе. Однако Цезарь не признавал безнадежных ситуаций. Впоследствии ему не раз доводилось менять ход сражения самым неожиданным образом, иногда он со знаменем в руках первым бросался в гущу вражеских толп, вводя в замешательство воинственных галлов или германцев, и риск всегда приносил ему успех. Придумал он смелый план и в этом сражении. Когда Катон уже подводил итог сказанному, готовясь закончить речь, Цезарь, пользуясь правом председателя собрания, оборвал его и, обращаясь к сенаторам, заявил: "Многоуважаемые отцы-сенаторы, этот человек намеренно подвергает наше собрание обструкции. Понимая, что другие с ним не согласятся, он вознамерился отнять у нас саму возможность решить дело. Вспомните, как в прошлом году этот закаленный в упрямстве оратор проговорил весь день до заката, тем самым не позволив сенату сформулировать свое суждение. Оставшись безнаказанным, он вздумал повторить тот же трюк сегодня. И если мы, отцы-сенаторы, не положим предел этому возмутительному поведению, он будет лишать нас слова всякий раз, когда ему того захочется. Однако я, поставленный народом блюсти законность и справедливость, не имею права мириться с таким произволом, потому решительно выступаю на вашу защиту!"

Прежде чем сенаторы разобрались в ситуации, ликторы Цезаря обступили Катона, от имени консула объявили его арестованным и велели отправиться в тюрьму.

Теперь уже Катон закусил губу и в мгновение, отпущенное ему на размышление, внимательно посмотрел на Цезаря, обнаружил в его взгляде напряжение, свидетельствующее о некоторой неуверенности, и это позволило ему принять решение. Он остался спокоен и послушно последовал за стражниками.

И сенаторы, и Цезарь глазам своим не верили, наблюдая, как неукротимый, неугомонный Катон, подчиняясь явно несправедливому приказу, смиренно идет в темницу. Отдавая экстравагантное распоряжение, Цезарь был уверен, что его оскорбленный противник незамедлительно обратится с протестом к трибунам, начнется скандал и возникнет повод закрыть заседание. Однако в отношении Катона приносящие успех в иных случаях расчеты Цезаря никогда не оправдывались. Консул покраснел от сознания полного политического и нравственного поражения, о котором ему красноречиво говорил вид присутствующих сенаторов, но решил сделать хорошую мину при плохой игре и все же довести дело до требуемого исхода. Он подозвал Ватиния, поставленного им на должность народного трибуна для соблюдения своих интересов, и велел ему подослать кого-нибудь из нейтральных трибунов, чтобы своею властью, имеющей иммунитет от консульского империя, освободить Катона. Ватиний с удивительным для его носорожьей фигуры проворством ринулся исполнять волю хозяина, и вскоре Катон вполне леги-тимным путем оказался на воле. Сенаторы зашумели от избытка противоречивых чувств.

Цезарь изобразил возмущение и с надрывным страданием в голосе возопил о том, что трибуны мешают ему работать, сенаторы не хотят его слушать, не желают решать государственные дела и заняты лишь выяснением отношений, а поэтому он якобы вынужден обратиться непосредственно в народное собрание.

"Граждане не могут жить вашими разборками и спорами, – гневался консул, – народу римскому нужны конкретные дела, а не слова!"

Сказав эти слова, он сделал конкретное дело: закрыл заседание, не дав сенаторам вынести неугодное ему постановление.

Итак, Цезарь совершил задуманное: он перевел вопрос о земельном законе из ведения Курии во власть стихии Форума. Однако работа была выполнена топорно, и общественное мнение оказалось на стороне сената.

Стоило только Катону поддаться на провокацию с арестом, и он был бы представлен виновником инцидента, что скомпрометировало бы и весь сенат. Но теперь провокация обратилась против самого зачинщика. Прежде ретивые трибуны, используя особенности своей власти, арестовывали консулов, и народу нравилось наблюдать, как их представитель торжествует над ставленником аристократии. Когда же учинил насилие консул, да еще необоснованно и неловко, это произвело дурное впечатление. Катон выглядел невинной жертвой, а такая фигура в политике любезна толпе. Взглянув же на этого человека благожелательным оком, плебс вспомнил, что именно он совсем недавно акцентировал внимание сограждан на властолюбии Цезаря и предсказывал немалые беды в год его правления. Это освежило славу Катона как борца с тираническими поползновениями и вдобавок закрепило за ним репутацию пророка. Порций в глазах плебса снова выглядел героем, что позволило ему формировать настроение масс.

