Текст книги "Катон (СИ)"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 50 страниц)

Однако, несмотря на решимость сената, дело затянулось еще на несколько месяцев. Все это время шла ожесточенная борьба между оптиматами и популярами, в которую оказалось вовлечено все население столицы. Повсюду раздавались гром и музыка речей, мудрейшие ораторы рассуждали о том, что хорошо и плохо, о благе Отечества и грозящих ему бедах, о чести предков и развращенности своих современников, о пагубном воздействии на человека денег и святости добродетели. В азарте битвы люди совсем забыли, что изначально речь шла лишь о наказании нахального юнца, из-за похотливого зуда осквернившего религиозный обряд.

Особенно преуспел в этих риторических баталиях Цицерон, за что удостоился повышенного внимания Клодия и в рейтинге его врагов с места во втором десятке вознесся на самую вершину.

Тем не менее, успеха не достигла ни одна из сторон. Тогда оппозиция по-шла другим путем и заручилась поддержкой трибуна Фуфия Калена, который пообещал наложить запрет на любое неугодное Клодию постановление. Оптиматам пришлось пойти на компромисс, и Гортензий от их имени выразил готовность убрать из документа пункт о директивном назначении судей. На таких условиях Фуфий соглашался представить дело на обсуждение народа. Однако в самом стане аристократии не все одобряли шаг Гортензия. Особенно упорно возражал Цицерон. Но Гортензий все же убедил большинство товарищей, что Клодий не избежит наказания при любом составе судей. "Этот негодяй будет зарезан даже свинцовым мечом, – уверял он, – лишь бы нам удалось побыстрее нанести ему удар!"

Наконец все препятствия остались позади, был назначен день начала про-цесса, а жребий указал судей. Римляне уже давно научились помогать жребию выявлять нужных людей, потому в комиссию, составленную, согласно закону, из представителей трех сословий, вошли, говоря современным языком, свободные от комплексов сенаторы, всадники и эрарии. "Когда я увидел нищету судей, – писал потом Цицерон своему другу, – то свернул паруса и в качестве свидетеля дал лишь самые необходимые показания".

Однако не все те, кому выпал жребий, стали судьями. Обвинителю и обвиняемому позволялось отвести по несколько неугодных им кандидатов, и лишь оставшиеся после этой процедуры допускались к процессу. Поэтому представитель сената с суровостью цензора исключил из состава комиссии самых бесчестных людей, а Клодий, действуя с не меньшей принципиальностью, удалил честных.

Прошедшие отбор пятьдесят шесть человек заняли судейские места на форуме, и процесс начался. Все присутствующие: и участники действа, и зрители – пребывали в напряжении, но недолго; вскоре тучи сместились в одну сторону, и над половиной Рима засияло солнце. После первых выступлений обвинителей исход дела стал очевиден, и страсти угасли. Улики были столь вески и неоспоримы, что разрушить обвинение мог разве что всемирный потоп. Правда, форумное воинство, унаследованное Клодием от Катилины, попыталось оказать давление на суд, разразившись угрозами в адрес Цицерона, когда тот опроверг алиби Клодия, но судьи дружно встали и, сдернув с плеча тогу, демонстративно указали на свои шеи, как бы предлагая Клодию поразить их вместо Цицерона. Этот акт вызвал восторг народа и убавил сочувствие к подсудимому.

Слушание дела в римском суде обычно продолжалось несколько дней, однако в данном случае уже после первого заседания все было настолько ясно, что даже специально отобранные судьи не могли спасти Клодия, которому, по понятиям римской морали, оставалось только уйти в добровольное изгнание, дабы избежать позора осуждения.

Но не таков был Клодий, чтобы руководствоваться моральными законами. Настала ночь, самая плодотворная для него часть суток, и он отправился в гости к Крассу. Пороку, как всегда, понадобились деньги, деньгам же, чтобы громко заявить о себе, в свою очередь необходим порок, поэтому Красс и Клодий очень быстро поладили и вместе вышли на ночные улицы, чтобы заложить мины, которые днем должны были взорвать город.

Оптиматы знали о ночных бдениях своих врагов, но не принимали их суету всерьез. Они торжествовали и праздновали успех Чести и Святости. Снова возле дома Цицерона собрались толпы почитателей, которые воздавали хвалу мужеству его хозяина. Такая же картина наблюдалась и у жилищ других видных оптиматов.

