Текст книги "Катон (СИ)"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 50 страниц)

Помпей попытался помешать воссоединению сил противника, но это ему не удалось. Теперь Цезарь имел незначительный численный перевес над неприятелем и подавляющее превосходство в качестве войска. Но при всем том, его положение оставалось нелегким. Почти половину армии ему пришлось отправить в глубь страны, чтобы добывать продовольствие и фураж. Причем, в отличие от Помпея, организовавшего снабжение войска на договорной основе с населением, Цезарю приходилось прибегать к вымогательству и грабежу, что усугубляло его изоляцию. Таким образом, Помпей все еще имел позиционное преимущество и, кроме того, ожидал подкрепления из Азии. Время работало на него.

Цезарю опять пришлось искать рискованные способы, чтобы ускорить события. И в этой ситуации он снова предпринял самый смелый, а потому и самый неожиданный ход. Имея в наличии лишь часть войска, Цезарь затеял осаду гигантского, хорошо укрепленного лагеря противника у Диррахия.

Согласно правилам военной науки такая тактика не имела никакого смысла, поскольку: во-первых, неэффективно и опасно меньшими силами окружать большие; во-вторых, лагерь Помпея имел гавань, через которую мог сообщаться со всем миром; а в-третьих, сами осаждающие не располагали ресурсами, необходимыми им для собственных нужд. Но в тех делах, где был замешан Цезарь, логику следует искать между строк нелогичности. Однажды ему уже удалась осада противника в условиях еще более сложных. Это произошло в Галлии, когда он окружил системой укреплений армию Верцингеторига, будучи сам в блокадном кольце вражеских войск. Тогда Цезарь выдержал войну на два фронта и в конце концов одержал блестящую победу. Но Помпей – не Верцингегориг, и вряд ли Цезарь рассчитывал на прямой успех своего предприятия. По-видимому, он ожидал от него косвенных результатов.

Прежде всего, Цезарь хотел как можно скорее вступить в открытое сражение с противником. До сих пор Помпей уклонялся от битвы как во избежание потерь с обеих сторон, одинаково болезненных для общего Отечества, так и из опасения за своих новобранцев. Мелкими стычками он старался приучить их к врагу, в глубине души надеясь, что при его стратегическом таланте ему удастся выиграть войну вообще без генерального сражения. Цезарю, имевшему под руками только чуть более половины войска, бой тоже не гарантировал успеха, но все же давал какой-то шанс на победу, тогда как, пребывая в бездействии, он, можно сказать, каждый день терпел поражение от Помпея. Итак, затевая осаду, Цезарь тем самым хотел спровоцировать неприятеля на битву. В случае же, если бы это не удалось, он мог, как минимум, рассчитывать на моральную победу, каковая играет немалую роль в любом противостоянии, а в гражданской войне приобретает особое значение. Наконец, осада огромного лагеря требовала гигантских трудов, и целенаправленная физическая работа должна была отвлечь Цезаревых солдат от дум о своем бедственном положении и сплотить их.

И вот голодное, измотанное лишениями и сравнительно малочисленное войско принялось возводить гигантскую линию укреплений, длиною в несколько километров, чтобы взять в кольцо гораздо большую, сытую и хорошо оснащенную армию.

Сначала это вызвало в стане Помпея смех, затем – негодование, которое в свою очередь сменилось сомнением и страхом. Вскоре весь мир узнал, что Великий Помпей в собственном лагере осажден Цезарем, и эта весть поколебала не один шаткий ум. Начались волнения даже в среде самих республиканцев. Но в ответ на упреки в бездействии Помпей объяснял, что его кажущаяся пассивность является выражением оптимальной стратегической активности, так как именно он задает тон в войне, и каждый ход Цезаря представляет собою лишь вынужденную меру, заранее уготованную ему им, Помпеем.

Тем не менее, моральная обстановка в стане республиканцев ухудшалась. Постепенно стали сказываться и материальные последствия осады. Солдаты Цезаря отвели во вновь созданное русло реку, снабжавшую помпеянцев пресной водою. Теперь наряду с продовольствием осажденным пришлось завозить морем и воду, а также фураж для лошадей. Это создало определенные трудности в лагере, и большую часть конницы пришлось переправить в Диррахий. Однако, как и говорил Помпей, войско Цезаря страдало гораздо больше. Осаждающим приходилось питаться кореньями растений и хлебом из травы. Но, твердо веря в своего императора, они были сыты предвкушением победы и издевались над неприятельскими солдатами, бросая им через вал катыши своего "хлеба" и вопрошая, способны ли те одолеть людей, довольствующихся такой пищей. "Против нас сражаются дикие звери!" – в ужасе восклицали Помпеевы новобранцы, брезгливо нюхая вражеское угощение.

