Текст книги "Катон (СИ)"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 50 страниц)

Этот факт произвел удручающее впечатление на Катона. Товарищи стали его утешать и напомнили о втором экземпляре книги счетов.

– Филаргир – человек аккуратный, он доставит свиток в целости и сохранности, – заверил Марка управляющий царским имуществом Никий, бывший одним из самых добросовестных его помощников на Кипре. – Благодаря твоей предусмотрительности, Порций, Рим, невзирая на произошедшее несчастье, все равно получит необходимые документы.

При этих словах Катона прошиб холодный пот неприятного прозрения. Он окинул взором собравшихся вокруг, грустно усмехнулся и сказал:

– Друзья мои, у нас есть отличная возможность выяснить, насколько плотно боги участвуют в наших делах. Один случай – не более чем случайность, но два одинаковых происшествия – уже нечто совсем иное.

С этими словами он оставил свою компанию, для себя будучи твердо уве-ренным, что и второй экземпляр счетов не сохранится.

Через час, когда эмоции утихли, Марк подумал, что сгущает краски, взваливая ответственность за происшедшее только на небеса, и, побуждаемый подозрительностью, ставшей для него своеобразным профессиональным навыком, решил проверить людей. Он провел расследование, однако пришел к выводу, что в действиях виновных в пожаре не было злого умысла, и несчастье произошло из-за обычной халатности. Люди устали от длительного путешествия и, предвидя близкое окончание своих трудов, расслабились, утратили бдительность. Понимая ситуацию и учитывая, что больше ему не придется работать с этими людьми, Катон отказался от свойственной ему строгости и не стал никого наказывать.

Наскоро починив снаряжение, экспедиция продолжила путь. Однако не-ожиданный и нелогичный пожар сжег с таким трудом восстановленные надежды Катона, оставив в его душе черные обгорелые головешки пессимизма. Сокровенными глубинами своего существа Марк узрел тщетность всех предпринимаемых им усилий и обреченность того мира, в котором ему пришлось жить. О том, во что так долго отказывалось верить его римское сознание победителя, теперь тяжким стоном вещала ему душа.

Обогнув за несколько дней Апеннинский полуостров, флотилия Катона приблизилась к Остии. Достигнув Италии, морская колонна затормозила ход, чтобы дождаться второй эскадры, и теперь Катон вошел в устье Тибра со всем своим флотом. От самого моря и до речной гавани Рима берега были усыпаны тысячами людей, пришедших поприветствовать своего героя, одержавшего бескровную, но важную победу для государства. Соотечественники по достоинству оценили деяния Катона, и его возвращение в столицу превратилось в своеобразный морской триумф.

Лишь одна неприятность омрачала радость Катона: судно, на котором плыл Филаргир, потерпело крушение и затонуло недалеко от Коринфа. Экипаж и пассажиры спаслись, почти все деньги были выловлены благодаря пробковым поплавкам, но второй экземпляр книги счетов, как и предчувствовал Марк, погиб. В экспедиции находились живые свидетели всех кипрских сделок, которые должны были подтвердить в сенате абсолютную честность Катона, но все же ничто не могло в полной мере восполнить утрату документов. Эти книги значили для Марка ничуть не меньше, чем для Цицерона поэма о его консульстве. Но больше всего Катона удручал цинизм судьбы, укравшей у него право гордиться своими действиями, подло лишившей его незыблемого памятника честности. С тех пор Катона постоянно преследовало чувство, будто за его спиною таится невидимое предательское существо, мелочное, злобное, но неодолимое. Порою ему казалось, что такая же низкая и враждебная сила довлеет надо всем римским народом, над самой Республикой.