Утром выяснилось, что весь форум занят сторонниками Клодия, и ведут они себя гораздо агрессивнее, чем накануне. Рядовые граждане нашли себе место лишь на склонах прилегающих к площади холмов вдали от ростр и судейских скамей, где должны были развернуться основные события. В этой обстановке, даже для того чтобы просто пройти на свои рабочие места, судьям нужно было стать Катонами. Среди них способным на такое перевоплощение оказался только один, а остальные не отважились форсировать кипящую эмоциями толпу и потребовали охраны.

Собрался сенат и, прозаседав полдня, постановил выделить судьям необходимую стражу. Из-за пустых формальностей был потерян и следующий день. Красс и Клодий использовали предоставившееся им время очень плодотворно. Денежными вливаниями они сцементировали свою армию в незыблемый монолит, судьям вдобавок к золоту были обещаны еще и живые призы: им посулили ночи знатных матрон. Таким образом гордые аристократки тоже внесли вклад в славное дело популяров, снабдив мужей не только пресловутыми рогами, но и добыв им по заказу Клодия новых врагов. Подобная двойная измена, видимо, вносила в их наслаждение перчинку особой пикантности и делала его более острым. Нового сексуального блюда с пиршественного стола высшего римского света отведала и сестра Катона Сервилия, являвшаяся женою консуляра Децима Силана. Во всем послушная Цезарю, она и в этом случае попала в распоряжение Клодия, скорее всего, при посредничестве своего неревнивого любовника. Клодий же, не долго думая, поставил ее в боевую позицию перед одним из судей и тем самым обеспечил себе еще один голос в борьбе против мужа и брата этой воительницы.

Проведя столь солидную подготовку к судебному процессу, Клодий вышел на второй раунд схватки, будучи переполненным оптимизмом.

Снова раздавались на форуме разящие речи обвинителей и невразумительный лепет защитников. Однако люди уже не слышали всего этого: они, затаив дыхание, внимали металлическим звукам лобзаний литых богов и богинь на аверсах и реверсах серебряных кругляшей, сталкивающихся в их карманах при каждом движении. А у судей под полою звякало так, что они, краснея и бледнея, надувались изо всех сил, тужась сохранить внешнее спокойствие. Терзаемая серебряным звоном гордая нищенка – Правда проронила горькую слезу и покинула форум, чтобы укрыться от лжи богатства в трущобах бедняков и там дожидаться лучших времен. Избавившись от пристального взора этой строгой красавицы, большинство комиссии в количестве тридцати одного судьи поспешно проголосовало за оправдание Клодия. Остальные двадцать пять членов комиссии еще хранили в душе свет былой римской любви к истине и вопреки всему происходящему потребовали осудить того, кто демонстративно надругался над религией и семейным очагом.

Итак, большинством голосов суд постановил считать, что прилюдно свершенного проступка, известного всем римлянам, не было. Таким образом суд доказал свое господство не только над законами, но и над фактами, Клодий же доказал господство над судом. Теперь у него были все основания торжествовать: оскорбив правосудие подкупом, он ушел от ответа за святотатство; организовав массовые оргии, избежал осуждения за единичное прелюбодеяние; совершив новые преступления, покрыл – старое.

Увидев угрюмо покидающего форум Цицерона, он окликнул его и под одобрительные смешки своей свиты с издевкой констатировал:

– Ну что, Туллий, судьи все-таки поверили мне, а не тебе!

Цицерон несколько оживился, получив возможность хотя бы остротой отомстить врагу, и едко возразил:

– Наоборот, Клодий, несмотря ни на что, мне поверили двадцать пять судей, а тебе не поверили и остальные тридцать один, потому потребовали взятку.

В это время Лутаций Катул подошел к судьям и громко, чтобы услышало как можно большее число граждан, сказал:

– Теперь я понял, зачем вы просили у нас охрану: с такими деньгами, какие вы сегодня получили, вам просто страшно было идти по городу.

Этот суд нанес еще один удар Республике, причем удар особенно разрушительный своей циничностью. Деньги, аморальность и развращенность демонстративно на глазах у всех граждан надругались над правосудием, нравственными и религиозными нормами государства. "Да здравствует порок, ибо он неодолим!" – такой девиз стал итогом длительного и шумного процесса.

