Текст книги "Катон (СИ)"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 50 страниц)

Толчком к заговору послужил небывалый судебный процесс, отрешивший от должности обоих вновь избранных консулов. Одним из них был Публий Корнелий Сулла, человек довольно умеренный, но являвшийся отличной мишенью для ненависти толпы благодаря своему родству с диктатором Луцием Суллой. И вот, когда народ избрал его консулом на основании личных заслуг, было обращено внимание на его имя. Сын Луция Манлия Торквата, одного из обойденных на выборах соискателей высшей магистратуры, привлек к суду Публия Суллу, и Автрония Пета, который должен был стать коллегой Суллы, по обвинению в предвыборных махинациях. Процесс против ставленника аристократии с удовольствием поддержали популяры и придали ему общенародный масштаб. Публий мог сказать в свое оправдание лишь то, что он интриговал ничуть не больше, чем другие кандидаты, однако этого было не достаточно для победы в столь громком деле. "Пора положить предел злоупотреблениям знати!" – раздавался на форуме популярный лозунг, и с его помощью был положен предел карьере Публия Суллы, который с самого верха иерархической лестницы скатился к самому низу, утратив не только консульские фасцы, но и звание сенатора. Был осужден и Автроний Пет. Тот, правда, не относился к числу аристократов, а скорее являлся деятелем нового толка, однако общее дело потребовало, чтобы он тоже понес наказание. Вместо осужденных консулами стали проигравшие выборы Луций Манлий Торкват и Луций Аврелий Котта. Едва улеглись страсти, Красс попытался привлечь пострадавших на свою сторону и пообещал вернуть им консулат. В другой обстановке Публий Сулла вряд ли отказался бы от такой перспективы, но в сложившейся ситуации предпочитал держаться в тени и покинул Рим, Автроний же с прытью низкородного честолюбца пустился в заговор и явил собою тот самый пресловутый повод.

Символическим образом время предполагаемого начала переворота совпало с днем первого участия Катона в заседании сената. Именно на первое января было намечено убийство новых консулов якобы для восстановления в правах Автрония и Суллы, тогда как в действительности – ради захвата абсолютной власти Марком Лицинием Крассом, которого планировалось объявить диктатором, будто бы для водворения порядка в государстве. Должность начальника конницы была обещана молодому энергичному популяру Гаю Юлию Цезарю. В качестве первоочередных мер намечалось сломить сопротивление сената террором, организация которого поручалась соответствующему лицу – Луцию Сергию Катилине, и объявить провинциями Египет и Кипр. Последнее имело целью дать повод снарядить войско в противовес восточным легионам и создать в богатом хлебном краю плацдарм для борьбы с Помпеем. Кроме того, было задумано дать права гражданства населению долины реки Пад, состоявшему в основном из галлов. Это позволило бы расширить социальную опору новой власти и получить людской резерв для формирования войска.

Столь обширные планы трудно было сохранить в тайне, и накануне ре-шающей даты произошла утечка информации. Рим полнился зловещими слухами, и сенаторы сходились к курии в сопровождении отрядов вооруженных рабов. Они переступали порог зала заседаний, словно выходя на поле боя. Их лица выражали тревогу, решимость и мобилизацию всех душевных и физических сил.

Таким впервые увидел некогда славный сенат Марк Катон, и сердце его защемило от боли за Отечество.

Однако в тот раз гроза миновала римлян. Красс испугался произошедшей огласки, которая, во-первых, создала неблагоприятный для реализации замысла психологический фон в обществе, а во-вторых, свидетельствовала о наличии изменников в пестром воинстве популяров. Заговорщики отложили срок исполнения авантюры на месяц, чтобы очистить свои ряды от враждебных элементов и все-таки добиться эффекта внезапности. Но этим воспользовались лидеры сената и приняли ответные меры.

Поскольку заговор не обозначился иначе, как в форме слухов и подозрений, уничтожить его не представлялось возможным. Да аристократия и сама не желала глубоко ковырять это осиное гнездо, боясь последствий, так как не чувствовала в себе сил, достаточных для открытой борьбы. Поэтому сенат ограничился лишь предупредительными мерами. Консулам были даны отряды охраны, усилилась дисциплина в государственных органах. Все находились в напряженном ожидании.