На подходе к городу Катона встретили сенаторы и магистраты во главе с консулами. Он величаво проследовал мимо праздничного строя аристократических белых тог на гигантском царском корабле с шестью рядами весел и повернул к гавани. Потом недруги обвинили его в глупом зазнайстве за то, что при виде консулов он не высадился на берег, а продолжал двигаться прежним курсом, словно и впрямь был триумфатором. Однако как лицо, наделенное официальным статусом, Катон считал своим долгом с римской пунктуальностью исполнить государственное поручение, а не ублажать консулов азиатской лестью. Поэтому он привел суда в порт, по заведенному порядку передал ценный груз квестору и только после этого вышел к встречающим. Множество народа наблюдало, как груды золота и серебра несли в эрарий, и это зрелище произвело большое впечатление как на друзей Катона, так и на его врагов, и вообще на всех людей, еще не утративших способности радоваться прибытку общественного достояния. В честь Катона состоялось заседание сената, на котором герою дня отцы города вынесли благодарность за содеянное и присвоили звание почетного претора с правом носить магистратскую тогу. В ответ Марк сказал, что рад слышать добрые слова в свой адрес за успешное исполнение задания, поскольку справедливая оценка общества является главным фактором воспитания добродетели. Но от звания и отороченной пурпуром тоги он отказался, а в качестве награды попросил выполнить его просьбу и отпустить на волю царского управляющего Никия за большую помощь в реализации имущества Птолемея.

16

Для Катона настали благодатные дни сбора плодов трехлетних трудов. Повсюду восхваляли его честность и праведную доблесть. Даже Марция стала относиться к нему с былым уважением, и его семейный очаг снова начал излучать тепло. Она же помогла ему помириться с Мунацием, который долго не мог простить другу его бездушной принципиальности на Кипре. Однако, когда Марк, уступив настояниям жены, пригласил Мунация в гости, тот прибежал еще до рассвета, и Марции пришлось обуздать его пыл, чтобы излишнее рвение не помешало восстановлению истинно дружеских отношений, основанных на равенстве.

Но, помимо оживления общения с настоящими друзьями, Катону пришлось испытать и иное воздействие со стороны окружающих. Волна успеха, как это обычно бывает, принесла на гребне мусор лживых страстей и захлестнула Марка грязной пеной лести. Впрочем, Катон всегда легко отличал истинное от ложного и потому быстро отвадил от себя настырных и словоохотливых псевдодрузей. Корысть ни в одном из своих многочисленных обличий не могла подступиться к нему. Ретировалась она и теперь. Однако, не сумев купить Марка лестью, эта богиня пошлых душ натравила на него своих цепных дворняг Злобу и Зависть, а вместе с ними пустила истеричную болонку Клевету. Сам по себе Катон не был столь уж страшен сальной госпоже, но он воскресил на Кипре и привез с собою в Рим давно изгнанную отсюда Честность. Яркое сиянье, исходящее от источника абсолютной чистоты, озарило сумеречную страну Корысти и высветило все ее убожество. Прозревшие люди обнаружили уродство навязанных им условиями индивидуального отбора ценностей и испытали побуждение к возрождению. Тогда-то повелительница золота и серебра обрушилась на Катона со всею громкоголосой сворой, а обыватели – эти существа, сделанные из людей путем кастрации человеческого духа, последовали за нею, смекнув, что проще одного честного человека представить лицемером, чем всем им взять на себя труд по возрождению порядочности в самих себе.

– Вся эта шумиха вокруг Катона устроена его тестем – консулом Марцием Филиппом, – раздались голоса на форуме, едва толпа начала пресыщаться восторгом по поводу успешного проведения кипрской операции.

– И впрямь, невелика доблесть – обчистить труп несчастного царя, – ото-звались другие.

– Говорят, он много серебра сдал в казну. А кто скажет, сколько он при этом засыпал в собственные закрома?

– Да уж, поживился этот образчик принципиальности. Неспроста исчезли книги счетов.

– Это ж надо было подстроить, чтобы сгинули сразу оба экземпляра!

– Авантюра шита белыми нитками! Грубая работа!

– Действительно, за кого он нас принимает, если думает, будто мы поверим, что не сам он устроил поджег лагеря на Керкире?

– Надо тряхнуть Филаргира. Этот вольноотпущенник, верно, знает хозяйский секрет.

– Конечно, они были в сговоре. Иначе он не помог бы хозяину утопить концы в воду!

– Но, если Катон хотел замести следы, зачем он велел изготовить второй экземпляр книги счетов, тем самым усложнив свою задачу? – удивился какой-то простак из деревни, первый раз оказавшийся в великом городе на главной площади мира, в самом средоточии цивилизации.

Однако просвещенные горожане, не раз с ловкостью воронов и грифов разрывавшие в клочья репутации самых больших людей, зашикали на него, а потом безжалостно разбомбили презрительным смехом. Страшна участь того, кто осмелится высказаться поперек прихоти толпы! Несчастный человек, получая подзатыльники и плевки, позорно бежал с форума в сознании полного своего ничтожества, а над площадью снова зазвучали любезные уху обывателя речи, притягательные для него, как аромат сточной канавы – для мух.