На фоне всеобщего уныния в среде сенаторов бойцовскими качествами выделялся еще не растративший силы инерции, набранной в ходе знаменитого консульства, Цицерон. Он утешал и подбадривал впавших в отчаяние товарищей и совершал нападки на Клодия в Курии, куда тот допускался в качестве квестория. Побеждая женщин, красавчик проигрывал мужчинам, и в многочисленных перепалках с ним Цицерон всегда одерживал верх. Постоянно получая моральные оплеухи, Клодий сбавил гонор и притормозил свое наступление на аристократию. Ситуация осложнялась для него еще и тем, что уехал в провинцию заколачивать деньги Юлий Цезарь, ставший в последние месяцы его ближайшим сподвижником. В то же время положение Цицерона представлялось весьма устойчивым как ввиду его авторитета и ораторской резвости, так и благодаря царившему в массах мнению, будто к нему особенно расположен Помпей, засевший на Марсовом поле в ожидании триумфа, словно тигр – в засаде. Поэтому Цицерон позволял себе делать заявления о том, что судьи сохранили Клодия не для Рима, а лишь для тюрьмы.

Катон отводил душу, творя суд над своими женщинами. На позорную скамью он посадил не только сестру, запятнавшую себя связью с Цезарем и Клодием, подкладывавшими ее под нужных им людей, но и юную племянницу, недавно вышедшую замуж за Лукулла, которая тоже успела прославиться гимнастическими упражнениями в парном разряде со спортсменами вроде Клодия.

Несколько дней женщины упорно отрицали все обвинения; уж если они лгали в любви, то что им стоило соврать на словах? Тогда Марк оставил напрасные попытки уличить их и перешел непосредственно к исполнению морального приговора.

– Какой позор! – кричал он, нервно ходя по атрию. – Я едва не сгорел от стыда, когда друзья передали мне слова Лукулла о том, что он терпит жену лишь из уважения к ее дядьке! Каково мне было узнать, что уважение ко мне идет на покрытие бесстыдства моей же родственницы, моей же воспитанницы!

Возмущенный Катон остановился напротив младшей Сервилии, но, посмотрев в ее остекленевшие в привычке ко лжи, красиво очерченные глаза, схватился за голову и застонал:

– О негодницы! Вы заставляете меня сочувствовать Катилине, который хотел сжечь Рим, утверждая, что такое общество, как наше, не имеет права на существование!

Видя, что обвинитель выдыхается, прекрасные дамы от пассивной обороны перешли к атаке.

– Да, мы расточали свою красу недостойным, – дружно сознались они и, не давая Катону опомниться, тут же заявили, будто делали это от досады, что он не позволил им связать свой род с Великим Помпеем.

– Ты обидел нас, и мы с отчаянья мстили тебе! – наотмашь рубили они. – Во всем виноват ты, Марк! Именно ты погубил нашу честь и толкнул нас в объятия развратников!

Пока Катон искал на своем лбу вылезшие из орбит глаза, женщины развили свой успех до невероятного. Когда же он совладал с глазами, то увидел, как из-за портьеры на двери, ведшей в женскую половину дома, Сервилиям хитро подмигивает девочка-подросток – его дочь Порция. Взор Марка померк, и, страшась совершить преступление, более ужасное, чем то, за которое судили Клодия, он стремглав выбежал на улицу.

Когда Катон решился вновь вернуться к этой теме, Сервилии опять во всем обвинили его самого, однако уже на иной лад.

– Ты – размазня и не понимаешь радостей жизни! – вынесли они ему свой приговор. – Если ты столь холоден, что довольствуешься одной женщиной, то не суди нас, в ком кровь кипит от избытка чувств. Мы берем от жизни все и нам мало одного мужчины!

– Это потому, что вы не знали ни одного мужчины, вам попадались только самцы. Вы не способны оценить мужа, потому как ваши чувства не идут дальше похоти самок, – отреагировал Марк.

Красотки прыснули от смеха. Катон ошалело посмотрел на них и уже без запала, лишь по инерции добавил:

– И берете вы от жизни не более чем самое примитивное животное.

Тут Сервилии уже откровенно расхохотались, но быстро прервали это веселье и, внезапно преобразившись в прекрасных ангелов смирения, с трогательной покорностью объявили Катону, что если он осуждает их поведение, то они, подчиняясь ему как главе рода, отныне перестанут блудить и всегда будут держать колени плотно сдвинутыми.

Глядя в их серьезные, столь любимые им лица, Марк не сразу понял, что произошло, но тут в соседней комнате за тайком приоткрытой дверью раздался смешок юной Порции, и он поспешил уйти от греха подальше.

