Текст книги "Катон (СИ)"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 50 страниц)

Эта речь произвела на собрание столь сильное впечатление, что Помпей, Красс и многочисленные потребители Цезаревых подарков горько пожалели о злополучном письме, давшем Катону возможность выступить с такими жестокими разоблачениями. Однако им все же удалось замять дело и не допустить отзыва Цезаря из провинции.

Консулат Помпея и Красса придал уверенности не только Цезарю, но и другим личностям того же толка. Гораздо смелее сделался, например, Авл Габиний. Последний обладал феноменальным обонянием, лучше всего чуявшим именно то, что не пахнет. Сидя в Сирии, он чувствовал запах египетского золота, и этот аромат сводил его с ума. Потому, едва только его давний шеф, Помпей, взял фасцы, Габиний гордо расправил плечи, приосанился и поманил к себе несчастного Птолемея, бесплодно растратившего в Риме свои богатства. Проконсул римского государства пообещал царю вернуть трон за взятку в десять тысяч талантов из александрийских закромов. Положение низвергнутого монарха вынуждало его соглашаться на любые условия, и Габиний, посадив царственную особу в обоз своего войска, с этим живым обоснованием войны вторгся в Египет. Без особого труда разгромив африканскую армию, Габиний выполнил обещание, взятое перед Птолемеем и предоставил ему возможность выполнить свое.

Таким образом ставленник Помпея отобрал лакомый кусок у Красса, который собирался на Восток и интенсивно вооружал тысячи людей, коим предназначался счастливый удел сложить свои головы на алтарь предполагаемой славы полководца. Правда, при этом Габиний в очередной раз грубо нарушил законы Республики и религиозные установления, но на то он и запросил гигантскую взятку, чтобы было чем убедить в своей правоте судей. Так что нескольким миллионам египетских жителей предстояло изрядно попотеть на знаменитых заливных лугах под африканским солнцем во имя высокой цели вызволения хозяина их царя из рук Фемиды.

Между тем триумвиры продолжали покупать римлян, и если прежде такие сделки совершались в розницу, то теперь полным ходом шли операции оптовой закупки душ. За два – три года до этих событий Помпей в ответ на военные победы Цезаря тоже решил провести весьма масштабную, но уже мирную кампанию. Он затеял строительство театра. До той поры в Риме не было каменного театра, а потребность в нем давно назрела. Однако это общественно-полезное дело подавалось народу как милость Великого Помпея, как его щедрый дар соотечественникам, а ведь строительство велось на те деньги, которые Помпей украл у государства при помощи Цезаря в консульство последнего.

В год своего консулата Помпей завершил возведение театра и справил помпезные дорогостоящие празднества по случаю его открытия. В новом храме культуры в течение нескольких дней пятьсот хищных животных рвали и грызли друг другу глотки, гладиаторы сражались со слонами, ну и, конечно же, между собою. Плебс остался очень доволен всем увиденным; и надо ли говорить, что после этих зрелищ, его способность понимать речи Катана резко снизилась?

Осознав значение инициативы Помпея, Юлий Цезарь тут же вступил с ним в соревнование и заложил строительство нового форума со скромным названием: "Форум Юлия". При этом он не только преследовал стратегические цели по завоеванию душ всех граждан, но не гнушался и локальными задачами, касавшимися отдельных политических фигур. Так, он подрядил стесненного в средствах Цицерона в управляющие строительством, благодаря чему получил возможность в любой момент обвинить его в каком-либо хищении. Чуть позже Цезарь совершил уже открытую покупку оратора, одолжив ему восемьсот талантов серебра, исторгнутых из галлов.

Цицерон весь год усиленно отрабатывал благодеяния триумвиров, но друзьям грустно говорил, что ныне с его речами другие согласны больше, чем он сам. Этот некогда самый активный консуляр теперь большую часть времени старался находиться вне Рима. Скрываясь на своих виллах, он утешался литературными трудами. Однако периодически раздавался властный окрик Помпея или Цезаря, и Цицерон послушно ехал в столицу, чтобы воевать с друзьями и защищать врагов. Так политика согласия сословий через диктуемые ею компромиссы привела его к прямому предательству Республики.