– А известно ли вам, добрые граждане, что хваленый Порций перегрызся на Кипре со всеми своими дружками: так смертельно он торговался за каждый асс! – истошно, словно бисируя, возопил очередной обличитель.

– А еще неплохо было бы узнать, сколько ему отсыпали из своих сундуков византийские преступники, которых он вопреки воле сограждан водворил обратно в город?

– Вообще, и византийская, и кипрская операции противозаконны. Клодий специально поручил их Катону, чтобы скомпрометировать его, а этот простофиля обрадовался возможности покопаться в ворохе царского барахла!

– Да, опозорился Порций, дальше некуда! – изрыгнули окончательный приговор эти люди и сразу же почувствовали себя освободившимися от пристального ока самоанализа.

17

Вся жизнь Катона проходила в обществе, отравленном тошнотворным смрадом ложных ценностей, но за время его отсутствия ядовитые пары над Римом сгустились настолько, что сохранить душу здоровой в этой атмосфере стало невозможно. Очень скоро Марк понял, что ныне он оказался совсем не в том государстве, которое оставил около трех лет назад, и в знакомом облике сограждан его встретили уже иные люди. Процесс разложения Республики, долгое время тормозившийся сопротивлением аристократической партии, теперь совершил скачок, и римское общество обрело новое качество.

В ходе своего консульства Цезарь как бы узаконил беззаконие и закрепил достигнутое, передав власть тем людям, которые лучше других усвоили его урок. Клодий вполне успешно реализовал разрушительную программу Цезаря и вдобавок резко усугубил дело плодами собственного творчества.

Народ ненавидел знать, потому носил на руках любого, кто объявлял себя врагом нобилитета. Но консульство Цезаря и триумвират показали римлянам, что выступать против аристократической партии – еще не значит быть другом простого люда. Оказалось, что под видом популяров к власти прорвались олигархи, с демократическими лозунгами на устах в Рим пришла презирающая народ и законы тирания. Граждане были ошеломлены цинизмом Цезаря и разочарованы его правлением. Это дало Клодию шанс попытать счастья, чтобы занять освободившееся место в опустошенном сердце толпы. Начав свой трибунат в роли продолжателя дела триумвиров и с их помощью удалив из Рима вождей сената: Цицерона и Катона – он, следуя за настроением масс, обратил вектор кипучей деятельности против самих триумвиров.

Сначала Клодий приманивал к себе Помпея, обещая устроить ему через народное собрание исполнение любых желаний, и самоутверждался в глазах плебса, повсюду таская за собою великого человека, а потом обрушился на него с язвительными нападками. Далее он устроил побег сыну армянского царя, взятому в заложники, и предпринял ряд других вмешательств в дела Востока, шедших вразрез с установлениями Помпея. К числу таких его действий, между прочим, относилась и легация Катона. Возмущенный Помпей во всеуслышанье заявил о своем недовольстве, а Клодию только того и было надо. "Смотрите, квириты, каков на самом деле этот высокородный триумвир! Он нападает на меня, народного избранника, а значит, и на всех вас! Он идет против народа!" – взбеленился Клодий. Его слова прозвучали сигналом к началу политической войны, и грянула битва.

На поприще политической конфронтации в мутной воде провокаций и темных интриг с Клодием мог состязаться разве что Цезарь, но тот тогда кромсал галлов. Помпей же с его громоздким багажом остатков республиканской чести был недостаточно маневренен и не имел шансов на успех. Не обремененный нормами морали и законов Клодий одерживал одну победу на форуме за другой.

Из-за баррикады денежных мешков за всем происходящим пристально наблюдал Красс. Ситуация на политической сцене менялась с калейдоскопической быстротой, вчерашние друзья сегодня уже враждовали, а враги заключали брачные и политические союзы. В этих условиях Красс терялся: он не знал, кого ему покупать, а кого продавать, потому оставался лишь зрителем. Страдания Помпея доставляли ему наслаждение, успехи Клодия тревожили, но он не терял надежды в решающий момент надеть золотые кандалы на победителя.