Нарастающее в среде обеих противоборствующих сторон эмоциональное напряжение и тот, и другой полководец старались разрядить физическим трудом. Помимо вала, опоясывавшего расположение неприятельского войска, Цезарь стал возводить внешнюю фортификационную линию на случай, если республиканцы высадят десант у него в тылу. Помпей тоже развернул строительные работы по укреплению своих позиций. Время от времени между противниками возникали стычки, которым, однако, Помпей не позволял перерасти в сражение. Этими схватками он лишь приучал своих солдат не страшиться врага, но путь к победе искал в ином направлении.

Вынужденный проявлять инициативу Цезарь не мог удовольствоваться подобием осады неприятельского лагеря и предпринял финансовое наступление на Диррахий. Наиболее богатые граждане не сумели устоять против наркотического запаха взятки и согласились сделать бизнес на предательстве родного города. Однако им чуть-чуть не хватило времени, чтобы провернуть выгодную операцию, так как Помпей предпринял контрудар по противнику.

Пребывая будто бы в глухой обороне, полководец республиканцев на самом деле готовил наступление. Он изучал врага, искал слабости в его фортификационной линии и закалял своих солдат. Дождавшись подходящего момента, Помпей решительно пошел на врага.

Правда, солдаты не разделяли оптимизма полководца, страшась непобедимых, диких даже по внешнему виду Цезаревых ветеранов, и потому перед выходом из лагеря военачальники по заданию полководца попытались пробудить их энтузиазм речами. Однако это не принесло успеха. Тогда заговорил Катон, никогда не претендовавший на первые роли, и вступавший в дело лишь в тех случаях, когда другие оказывались бессильны.

"Воины, я обращаюсь к вам всем вместе и одновременно к каждому в от-дельности, – начал он. – Сама судьба распорядилась так, чтобы сегодня жизнь каждого решила судьбу всех. Она свела сюда главные силы нашего государства, собрала тех людей, которым небезразлична судьба Отечества, кто не утонул в рутине обывательского, рабского существования. При этом она четко рассортировала всех по разным лагерям: с одной стороны встали те, кому дорог Рим как отчий дом, для кого превыше всего свобода, доблесть и слава, а по другую оказались те, кто смотрит на Отечество как на добычу, для кого самое важное – набитое брюхо, будь то чрево, роднящее нас с неразумной скотиной, будь то брюхо души – алчность и властолюбие!

Это не нас с вами окружили мощным валом варвары под римскими знаменами, эти хищники взяли в осаду сам Рим, саму Республику, ибо, кроме нас, ее некому защитить. Все, что еще осталось в мире римского, ныне находится здесь, и, если мы сегодня не победим, наше Отечество будет растерзано алчущими на тысячу кусков собственности, все граждане превратятся в рабов одного, а этот один станет рабом собственной царской короны. Но римлянин не может быть рабом, значит, с победой Цезаря все граждане, как побежденные, так и победители, перестанут быть римлянами, а это и есть гибель Рима, гибель бесславная и позорная, смерть не от внешней превосходящей силы, а от своих пороков, от собственной низости. И воспрепятствовать этому можем только мы, если окажемся достойны имени римлян, ибо римляне всегда побеждают любого врага. А происходит так потому, что суть римлянина составляют свобода и доблесть, которые зиждутся на славе Отечества. Свобода и доблесть есть ум и характер римлянина.