Значение Клодия упало, и он снова поступил на службу к триумвирам. По заданию Помпея Клодий усиленно клеветал на Катона, с присущим ему темпераментом внедряя в массы мысль о том, что тот, кого считают образцом честности, присвоил себе кипрскую добычу. Для успешной реализации своей дальнейшей политики триумвирам следовало уничтожить в согражданах само понятие о честности и справедливости.

Катон противодействовал инициативам триумвиров везде, где только было можно, а там, где – нельзя, бился с ними с еще большей страстью, однако всегда терпел поражение. Но он не падал духом, ибо готовил реванш на следующий год. По его настоянию Домиций снова баллотировался в консулы, а сам он опять выставил свою кандидатуру в преторы.

20

 Народ римский в то время уже лишился воли к сопротивлению пороку и терялся перед его властным гипнотизирующим оком, доходя в слепой покорности до состояния полного ничтожества. По-другому и быть не могло. В эпоху тотального нашествия индивидуалистских ценностей, когда исходные для человечества коллективные ценности осмеивались и изгонялись из жизни, когда общественная собственность, власть и даже слава приватизировались, растаскивались по частным дворам, присваивались отдельными лицами, никак не мог уцелеть в былом качестве самый большой коллектив – народ. Молот частного интереса за полтора столетия раздробил народную глыбу в мелкий щебень, а потом стер в пыль, где каждая пылинка представляла собою самую унылую и бесперспективную разновидность человека – обывателя, хрюкающего над своим корытом и вздрагивающего от свиста хлыста своего хозяина. Это не означало, что у граждан исчезли общие задачи, а свидетельствовало лишь об утрате людьми способности осознавать первостепенные цели.

Однако на закате общественного сознания народная душа окрашивается прекрасным и печальным заревом раскаянья. Чувство вины – последнее доброе чувство, которое может испытывать падший народ. Он походит на опустившегося человека, который, напившись до скотского состояния и сотворив соответствующие деяния, потом, начиная трезветь, бьет себя в грудь и истошно стонет: "Эх, горький я пьяница! Подлец я, подлец, пропил и дом, и жену, и детей! О, горе мне!" В таких условиях на последующих магистратских выборах наибольшие шансы имели кандидаты, несправедливо отвергнутые – на предыдущих. Поэтому в тот год ни ненависть Цезаря, ни деньги Красса, ни страх за свое лидерство в политике Помпея, ни гром среди ясного неба не могли помешать Катону стать претором. В закатных лучах угасающего народного сознания и без того уже ставшие легендарными качества Катона замерцали магически притягательными красками, и на комициях с воодушевлением народа не смогли совладать ни Помпей Великий, ни великое множество легионеров Цезаря. По тем же причинам на консульских выборах победил Домиций Агенобарб. Вторым консулом стал Аппий Клавдий Пульхр – старший брат Клодия.

Пульхр был человеком Помпея, однако Великому этого показалось мало. Страх перед Домицием и Катоном вынудил его отказаться от наместничества в Испании, которого он столь рьяно добивался, и остаться в Риме, точнее, в столичных окрестностях, поскольку, будучи проконсулом, он не мог находиться в черте померия. В провинцию Помпей отправил своих легатов. Красс же, невзирая ни на что, поспешно отплыл в Сирию за военной славой, крайне необходимой ему, чтобы сравняться влиянием в обществе и силой с Помпеем и Цезарем.