Не умевший находить себе настоящих друзей Помпей теперь убедился, что льстецы и соратники по расчету – не самая лучшая опора в трудный час. Он практически оказался в одиночестве. Великий любимец толпы попытался взывать к этой своей многоголосой возлюбленной, но кучки сочувствовавшего ему плебса легко разгонялись вооруженными бандами Клодия, которые были сформированы на базе тех самых коллегий, кои демократичнейший трибун восстановил во имя священного права граждан объединяться в сообщества по интересам. Интересы же всех этих коллегий удивительным образом совпали на пристрастии к уличным потасовкам, потому Клодий располагал целым войском, вооруженным дубинками и кинжалами. Народный избранник окончательно доконал народного любимца изысканно-экстравагантной операцией в духе своего учителя и соратника по чреслам Цезаря. Он организовал на форуме поимку собственного раба с острющим кинжалом за пазухой. Схваченный раб без тени смущения, но зато с золотым блеском в глазах заявил, будто его господин приказал ему убить великого полководца. Возводя на себя такое подозрение, Клодий ничем не рисковал, кроме доброго имени, какового у него никогда не было. В качестве трибуна он не подлежал суду. Но Помпея эта авантюра испугала. Если он и не поверил в серьезность покушения, то, по крайней мере, мог узреть в этом действе подготовку общественного мнения к настоящему покушению, а заодно – последнее предупреждение ему самому. Помпей оставил кипящую злобой и харкающую кровью столицу и укрылся на пригородной вилле.

Изгнав Помпея, Клодий сделался единоличным властителем Рима и в качестве абсолютного победителя вдруг оказался... банкротом. Больше некого было травить, нечего разрушать, он же умел только это. Таким образом, демократическая программа была выполнена, и популизм исчерпал себя, ибо выступал лишь как средство к достижению власти. Клодий умел создавать проблемы для государства, но теперь ему в качестве лидера общества надлежало решать их, а для этого у него не было ни способностей, ни средств. Его главная политическая сила – разъяренная толпа недовольного плебса – консолидировалась лишь энергией отрицания, и едва только встал вопрос о созидании, как она тут же развалилась.

Между тем государство, претерпев насилие Цезаря и Клодия, пребывало в плачевном состоянии. Казна была опустошена энергичной деятельностью триумвиров, а источники ее наполнения сократились благодаря демократическим мероприятиям Цезаря и Клодия, хозяйственные связи нарушились правовым беспределом и разладом в функционировании государственного аппарата. Наступил голод, возросла преступность и иссякла возможность истошными воплями ненависти к кому-либо избавляться от отрицательных эмоций. Тогда народ прозрел и увидел маленького злобного авантюриста, беснующегося на руинах некогда великого государства. Посыпав голову пеплом с пожарища, в котором сгорело их Отечество, римляне вспомнили Цицерона и Помпея. Как только эти имена прозвучали на форуме, встрепенулся сенат и тут же попытался снять государственное проклятие с Цицерона. Однако оживление позитивных сил мгновенно реанимировало свою противоположность.

У Клодия снова появился объект для нападок, и это вернуло его к жизни. Теперь он опять мог заявить о себе, что и было им незамедлительно сделано. Сторонники сената потерпели поражение в уличных боях. Демократия Клодия вновь реализовала себя в кучах трупов, и аристократия была вынуждена отступить и затаиться, причем не только в переносном смысле, но и в прямом, как, например, брат Цицерона Квинт, который ушел живым с форума лишь благодаря тому, что до ночи прятался под растерзанными телами жертв демократии. В итоге народных собраний того времени, по словам Цицерона, "Тибр переполнялся телами граждан, ими были забиты сточные канавы, а кровь с форума смывали губками".

С сенатом Клодий успешно справился, а вот Помпей начал бороться его же методами. Он продвинул в трибуны двух молодых людей, столь же раскованных и энергичных, как и Клодий. Новоиспеченные народные трибуны Тит Анний Милон и Публий Сестий окружили себя вооруженными отрядами и пустились в законотворчество. Клодий тогда уже не был трибуном, но коллегии по интересам заменяли ему мандат избирателей, потому он смело вступил в битву с новыми противниками. Для усиления своего войска он пообещал права гражданства и отпуск на волю рабам. Так сама жизнь вынудила его на время сделаться настоящим популяром. С привлечением этого подкрепления Клодий опять оказался победителем.