Однако свобода – отнюдь не произвол. Тот, кто живет стихийно, подчинен своим страстям, а это худший вид рабства. Свободен только человек, осуществляющий зрячий, то есть разумный выбор. А что такое разумный выбор, как не выявление единственного верного решения в той или иной ситуации? Значит, свободный выбор есть выбор должного на основе правильной оценки события. Таким образом, свобода возвышает личность над хаосом случайностей, позволяет человеку на равных вести диалог с природой, но это – именно диалог, а не пустое словоблудие, диалог в рамках заданной темы и подчиненный конкретной цели, это осознанное движение вперед, а не бестолковое блуждание в чаще чуждого мира. Когда путь к цели выбран, им надлежит пройти. Следование избранным путем с преодолением всех трудностей и преград есть доблесть. А пройденный путь запечатлевается в людской памяти в виде славы. Однако, чтобы эта слава была доброй, действия личности должны нести благо обществу. В противном случае люди, естественно, не станут восхвалять и славить человека, причинившего им вред. Отсюда мы возвращаемся к началу жизненного цикла личности, к свободе выбора и устанавливаем критерий правильности этого выбора.

Война заставила всех граждан определиться и четко обозначить свою позицию. В результате мы видим такую картину: кто-то заперся в загородной усадьбе, подобно тому, как таракан забивается в щель, если загорелся дом, в надежде, что гражданский пожар разрушит все государство, но не затронет только одно место – их убежище, их тараканью щель; другие изъявляют тупую покорность всякому, кто обратит на них властный взор, это уже не граждане, а рабы; третьи, влекомые собственными пороками или сбитые с толку лицемерной ложью, оказались в лагере Цезаря. Мы же с вами встали в один строй с легионами Фурия Камилла, Фабия Максима и Сципионов. Так же, как и они, мы защищаем Республику. Мы продолжаем тот путь, которым народ римский шел много веков, пожиная плоды трудов своих в виде могущества и славы Отечества.

О первых двух категориях говорить не будем: они – лишь живая добыча победителя. А вот чего добиваются наши противники – задумаемся. Увы, они так привыкли идти за Цезарем, что, добыв ему Галлию, – именно ему, а не государству, потому как он самолично развязал ту войну – они теперь так же послушно следуют за ним, чтобы обеспечить ему господство над их же собственным Отечеством, над своими собственными сыновьями, над самими собою. И это свободный выбор? За свое преступленье перед Римом они ждут подачки от Цезаря, полагая, что при своей щедрости он поделится частью римского достояния, когда ему вручат его целиком. Но это надежда опять-таки раба, а не гражданина. За них всех выбор сделал один человек, но со свободными людьми так не поступают. Выходит, прежде чем посягнуть на свободу Отечества, Цезарь поработил своих солдат.

Вот кто противостоит нам сегодня. Эти люди закалены во многих битвах, они умелы во владении оружием и свирепы, они фанатично преданы Цезарю, как хороший раб, никогда не ведавший воли, – своему господину, но фанатизм заменил им свободу. Так докажем превосходство свободных граждан над вышколенными гладиаторами!

Причем, сражаясь за все Отечество, мы несем свободу не только себе и своим семьям, но и одичавшим согражданам легионов Цезаря. Победив их, мы тем самым их же и спасем от рабства!

Таково значение нынешнего дня, такова наша роль, воины!

Однако сегодня на вас с надеждой взирают не только люди. Человечество давно узрело в мире связующую волю космического разума. Небеса правят землею, высший разум вносит в мир смысл и порядок, одухотворяет его идеей. Но духовное реализует себя через материальное. Подобно тому, как человек не может сразить неприятеля одной лишь бестелесной мыслью и должен воплотить эту мысль в действие с помощью меча, божественный дух правит миром нашими руками. Мы с вами являемся выразителями его идеи. Он сам, этот разум, не витает где-то в облаках, а распределен повсюду в природе. Бог пронизывает мир, и все мы являемся частичкой бога. Мы называем его небесным в смысле наивысшего. Однако в ком-то божественной души больше, а в ком-то меньше. Первые движут мир вперед, а вторые вносят в него разлад. Когда пороки граждан какого-либо государства одерживают верх в их душах над божественным началом, такое государство гибнет. Там космический разум сеет семена новой цивилизации. В конце концов бог, как учит философия, восторжествует над хаосом, и счастливы будут те люди, которые вместе с ним одержат победу. Но каково тем поколениям, которые утратили в себе божественный разум и подвергли себя безумию самоистребленья на почве дележа того, что бог дал нам в общее владение?