Такие приготовления озадачили популяров и особенно их вождей, которым в отличие от большинства заговорщиков, представлявших собою деклассированную массу, было что терять. Поэтому переворот не состоялся и в феврале. Красс решил использовать рычаги законной власти для усиления собственных позиций и для частичной реализации своей программы, тем более что в тот год он был цензором вместе с Квинтом Лутацием Катулом.

Одним из первых его цензорских шагов стало предложение наделить гражданскими правами население долины Пада. Однако эта мера вызвала противодействие со стороны коллеги. Тогда Красс заговорил о целесообразности превращения в провинции римского народа Египта и Кипра. Лутаций воспротивился и этому, напомнив, что не в правилах Рима вести войны без должного юридического и нравственного обоснования, лишь ради выгоды. Цензоры рассорились и были вынуждены сложить с себя полномочия, так как их решения могли вступать в силу только при обоюдном согласии.

Друзья потом упрекали Катула за бесславие и безрезультатность его цензуры, однако сам патриарх считал, что противодействием Крассу он спас государство.

После неудачи Красса, его дело пытался продолжить Гай Цезарь, испол-нявший тогда эдилитет. Он обратил внимание сограждан на разногласия среди претендентов на египетский престол и высказал пожелание на будущий год от-правиться в Африку, дабы на месте разобраться с Птолемеями. Но сенаторы вовремя усмотрели в этом эдиле подстрекателя к войне с Египтом и дали ему отпор.

Окончилась неудачей и попытка заговорщиков провести в консулы Луция Сергия Катилину, которому пришлось отказаться от соискания из-за судебного обвинения. И хотя Цезарь, руководивший судом, добился оправдания Катилины, время уже было упущено.

Таким образом, сенату удалось еще на год продлить существование Республики. Однако весь тот год над Римом тяготело предвестие катастрофы. На форуме, в базилике и в курии постоянно шли политические и судебные схватки. Но не они решали судьбу государства. Кризис надвигался отовсюду; он шел из разоренных провинций, воскурялся из пьяных оргий развращенной столичной знати, выползал из оскверненных супружеских лож, выпрессовывался из злобного крика деградировавшей массы плебса, хищно звенел в кошельках вечно гонимых алчностью богачей. Кризис уже давно поразил души людей и теперь подбирался к их телам, чтобы предать свои жертвы погребению под обломками Республики. Время отсчитывало предсмертные часы, и, несмотря на шум мелочных склок и забот, на форуме слышался зловещий стук вселенского метронома.

Катон тогда еще слабо ориентировался в политических течениях, и не очень вникал в них. Он старался проложить собственный путь и не оглядывался на партии и группировки с их корыстными корпоративными интересами. И если Марк страдал из-за неблагополучной обстановки в сенате, то утешал себя мыслью, что сейчас его первой задачей является казначейство, а уж потом дойдет дело и до курии. Зато сами партии живо обратили на него внимание, увидев, сколь бурную деятельность он развил на посту квестора, и неоднократно предпринимали попытки заполучить его в свой лагерь.

Когда Катон резко выступил против тех, кто препятствовал Луцию Лукуллу справить триумф за победы над Митридатом и Тиграном и уже второй год держал полководца за городской чертой, его начали нахваливать Лутаций Катул, Квинт Гортензий и другие представители нобилитета. Вскоре они предложили ему свою дружбу. На это Марк ответил, что дружба – удел частных лиц, а не государственных мужей, и тем вызвал их охлаждение к себе. А после того, как он стал преследовать финансовыми исками сулланцев, с ним начали любезничать уже популяры. Так, однажды Марка окликнул Гай Корнелий и принялся громко восхищаться его смелостью и неподкупностью, а потом вдруг начал благодарить его.

– Я делаю это не ради твоей благодарности, а для торжества справедливости, – холодно оборвал его Марк и пошел прочь.

Но, прежде чем он успел уйти, стоявший рядом с Корнелием Цезарь, обращаясь будто бы к товарищу, но так, чтобы его услышал Катон, выразительно, с расстановкой сказал:

– Скучная, унылая личность, нет в ней искорки. Он правилен до приторности, не человек, а какой-то абак для подведения баланса добродетели.

"Лучше быть огнем без искр, чем искрами без огня", – пронеслось в мозгу Марка, но он уже упустил момент для ответной остроты и вынужден был промолчать, в который раз сетуя на природную медлительность своего ума.