Тогда Помпей рассердился по-настоящему. Он принялся объезжать италийские города и агитировать за Цицерона, что было равносильно объявлению войны Клодию. В Италии влияние Помпея все еще было велико отчасти потому, что там расселились многие его ветераны, отчасти благодаря тому, что в малых городах и селах люди жили своим трудом и имели более здоровый дух, не подвластный идеологии разрушения, господствовавшей в столице. В то же время Сестий был командирован в Галлию, дабы испросить у Цезаря согласия на возвращение Цицерона. Тонкий политик, взвесив все "за" и "против", решил быть великодушным и снизошел к просьбе с одним лишь условием: чтобы Цицерон отныне стал исполнителем его воли.

Сенат одно за другим выдвигал постановления в пользу Цицерона, каковые неизменно блокировались Клодием. Однако расстановка сил все более изменялась в пользу противников популяров. Как потом сказал сам Цицерон, "тогда не было ничего популярнее, чем ненависть к популярам". Даже ярый враг оратора Метелл Непот, бывший тогда консулом, под давлением триумвиров стал ратовать за возвращение изгнанника.

Наконец были назначены решающие комиции по делу Цицерона. В Рим стеклось столько людей со всей Италии, что бравые молодцы Клодия стушева-лись, и волеизлияние народа обошлось без кинжалов, крови и дубинок, а потому Цицерону были возвращены гражданские права.

Почти полтора года консуляр, философ и оратор провел в изгнании. Все это время его дух метался между надеждой и отчаянием. Цицерон то вдохновенно благодарил своего друга Тита Помпония за то, что тот удержал его от самоубийства, то исступленно проклинал его за то же самое деяние.

Своими душевными страданиями, запечатленными в переписке с Помпонием Аттиком, он навлек на себя презрение многих представителей последующих поколений. Видимо, все эти представители наедине с самими собою и в письмах к близким всегда выступали монументами величия и несгибаемой воли. Впрочем, вполне понятно, что гражданам денежных цивилизаций смехотворно отчаяние Цицерона, потерявшего всего только Родину, как и понятно то, что если бы Цицерону довелось узнать об их насмешках, он всплакнул бы над участью людей, не ведающих, что значит, лишиться Отечества.

Однако пережитые Цицероном несчастья, углубив душу, сделали ее более вместительной для радости, которой встретила своего любимца Италия. От Брундизия и до самой столицы Цицерон следовал чуть ли не на руках раскаявшихся в былом непочтении к отцу Отечества сограждан. Рим приветствовал его возвращение не менее восторженно, чем Италия.

Бурные излияния народной любви, преклонение всадников и уважение се-наторов вдохновили и несколько дезориентировали Цицерона. Он и впрямь по-чувствовал себя героем, двукратным спасителем Отечества, каковое однажды защитил активным противодействием заговору деструктивных сил, а во второй раз уберег от губительного кровопролития тем, что, наоборот, уклонился от борьбы, принял все беды на себя одного, в одиночку исчерпал чашу страданий, отмерянных судьбою всему государству. Он снова запел любимую песнь о согласии сословий, и истосковавшийся по родному голосу величайшей звезды ораторской сцены народ вожделенно внимал страстным трелям своего соловья.

Цицерон выступил с благодарственной речью в сенате, потом на форуме, а затем... оказался перед суровой необходимостью оплаты морального долга триумвирам.

Цезарь уже несколько лет вел кровавую противозаконную и несправедли-вую, по римским понятиям, но очень успешную войну в Галлии. Цицерон добился в сенате постановления о пятнадцатидневных молебствиях богам за аморальную удачу Цезаря и тем самым от имени государства как бы придал нравственный статус воинствующей безнравственности. Этим он в отношении Цезаря и ограничился, не сумев нагнуть собственную душу на персональные похвалы в публичных выступлениях. Поперхнувшись комплиментами Цезарю, Цицерон, откашлявшись, перешел к характеристике Помпея и высказался о нем весьма благожелательно, однако хвалебные слова все же застревали у него в зубах при воспоминании о том, как Великий отдал его на растерзание Клодию, и потому благодарность Помпею звучала, как зубовный скрежет.

Однако если для Цезаря было важно узаконить развязанную им войну и на первом этапе он мог удовольствоваться простым одобрением своей деятельности со стороны государства, то Помпею требовались не слова, а дела, которые могли бы уравнять его в могуществе с товарищем-конкурентом по триумвирату. События последнего года показали, что при том качестве граждан, какими тогда располагал Рим, не имело смысла уповать на авторитет и народную любовь. Вразумить лишенных идейной опоры людей могла только сила, и Помпей хотел войска, а чтобы претендовать на легионы, следовало придумать войну.