После этого Катон снова с головой погрузился в политику, поняв, что лучше сражаться с порочными мужчинами, чем с испорченными женщинами. Тогда как раз развернулась очередная предвыборная кампания, и дел в сенате было достаточно.

Вновь показал свою слоновью грацию Великий Помпей. Убедившись, что военные победы не сделали его лидером сената, поскольку не прибавили ему ни ума, ни красноречия, он решил добиться успеха иными средствами и выдвинул кандидатом в консулы одного из своих легатов Луция Афрания в надежде, что тот в Курии будет служить ему так же, как раньше в армии. Великий воитель имел огромный авторитет у народа, потому для придания популярности своему кандидату ему достаточно было просто прилюдно появиться рядом с ним. Стоило только плебсу узнать, кого представляет Афраний, и консулат ему был бы обеспечен. Но Помпей находился в заложниках у собственной славы, потому очень боялся проиграть. Страх перед неудачей заставил его искать дополнительные способы воздействия на избирателей. Воображение большинства тогдашних римлян уже ссохлось до размеров денежного мешка, и окружение Великого не придумало ничего иного, кроме подкупа граждан. В этом деле Помпею вызвался помочь консул Пизон, путь которого в политике напоминал след пьяницы. Совершив очередной зигзаг, Пизон вновь оказался в стане Помпея и, нагрузившись серебром, организовал широкомасштабную кампанию по оказанию материальной помощи особо нуждающимся избирателям. В его доме поселились раздатчики табличек для голосования, каковые по совместительству стали еще и раздатчиками монет. С утра до ночи в доме консула слышался веселый звон.

Однако столь благостные звуки резали слух таким странным людям как Катон, Фавоний, второй консул Мессала и друг Цицерона Домиций. Они вдруг запротестовали и взбаламутили мирно дремавший сенат.

Столкнувшись с новой подлостью, Катон обрел в себе новые силы для борьбы. Он без устали бил стены курии гневом обличительных речей. В конце концов кое-какие его фразы рикошетом упали на головы некоторых сенаторов и возбудили там подобие мысли. Ему стали поддакивать. Постепенно хор разрастался, и голос его становился мощнее. Так холодные снега на горных вершинах, дрогнувшие от резкого звука, ползут вниз и, ускоряясь, превращаются в лавину. Правда, сенат тогда представлял собою не ахти какую вершину, соответственно и лавина, коей он разразился, не могла смести с лица земли корыстолюбие, но два закона, направленные против подкупа избирателей, все же были изданы. Первый – позволял производить обыск у должностных лиц, а второй – объявлял преступником того, в чьем доме живут раздатчики. Автором одного из этих законов был Катон, а другого – Домиций.

Однако оппозиция квалифицировала предложенные меры как привилегию, то есть законы, относящиеся не ко всем гражданам, а направленные против конкретного человека, в данном случае – консула Пизона. Такая трактовка создала неблагоприятный эмоциональный фон вокруг оптиматов. Тем не менее, Пизону пришлось свернуть свою финансовую деятельность. Тогда раздатчики переместились за город и стали отсчитывать гонорар за гражданскую ложь в садах Помпея. Весть об этом быстро облетела столицу и окрасила победный ореол славы Помпея в желтый цвет позора.

Это удручающее событие вдруг обернулось благом для Катона, поскольку возвратило мир в его семью. Марция, враждовавшая с мужем после его отказа выдать дочь за сына Помпея, теперь пришла к Марку в таблин и с римской прямотой признала его правоту.

– Теперь весь Рим увидел, каков в действительности хваленый Помпей, – сказала она, – и если бы ты своевременно не воспрепятствовал нашему легкомысленному, продиктованному лишь тщеславием желанию, то его бесчестие ныне пало бы на всех нас.

– Ты говоришь не хуже Цицерона и Гортензия, – заметил на это Марк, слегка подтрунивая над пафосом жены.

– Как бы иначе я могла объясняться с тобою? – улыбнулась она.

– Я рад, что ты наконец-то согласилась со мною, – уже серьезно сказал Катон, – но все же было бы лучше, если б правоту не требовалось подтверждать пороком.

На том они и сошлись. Позднее Марция помогла Марку примириться с женщинами из его рода. В силу обстоятельств своей судьбы она с брезгливостью относилась к похотливым похождениям Сервилий, но в семейной войне сохраняла нейтралитет, из мстительных побуждений не поддерживая мужа и даже исподволь подогревая конфликт. Но теперь она предложила женщинам использовать случай с Помпеем в качестве повода, чтобы повиниться перед Марком и заслужить его прощение.