21

Главная задача претора состояла в свершении правосудия. Судебная власть в руках Катона являлась грозным оружием Республики. Однако триумвиры загодя укрепили свои позиции и теперь как лица, обладающие империем, были недосягаемы для суда. Катон, не имея возможности достать тех, кого он считал самыми крупными государственными преступниками, решил обрушить карающий меч правосудия на их ближайших сподвижников, которые по кирпичу растаскивали здание Республики и возводили из этих кирпичей трон для будущего монарха. При этом он надеялся достичь трех целей: во-первых, уничтожить верхний слой политического воинства триумвиров; во-вторых, через расследование махинаций сподручных Цезаря, Помпея и Красса высветить перед народом преступность самих триумвиров и таким образом свершить над ними моральный суд, после которого с помощью консула Домиция развернуть деятельность по отмене вредоносных для Республики мероприятий последних лет; и наконец, в-третьих, доказать зараженному цинизмом и апатией обществу, что правосудие существует и про-блема состоит лишь в отсутствии воли граждан к его проведению в жизнь.

Чтобы реализовать такую программу, Катону первым делом следовало обеспечить себе независимость. Его репутация была такова, что никто не посмел бы предпринять в отношении него попытку подкупа или шантажа, но тогда существовало другое могучее оружие для подчинения магистратов государства воле отдельных лиц. Раньше ценность должности для римлян заключалась в возможности реализовать свои способности на виду у всех сограждан и этим завоевать авторитет, любовь народа и вписать свое имя в историю Отечества. Но в эпоху, когда люди, их чувства и взаимоотношения в значительной степени утратили ценность, которая была перенесена на деньги, государственная должность стала средством к достижению богатства, а самое большое богатство сулило наместничество в провинции. Однако провинция провинции – рознь: можно было получить Галлию, большое войско и сделаться великим императором и Крезом, а можно было загреметь в такую дыру на краю света, откуда непросто выбраться даже за свои деньги. Вот триумвиры и посчитали, что таким рычагом как распределение провинций, они смогут манипулировать Катоном, тем более что после успешной миссии на Кипре у того проснулись административные наклонности. Но Катон, насквозь видевший всевозможных великих императоров, завоевателей, повелителей и душителей, ввергавших в благоговейный экстаз историков последующих эпох, досконально знавший приводной механизм этих выдающихся в глазах экс-плуататорских цивилизаций людей, сразу же по вступлении в должность обезо-ружил триумвиров, вообще отказавшись от провинции.

Желая еще больше подчеркнуть свою неподкупность и презрение к тому, что особенно высоко ценилось новой знатью, Катон ходил на форум и в базилику, где рассматривались судебные дела, в облачении первозданного римлянина: при любой погоде – в одной тоге и босиком. Сначала столь строгий вид претора произвел на граждан благоприятное впечатление, но затем его враги, не умея противостоять ему по существу, прибегли к своему обычному оружию – клевете и цинизму. "А Катон-то наш совсем опустился. Он не считает нужным привести себя в порядок даже для официального исполнения должностных обязанностей, – говорили они в толпе, – такая небрежность свидетельствует о его неуважении к согражданам". "А я слышал, будто он и судит-то порою под хмельком", – усмехаясь в рукав, заявлял кто-нибудь в ответ. "Это – оскорбление граждан, это – поруганье достоинства претуры, это – унижение Республики!" – следовал заблаговременно и хорошо оплаченный приговор. Побывав под перекрестным огнем таких обвинений, простолюдины уже не знали, как им воспринимать нарочито скромный облик Катона, и многие, желая не отстать от того, что им казалось общественным мне-нием, пренебрежительно хихикали над ним.

Катон не пытался противодействовать этим наветам. Он считал их проблемой общества, а не личности. Где гниль, там и мухи, где основную массу народа составляют обыватели, там неизбежно распространение сплетен и клеветы. Он целиком сосредоточился на своем главном деле.