Помпея звали Великим, и он имел великую гордость, не позволявшую ему чего-либо просить. Этот человек всегда являл себя согражданам, давая, преподнося им в дар победы, добычу, новые страны. Потому собственные просьбы он облекал в пышные мантии благодеяний. Вот и теперь его друзья публично обратились к нему с мольбами нормализовать хозяйственную жизнь страны и восстановить продовольственное снабжение столицы. Плебс, естественно, поддержал эту идею, и в сенат было внесено предложение наделить Помпея чрезвычайными полномочиями для наведения порядка в продовольственной сфере государства. Помпею уже доводилось выполнять столь же необычные поручения, причем всегда с блеском и почти без злоупотреблений экстраординарной властью. Потому эта чрезвычайная мера для агонизирующей Республики совсем не выглядела чрезвычайной. Но сенат, вдохновленный своею победой в деле с возвращением Цицерона, вступил в новую битву с триумвирами и максимально выхолостил законопроект, лишив Помпея и войска, и реальной власти. Особенно в этом вопросе постарался сам Цицерон, который на словах, а уж он-то был непревзойденным мастером слов, выступал за Помпея, а на деле подрезал ему крылья, дабы тот не слишком высоко воспарил над законами и научился уважать Республику. Так, красочными речами и декларируемой поддержкой начинаний Помпея оратор расплатился со своим главным благодетелем.

Цицерон считал, что он с честью вышел из щекотливого положения: угодил и триумвирам, и сенату, а более всего – идее о согласии сословий, в которой видел главный стержень Республики. Теперь он попытался возглавить борьбу сената с триумвирами. Однако, будучи связанным обязательствами перед ними, он действовал тонко и не затрагивал личности самих триумвиров, а атаковал их дела. В качестве же персон, олицетворявших врага, им были избраны ближайшие сподвижники Цезаря и Помпея: Пизон, Габиний, Ватиний и Клодий.

Нанеся с помощью Цицерона моральный разгром ставленникам триумви-ров, сенат приступил непосредственно к обсуждению пресловутых Цезаревых законов. Тут оптиматам неожиданно пришла помощь от Клодия, пути которого с триумвирами уже давно разошлись. В то время в должности трибуна находился его верный сподвижник Гай Катон, без раздумий ввергший прославленное имя в омут отчаянных авантюр. Используя власть этого трибуна, Клодий практически продолжал руководить толпой и теперь обратил ее агрессию против Цезаря. Он вытолкнул на ростры намолчавшегося за консульство Бибула, и тот с юридической обстоятельностью доказал, что все действия Цезаря за последние три года противозаконны. На поприще заочной борьбы с Цезарем и Помпеем, продолжавшим оставаться главным объектом нападок популяров, у Клодия открылось второе дыхание. Поговаривали, будто это дыхание стимулировалось желтым джином из волшебного сундука Красса, но деньги не пахнут, и уличить триумвира в провокациях против других триумвиров не удалось, впрочем, никто и не решился предпринять попытку в чем-либо уличать эту золотую глыбу. Как бы там ни было, а позиции триумвиров настолько пошатнулись, что сенат вступил в открытую битву с ними, и друг Марка Катона Гней Домиций, уже пытавшийся в качестве претора опротестовать законы Цезаря, вновь, на этот раз в более подходящей ситуации, инициировал внесение на рассмотрение в сенат законопроекта об отмене продажи государственных земель в Кампании. Помпей еще раз попытался перехватить инициативу притязаниями на проведение египетского похода якобы с целью реставрации трона Птолемея, но сенат с привлечением религии заблокировал и эту его затею. Тогда Помпей сник и не стал противиться наступлению оптиматов на законы Цезаря.

Итак, Помпей бездействовал, Красс злорадствовал, но Цезарь не мог себе позволить ни первого, ни второго. Отмена одного его закона неизбежно повлекла бы за собою ликвидацию других, а затем и суд над ним самим как над государственным преступником. Но каким образом он мог воспрепятствовать начавшемуся процессу его ниспровержения? Виделся только один путь: поход на Рим.

