Текст книги "Избранное"
Автор книги: Вячеслав Шугаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 46 страниц)
Студенткой она снимала угол у одинокой старухи, жившей в рабочем предместье. Еще быстрая, худенькая, с ласковым морщинистым лицом, с легкими седыми волосами, которые она не любила прятать под платок, старуха казалась приветливой и добродушной, но на самом деле была сущей змеею: в одиннадцать вечера закрывала ворота, пряталась сама за многочисленными засовами и задвижками – и хоть в подворотне ночуй. В подворотне Нина не ночевала, но на лавочке однажды до утра просидела – хорошо, что время летнее было. Или старуха говорила: «Я в город съезжу. Ты меня не дожидайся, ложись. Изнутри закройся, я вторые ключи беру». Но вскоре возвращалась, жаловалась: «На автобус не сядешь – давка. Постояла, постояла, да и плюнула», и принималась за ревизию: пересчитывала куски в сахарнице, на свет разглядывала банки с вареньем, со вздохом, ласково спрашивала: «Вишневое-то, Ниночка, сильно приглянулось? Не распробовала, поди, как следует, не успела?»
Нина бледнела и, до слез ненавидя старуху, говорила:
– Дарья Семеновна! Что я, варенья в жизни не видела?
Дарья Семеновна, строго поджав губы, обрывала:
– Не ной. Может, и не видела, может, и не пробовала. А место свое знать будешь. Иди на кухню, да свет долго не жги. Норову больно много, а с норовом надо одной жить.
Живности Дарья Семеновна не держала: ни кур, ни свиней, ни какой-нибудь захудалой козы скуки ради, даже кошки не было в доме; и объясняла это так: «Мне самой немного надо, а скотину попробуй прокорми. Жилы вытянешь». Тем не менее с Нины брала двадцать пять рублей в месяц да еще заставляла мыть полы, колоть дрова, таскать воду, – за книги Нина садилась, изрядно умаявшись. Но от старухи не уходила, со странной покорностью терпя ее самодурство, словно верила, угадывала – за терпение это рано или поздно воздастся.
Ох, как же переменилась Дарья Семеновна, когда на побывку приехал ее внук Костя, тихоокеанский моряк! Преобразилась в добрейшую старенькую бабушку, для которой внук – свет в окошке, последняя радость, последнее утешение в этой затянувшейся жизни. Поубавилось морщин на лице, побелело оно, зарумянилось, прибавилось живого, искрящегося блеска в уставших холодных глазах, голос стал непритворно мягким, ласковым и рассыпчатым: «Костенька, сиди, сиди, я сама; Костенька, попробуй вот курник – курочку свежую купила, у деревенской бабы сторговала; Костенька, ты вот здесь, здесь, подле меня сядь, этак-то я на тебя еще не смотрела», – и все эти радостные причитания сопровождались каким-то бессильным робким смехом, будто Дарья Семеновна боялась надоесть Костеньке: соберется он, не погостив толком, да и укатит обратно, на свой Тихий океан.
И к Нине Дарья Семеновна переменилась: «Ниночка, садись с нами; Ниночка, ты куда побежала не поевши – ну-ка, ну-ка, оладьи с пылу с жару отведай; Ниночка, брось ты эти книги – сходили бы вон с Костей в кино или прошлись бы – теплынь-то какая».
Нина все ей простила и радовалась за нее: «Вот ведь, может человеком быть! Без родни-то сердце онемело – вон чо, вон чо, как хлопочет. Как бабушка моя покойная. Не наглядится, не нарадуется на внука».
А хлопотать было ради кого. Невысок, но строен Костя, широкогруд, не шея, а медный лиственничный ствол, кудрявый, белокурый, зубы будто только что надраены, скулы аккуратны, крепки, весело глянцевеют от избытка здоровья, прямой, может быть, чересчур четких линий нос, глаза дымчатые, ласковые…
Костя отнесся к Нине с покровительственно-братской сердечностью: «Повезло бабушке на юнгу. Ниночка, давай помогу. Хлеб нарежу, разолью сам. Как успехи в учебе и личной жизни? В норме? Ну, молодец, порадовала краснофлотца. А то страну защищаешь, а сам все думаешь: как там Ниночка-то? Двоек бы не нахватала да от женихов отбилась. Есть женихи-то? Да-да-да, трави давай, отнекивайся. Ну, я их отважу, – задымились ленивой грустью Костины глаза, он погладил Нинины косы сильной тяжелой ладонью. «Ниночка, не мучь меня, Ниночка пойми меня, Ниночка, мне грустно без тебя», – пропел он и, не стесняясь Нины, не замечая ее, как не замечал бы сестру, стянул форменку, стянул тельняшку – открылась Нине белая, мощная, в лепных сгустках мышц грудь тихоокеанского моряка, и на ней золотистый пух…
– Полей мне, Ниночка. Только от души.