В этом деле ему активно помогал Цицерон, окончательно вернувшийся в стан оптиматов. "Тесный союз с Помпеем, а если захочу, то и с Цезарем, означает восстановление хороших отношений с врагами, мир с толпой, спокойную старость, – писал Цицерон друзьям, – но меня смущает то, что "Знаменье лучшее всех – за Отечество храбро сражаться". Для него было важно, чтобы люди, которых он уважал, не говорили, будто он отказался от своих взглядов под влиянием какого-нибудь вознаграждения. "Иначе "Первый Полидамас на меня укоризны наложит", – цитировал он греков и пояснял: – Наш знаменитый Катон, который в моих глазах один стоит ста тысяч".

Такой речистый и популярный во всех слоях общества человек как Цицерон был незаменим в пропагандистской войне, поэтому триумвиры продолжали заигрывать с ним и теперь. В частности, они услали его злейшего врага Клодия с незначительным дипломатическим поручением в Армению. При этом Помпей клялся Цицерону, что никогда в будущем не позволит Клодию преследовать его. "Скорее он убьет меня, чем посягнет на тебя!" – надуваясь пафосом, восклицал Великий, чье величие, впрочем, поубавилось с тех пор, как он сделался пьедесталом для честолюбивых устремлений Цезаря. Оставаясь верным себе, Цицерон не отвергал ухаживаний могущественных людей, но на форуме он стоял рядом с Катоном.

Учитывая наметившуюся тенденцию к изменению общественного настрое-ния в пользу сената, оптиматы вознамерились выиграть время, и Бибул со дня на день откладывал комиции под предлогом неблагоприятных знамений. Чувствуя, что у него из-под ног окончательно уходит почва, Цезарь потерял терпение и, презрев религиозный запрет, объявил дату народного собрания.

Второй противозаконный, а по римским понятиям, и вовсе кощунственный акт не прибавил Цезарю популярности, однако собрание состоялось. При этом многие обыватели, напуганные накалом страстей, не пришли на городскую площадь, зато возросла доля бывших солдат Помпея. Последние составляли единственную категорию плебса, реально заинтересованную в аграрном законе, тогда как основная масса завсегдатаев форума, утратив классовое самосознание, ориентировалась в политике лишь посредством симпатий и антипатий к конкретным политическим лидерам, а следовательно, в своих взглядах была изменчива, как ветер настроения. Однако были и такие, кто, вняв доводам Катона, Бибула и Цицерона, сознательно пришел сюда, чтобы выступить против тирании триумвиров.

При скоплении на площади пестрой во всех отношениях публики на ростры взошел Цезарь со своим квадратным сподвижником Ватинием. Их надежно обступили ликторы. Помпеянцы издали приветственный возглас, вот только не могли они постучать мечами по щитам, поскольку с оружием в городе находиться запрещалось. Остальные граждане в порыве стадного энтузиазма поддержали их, но не очень стройно. Увидев перед собою недавнего любимца, ныне будто бы развенчанного, люди снова поддались гипнозу его популистской славы и заколебались в своем отношении к этой личности. Цезарь радостно вскинул руки, словно сорвал настоящую овацию, и тем самым внушил некоторым зрителям мысль, будто бы так оно и было. Продолжая бравировать на радость простолюдинам, он изложил суть дела, потом глашатай звонко прочитал текст законопроекта, и началась подготовка к голосованию.

Люди несколько удивились необычной краткости процедуры, а стоящие на специальной площадке сенаторы громко выразили несогласие.

– Нельзя лишать граждан возможности услышать суждение отцов Города только потому, что оно не совпадает с мнением трех человек, из которых двое, к тому же, частные лица! – выкрикнул Бибул.

– Молчи тугодум! Тебе лишь бы поскандалить! – задиристо огрызнулся Ватиний.

– Дворняжка у ног хозяина всегда смела, – негромко, но достаточно звучно, чтобы его слова могли подхватить и передать дальше близстоящие люди, съязвил Цицерон.

– Нельзя запрещать гражданам высказываться, – повторил мысль товарища в упрощенной форме Катон и добавил, – а затыкать рот консулу – вовсе преступно! И если кто-то не способен отличать поступок от проступка, то народ римский научит его этому. Суд над злодеем, вершащим беззаконие на глазах десяти тысяч свидетелей, будет громким делом!

Форум живо отреагировал на эти реплики и шумом выразил возмущение. При всей своей испорченности плебс того времени еще был чуток к фактам прямого подавления республиканских свобод.

– Успокойтесь, граждане, – попытался утихомирить толпу Цезарь. – Дело важнее процедурных форм, а эти нобили-крючкотворы хотят с помощью фор-мальностей погубить дело!