Почти семьсот лет стоит Рим и столько же лет побеждает всех врагов. Он – цвет человечества, ибо ничего подобного на земле прежде не бывало; он – гордость богов, ибо никогда раньше им не удавалось столь полно воплотить в мир идею разумного порядка, доблести, свободы и славы! И вот в наш век, сограждане, угрожающе зашатались устои Республики. Возникла опасность, что на нас с вами прервется череда славных поколений римских героев, что вместе с нами погибнет Рим. Судьба поставила нам трудную задачу, однако тем самым она дала нам шанс проявить себя в полной мере, подобно тому, как Нептун ураганом проверяет мореходные свойства судна, выучку и характер экипажа. Нельзя стать героем, не совершив подвига, нельзя совершить подвиг там, где нет беды. Поставив Рим на грань катастрофы, История тем самым уже заготовила нам место для главы в своей книге на зависть миллионам людей, живущим в скудное событиями время. И от нас с вами зависит, какова будет эта глава, будут ли наши потомки читать ее с гордостью и просветленным взором, или при взгляде на нее станут краснеть от стыда, и будут ли вообще у нас потомки – решится сейчас, воины!"

После речи Катона сам Помпей посчитал невозможным что-либо добавить к сказанному и дал сигнал к наступлению.

Он начал атаку сразу с трех сторон: из лагеря, из города, и с тыла, где высадился его десант. Когда войско Цезаря в азарте битвы на несколько фронтов утратило бдительность, Помпей организовал еще один морской десант, который вклинился между оборонительными линиями Цезаря. После этого сражение перешло в бойню. В состоянии неразберихи и паники, объявшей войско покорителей Галлии, ветераны растеряли свои достоинства и уступили новичкам. Назревал полный разгром, но в дело вмешался Цезарь. Он высвободил часть имевшихся у него сил для контрудара и попытался помочь легионам, попавшим в окружение. Помпей отбил этот выпад врага, но действия Цезаря воодушевили ветеранов, и многие из них показали чудеса героизма во имя торжества диктатуры своего любимца над их Отечеством. Так в эпоху тотального развала государства даже ставший генетическим патриотизм римлян оказался приватизирован отдельными лицами и из любви к Отечеству превратился в фанатическую преданность "отцу-императору". Героизм Цезаревых солдат несколько замедлил катастрофическое для их господина развитие событий. Это, однако, не спасло его от поражения. Причем успех Помпея был столь значительным, что у него появился шанс захватить вражеский лагерь и разом покончить с Цезарем. Однако он не пошел на лишние жертвы, опасаясь также, что в экстремальной ситуации его новобранцы могут сплоховать.

Помпей удовольствовался минимальным результатом своей победы, который, по его мнению, гарантировал благоприятный исход всей войны. Цезарь лишился своего последнего козыря – ореола непобедимости и, казалось, ему более нечего было противопоставить Республике. Помпей чувствовал себя героем, поскольку в полном соответствии с пожеланиями наиболее уважаемых людей из его окружения выиграл гражданскую войну с наименьшими при данных масштабах конфликта потерями, выиграл не столько мечом, сколько умом.

9

Над Эпиром заходило солнце. Багровый шар, оседая в море под тяжестью всего увиденного за день, разрезал облака последними лучами. Казалось, у него уже не было сил смотреть на землю, и потому унылым закатным взором он озарял небеса, раскрашивая их всеми оттенками кровавого цвета. Многоярусный мир облаков трепетал в вечерней агонии, терял яркие краски, словно истекая кровью, и мерк, синея, как холодеющий труп.

Однако это небо выглядело лишь зеркалом земли, а под ним распростиралось гигантское поле битвы. В тот день смерть пировала на десятках природных холмов и рукотворных насыпей, созданных людьми в качестве могильных курганов самим себе. Пожирая жизни тысяч человек, она запивала их кровью из многокилометровых траншей лабиринта беспримерной фортификационной линии. Вакханалия обитателей черного Аида удалась на славу. Здесь для них была добыча на любой запрос и вкус, ни один червь теперь не уползет отсюда в земную грязь, не насытив брюхо человечьей плотью. Сколько хватало глаз, повсюду были разбросаны растерзанные тела, которые смерть пригвоздила к земле, застигнув в самых невообразимых позах. Тут сразу было видно, кто погиб героем, кто – трусом, а кто сгинул, даже не успев проявить себя ни первым, ни последним. Вереницы и горы трупов в своем чередовании являли взору чудовищные письмена, документально точно запечатлевшие весь ход битвы. Цезарь уверял, будто у него погибло около тысячи двухсот человек, однако, будь это так, вряд ли поражение воспри-нималось бы как столь катастрофическое. Очевидно, потери были гораздо больше.