Будучи опытным политиком, Марк знал, что для реализации какой-либо программы необходимо прежде всего создать команду единомышленников. Этим он и занялся в первую очередь. Однако, разговаривая с людьми, Катон еще раз столкнулся с синдромом упадка личности у своих соотечественников. Почти все его собеседники соглашались с ним на словах, признавали необходимость и справедливость предлагаемых им мер, но отказывались содействовать ему. Мысль о возможной угрозе их особнякам, виллам и рыбным садкам со стороны всемогущих триумвиров заставляла их опускать глаза перед Катоном и что-то бормотать о неотложных делах: собственность мертвым грузом висела у них на шее и лишала их малейшей свободы. Но Рим все еще был Римом, а не хлевом для раскормленного скота, потому что в нем оставались римляне. После многих идейных битв Катон, наконец, создал боеспособную группу государственных людей, основу которой составили консул Домиций Агенобарб и преторы Сервилий и Гай Альфий. Домиций и Сервилий являлись давними соратниками Катона. Альфий же примкнул к союзу потому, что ввиду своего скромного происхождения не мог рассчи-тывать на дальнейшую карьеру и хотел прославиться украшенной реальными делами претурой, тогда как многие другие молодые преторы, мечтая о консулате, использовали занимаемую должность, лишь для того чтобы получше угодить триумвирам.

Собрав собственное войско, Катон обратил взор на вражеские редуты. Главными целями для стрел Фемиды он избрал: претора Ватиния, являвшегося как бы третьей рукой Цезаря, которой тот выполнял самую грязную работу; консуляра Габиния, служившего Помпею тараном, крушащим законы Республики; и тестя Цезаря, Кальпурния, в чье консульство триумвиры резко усугубили нанесенный Цезарем удар государству. Каждый из этих высоких политических деятелей совершил столько преступлений против Республики, что ему не хватило бы десяти жизней для искупления вины и десяти голов – для секиры правосудия. Однако Катон понимал, что на суде он столкнется с мощным противодействием, потому с Катоновой скрупулезностью взялся за подготовку грядущих процессов. Он нашел толковых, а самое главное, смелых обвинителей, наметил судей и развернул широкомасштабное расследование, в котором были задействованы десятки людей, так или иначе пострадавших от триумвиров.

Пока формировался материал для основных процессов, Катон организовал множество других дел, где скамья подсудимых была предоставлена прочим исполнителям воли триумвиров, рангом помельче. Однако не всех их удалось осудить.

Выяснилось, что почти каждый судебный процесс в то время являлся политикой, бизнесом и всем, чем угодно, только не актом справедливости. Давно почувствовав угрозу правосудию со стороны денег, римляне реформировали судебную систему, стараясь сделать ее менее уязвимой для золотой ржавчины, разъедавшей их государство. Во избежание пристрастия и подкупа судьи набирались из трех сословий: сенаторов, всадников и эрарных трибунов, а число их порою приближалось к сотне. Усложнилась и сама процедура суда, который теперь мог продолжаться несколько месяцев. Но так как эти меры не устраняли корень всех зол, заключавшийся в количественной оценке людей, то, в конечном счете, они привели лишь к тому, что победу в суде мог одержать только очень богатый, а следовательно, и особо преступный человек. Реформы дали результат, противоположный желаемому. Потому-то лучший судебный оратор, лучший защитник и лучший обвинитель всех времен и народов Марк Туллий Цицерон в конце концов пришел к мрачному выводу, что суд в Риме отсутствует, что он уничтожен, как и сама Республика.

Однако Катон в отличие от Цицерона не мог удовольствоваться мрачным философствованием. Он раньше всех узрел грядущую гибель Республики, но поставил себе целью жить так, чтобы она не погибла прежде него. Катон с присущей ему холодной яростью вступал во все судебные баталии и бился в сети интриг, как Лаокоон, опутанный змеями. Горе было тем змеям от римского Лаокоона. Если же кто-то из прислужников триумвиров все-таки выскользал из его рук, то такой счастливчик надолго терял охоту вредить государству.