Нина зарделась, застигнутая не смущением, а впервые испытываемым удовольствием видеть белое, сильное мужское тело. Она засмеялась, взяла ведро с водой, ковшик и вышла во двор. Она смеялась и когда окатывала крутую Костину спину, наслаждаясь его охами, стонами, вскриками, вместе с ним переживала восторг под струями колодезной, тяжелой от донного холода воды.
Вечером моряк предложил:
– Ниночка, выбирай: кино или танцы? Но сразу и честно предупреждаю: даже «Яблочко» не умею.
Конечно, Нина выбрала кино, и, конечно же, моряк купил билеты на последний сеанс, и места оказались в последнем ряду.
В жаркой, душно-влажной темноте зала Нина все-таки замерзла: закоченели руки, ноги, чуть зубами не начала прицокивать, но удержалась, стиснула так, что занемели скулы. Странное волнение, поначалу заморозившее ее, угнетало все более и более – Нине сделалось страшно. Чтобы прогнать страх, успокоиться, она сбивчиво, горячечно зашептала, не раскрывая рта: «Ой, какая же я дура! Чего боюсь, чего?! Нет, что-то будет – вон как трясет всю! Никогда раньше такого не было!»
Костя обнял ее за талию. Тонкий, шершаво-мягкий крепдешин вовсе не защищал тело от жара быстрой ладони. Дрожь, зябкость, ледяной покров тотчас исчезли, теперь погружалась Нина в огненный гипнотический водоворот, не имея сил, да и не желая вырваться из него. Потяжелела, сникла голова и устроилась, успокоилась на Костином плече.
Возвращение домой было медленным, кружащим, осененным цветущей яблоней, овеянным ее прохладой. Во дворе Нина вздохнула:
– Спокойной ночи, Костя. Приятных снов. – Нина повернула к дровянику, куда переселилась с первыми теплыми ночами.
Костя, возбужденный, обнадеженный покорным, уступчивым настроением этой студенточки, остановил ее:
– Ниночка, радость моя, куда же ты? Не бросай краснофлотца. Кубрик свой покажи. Посидим, потравим. А, Ниночка?
– Хорошо.
Едва переступили порог, он обнял ее. Объятие, сильное, непреодолимое, освобождало наконец Нину от всех сегодняшних страхов, от обморочного жара, от изнуряюще-томительной телесной жажды. Она обхватила его за шею и, уже не чувствуя силы его рук, приникла сама, как бы втеснилась в него, и опять согласилась:
– Хорошо, хорошо. Пусть… Пусть так, – и в торопливо-неловком беспамятстве потянула его.
Очнулась от тишины, пропитанной свежим, густым запахом смолы, разогревшейся в июньском тепле. Осчастливленная небывалой болью, уставшая от небывалых слез, Нина улыбнулась и услышала затаенное дыхание Кости, потянула руку, погладила его горячее лицо. Он испуганно, обрадованно заговорил:
– Ниночка, я же не знал. Если б ты сказала…
Она нашла его губы и прикрыла ладонью.
Костя быстро оправился от неожиданности, подаренной ему этой девчонкой. Голос его окрасился победительной, горделиво-усталой интонацией:
– Ты теперь жди меня, Ниночка. Мне год остался. Вернусь, ошвартуюсь возле тебя. Ты зимой, на каникулах, может, махнешь ко мне? Если, конечно, в плаванье не уйду. Все равно ясность полная: жди.
А Нина вмиг повзрослевшим, печальным сердцем поняла, нет, проникла в свою судьбу таинственным, безошибочным взглядом: не надо ждать, не надо верить этому моряку. Ничего не будет, никогда он к ней не вернется, хотя сейчас искренне думает, что говорит правду.
– Ты чего молчишь, Ниночка? Не веришь? Боишься?
– Нет, нет, не боюсь. Верю.
Были еще ночи. Ласковые, продуманные Костины клятвы не обманывали Нину, но она все равно засыпала на его плече счастливая и во сне часто улыбалась.
…Костя уехал. И в тот же день Дарья Семеновна отказала Нине в квартире. Не отводя глаз, сухо и твердо объяснила:
– Продавать буду дом. Не обессудь. У тебя каникулы скоро, за лето найдешь угол. А уходи сегодня же, я к сестре в Красноярск собралась – долго пробуду. И повременить не могу.