– До сих пор в течение сотен лет честным мужам республиканские порядки не только не мешали, но, наоборот, помогали творить великие дела! – снова возразил Катон. – И если тебе, Цезарь, они вдруг стали помехой, то это характеризует скорее тебя, нежели наши законы!

Народ потушил прения шквалом эмоций. Кто-то ободрял Цезаря, другие, и их было больше, поддерживали Катона.

Цезарь поднял руку в знак намерения говорить. Толпа нехотя угомонилась, и консул объявил:

– Хорошо, граждане, коль вы требуете, я дам высказаться представителям нашего общества. Но только не тем, чье мнение и так всем известно, кто закостенел в своем консерватизме и превратился в идола отрицания, а действительно лучшим из нас, делом доказавшим свое право на особое к себе внимание!

По его знаку на трибуну величавой поступью направился монументальный Помпей, а следом по-медвежьи неуклюже заковылял Красс. Когда они завершили свой путь в точке пересечения тысяч взглядов, Цезарь поставил Помпея справа от себя, а Красса – слева и, приосанившись в таком солидном окружении, представительным тоном обратился вправо:

– Ответь мне, Великий Помпей, поддерживаешь ли ты земельный закон?

– Да, – по-гениальному просто ответил Магн.

– Но ты видишь, что есть силы, ненавидящие народ, готовые любым путем воспрепятствовать насущной государственной мере? – продолжал публичный диалог консул. – Так вот, Помпей Магн, если кто-то попытается насилием помешать осуществлению земельного проекта, ты встанешь на защиту закона?

– Против поднявших меч я выступлю с мечом и щитом! – самодовольно заявил Помпей.

– Опомнись, Магн, ты находишься не в Азии, среди варваров, не понимающих ничего, кроме грубой силы, а в Риме, на форуме, в окружении свободных граждан! – воскликнул Катон. И затем добавил: – Пока еще свободных.

Однако, вопреки предостережению Катона, большинству простолюдинов понравилась увесистая фраза Помпея, и настроение форума снова стало меняться.

Зная правило, гласящее, что надо ковать, пока горячо, Цезарь без промедления предоставил слово Крассу.

– Поддерживаю земельный закон и всегда готов встать на его защиту, – сообщил тот и в доказательство слов убедительно побренчал серебром, напичканным во все укромные места его плаща.

Цезарь ликовал, плебс, почему-то, тоже.

– Сограждане! – звонким голосом перекрыл благодушный шум Катон. – Мы стали свидетелями тому, как правая рука пожала левую, и тем самым преступный сговор самообнаружился. Нам воочию предстало трехглавое чудовище, о существовании которого сенаторы предупреждали вас ранее! И если вы теперь убедились в нашей правоте, то дайте нам высказаться!

– Пусть говорят! – повелели двое трибунов, работающих на оптиматов.

– Налагаю вето! – зарычал другой трибун – Ватиний.

– Не напрягайся так, толстяк, не то лопнет твоя прославленная в анекдотах шея, и нас всех зальет грязью из твоего необъятного брюха! – крикнул Фавоний.

Кому-то понравилась грубая насмешка, кого-то она возмутила. В толпе началась перебранка. Пользуясь замешательством, Катон решительно двинулся к рострам в сопровождении тех самых двоих трибунов, которые дали ему слово. Застигнутые врасплох ликторы Цезаря расступились, и в мгновение ока Катон оказался на ораторском возвышении. Он встал между Цезарем и Помпеем и начал речь, полную стоического достоинства и пророческих откровений. Цезарь несколько раз пробовал его перебить, но оратор умело использовал эти вмешательства в качестве иллюстрации к обсуждаемой им теме тирании трехглавого чудовища, и оппонент почел за благо отойти в сторону.

Едва только Катон отодвинул Цезаря на задний план, как плебс забыл прежнего любимца и отдался Катону, с восхищением внимая его вулканическим воззваниям.

Тем временем в тылу у передового отряда оптиматов группировались вражеские силы, готовясь к решительной контратаке. Неутомимый Цезарь тряс за грудки своих помощников, стараясь привести их в чувство и зарядить воинственным потенциалом.

И вот, когда Катон в апофеозе обличений готовился навечно похоронить авторитет Цезаря в святом негодовании народа, его схватили сзади жилистые руки консульских ликторов и повлекли назад к ступеням, ведущим вниз. Трибуны попытались защитить соратника, но наткнулись на необъятный торс Ватиния и оказались не у дел. В тот момент многие поняли, почему Цезарь избрал в друзья именно Ватиния.