Но чем ближе претор подбирался к логову трехглавого дракона, тем ожесточеннее становилось сопротивление. В ход шли все средства, любые уловки. Так, например, долго готовившиеся Катоном процессы по делу Ватиния и Габиния были спешно проведены в сентябре, когда он болел.

В суде над Габинием председательствовал Гай Альфий, но, несмотря на самоотверженность, честность, смелость и римский темперамент, он не смог противодействовать деньгам триумвиров, выкачанным ими из половины мира, которые задавили судей, втоптали их в грязь и заставили пресмыкаться перед преступниками. Более того, тот, кто должен был стать главным обвинителем, вдруг оказался всего лишь свидетелем. Прославленный консуляр, философ, поэт, отец Отечества Марк Туллий Цицерон, претерпевший изгнание в консульство Габиния во многом из-за его агрессивной враждебности, Цицерон, который в каждой своей речи подобно Катону Старшему, по любому поводу говорившему, что Карфаген должен быть разрушен, громил Габиния и требовал суда над ним, Цицерон, считавший высшей ценностью Отечество, то есть республику, а самым страшным злом – тиранию, теперь вдруг не нашелся, что поставить в вину наконец-то представшему перед судом пособнику тиранов! Мало того, он и свидетельствовал так, что Габиний публично поблагодарил его, а ведь благодарность такого человека была хуже плевка!

Заведенный политикой лавирования между различными группировками и идеологиями в дебри откровенного предательства Республики, Цицерон, тем не менее, корень всех зол усматривал в недостойном, по его мнению, поведении аристократической верхушки сената. Он утверждал, будто все дело испортили Катон и его единомышленники тем, что не пошли на уступки зарвавшимся откупщикам и неумеренному в своем честолюбии Помпею, чем и подтолкнули разнородные оппозиционные элементы к объединению. По нему выходило, что сенат должен был подкрепить и возвысить те политические силы, которые по самой своей природе являлись врагами Республики. При взгляде на обстановку в государстве с точки зрения одного момента, Цицерон действительно был прав. Если бы Катон принял заигрывания Помпея и породнился с ним через своих племянниц, если бы он не препятствовал откупщикам грабить государство, то не было бы взлета Цезаря, и сенат мог бы кое-как контролировать ситуацию. Однако такие меры по спасению Республики походили бы на попытки вылечить больного, нуждающегося в радикальной операции, с помощью наркотических обезболивающих средств, которые несколько оттягивают кризис, но усугубляют болезнь и ведут к неминуемой катастрофе.

Как бы то ни было, благодаря этой схеме Цицерон сложил с себя ответст-венность за предательство и писал своему другу Аттику, что разумнее поддерживать победителя, нежели безрезультатно протестовать с побежденными. Тот его охотно поддерживал в таком идейном приспособленчестве, ибо сам давно предпочел сытую созерцательную жизнь в заморских имениях активной и опасной деятельности на форуме и в Курии.

Получив благодарность от Габиния и, надо думать, не только от него, Цицерон столь воодушевился своим новым путем в политике, новой честью и новой справедливостью, что на процессе Ватиния выступил и вовсе защитником. Теперь он вдохновенно и красноречиво восхвалял эту карикатурную фигуру, которую прежде считал недостойной даже критики и просто едко высмеивал. Цезарь праздновал небывалую победу: и впрямь, заставить римлянина ходить на голове – успех похлеще, чем перерезать племя аллоброгов. Цицерон же кувыркался перед судьями, как акробат, ловко жонглируя доводами, пряча факты в песок слов, топча собственные заявления и доводы, с которыми выступал три года. "Нельзя стоять на месте в своих взглядах, – объяснялся он потом с одним из немногих друзей, не погнушавшихся продолжать общение с ним, – надо учитывать обстоятельства, как учитывает погодные условия капитан корабля, кладущий судно на другой галс, дабы, отклоняясь на время от цели, тем вернее идти к ней". Воистину Цицерон – великий адвокат!