И вот однажды в таблин, где Катон по обыкновению возился в философских свитках, потянулась вереница пышных шлейфов. Увидев перед собою целый строй торжественных стол, гармонией складок струящихся по грациозным фигурам, узрев прекрасные лица, одухотворенные выражением гордого покаяния, Марк смутился и опрометчиво раскрыл сердце для чувств. Тогда изваяния величественной красоты вдруг ожили и, рухнув пред ним на колени, принялись стенать и рыдать, проклиная свою греховность. Марк засуетился, торопливо поднимая женщин с каменного пола, но они падали снова и в судорогах страданий рвали его тогу. Когда же ему удалось всех их поднять на ноги, они стали восхвалять его мудрость, с которой он осуществляет опеку над ними, особенно проявившуюся в случае со сватовством Помпеев.

Какой мужчина устоит против подобного комплимента, ведь объявить мужчину мудрым – все равно, что назвать женщину красивой! Трижды скептичный на форуме и в курии Катон не узрел подвоха в словах женщин и растаял. Истекая сладкими слезами, он стал обнимать тех, кто только что вышел из объятий презираемого им Цезаря и ему подобных. Так в семье установилась гармония, покоящаяся на зыбком основании лицемерия.

Выборы магистратов в тот раз протекали бурно, но страсти не вышли из берегов гражданской жизни, что по тем временам уже можно было считать достижением правящей группировки. Однако на том достижения оптиматов и кончались. Несмотря на их противодействие, в консулы прошел ставленник Помпея Луций Афраний, человек, по мнению аристократов, маленький и серый. Второй консул Метелл Целер представлялся личностью более значительной, но никто тогда не мог бы уверенно предсказать, какую политику он будет проводить. Год назад Целер всячески поддерживал брата Непота, когда тот торил дорогу к Капитолию Помпею Магну, но после провала миссии сводного брата в отношениях между Метеллами и Помпеем возникла трещина, которую скандальный развод полководца со сводной сестрою Метеллов Муцией превратил почти что в пропасть. В ходе предвыборной кампании Целер выдавал себя за блюстителя интересов аристократии, но, кем он был на самом деле, мог показать лишь следующий год.

Тревожное ожидание будущего на некоторое время растворилось в радостных переживаниях по поводу недавних военных побед. Воспоминания о славных делах пробудил наконец-то состоявшийся триумф Помпея. Торжественное шествие продолжалось два дня и все же не вместило в себя все заготовленные для праздника символы побед. В результате восточной кампании были покорены Сирия, Месопотамия, Киликия, Финикия, Палестина, Иудея, Аравия, Понт, Армения, Каппадокия, Пафлагония, Мидия, Колхида, Иберия и Альбания, было взято около тысячи крепостей и девятьсот городов, захвачено восемьсот кораблей. Однако римляне воевали не для того, чтобы разрушать и господствовать, они стремились создавать и управлять, поэтому уже в ходе самой войны Помпей восстановил и заселил тридцать девять пришедших в упадок городов. Это его деяние также было запечатлено на транспарантах и картинах, демонстрируемых во время триумфа, и подавалось оно наравне с самыми громкими военными успехами.

Напоминание об общих достижениях сплотило пестрое население Рима в единый народ, и несколько дней все были счастливы. Но затем среди граждан вновь замаячили призраки ложных ценностей, и в погоне за этими тенями, длинными лишь при заходящем солнце на закате цивилизации, люди опять погрузились в клокочущую желчь раздоров.

После победы известного героя, вершащего подвиги, укрощая женские подолы, антисенатские настроения в Риме вновь усилились. Активизировались сытые ораторы в нищенских тогах, призывавшие народ свергнуть власть прогнивших аристократов, чье достоинство насквозь прогрыз червь алчности, и установить господство тех, чьим достоинством являлась сама алчность. Разорившиеся патриции клялись в своей любви к плебсу и изрыгали ненависть к неразорившимся патрициям. Прокутившие отцовские состояния юнцы изображали из себя идолов морали и, демонстрируя, как выгодно их отличает от нобилей вынужденное воздержание, рьяно агитировали простой люд подставить свои плечи под их стопы, дабы помочь им выбраться из долговой ямы. Агрессивные честолюбцы, тяготившиеся необходимостью завоевывать авторитет большими делами, добивались его криком и великодушно выражали готовность возглавить плебс в войне против тех, кто мешал им занять руководящие посты. Вся эта шумиха имела успех: недовольство в народе копилось десятилетиями, потому сорвать пробку с бутылки, где томился этот джин, могла и нечистая рука.