У Катона этот человек всегда вызывал неприязнь. Они были полными противоположностями, и фраза, которой Марк ответил самому себе на саркастическую реплику в свой адрес, как раз и выражала это различие. Катон все время пребывал как бы в самом себе, скупо выпуская наружу продукты напряженной внутренней работы души и разума, а Цезарь постоянно блистал, выставляя напоказ свои таланты, тогда как за этой броской вывеской Марку виделась холодная расчетливость. Впрочем, Катон был почти одинок в таком мнении о Цезаре, большинство же, оценивая этого человека, принимало явление за сущность.

Гай Юлий Цезарь принадлежал к знатному патрицианскому роду. Но женщины сделали его врагом аристократической партии: его тетка была женою Гая Мария, а сам он женился на дочери Корнелия Цинны. Молодость Цезарь провел в бурных увеселениях, жадно вкушая нехитрые радости, свойственные юности. Он относился к числу тех холеных щеголей, чей лощеный вид вызывал тошнотворное презрение у людей, подобных Катону. Однако ради успеха у женщин он жертвовал уважением мужчин и, не стесняясь, прибегал ко всяким ухищрениям тогдашней косметики и моды.

Когда над Римом сгустились тучи, всемогущий Сулла потребовал, чтобы Цезарь доказал ему свою лояльность и развелся с женою. Примерно в то же время Помпей удовлетворил аналогичное требование диктатора, но игравший роль легкомысленного повесы Цезарь неожиданно проявил независимость и остался верен родственным связям. Правда, слишком различным было их положение: Помпей стал Магном именно как сулланец, его благополучие зиждилось на милости диктатора, Цезарь же ничего не получил от Суллы, ему было нечего терять. Но в условиях тогдашнего террора опасность грозила самой его жизни, потому он покинул Италию и отправился на Восток.

Странствуя по свету, Цезарь проявил и свои достоинства, и пороки. Он предавался разврату в Вифинии, изучал философию и упражнялся в риторике на Родосе, отличился в боевых действиях в Малой Азии, побывал в плену у пиратов и своим самообладанием вызвал их уважение, после чего сам взял их в плен и самолично, без разрешения магистрата, казнил.

Узнав, что Рим освободился от страшной личности, довлевшей над всеми гражданами, Цезарь возвратился в столицу и стал создавать задел для будущей карьеры. Он верно предугадал, что торжеству сулланцев скоро придет конец, потому сразу принял позу врага аристократии, тем более что смог заявить о себе в этом качестве еще при Сулле. Одного за другим он привлекал к суду знатных нобилей и в то же время выступал защитником лиц, имевших репутацию сторонников народа. Цезарь первым стал возвращать в Рим добрую память о Марии, восстанавливая в городе знаки его побед.

При этом он по-прежнему вел тот образ жизни, который в дряхлом, уга-сающем обществе, осененном неверными лучами заходящего солнца, в свете которых мелкие предметы отбрасывают непропорционально длинные тени, называется блестящим. Молодой аристократ антиаристократической направленности радовал попойками друзей и подруг, раскачивал чужие ложа, осчастливливал клиентов щедрыми подарками и вообще сорил деньгами налево и направо, восхищая плебс. Катон считался богатым человеком, имея состояние в сто талантов, а Цезарь задолжал тысячу триста талантов и, ничуть не заботясь о гигантском долге, похвалялся, что тратит не свое, а чужое. Видимо, он слишком верил в свою звезду и полагал, что деньги не будут для него проблемой.

В тот год, когда Катон исполнял квестуру, Цезарь был эдилом и неодно-кратно срывал восторг толпы роскошными празднествами, гладиаторскими битвами, в которых бойцы были одеты в серебряные доспехи.

Так, играя на слабостях испорченного дурной эпохой плебса, Цезарь добыл себе известность, позволившую ему претендовать на роль одного из вожаков популяров.

Несмотря на сумбурную молодость и не слишком впечатляющий способ добывания популярности, Цезарь уже тогда выглядел яркой личностью. Он умел производить сильное и большей частью благоприятное впечатление на окружающих. Его ум был стремителен, а язык остр. Красноречие Цезаря не могло сравниться с Цицероновым по богатству и изысканности словесного материала, но при всей простоте стиля оказывало почти такое же воздействие на слушателей за счет ясности мыслей, убедительности доводов и чистоты языка. В политике Цезарь одновременно был и реалистом, и максималистом. Он четко осознавал цель и упорно преследовал ее, не страшась трудностей пути и не ограничивая себя в средствах нормами морали. То, что со стороны казалось авантюрой, в действительности являлось плодом скрупулезного расчета. Чем бы ни занимался Цезарь, он всегда излучал оптимизм, основанный на вере в свои силы. Этот оптимизм в совокупности с доброжелательностью делал его приятным собеседником, и граждане тянулись к нему, но только не такие, как Катон.