Катон стал отчаянно сопротивляться. Как всегда в критической ситуации, его силы удесятерились, однако противников было двенадцать, и они медленно, но верно одерживали верх над десятисильным Катоном. Народ забеспокоился, но Помпей мобилизовал своих ветеранов, и те, сгрудившись у ростр, оттеснили разрозненные группы сторонников оптиматов. Сенаторы волновались, выражая намерение схватиться врукопашную, но привычка воевать языком восторжествовала, и их возмущение растворилось в разливе сбивчивых речей.

В итоге, при бесчисленном множестве почитателей и единомышленников в непосредственной схватке с неприятелем Катон снова оказался в одиночестве против всего вражеского войска. Будучи привычен к роли одного воина в поле, он продолжал яростно отбиваться от наседающего противника, и у самого подножия ростр на виду у римского народа дело у атакующих застопорилось. Цезарево войско никак не могло справиться с упрямцем, а Помпей все еще стеснялся бросить в эту битву свои победоносные легионы. Возникла опасность, что зрелище насилия в конце концов вразумит плебс, и он встанет на защиту Катона, поэтому Цезарь вмешался в ход боя и подсказал ликторам, как управиться с непокорной жертвой. Вняв императору, его верные воины подхватили Катона на руки и понесли прочь с форума.

Лишившись опоры матушки-земли, Марк потерял возможность сопротивляться. Но он не мог смириться с поражением, потому нашел иной способ борьбы, причем гораздо более действенный. Используя злобные руки врагов в качестве ораторской трибуны, Катон возобновил речь к народу.

– Итак, граждане, – несколько сбиваясь с ритма от тряски, но все же достаточно внятно начал выкрикивать он, – вчера я предупреждал вас о существовании трехглавого дракона, взращенного всеми пороками нашего времени с целью погубить Республику; час назад вы своими глазами могли увидеть на рострах это чудовище, две головы которого активно поддакивали третьей. Такое единомыслие этих голов понятно, ведь у всех у них один хозяин – честолюбие, переходящее в тиранические амбиции! А теперь, граждане, я на собственном примере демонстрирую вам этого трехглавого в действии! Вот он во всей своей красе! Смотрите, как чудовище поступает со мною, и имейте в виду, что то же самое ждет любого из вас, кто только посмеет воспротивиться его воле! Вот за кого вы голосовали, граждане! Вот кого вы посадили себе на шею! Вот что происходит, римляне, когда консулом становится не тот, кто нужен государству, а тот, кому нужно государство, не тот, кто создан для власти, а тот, кого создает власть! Смотрите же, некогда свободные граждане, на этот апофеоз демократии!

Народ жадно следил за происходящим, не зная, рыдать или хохотать при виде этой трагической комедии. Цезарь на рострах схватился за голову и, не владея более собою, ждал лишь одного: когда ликторы довершат свое дело и выволокут, наконец, оратора с площади.

Один из консульских слуг, изловчившись, зажал Марку рот, но тот вывернулся и закричал:

– Смотрите, люди, эти борцы за свободу затыкают рот римскому гражданину! Им мало, что они скрутили мне руки и ноги, их более всего беспокоит моя способность говорить, ибо тиран может заковать в цепи людские тела, но он бессилен совладать с их разумом и волей к свободе! Истина разит тиранов сильнее меча. Так сохраняйте же, люди, способность различать истину в море лжи, именно в этом залог вашей свободы!

На краю форума у одного из храмов Катон сумел высвободить правую руку и, обдирая ногти, стал цепляться пальцами за булыжники мостовой. Движение снова застопорилось. Уже готовый возрадоваться долгожданной победе Цезарь снова обмяк, Помпей стыдливо потупил взор, а Красс мысленно взывал к Юпитеру, моля его прекратить ужасное зрелище, и обещал за эту услугу принести дар Капитолийскому храму в тысячу талантов. Правда, к тому моменту, когда Катона все же выволокли с форума, он сторговался с Юпитером на десяти талантах в рассрочку.

Голос Катона еще некоторое время был слышен из прилегающей к площади улочки, но все тише и тише. Наконец все оборвалось. Бросив на камни неистового оратора, ликторы отряхнули руки и повернули обратно, будучи готовыми выполнять следующее поручение высшего магистрата Республики. Но не успели они пройти ста шагов, как их догнал Катон, который спешно возвращался на форум. Взбешенные слуги консула отбросили врага на прежнюю позицию и с помощью тумаков и пинков коротко, но убедительно изложили ему сногсшибательную политическую платформу демократии Цезаря. Когда Катон обрел надежный покой на мостовой, они удалились.