Возмущенный разнузданным шабашем антиреспубликанских сил Катон решил перейти в контрнаступление и на одном из заседаний сената предложил открыть процесс против продажных судей, о чьем взяточничестве знали даже бездомные собаки, шнырявшие у мясных лавок на форуме. Такую идею отвергнуть, конечно же, никто не мог, но многие выразили сомнение в том, что виновных удастся уличить. Однако Катон пообещал позаботиться о сборе доказательств преступного сговора, и его слова возымели действие. Он с ходу привел несколько косвенных улик, которые в римском суде тоже играли немалую роль. К таковым относились факты и высказывания судей, свидетельствовавшие о резком изменении ими отношения к сути дела в промежутке между первым и вторым заседаниями, записи в расчетных книгах о крупных покупках, сделанных подозреваемыми после суда, и многое другое. Кроме того, Катон грозился добыть еще и необходимые свидетельские показания. Выслушав его, сенаторы уже не колебались и подготовили проект постановления о привлечении к ответу судей, проголосовавших за оправдание Клодия.

Увидев занесенный над собою меч обвинения, взяточники переполошились и в страхе забегали по всем знакомым и незнакомым людям, моля их о заступничестве. Теперь, когда деньги уже были истрачены, а возмездие грозным заревом пылало впереди, они искренне раскаивались в содеянном и потому поливали слезами пороги домов могущественных патронов, совсем не пользуясь луком. Сраженные горем сребролюбцы настолько забылись, что падали ниц даже перед Катоном, вызывая у него чудовищную брезгливость, едва удерживаемую им в берегах стоической невозмутимости. Таким поведением подозреваемые выдавали себя с головой и карманами. Наблюдая эту трагикомедию, народ снова стал восхищаться Катоном за то, что он решился и сумел вывести продажных судей на чистую воду.

Однако вскоре настроение взяточников резко изменилось. Их спины рас-прямились, взоры стали надменными, а руки снова зачесались. Столь оптимистические метаморфозы произошли с ними благодаря поползшей по городу молве, будто принципиальность и честность Катона являются вовсе не принципиальностью и честностью, а всего лишь особой формой беспринципности и лживости, под влиянием которых обладатель этих пороков объявил войну всадникам. "Нобили, безраздельно господствующие в Республике, в своем неуемном властолюбии покушаются на права сословия всадников", – неодобрительно гудел форум. Зачем нобилям, если они "безраздельно господствуют", еще покушаться на чьи-то права, никто не задумывался. Мысль в толпе, как обычно, тонула в шуме лозунгов и клокочущей лаве агрессивности.

Катону благодаря научной организации ума, сложившейся в ходе занятий философией, было ясно, что всякое следствие порождается конкретной причиной. Потому ему не составило труда определить, из чьей норы выползла та молва, оседлав которую, люди, торгующие справедливостью с судейских кресел, превратились в героев плебса. Из этой норы, точнее, из гнезда, а еще точнее, из сундука исходили на Рим эпидемии всех смут последнего десятилетия. Источником общественной заразы были бездонные закрома Красса. Когда масса денег достигает некой критической величины, она уже не помещается непосредственно в бизнесе и начинает ковать политику. Тогда бизнесом становятся жизнь и смерть государств и народов и происходят смены правителей, изменения конституций, войны, а миллионы людей, сражаясь, страдая, ликуя и погибая, с искренностью непосвященных играют роль наемников, прозревая лишь тогда, когда пьеса закончится и режиссер прикажет им сойти со сцены.

Крассу из-за противодействия оптиматов никак не удавалось делать выгодные финансовые вложения в политику, но деньги не позволяли ему смириться с неудачей и будили смекалку. Вот он и сообразил, что поскольку среди продажных судей преобладали всадники, представители класса, вообще склонного к предпринимательству, то процесс суда над ними можно использовать как инцидент для возбуждения дремлющей вражды между конкурирующими сословиями. Поняв, какую выгоду сулит ему такая трактовка событий, Красс тут же позаботился о том, чтобы она стала достоянием масс.