Но не эти письмена читал Катон, бродя по полю боя. Переходя от одного пронзенного тела к другому, он перелистывал страницы совсем иной книги.

Вот перед ним лежит загорелый, крепкого сложения человек с мускулистыми руками и черными от въевшейся земли мозолистыми ладонями. Судя по всему, это был италийский крестьянин, представитель некогда основного, а ныне исчезающего класса римского общества. Именно такие люди в свое время отразили нашествие Пирра и Ганнибала, а потом завоевали для нобилей весь известный тогда мир. Возле него на насыпи застыли скорченные предсмертными судорогами тела двух других воинов, очевидно являвших собою результат доблести сменившего плуг на меч крестьянина. Остановив время, смерть запечатлела на лице победителя выражение сосредоточенной деловитости: он предавал врагов-соотечественников земле с тою же добросовестностью, с какою прежде ее пахал. От бремени земных трудов его избавил пущенный с холма и застрявший в грудной клетке дротик. Смертоносный снаряд угодил в щель между металлическими пластинами доспехов, небрежно подогнанными нерадивым мастером.

Соседи этого солдата по ложу смерти не выглядели столь основательными личностями, как он. Блудливые черты лиц, искаженных гримасой боли, свидетельствующей о неспособности переносить физические страдания, выдавали в них горожан. А угадываемая в позах благоприобретенная сутуловатость напоминала о толпах льстивых клиентов богатых нобилей и позволяла предполагать в них столичных жителей. Но являлись ли они завсегдатаями форума или нет, в любом случае один из них мог оказаться тем мастером, который сделал бракованные латы своему убийце.

Первый был сражен мечом в бок, видимо, в тот момент, когда пытался увернуться от нападения, второй получил удар в спину. Кроме того, у него кровоточила щека, что, наверное, и заставило его обратиться в бегство. Согнав с этого разбитого лица жадно прилипших к ране мух и накрыв его валявшимся тут же плащом, Катон пошел дальше.

Раненых победители уже успели вынести с поля боя, поэтому здесь оста-лись только погибшие; их было решено похоронить на следующий день.

Катон смог сделать лишь несколько шагов и опять остановился у группы мертвецов. Здесь его взору предстали три бывших Цезаревых ветерана. Их можно было узнать и по элементам обмундирования, заимствованным у галлов, и по особой суровости лиц, граничащей со свирепостью, и по растерзанным трупам врагов, обрамляющим каждого из них. Бросалось в глаза, что они сражались рядом, но отнюдь не вместе. Индивидуализм императора в особой форме заимствовался и его солдатами. Воин Цезаря в первую очередь стремился отличиться персонально, заслужить похвалу повелителя в свой собственный адрес. Правда, специфика боевых действий по-прежнему требовала от людей безусловного приоритета коллективных целей над частными, но, тем не менее, и здесь индивидуализм уже пробивался наружу подобно торчащей из лесных зарослей змеиной голове. Каждый из этих трех богатырей получил более десятка ран, прежде чем упасть к ногам торжествующего неприятеля. Позднее Цезарь похвалялся, что некоторые его воины продолжали сражаться во славу императора даже после сотни ранений. И вот герои, прошедшие с боями вдоль и поперек необъятную Галлию, оглашавшие воинственным кличем непроходимые леса дикой Германии, потрясавшие оружием в далекой Британии, перерезавшие тысячи соотечественников в Испании, наконец, завоевавшие Италию, некогда бывшую их Родиной, явились, следуя за Цезарем, в Эпир, чтобы на бесплодных камнях чужой страны сложить головы по велению своего лысоватого бога. Таким стал итог их более чем десятилетних ратных трудов, побед и подвигов.

Среди тех, кого доблесть ветеранов определила им в свиту по пути на тот свет, были римляне из Греции, Македонии и Востока. Одно лицо даже показалось Катону знакомым; возможно, его обладатель принадлежал корпусу, сформированному Марком на Родосе. Кем они были: торговцами, ремесленниками, писцами в магистратурах? А может быть, ростовщиками? Впрочем, последнее предположение Катон тут же отмел. В том мире, где все продается и покупается, ростовщики всегда смогут выкупить себе право на жизнь. Однако, кем бы они ни были в прошлом, сегодняшний день всех их уравнял, превратив в трупы. Теперь разве что грифы и вороны, слетевшиеся на пир со всей округи, могли различить их по своим критериям падальщиков. Катон хотел поправить подвернутую ногу одного из погибших солдат, но увидел, что позы его соседей ничуть не лучше. На миг он растерялся, потом как-то неуклюже, тупо осознал, что мертвые не знают неудобств, и пошел дальше.