Ватиний был оправдан и в будущем даже удостоился консулата, что в то время позволило ему припадать к стопам Цезаря и снимать с них калиги. Габиния тоже не удалось осудить, но процесс затянулся и продолжался еще месяц. А суд над Кальпурнием Пизоном и вовсе не состоялся. Незадолго перед тем Цицерон обвинял Кальпурния в попрании законов при исполнении консулата, называл его, как и Габиния, торговцем провинциями и войсками, а также рабом смуты, уличал в преступно развязанной войне с фракийцами, в которой он по своей бездарности положил тысячи сограждан. Но эти и все прочие обвинения на чаше весов тогдашней Фемиды перевесил один довод в пользу обвиняемого: он – тесть Цезаря. Через три года Кальпурний Пизон достиг величайшей вершины в карьере римлянина, он стал цензором. Это замечательным образом соответствовало нравам той эпохи, ведь Пизон слыл пьяницей и развратником, из всей греко-римской мудрости усвоившим только одно слово: "эпикуреизм", которое он воспринимал исключительно брюхом.

Перед лицом столь циничного оскала несправедливости Катон не мог не выздороветь. Он поднялся на ноги и, пошатываясь от слабости, двинулся на форум. Взойдя на преторское возвышение, он перестал пошатываться: государственная трибуна – то место, где никакая сила и никакая болезнь не способны одолеть римлянина.

Катон лично взялся за дело Габиния. Однако время оказалось упущено. Самые весомые улики уже были выпущены из катапульты обвинения и просвистели мимо цели. Тогда Марк изменил план и выработал новую стратегию битвы. Он вместе с Альфием продолжал неистово сражаться за каждую букву обвинения Габинию, но параллельно начал готовить другое дело против того же героя. Сейчас сирийского проконсула судили за оскорбление величия римского народа в связи с превышением им своей власти в случае с вторжением в Египет. Катон же стал собирать материал для обвинения Габиния в вымогательстве. Первый процесс, по замыслу Катона, должен был измотать защиту, вычерпать все ресурсы триумвиров, израсходовать кредит доверия и терпения сограждан до такой степени, чтобы ставшее уже неотвратимым оправдание подсудимого вызвало гнев народа, на почве которого тучным злаком произросли бы семена последующего обвинения.

До поры до времени планы Катона сохранялись в тайне, но деньги – вещь плоская, они проникают в любую щель, и потому вскоре триумвиры узнали о замысле своего единственного последовательного врага. Они забеспокоились. Приговор Габинию одновременно стал бы серьезным обвинением его хозяину Помпею, а значит, и Цезарю и, кроме того, привел бы к утрате гигантской взятки Птолемея. Титаны не могли допустить этого, потому им пришлось крепко призадуматься. Самое обидное было в том, что они даже не могли посадить Катона в тюрьму или выбросить его с форума, как делали это прежде, ибо в сложившихся условиях такое действо лучше всего прочего сыграло бы роль обвинительного акта их подзащитному. О подкупах и угрозах не шло и речи, клевета и без того уже была задействована на полную мощность и днем и ночью шипела всеми своими семью языками. Увы, воспетая потомками гениальность Цезаря оказалась бессильной против честного человека.

И все же триумвиры нашли выход. "Если ничего нельзя сделать с самим Катоном, нужно противопоставить ему столь же сильную фигуру", – решили они. Победить Катона в суде мог только Цицерон, но тот в своем прогибе перед триумвирами уже, казалось, напряг позвоночник до предельного хруста, и дальнейшее давление неминуемо должно было сломать его. "Пусть ломается!" – смело бросил Цезарь, как бы репетируя свое знаменитое: "Жребий брошен!" "Пусть ломается", – согласился Помпей, и две трети вселенной в лице Помпея и Цезаря сели верхом на Цицерона. С этой неподъемной ношей тот, тужась и кряхтя, пополз на форум, дабы явить там миру свой позор. Увы, он уже до такой степени утоп в болоте компромиссов и уступок врагам, что проще было тонуть дальше, нежели пытаться выбраться из смертоносной трясины, в которой всякое неосторожное движение могло принести мгновенную гибель.