Нина охнула, зажмурилась, чуть не упала: ради Кости переменилась к ней эта ведьма, сделала из нее приманку, чтобы внучек, Костенька ненаглядный, всю побывку дома был, глаза да сердце бабушкины тешил. На тебе, Костенька, квартирантку, свеженькую, молоденькую, только не пропадай, ради бога, из дому…
Нина, бесслезно почернев, в минуту собралась и молча ушла. Старуха так же молча проводила ее до ворот. Несколько ночей Нина проспала на полу у подруги, а потом начались каникулы.
Она написала ему семь писем, в ответ получила два. В последнем он сообщал, что его долго не будет на берегу, то есть уходит в плавание, на учения – да не все ли равно куда! Нина поняла, что больше он не напишет.
Никогда впоследствии Нина не упрекала его, не винила, словом дурным не поминала, напротив, безо всякой надежды все ждала, думала, снился он ей, а если на улице видела моряка, вспыхивало, слабело сердце. Она замедляла шаги и ждала: сейчас ее окликнут, обнимут, оцарапают щеку грубым сукном форменки…
Но Костя неизвестно где, нет Кости – что же все оглядываться, переживать да реветь в подушку.
5Сосватать Трофима помогло кино. Нина загодя запаслась билетами и, подкараулив Трофима во дворе, вышла на крыльцо.
– Соседу привет. В кино, Троша, не собираешься?
– Да вроде нет. – Трофим заметил, что Нина говорит непривычно звонко и весело, никогда с ним так не разговаривала. – А что за картина? – хотя и знал, какую картину будут показывать, вчера посмотрел.
– Ой, голова садовая! – Нина рассмеялась. – А я и не знаю. Мама билеты брала, да вот что-то сердце у нее прихватило. А одной идти неохота.
– Ага. Ясно. – Трофим подумал, разглядывая Нину. – А сама-то идешь?
– С кавалером чего ж не пойти. И возвращаться не боязно. – Нина опять рассмеялась, старательно и невесело.
– Ладно, раз так. Давай сходим, посмотрим. – Трофим, между прочим, часто недоумевал: что-то долго Нинка в девках сидит. Собою видная, рядом с ней наверняка не пожалеешь холостую жизнь. Он бы, например, не пожалел. Но как об этом скажешь? А ухаживать он вовсе не умел.
Они чинно сидели в зале, добросовестно смотрели на экран, Трофим угощал шоколадными конфетами – Нина терпеть их не могла, но не отказывалась, осторожно шелестя бумажками. После сеанса она говорить не могла – так липко, сладко было во рту. Хорошо хоть говорить не пришлось: Трофим разговора не затевал. До дому дошли молча. У калитки, протянув руку, он сказал:
– Спасибо за компанию, Нина. Вечер толковый вышел.
– До свидания, Троша. Тебе спасибо.
А вечер был в конце апреля теплый, темный, сухой; на завалинках пробилась трава, почки на лиственницах выпустили первые бледные иглы – витал над Преображенским хвойный дух, приняв в себя и тонкое, едва уловимое дыхание молодой травы. Нина постояла на крыльце, подышала, повздыхала и пошла в избу.
Через день уже Трофим караулил Нину.
– Нина, я подумал, долг платежом красен. Теперь у меня лишний билет. Пойдешь?
– Даже не знаю, Троша. Дома дел столько.
– Как же так, Нина? Должником-то нехорошо ходить. Совестно.
– Пожалеть, что ли, тебя? Ладно, всех дел не переделаешь. Пошли.
В этот раз он угощал ее лимонадом в клубном буфете, принародно, и Нина спиной чувствовала, как на них поглядывают поселковые бабы, и, кажется, слышала, как они перешептываются: «Вишь, в кино каждый день заладили».
Возвращаясь домой, он доверительно сообщил:
– Директор сегодня премию посулил. К маю. Думаю, мотор на лодку новый взять. На лодке любишь кататься?
– Люблю, но потихоньку. Чтоб ветер не сильно дул и не брызгалось.
У калитки опять пожал Нинину руку.
– Жалко, завтра картина та же. Больше ведь и ходить у нас некуда.
– Уж это точно. Или дома сиди, или в клубе.
– Жалко, что так, правда?
– А знаешь, Троша, если хочешь, приходи завтра к нам чай пить.
– Во сколько?
– Ну, часов в семь.