Цезарь располагал десятью преданными и закаленными в бесчисленных битвах с галлами и германцами легионами, из которых, правда, лишь пять имели государственный статус, а остальные он сформировал самовольно, тем самым продолжив свое новаторство в деле разрушения устоев Республики. Захват Галлии, казалось, уже был завершен, и сенаторы полагали, что Цезарь вполне может решиться на войну против Отечества. Но реальность была иной. Одно дело – победить свободолюбивый народ на поле боя, и совсем иное – поработить его. Цезарь совершил первое, но до реализации второй части его программы было далеко, и самые кровавые битвы ему только предстояли. Цезарь отлично понимал, как глубоко он увяз в Галлии, и о походе своих легионов на Рим пока не помышлял. Но он был образованным человеком и хорошо знал труды эллинов, потому, оказавшись на распутье, прибег к их испытанной мудрости. Правда, его привлекали не учения Платона, Аристотеля или Хрисиппа, как Цицерона и Катона, и не риторика Демосфена, как амбициозных молодых римлян; по сердцу ему был грекоязычный македонец Филипп, изрекший, что осел, нагруженный золотом, возьмет любой город. Цезарь смекнул, что Рим его времени вполне соответствует тому образу города, каковой имел в виду отец великого воителя Александра. Золота же у Цезаря скопилось несчетное множество, ибо по известной технологии завоева-телей он отливал его из крови и слез захваченных народов. Так золоту побежденных римлянами галлов была уготована судьба одержать победу над самим Римом.

Расположив гораздо раньше положенного срока свои войска на зимние квартиры, Цезарь стремительно пересек завоеванные им просторы и остановился в угрожающей близости от границ Италии. Обосновавшись в городе Лукке, он начал громко звякать желтыми слитками и монетами. Этот призыв услышали в столице, и сотни страждущих душ, наступая друг дружке на пятки, ринулись к границе с Галлией. Двести сенаторов, множество магистратов и прочей братии сбежалось к Цезарю, дабы засвидетельствовать восхищение его грандиозными победами, материализовавшимися в обличии их желтого божества. Созвав у себя этот теневой сенат, где присутствовали, конечно же, Помпей и Красс, Цезарь начал великий торг.

"Кому консулат на следующий год? – звучно раздавалось на этом аукционе. – А кому претуру? Кто покупает провинции? За Испанию – тысячу талантов? Кто больше? Продано! Кому Азию? Продано! А кто хочет Египет? Еще не провинция? Будет провинцией! Продано! А кто столь изыскан в искусствах, чтобы купить Цицерона? А как насчет Клодия? Что? Нет. Клодию мы здесь не продаем, мы не размениваемся на мелочи! Клодию купите на площади, а тут идет крупный торг!"

Дни и ночи напролет шел этот праздник самого высокого бизнеса. Шабаш закончился лишь тогда, когда все страны, должности и видные политические фигуры были проданы.

Будучи доставленным в Рим, золото Цезаря резко повлияло на политиче-ский климат в столице и изменило идеологию сената.

Цицерон брезговал кровавыми деньгами завоевателя Галлии и не поехал в Лукку, укрывшись в своих имениях, где внезапно обнаружилось множество неотложных дел. Однако душный ветер перемен настиг и его. Перед обсуждением предложения Домиция в сенате Помпей намекнул оратору, что ему не стоит появляться в курии. Цицерон в ответ намекнул, что не понял намека. Тогда Помпей вызвал к себе его брата Квинта, служившего у него легатом в продовольственной кампании, и обстоятельно разъяснил ему, что если Марк Цицерон станет упорствовать в своем неприятии великих свершений триумвиров, то помимо прочих неприятностей очень сильно не поздоровится Квинту Цицерону. Боязнь за брата заставила Марка отступить, и он не явился на решающее заседание сената.

Аналогичным образом были усмирены и другие видные противники Цезаря. Большинство вчерашних оптиматов, набрав золота в рот, молчало, а те, кто переварил подачку, радели лишь о том, как выпросить еще. Из непримиримых врагов триумвиров в Курии остались лишь Марк Фавоний, Сервилий Исаврийский и сам Домиций. Их сил, конечно же, не хватило, чтобы залатать три огромные пробоины в корпусе государства и удержать его на плаву. Республика снова резко накренилась в сторону триумвиров и угрожающе черпала бортом смертоносную хлябь.