У Катона даже его общительность и благожелательность вызывали неприязнь. Марк считал, что если Цезарь и любит людей, то лишь как отражения собственных достоинств. Он все время их удивляет и восхищает и при этом смотрится в них, словно в живое зеркало, в свете их эмоций любуясь самим собою. Эта была еще одна разновидность эгоизма. Именно, угадывая под прикрытием коллективистских достоинств Цезаря его холодный, враждебный римскому духу индивидуализм, Катон и испытывал отчужденность к этому человеку.

Катон присматривался ко всем наиболее активным сенаторам, стараясь заглянуть им в душу, чтобы отсортировать там все наносное, зависящее от личных пристрастий и групповых интересов, и выявить тех из них, кем движет искренняя забота о государстве. Итог его анализа был весьма плачевным. В партии сенатских верхов – оптиматов, включающей остатки аристократии и ее духовных перерожденцев – олигархов, таковых было очень мало, а среди популяров не обнаруживалось вовсе. Однако Катон не унывал. Он был слишком молод, и силы бурлили в нем, требуя борьбы. Во всех делах, за которые он брался, ему препятствовала рутина, созданная современными ему пороками, но до сих пор он умел преодолевать сопротивление и добиваться победы. Былые успехи придавали ему надежды на будущее. На главном плацдарме своей нынешней деятельности, в казначействе, он навел должный порядок и получил настолько очевидный положительный результат, что его заметили все соотечественники. Авторитет казначейства настолько возрос, что даже консулы не считали зазорным придти к Катону и лично засвидетельствовать подлинность того или иного документа. "В следующий раз, когда я буду претором, я откорректирую законодательство и восстановлю дисциплину в судах", – думал Марк. Правда, согласно установленному порядку прохождения магистратур, это могло произойти только через десять лет – слишком долгий срок для агонизирующей Республики.

День, когда Катон расставался с должностью квестора, стал самым счастливым в его жизни. Почти весь Рим собрался перед храмом Сатурна, чтобы с почетом проводить его домой. Здесь были и сенаторы, и всадники, и плебс. Сюда пришли даже многие из тех, кто материально пострадал от проведенных им мероприятий. Они понимали, что Катон выполнял справедливое дело, а поскольку он при этом вел себя корректно, не злорадствовал, не упивался властью, то они и не таили на него зла. Но, конечно, это не относилось к сулланцам, с которыми он обращался как с преступниками. Не было тут и торговцев, а также прочих дельцов, чьи чувства являлись производными от материальной выгоды. Благодаря этому толпа состояла из тех, кого Марк мог считать настоящими гражданами, и их ока-залось гораздо больше, чем прочих.

Он обозревал людское море, по которому одна за другой шли волны радости, восхищения, благодарности, и не мог скрыть улыбку – редкого гостя его лица, но оттого особенно приятного народу. "Разве Красс или Цезарь, которые покупают благосклонность плебса деньгами, способны увидеть такое зрелище! – восклицала душа Катона. – Разве можно сравнить чувства народа, вызванные твоими добрыми качествами и справедливой деятельностью, с пресмыкательством и лестью продажной толпы!" Он вновь и вновь любовался своими согражданами и опять вспоминал тех, кто человеческое в себе пытался подменить материальными знаками престижа. "Несчастные люди, – думал он, – как далеки они от понимания жизни!"

На порог высыпали чиновники и тоже принялись благодарить Катона за то, что он научил их работать добросовестно. "Мы и сами всегда мечтали об этом, – говорили они, – но в обстановке, которая прежде царила в казначействе, просто нельзя было не ловчить. Зато теперь мы можем прямо смотреть в глаза соотечественникам, не вздрагивать при резких голосах обвинителей на форуме и крепко спать по ночам". Потом они принялись сетовать, что приходится расставаться с ним.

"Не волнуйтесь, – утешил их Марк, – вы со мною не расстанетесь. Я и впредь буду наведываться в казначейство, так что придется вам всегда спать спокойно".