Ловкий ход извечного врага стабильности позволил ему не только противопоставить сенаторов и всадников, но и внести раскол непосредственно в сенат. Многие отцы города были выходцами из второго сословия, а немалое их число намертво связывали со всадниками кованные из серебра цепи бизнеса. Кроме них, существовал еще и Цицерон, для которого превыше происхождения и денег были его идеи. Идеология же Цицерона зиждилась на компромиссах между сословиями и группировками и, в первую очередь, между сенаторами и всадниками. Поэтому в действиях Катона он усмотрел покушение на главное достижение своей политики.

– Ты разрушаешь все склеенное мною с таким трудом согласие, – упрекнул он Катона.

– Я разрушаю кокон, где гнездится червь, подтачивающий устои нашего государства, – с невозмутимой уверенностью в своей правоте, столь дурно влияющей на собеседников, пояснил Марк.

Цицерон поморщился, сделал движение, чтобы уйти, но остался на месте и снова заговорил:

– Ты оперируешь абстрактными понятиями, тогда как политику делают конкретные люди.

– Поступки-то совершают конкретные люди, но итогом их деятельности является либо торжество добродетели, либо – порока. Пример тебе – суд над Клодием: кучка продажных людишек оправдала какого-то крикуна за попытку презренного прелюбодеяния, а в результате пострадал весь сенат и в конечном итоге – все государство, потому что удар был нанесен не конкретному обвинителю Клодия, а самой Чести, самой Религии, самой Нравственности.

– Вот ты-то, Катон, как раз и наносишь удар целому ради возмездия тем самым конкретным продажным людишкам. Я же стремлюсь сохранить целое, то есть Республику, основу которой составляет союз между сенаторами и всадниками.

– Еще раз поясняю тебе, Цицерон, что моя цель – не покарать взяточников Квинтилия, Деция и Спурина, а поразить порок, так как основу государства составляют Честь, Справедливость и Законность. А ты пытаешься пороком залатать дыры в добродетели, и потому все, как ты точно выразился, склеенное тобою согласие рахитично и рассыплется при первом же испытании, что происходит уже сейчас, точнее, это произошло в ходе того пресловутого суда.

– Ты, Катон, опять забываешь, в какой стране ты живешь, – грустно заметил Цицерон.

– Я живу в самой лучшей стране, чего не могу сказать о тебе! – резко отреагировал Катон, и они разошлись, будучи в равной степени неудовлетворенными спором и разочарованными друг в друге.

Оставшись в одиночестве, убедившись, что рассчитывать ему не на кого, Катон мобилизовал душевные силы и снова обрушился в Курии на взяточников. Благопристойная мудрость и несравненная риторика Цицерона потерпели поражение от искренности и страсти обвинителя, и сенат принял решение начать следствие по делу судей.

Красса ничуть не обескуражил такой ход событий. Парадоксальным образом он чувствовал себя в выигрыше даже теперь. Его целью было поссорить сенаторов и всадников, создать напряженность в государстве, и это у него получилось, а участь конкретных лиц, которых он якобы взял под защиту, его не интересовала, как не интересуют людские судьбы всякого, для кого мерилом жизни служат деньги, а не человек. Ворча и сокрушаясь вслух о неудаче своей прощенческой миссии, Красс тайком потирал руки и исподволь готовил новый конфликт.

Как самый крупный предприниматель своего времени, он был в курсе всех сколько-нибудь значительных финансовых операций, совершаемых на территории, подвластной Риму. Прислушиваясь чутким ухом к звону серебра на необъятных просторах Средиземноморья, он уловил несколько фальшивых нот в звучании оркестра малоазийских откупщиков. Для специалиста значим любой штрих, и полководца денежных легионов озарила счастливая идея перенести дисгармонию в арии провинциальных финансов в многоголосый хор столичной политики.

Налоги с населения провинций в римском государстве собирали частные компании так называемых откупщиков, которые вносили в казну некую сумму и тем самым выкупали у Республики право на сбор налогов в какой-либо стране. Далее бизнесмены орудовали в провинции по собственному произволу, руководствуясь лишь одним соображением – максимально перекрыть выплаченную государству сумму. Цель диктовала выбор средств ее достижения, а средства определяли отношение населения к откупщикам, поэтому для простых людей не было в мире врага страшнее этих предпринимателей и не было существ, более презираемых, чем они. По всему Средиземноморью стоял стон, и о злоупотреблениях откупщиков слагались легенды.