И вот пришло время, когда после скандального оправдания на первом процессе Габиний вновь оказался на скамье подсудимых, а над его поникшей головою поднялись двое недавних единомышленников, не раз выручавших друг друга и саму Республику во время политических потрясений. Только теперь один из них по-прежнему стоял на своем месте, а другой расположился напротив. Глядя в глаза друг другу, эти двое вступили в бескомпромиссный поединок.

Итак, теперь Цицерон был уже не сговорчивым свидетелем, а красноречивым, страстным, артистичным и изобретательным защитником. Катон не мог лично вступать в схватку с лукавым врагом, поскольку являлся председателем суда, однако он руководил сражением, распределяя обвинителей и направляя ход их мысли своими репликами и замечаниями. Иногда он прерывал Цицерона и жестко резал на куски узорчатое полотно его софизмов острыми вопросами.

Накал борьбы в те дни был столь велик, что даже дети играли в процесс над Габинием. Правда, мало кто соглашался изображать подсудимого, а на роль Цицерона и вовсе не находилось желающих, потому "Цицеронов" назначали по жребию или за провинности.

Увы, египетское серебро, мощь галльских легионов, Помпеева гордость и трижды профессиональное, но продажное красноречие оказались посрамлены: Габиний был осужден и изгнанником покинул Рим.

Другим направлением своей деятельности Катон избрал борьбу с коррупцией и в первую очередь – с подкупом на выборах. В течение нескольких десятилетий римляне почти ежегодно принимали законы против злоупотреблений в ходе избирательных кампаний, однако даже лучшие из принимаемых мер давали лишь локальный, кратковременный результат, до тех пор, пока всемогущие деньги не находили новые пути к своим жертвам. Катон же никогда не затевал такие дела, которые могли бы сделать и без него, но считал своим долгом браться за то, что было не по силам остальным согражданам. Вот и теперь он поставил себе задачей не просто затруднить подкуп избирателей, но воздвигнуть перед этой порчей государства непреодолимую преграду. Максимализм в цели проявился и в качестве разработанного Катоном документа. Марку действительно удалось залатать бреши в выборном законодательстве, а кроме того, он возложил на всех новых магистратов обязанность представлять суду отчет о своей избирательной кампании, независимо от того, были на них жалобы или нет. Под напором безыскусного, но искреннего и страстного красноречия Катона сенат с восторгом принял его законопроект, и он на несколько лет избавил Марсово поле от циничного звона серебряный кругляшей. Однако когда курия опустела, и сенат распался на шесть сотен сенаторов, то каждый из них с ужасом схватился за голову в страхе за будущее. Перспектива состязаться не деньгами, а личными качествами одновременно и пугала, и волновала честолюбцев, потому они не сразу определились со своим отношением к новому закону. Наконец большинство сенаторов возненавидело Катона, благодаря чему с очевидностью выяснилось, что денег у римлян тогда было гораздо больше, чем положительных качеств. Марк предвидел такую реакцию со стороны высших сословий, но, к его удивлению, плебс воспринял новшество еще хуже, чем знать. "Катон разорил народ!" – кричали на улицах и площадях города возмущенные обыватели, которых лишили возможности торговать своей гражданской честью, их последней истинной ценностью, оставшейся от предков, ибо все остальные они уже давно растранжирили.

Настроением плебса воспользовались активисты Клодия и организовали массы на весьма впечатляющую акцию против Катона. Толпа оскорбленных в лучших чувствах, уязвленных в самое сердце своей меркантильности горожан обрушилась на форум, где ненавистный претор, терроризирующий сограждан бескомпромиссной честностью, готовил очередное жертвоприношение Фемиде, и в миг разметала судебных чиновников. Сенаторы сохраняли занимаемые позиции чуть дольше ввиду инертности своих увесистых фигур. Но через мгновение и они, забыв об аристократической гордости, со слоновьей грацией сотрясали животы в самозабвенном бегстве. Катон живота не имел и беречь ему было нечего, потому он никуда не побежал, однако людская волна отбросила его на сотню шагов от преторского возвышения.