Катон выполнил грозное обещание. За большие деньги он купил архивные книги и в течение всех последующих лет контролировал работу казначейства.

Долгое время толпа не отпускала Марка, и он не мог даже спуститься на форум. Наконец ударный отряд его друзей пробил брешь, и Катон двинулся к дому, возглавив длинную процессию провожающих. Когда он уже увидел стоящую на пороге жену в торжественной столе и счастливых детей, произошел эпизод, поначалу испортивший праздник, но в конечном итоге послуживший к еще большей славе героя дня.

Марка догнали двое бывших подчиненных и, перебивая друг друга, торопливо сообщили ему, что в казначействе крупные высокопоставленные дельцы атаковали замешкавшегося Марцелла и принуждают его оформить незаконную сделку.

Марк Клавдий Марцелл был человеком мягким, имевшим склонность к наукам и нравом более походил на ученого, чем на политика. Он с детства дружил с Катоном, который при своем крепком характере руководил им в учении и влиял на его мировоззрение. Марцелл имел большие способности к красноречию и философии и, благодаря твердой руке товарища, вырос в значительную личность, но так и не избавился от стеснительности, делавшей его податливым на уговоры и просьбы.

Зная это, Катон немедленно вернулся в казначейство и по одному виду Марцелла понял, что он уже выполнил все требования окруживших его хищников денежных джунглей. Не говоря ни слова, Марк начал рыться в картотеке и, найдя соответствующий документ, тщательно стер свидетельство слабости характера своего товарища и коллеги. После этого он взял Марцелла за руку и вывел его из казначейства, не обращая ни малейшего внимания на злобные глаза любителей наживы, сверкающие ему вслед молниями угроз.

Марцелл был сконфужен, но подчинился Катону. Впоследствии он поста-рался предать этот эпизод забвению, так как не знал, упрекать ему друга за происшедшее или благодарить его.

4

После квестуры Катон мог претендовать на должность народного трибуна, и друзья советовали ему поторопиться, чтобы использовать добытую популярность – напиток опьяняющий, но быстро выдыхающийся на ветру неустойчивой, как весенняя погода, социальной жизни. Но Марк, будучи верен себе, не считал нужным занимать важную республиканскую должность только потому, что была возможность ее легко заполучить. «Сейчас угроза государству отступила, зачем же я буду добиваться трибуната? – удивлялся он. – Ведь к сильному лекарству прибегают только при тяжелой болезни».

Катон остался квесторием, но начал готовить себя к дальнейшей карьере. После недавнего успеха извечная мечта каждого римлянина о роли видного государственного мужа казалась ему как никогда реальной в исполнении. Но в отличие от большинства современников, которые заботились не о том, чтобы соответствовать высокому посту, а о том, как его добиться, Марк все силы прикладывал к развитию своих способностей и сбору необходимой информации, то есть стремился к накоплению внутреннего потенциала, а не внешней значимости.

Катон желал знать все о положении в государстве, потому не только изучал законы и следил за внутренней политикой, регулярно посещая форум и курию, но интересовался и международной обстановкой. Он обращался ко всем друзьям и просто знакомым, выезжающим за пределы Италии, с просьбой сообщать о происходящих в дальних краях событиях и присылать копии важнейших постановлений и судебных приговоров. Желая стать личностью общемирового значения, он силился объять весь мир.

Однако, пока Катон еще только собирался в дорогу, другие уже отчаянно карабкались в гору, не думая ни о чем, кроме как о следующей ступеньке на пути восхождения. Спокойствие в государстве было кажущимся. К лету партия Красса сколотила достаточные силы, чтобы предпринять новое наступление на Республику. Правда, эта попытка захватить власть проводилась под прикрытием завесы законности, и полем боя стали комиции по избранию консулов.

Популяры опять выдвинули кандидатами на высшую магистратуру Катилину и придали ему в пару Гая Антония Гибриду.

Антоний был сыном знаменитого оратора, который, будучи приговорен Марием к смерти, своею речью зачаровал убийц и был сражен пришедшим на помощь солдатам центурионом, еще не успевшим услышать сладостного пения этой сирены. Но славным происхождением исчерпывались все его достоинства. Природа, поиздержавшись на отца, сэкономила на сыне. Его достоинств едва хватало на то, чтобы выносить бремя аристократических привилегий. Привыкнув в окружении Суллы к роскошному образу жизни, он в мирное время быстро промотал состояние и теперь согласился послужить Крассу, дабы поправить свое материальное положение.