Следующей его находкой стал новичок, пронзенный копьем прямо в сердце. Удар, несомненно, был нанесен мастером своего дела, настоящим профессионалом, и юнец не успел даже подумать о сопротивлении. На его удивленном испуганном лице чуть серебрился пушок над губою, щеках и подбородке. У мертвецов борода еще какое-то время продолжает расти, но этому пуху не довелось превратиться в усы и бороду, как и его хозяину – в мужчину. Что он успел за свои семнадцать – восемнадцать лет? порадовал ли кого-нибудь, кроме матери, запечатлелся ли в памяти окружающих ярким поступком или сгинул в небытие бесследно, как в этой унылой лощине, где не угадывалось никаких признаков борьбы ввиду скоротечности схватки?

Попадались Катону и офицеры, в основном, молодые всадники из войска республиканцев, у которых стремление отличиться превзошло воинские способности. А некоторые тела были так истерзаны вражеским оружием, что уже невозможно было не только опознать живших в них людей, но даже и определить их социальную принадлежность. Возможно, это как раз и были те герои Цезаря, которыми он гордился перед миром.

Продолжая обход, Катон обнаруживал новые и новые вариации на темы уже увиденных им картин. Все слои и категории римского общества делегировали сегодня своих представителей в потусторонний мир, чтобы предупредить тамошних владык о скором массовом пришествии своих обезумевших от взаимной вражды сограждан.

Вдруг он услышал голоса. Оказалось, что здесь, в царстве мертвых, все еще орудовали живые. Несколько рабов, пользуясь сумерками, проворно обирали павших воинов и ссорились из-за добычи. Каждый из них желал, чтобы перстни, браслеты и фалеры убитых достались именно его господину. В своей слепой рабской верности хозяину они напомнили Катону Цезаревых ветеранов. Однако возмущенье взяло верх над жалостью к этим существам, чья жизнь была ниже смерти тех, кого они грабили, и он разогнал шайку мародеров. Поодаль, обеспокоенные шумом, переполошились грифы, терзавшие трупы, уже обработанные рабами. Они тоже поспешили ретироваться. Однако переполненные чрева не позволили стервятникам взлететь, и они неуклюже заскакали по каменистому склону, спотыкаясь и издавая недовольные крики. Так эти две группы схожим аллюром, одинаково ругаясь, хотя и каждая на своем языке, покидали поле боя, удаляясь от Катона вверх по холму. Вскоре на продолговатой вершине показались хозяева одной из этих стай. Белевшие в сгущавшемся мраке тоги сразу изобличили в них сена-торов. Вокруг трех величавых белых фигур суетливо мельтешили два десятка пресмыкающихся двуногих и, галдя, как вороны у ближайшего окопа, указывали на Катона.

– Ах, это Катон! – в один голос воскликнули сенаторы. – Тогда все понятно!

– Приветствуем тебя, достопочтенный Порций! – сказал старший из них по рангу. – Славный денек сегодня, не правда ли?

– Славный! Славный! – подхватили его товарищи, и даже рабы заулыбались и закивали головами.

– Сколько врагов полегло сегодня! – с широким жестом рук, призванным охватить собою сразу все поле битвы, воскликнул первый. – Прекрасное зрелище!

Катона охватили противоречивые чувства. При виде торжества сенаторов он пришел в замешательство и, с трудом превозмогая волну нахлынувших чувств, воскликнул:

– Но ведь все это – римляне!

Уловив упрек, сенаторы слегка смутились, но ненадолго.

– Извини нас за поведение наших слуг, Порций, – отреагировал один из них, – но имей в виду, что мы, хоть и разрешили им заняться добычей до того, как будут отсортированы наши, но строго-настрого повелели осматривать только Цезаревых головорезов.

– Вы ничего не поняли, – с досадой и болью сказал Катон.

– О чем ты говоришь, мы вообще не думали о трофеях, а пришли сюда, чтобы в полной мере напоить наши души, иссушенные на чужбине тоскою по Родине, зрелищем победы! – заявил второй сенатор.