Чаевничал он у них теперь каждый вечер, ни одной новой картины они с Ниной не пропускали, и настал наконец день, когда Трофим торжественным, каким-то тугим, напружинившимся голосом сказал:
– Нина, мы должны быть вместе.
– Ой, Троша! Ты как… Ты так неожиданно… Я не думала, не знаю… Ой, ну как же это?!
– Нина, ты что-нибудь имеешь против меня?
– Что ты, Троша!
– Тогда решай. Согласна?
– Да. – Нина потупилась, каменно напряглась, ожидая, что вот сейчас Трофим обнимет ее, поцелует, начнутся жениховские вольности, к которым она еще не готова, не дай бог, не сдержится, оттолкнет – обнаружится ее холодное, расчетливое сердце – Трофим поймет, обидится, и все на том и кончится.
Но Трофим боялся отказа, а потому ни о каких вольностях не помышлял. Услышав «да», обрадованно вздохнул:
– Значит, так…
– Маме пока не надо говорить, – сказала Нина. – Привыкнем, обсудим, уж потом ей, ладно?
– Это верно. Торопиться не к чему.
В июне, на троицу, он посадил Нину в лодку с новым мотором и повез на Березовый остров.
На белый песчаный припай выползли разноцветные туши лодок, осыпа́лись, выравнивались высыхающие следы: женские, легкие и быстрые, и мужские – тяжелые, медленные под праздничным грузом. Поляны, лужайки, опушки, прелестно и тихо освещенные до людского нашествия пламенем жарков и желтенькими маленькими фонарями душистой зубровки, потускнели в грубых, ослепительных вспышках бутылочного стекла. Трещал, гнулся Березовый остров под неутомимыми ногами гуляющих и только чудом не тонул.
Нина и Трофим не знали, где присесть: за каждым кустом голосили, чокались, целовались, плясали, ссорились… Нина даже пошутила: «Нет места для жениха и невесты». Но место все-таки нашлось, укромное, солнечное, зеленое, этакий островок на острове, возникший у подножия старой березы и окруженный густым боярышником. Они выпили, помолчали, еще выпили – с жаркой, оглушающей быстротой затокала кровь. Трофим, красный, с мокрым лбом, глянул на Нину и тотчас опустил глаза:
– Вот денек, а! То ли от него, то ли от вина в голову ударяет.
– У меня прямо голова кругом. – Нина виновато и покорно улыбнулась, прикрыла глаза, прислонилась пунцовой щекой к берестяному березовому боку. «Ну, пусть поцелует, пусть обнимет. Что же теперь», – соглашалась она, возбужденная вином, горьковато-теплым, влажным запахом листа и близостью этого, вроде не чужого теперь мужчины.
Но Трофим медлил, не обнимал, Нина открыла глаза: он, пригнув ветку, выламывал березовый букет-веник.
– Сейчас ветер сделаем. – Он помахал веником, и Нину остудило, овеяло березовой свежестью. Она тоже притянула ветку и тоже выломала букет-веерок.
Поблизости, на одной из полян, возвысился, зазвенел пьяный голос Милого Зятя.
– Солнышко такое, воздух, а мы водку хлещем. Березки скоро почернеют от нашего дыха, сами скоро со стыда сгорим. Эх! Троица – святой день, а мы как в будни пьем. Вот я сейчас, сейчас скажу вам. – Милый Зять умолк и вдруг тонко-тонко закричал: – Троица! Поэт и женщина! С синим зверем на руках! Нет, надо же, какой день! И как сказано-то про него!
Трофим усмехнулся:
– Во дает Петька. Разобрало.
– А мне его жалко. – Нина уже опомнилась, оправилась от возбуждения, погрустнела, и ее до слез растрогали пьяные, непонятные, но красивые слова Петьки. – Он сейчас все-все понимает. А протрезвеет – и будет как побитая собака.
На обратном пути, приглушив мотор, Трофим сказал, не глядя на Нину:
– Свадьбу, однако, не надо большую. Суетня, колготня – зачем нам это?
– Конечно, лучше своих только собрать, и все. Мне тоже пир-то не по душе.
Но зато по душе он был Елизавете Григорьевне. Услыхав о желании молодых справить свадьбу в семейном кругу, она схватилась за сердце и закричала:
– Да вы с ума сошли! Позор-то какой: одну дочь, и ту не по-людски отдам? Нет уж, голуби мои, свадьба как свадьба – и никаких!
Трофим рассудительно начал:
– Вы поймите, мамаша…
– Ты не торопись, я тебе еще не мамаша. Вот свадьбу сыграем – буду мамаша. Нет уж, чтоб все как у людей.