Марк очнулся еще засветло, и у него появилась надежда, что не все потеряно. Подняв истерзанное тело с холодных камней, он, пошатываясь, направился к форуму. Приблизившись к сердцу Рима, Катон услышал его тревожное биенье: взлетающий и ниспадающий волнами шум тысяч голосов продолжающегося собрания. Эти звуки разом вернули ему силы. Он забыл о боли и слабости в теле и теперь думал только о предстоящей битве. Однако у входа на площадь его встретил кордон из ветеранов Помпея. Тогда Марк сделал крюк по соседнему с форумом кварталу и зашел с другой стороны, но государство снабдило полководца большим войском, потому, куда бы ни двинулся Катон, путь ему всюду преграждали бывшие Помпеевы солдаты. Ни на миг не допуская мысли о поражении, Марк остановился и, прислонившись к глухой стене многоэтажного доходного дома, принадлежащего Крассу, начал обдумывать свое положение. Страдая от сознания потерянного времени, он, еще не имея конкретного плана, двинулся дальше в обход форума. Пока Марк карабкался по крутому склону Капитолия, где некогда пробирались в римскую цитадель галлы, впрочем, как он знал, тогда еще более высокому и неприступному, у него возникла идея, которая в дальнейшем вдохновляла его почти целый час этого упорного восхождения.

Нехожеными тропами Катон проник в храм Сатурна и спустился в подвал конторы квестора, где его до сих пор помнили и уважали все чиновники. Служащие эрария помогли Марку умыться и переодеться в чистую тогу, а потом отвлекли внимание Помпеевой стражи, дав возможность Катону незаметно выйти из храма. Таким образом Марк снова оказался на форуме, причем с той стороны, откуда его не ждали.

Цезарь уже намеревался начать голосование по земельному закону, дабы собрать политический урожай с многочасового обольщения толпы, но вдруг увидел, что плебс перестал его слушать и заворожено смотрит на Капитолий, словно узрел там явленье самого Юпитера. Он резко обернулся и сам онемел от неожиданности. В первый момент ему подумалось, что в дело и впрямь вмешались божественные силы, иначе, как его враг мог воскреснуть и, минуя все преграды, оказаться на месте событий в самый неподходящий момент!

Катон стремительно взлетел на ростры и, заняв привычное место между Цезарем и Помпеем, возобновил свою речь, будто ничего и не произошло с того мгновенья, когда она была грубо прервана. Народ слушал его с религиозным трепетом. Однако Цезарь не верил в богов, ибо верил в себя, а потому не стал дожидаться помощи свыше и попытался самостоятельно вытолкнуть противника с ростр. Но уж кому-кому, а Цезарю Катон не уступил бы, даже если бы тот был многократно сильнее его. Куда мощнее их обоих выглядел Помпей, однако в нем опять взыграла его ветреная, как капризная девица, совесть, и он смущенно отошел в сторону. Тогда неунывающий Цезарь повторил маневр с ликторами, и те с римской добросовестностью взялись за уже ставшее привычным дело.

И снова ликторы тащили барахтающегося Катона через весь форум, разрывая ему взятую взаймы у квестора тогу, и снова он держал речь к народу, и снова Цезарь хватался за голову, а Помпей, потупившись, смотрел в пол. Однако на этот раз простой люд не остался безучастным и предпринял попытку освободить жертву торжествующей демократии Цезаря. Завязалась борьба плебса с солдатами Помпея. Все это длилось долго, и сквозь шум битвы периодически прорывались восклицания Катона, продолжавшего речь.

В конце концов организованная сила вновь одержала верх, Катона опять уложили на мостовую в глухом уличном тупике, но настроение форума теперь уже было таково, что Цезарь не мог провести свой закон через комиции. После еще одного часа всеобщих страданий, ночь накинула сонный покров на измученный форум, и люди стали расходиться по домам, чтобы назавтра повторить все сначала.

Катон ушел домой только за тем, чтобы смыть следы повторных побоев и заменить очередную тогу, превращенную консульскими слугами в лохмотья, а потом вернулся в город и принялся обходить знатных сенаторов, готовя их к предстоящему сражению. Произошедшая накануне битва встряхнула в душах нобилей осевшую на дне римскую закваску, в них началось брожение, они очнулись от спячки тупой апатии и подняли рыхлые телеса с ложа конформизма. Поэтому устремления Катона теперь находили в этих людях понимание, и его ночной поход оказался плодотворным.