Устояв на ногах, и благодаря этому не будучи затоптанным, Катон перешел в контрнаступление и начал медленно, но уверенно пробираться к трибуне. Стоическое самообладание разительно отличало его от беснующихся в истерическом бешенстве обывателей, и те, хотя и бросались на него, отскакивали назад, как собаки, вдруг наткнувшиеся на волка, которые и ненавидят зверя другой породы, да чуют, что он им не по зубам. Так сквозь частокол судорожно тянущихся к нему рук, сопровождаемый шипеньем бессильной злобы, Катон пробился к преторскому возвышению и, поднявшись на трибуну, обвел толпу долгим взглядом. Его глаза, лицо и весь облик излучали такое уверенное всемогущее спокойствие, что пена эмоций на площади стала таять. Взбудораженные провокационными речами, впавшие в вакханалию мелочной ненависти горожане вдруг увидели перед собою человека иного мира, неподвластного сиюминутным страстям и преходящим страхам, обитающего в других измерениях. Они словно подняли взор от пыльной земли и заглянули в звездное небо, зияющее неизмеримой глубиной, в которой тонут повседневные заботы и растворяются рвущие их жизнь на мелкие лоскуты желанья. Они будто бы приобщились к вечному и осознали бренность своего бытия. Показалось, что над площадью прозрачным облаком пролетел ангел и осенил людей небесной благодатью.

"Это хорошо, что вы смолкли, – неспешно, но веско заговорил Катон. – Тишина способствует раздумью. А нам есть над чем поразмыслить. Нам не дает жить суета, неведомая нашим предкам. Мгновенья благодатного покоя позволили вам заглянуть в самих себя, и что же вы там увидели? С чем вы пришли сюда, нет, не пришли, а ворвались, словно талая грязная вода, размывшая плотину; сюда, на форум, в сердце Рима?

Когда-то Аппий Клавдий Цек, будучи слепым и недвижным от старости и недугов, подвиг здесь побежденных и павших духом сограждан на новую войну с Пирром, и Рим победил; когда-то Атилий Регул тут страстно убеждал народ не идти на унизительный мир со злейшим врагом и затем, верный слову, отправился обратно в Карфаген, чтобы принять страшную смерть, но зато Рим снова победил; в трудную годину здесь звучали мудрые речи Фабия Максима и страстные призывы Сципиона, и в итоге Рим вновь праздновал победу; с этой трибуны Марк Катон обличал азиатские пороки, захлестнувшие Город вместе с толпами хлынувших сюда рабов, и Рим, очистившись от скверны, возродился для новой жизни! А теперь сюда, на форум, земную проекцию небесного Олимпа, центр Вселенной, пришли вы! И какие же великие мысли и чувства явили вы здесь человечеству и богам? Вы требуете покарать Катона за то, что он лишил вас возможности получать взятки от соискателей должностей, вы жаждите расправы над тем, кто хочет, чтобы вы избирали магистратов свободным волеизлиянием, а не подчиняясь бряцанью засаленных нечистыми руками монет, вы изрыгаете ненависть к тому, кто протестует против обращения с вами как с рабами, нет, даже хуже, чем с рабами, поскольку за рабов они, эти торговцы душами, платят дороже, вы же обходитесь им гораздо дешевле! Вы явились сюда, чтобы наказать Катона за то, что он все еще видит в вас людей, граждан Рима, способных к самостоятельным решениям, а не продажный скот, проводящий жизнь в хлеву между углом, где стоит корыто, и углом, служащим отхожим местом! Вот с кем и с чем вы собираетесь бороться! Вот чего вы добиваетесь!