В обязанности Антонию вменялось не мешать политике популяров, что ему было вполне по силам, а на роль главного затейника выдвигался Луций Сергий Катилина.

Катилина был достаточно родовит, чтобы иметь надменный вид, но не в такой мере, чтобы располагать возможностью удовлетворить амбиции. Он тоже был сулланцем, причем не по необходимости, как некоторые, а по зову сердца. Катилина старался походить на своего патрона и весьма преуспел в этом начинании: по мнению многих, в пороках он ничуть не уступал Сулле, правда, не обладал его достоинствами. Человек взрывного темперамента, вялый большую часть времени, он вспыхивал деятельной страстью всякий раз, когда перед ним появлялась достойная его цель, будь то убийство подвергнутых проскрипциям или пьяная оргия. Вообще, Катилина был злодеем из легенды. О его преступлениях слагались мифы. Когда-то он будто бы убил малолетнего сына в угоду любовнице, еще до начала сулланского террора убил брата, потом подстроил гибель мужа сестры, убийства же прочих людей даже не ставил себе в заслугу. Его обвиняли в сожительстве с дочерью, пытались судить за совращение весталки. Он находился под судом и за злоупотребления в провинции. Однако каждый раз его выручали могущественные заступники, которым он оказывал разнообразные услуги.

При Сулле Катилина сколотил значительное богатство, точнее выколотил из жертв, но потом разорился, ведя разгульную жизнь, и влез в долги. Это и определило его идеологическую позицию на поприще политики. Он объявил себя защитником обездоленного люда и главным лозунгом своей партии сделал клич об отмене долгов. Очень скоро он стал императором гигантского воинства аристократической молодежи, прокутившей отцовские состояния. На заседаниях его штаба в залитых вином пиршественных залах среди нагромождений истомленных женских тел, подобных горам трупов на поле боя, все чаще обсуждались планы государственного переворота, который позволил бы осуществить на деле благородный замысел. Катилину поддерживали сулланские ветераны; но римляне все еще были слишком законопослушными гражданами, чтобы начать войну ради частного лица. Поэтому Катилина стремился стать консулом, объявить законопроект о кассации долгов, а уж потом сзывать солдат на неизбежную в этом случае гражданскую войну. Однако партия сенатских верхов, видя в нем опасного врага, все время препятствовала ему добиться магистратуры. Она-то и поспособствовала тому, чтобы его злодейская репутация сделалась мифической. Тут ему на помощь пришел Красс, страдающий манией за деньги купить абсолютную власть. Но, даже объединившись с другими течениями популизма, Катилина долго не мог добиться цели.

Однако на этот раз популяры твердо рассчитывали на победу, поскольку Красс выволок из своих закромов самый массивный сундук с золотом и громко зазвенел его содержимым за спинами соискателей консулата.

Никто из значительных представителей нобилитета не рискнул состязаться с золотом первого в мире богача, который похвалялся, что на свои деньги может содержать целую армию – шутка совсем небезобидная в той напряженной ситуации. Не взяв качеством, сенаторы решили добиться успеха за счет количества и выставили сразу четырех соперников Катилине и Антонию. Но никто из них не мог состязаться со славой Катилины как врага знати и родовитостью Антония, помноженных на золото Красса. Видя по ходу предвыборной кампании, что они проигрывают, сенаторы извлекли из своего загашника свежую фигуру, которая не устраивала их сама по себе, но была хороша как противовес ставленникам популяров. Надеждой сената оказался Марк Туллий Цицерон, только что достигший консульского возраста.

Этот человек при всех своих достоинствах и всем своем тщеславии вряд ли добился бы консулата, если бы в государстве не сложилась критическая обстановка, поскольку принадлежал лишь всадническому роду. Однако его имя было хорошо известно в Риме. Он слыл философом и лучшим судебным оратором. Многих влиятельных людей всех партий привязывало к нему чувство благодарности за защиту в судах, а народ любил его за обвинительные речи на процессах, направленных против нобилей, а также за то, что он не брал взяток. В политике Цицерон лавировал между различными течениями, поддерживая и Помпея, и популяров, и нобилей, и дельцов. Кому-то это не нравилось, казалось свидетельством бесхребетности и приспособленчества, но самому Цицерону именно такая изменчивая, динамичная позиция представлялась принципиальной. Он, как и Катон, не примыкал ни к одной из существующих группировок, по сути принадлежа неоформившейся партии государства, и подобно Катону всегда и всюду старался отстаивать интересы Отечества. Однако Катон избрал для этого прямой путь истины, а Цицерон петлял в политических дебрях и шел на компромиссы, пропагандируя теорию согласия сословий. Политическая платформа Цицерона состояла в примирении разногласий в обществе и поддержании баланса сил.