– Какой триумф нас вскоре ожидает в Риме! – смачно, словно при виде накрытого для пиршества стола, возвестил самый тучный из господ.

– Поймите, все это – римляне! – повторил Катон срывающимся голосом, И, посмотрев вокруг, он уже тихо, словно здесь не к кому было обращаться, кроме как к самому себе, еще раз произнес: – Все это римляне...

Понурив голову, Катон пошел прочь, но, сколько ни шел, по-прежнему продолжал натыкаться на трупы. "Все это – римляне", – твердил он и направлял глаза к своим башмакам, чтобы не видеть поле боя. Но в тот день стала зрячей его душа. Рея в вышине далеко над людскими страстями и прихотями, она всепроницающим взором разом охватывала гигантское кладбище его соотечественников. Пряча глаза, он видел трупы ушами, чувствовал их носом, хотя они еще не источали смрад, не прикасаясь, ощущал руками, сердцем, легкими и мозгом. Его кровь стыла в жилах от мертвящего холода окоченевших тел, а волосы шевелились на голове, словно пересчитывая убитых. "Все это – римляне!" – вопил страшный голос в его мозгу.

Вот она, гениальность Цезаря! Вся она в своем качестве, но, увы, еще не во всем своем количестве, реализовалась на этом поле, материализовалась в этих грудах растерзанных тел. Вот они, реальные итоги народных голосований и митингов за развал Республики. Здесь нашли воплощение: завистливое соперничество Помпея и сената, колебания и трусость консулов последних лет, компромиссы Цицерона и финансовые операции Красса. Это залитое кровью поле, отнявшее жизни тысяч римлян с помощью самих же римлян, стало изнанкой роскоши столицы, оборотной стороной непомерного богатства нобилей, беспринципности и продажности плебса, а в конечном итоге – результатом стремления одних людей жить за счет других. Присвоение чужого – вот имя всем человеческим порокам, включая и жажду власти всевозможных цезарей.

Катон вернулся в лагерь уже ночью, но там еще никто не спал. В стане помпеянцев царил праздничный разгул. Солдаты наконец-то почувствовали себя настоящими воинами, способными побеждать любого неприятеля, в том числе, и железные легионы Цезаря, а нобили вообще считали войну законченной. Они уже размышляли о том, как им распорядиться победой. Одни планировали купить по дешевке дома на Палатине, принадлежавшие сторонникам Цезаря, другие спорили из-за должностей, причем магистратуры заочно были расписаны на несколько лет вперед, а проконсулы Домиций и Лентул Спинтер даже поссорились, не поделив Цезарев сан Великого понтифика.

Недоуменно послушав сколько-то времени возбужденных, не в меру говорливых сенаторов, собравшихся в большом шатре возле претория, использовавшемся в качестве курии, Катон воскликнул:

– Там, – указал он на поле битвы, – там остались римляне! Все это – римляне!

Почтенная публика опешила. Словесное пиршество прервалось. Наступил тревожный миг осознания происшедшего. Однако чреватая размышлениями тишина была тягостна этим людям.

– А тут весь Катон! – с драматическим жестом объявил один из приближенных Помпея, разряжая обстановку.

Коротко хохотнув, словно объект насмешки не заслуживал даже полноценного осмеяния, сенаторы вернулись к любимому занятию. Обжорство триумфальными восторгами продолжилось.

Вся жизнь римской знати уже давно превратилась в агонистическое обжорство. Нобили до тошноты объедались за пиршественным столом, у которого проводили по восемь часов, спасая желудки рвотными средствами; они до головокруженья объедались властью, роскошью, похотью, низведя любовь к разврату; до умопомраченья объедались помпезными речами, коллекционированием материальных носителей искусства, не ведая самого искусства, незаслуженными почестями и фальшивой славой.

В этот миг истины, когда под напором эмоций лопнули оболочки аристо-кратичных манер и сенаторы явили миру наготу своих безликих личностей, свою расписанную радужными узорами пустоту мыльного пузыря, Катона осенило прозрение еще более страшное, чем то, о чем он думал весь тот день. Он понял, что эти люди не могут победить, что они не способны быть победителями, а значит, несмотря на успех Помпея и республиканского войска, Республика совершила еще один шаг к гибели, и понесенные жертвы не только ужасны, но и напрасны.