Мало кто понимал тонкую политику Цицерона, но в трудный час нобили остановили свой выбор на нем как на личности, имеющей наиболее широкую социальную опору, поскольку он был угоден и плебсу, и помпеянцам, постепенно отделившимся от ядра популяров. Но и Цицерону, без устали ораторствующему на всевозможных сходках, не удавалось переломить ход предвыборной борьбы. Сколь ни красочны были его речи, желтые монеты, в представлении избирателей, весили больше, чем слова лучшего оратора. Тогда сенат решил придти на помощь своему кандидату и выдвинул законопроект об ужесточении ответственности за махинации, связанные с выборами. Закон звучал хорошо и оспаривать его было сложно, однако он резко уменьшал шансы Катилины и Антония. На некоторое время наступило политическое затишье, которое было сродни драматической паузе в игре оркестра, предваряющей главные аккорды. И в этой насыщенной переживаниями тишине деньги Красса вдруг пронзительно запели голосом одного из трибунов. Его соло в явном виде выразило главную тему запутанной пьесы популяров, до той поры скрытую в руладах импровизаций. Он наложил вето на сенатское постановление и тем самым обнаружил перед всеми, кто заинтересован в подкупе.

Цицерон воспользовался поводом и произнес перед народом блистательную речь, в которой разоблачил происки сил, стоящих за Катилиной и Антонием. Народ пришел в ужас от цинизма интриганов: когда то, что знает каждый по одиночке, становится достоянием всей людской массы сразу, это производит сильное впечатление. Авторитет ставленников популяров упал, зато Цицерон сделался героем. Именно его народ и выбрал в консулы. На втором месте с большим отрывом оказался Гай Антоний, а Катилина был лишь третьим.

Таким образом, популяры вновь потерпели поражение, поскольку рассчитывать на конструктивную, точнее, деструктивную деятельность, имея во власти одного Антония, было бесперспективно. Позднее их положение стало вовсе безнадежным благодаря ловкому ходу Цицерона. Не имея склонности к военной деятельности и не стремясь к наживе, Цицерон отказался от выпавшей ему по жребию в качестве провинции по окончании миссии в Риме Македонии, считавшейся выгодной добычей для наместника. Антоний, будучи обременен долгами, шел на консулат только ради возможности ограбить какую-нибудь богатую страну, и шаг Цицерона предоставил ему этот шанс. Поэтому он сразу сделался его союзником.

Обильная речами и интригами битва за консулат отвлекла внимание граждан от других событий. Пользуясь этим, популяры втихую провели своих людей в народные трибуны. Среди их ставленников особенно выделялись молодые Публий Сервилий Рулл и Тит Атий Лабиен. Лабиен принадлежал всадническому роду, корни которого уходили в почву Пицена, но активностью мог поделиться даже с консулами. Нравом и замашками он был похож на своего старшего друга Гая Цезаря, как Фавоний на Катона. Фамилия Рулла была более известной. Но этот человек тяготился простиравшейся перед ним длинной дорогой магистратур, плавно ведущей в гору, и предпочитал крутую, скалистую тропу чрезвычайных мер. Он заигрывал с народом, мечтая использовать гнев простых людей против нобилей в качестве трамплина для прыжка во власть. Но, не имея возможности, подобно Цезарю, залезать в космических размеров долги, Рулл вынужден был отказаться от подкупа и добывать популярность иным путем. Он обрядился в поношенную одежду, которую для пущей убедительности еще и разорвал, отрастил длинную бороду, прошелся бороной по голове, освоил грузную походку пахаря, утомленный взгляд, якобы отягченный жизненным опытом, и в таком виде, сближающим его, как он думал, с плебсом, предстал народу. Расхаживая в толпе, он невнятно вещал пророчества о судном дне для знати и о грядущих переменах. Пока Цезарь дружелюбно улыбался и рассыпал монеты Красса, не имеющий монет Рулл старался заинтриговать несчастных людей, в своем бедственном положении готовых довериться любому авантюристу.