Трофим подумал, подумал, спокойно сказал:
– Я согласен.
Решили, что свадьбу сыграют в сентябре, перед ондатровым сезоном, в осеннее благодатное затишье.
6Пришел жених, сосредоточенно-усталый, в новом темно-синем костюме с красным сельхозинститутским значком на лацкане. Присел у кухонного стола, вздохнул:
– Еле вырвался. Как назло, инспектор из треста приехал. Пришлось пригласить. Петьку Красноштанова уговорил – будет светить до часу.
Невеста в светло-сером платье с обильными кружевами на манжетах и в треугольном вырезе на груди выглядела торжественнее жениха. Взволнованная, пламенно-румяная после сухого банного жара, она вовсе забыла дневную усталость и свое раздражение. «Все-таки свадьба не каждый день». Она не дала передохнуть Трофиму, схватила за руку, стряхнула невидимые пылинки с плеч, улыбнулась снисходительно-ласково, как малому ребенку, приговаривая озабоченно, с нежною ворчливостью:
– Не сиди, не сиди, костюм изомнешь. Встань-ка, я тебя отряхну. Галстук поправь. Ну что это ты без плаща – не лето ведь. Ну ладно, все. Ой, Троша! Как я волнуюсь! – Она хотела, чтобы и он взволновался, понял: к этому порогу вернется не прежний Трофим Пермяков, а преображенный в главу семьи, в ее мужа. Нина взяла его под руку, посерьезнела, выпрямилась:
– Пойдем, Троша. Мама нас уже ждет.
– То есть? Где ждет?
– Там. – Нина кивнула на закрытую дверь комнаты.
– А я думал, в загсе.
Посреди комнаты неподвижно, молча, неулыбчиво стояла Елизавета Григорьевна. Ее окружили подруги, такие же тяжелые, глыбистые от возраста старухи. На полу перед Елизаветой Григорьевной лежал коврик, сшитый из оленьих камусов, прежде виденный Трофимом на стенке.
Остановились перед тещей. Нина прошептала:
– Благослови, матушка.
Трофим вмиг покраснел, рассердился: «Во дают! Театр устроили, попа еще не хватает. Да я им кто?» – но Нина сильно дернула его за руку, Трофим не удержался и упал на колени. Хотел встать, но Нина не пустила.
– Ниночка, Троша! Детки мои! – Голос у Елизаветы Григорьевны задрожал. – У Троши никого нет. Не дожили отец с матерью до такого дня. И у Ниночки я одна. А теперь у вас обоих одна. Живите счастливо, детки, любитесь на здоровье! И помните родительское слово: берегите друг дружку, иначе не жизнь, а маета будет. Господь вас благослови! – И Елизавета Григорьевна всхлипнула, подруги ее старые потянули платки к глазам, и Нина поднялась с мокрыми глазами. Трофим, все еще рассерженный неожиданной выдумкой тещи, тем не менее здраво отметил: «А ничо, душевно вышло. Без колен будто нельзя было».
Они отправились в загс. В воротах Елизавета Григорьевна сунула в карман Нининого плаща гладкую золотистую луковицу – Нина удивленно замедлила шаг.
– От сглаза, дочка, от сглаза, иди. – Елизавета Григорьевна легонько подтолкнула ее.
Как раз в это время всем мужчинам поселка понадобилось быть во дворе: кто дрова колол, кто забор чинил, кто просто по двору шарашился, дело искал. Бабы были откровеннее и стояли у калиток, сложив руки на животах. Нина и Трофим шли не торопясь, посредине улицы, и поглядеть на них можно было, слава богу, досыта. Нина ничего не видела и не слышала – доплывала на Трофимовой руке к тихому желанному берегу… Трофим же думал: «Поглядите, поглядите. Денег не берем. Все ж таки сколько в людях любопытства! Ну бабы – понятное дело, а мужики-то, мужики чего не видели?» Трофим улыбнулся, заметив, как его однофамилец Федька Пермяков зазевался на них и упал, поднимаясь на крыльцо. «Так тебе, рыжему, и надо!»
Приближались к загсу, Трофим нахмурился: «Хоть бы Зуиха чего не выкинула. Стыда не оберешься».
Зуиха, или Антонина Зуева, крепкая, ладная, бездетная вдова, заведовала районным загсом. У нее всегда квартировал какой-нибудь геолог, и Антонина давно уже имела прозвище – Разведчица Недр. В прошлом году она ездила в город на трехдневный семинар «Новые свадебные обряды», перенимала опыт. Ничего особого не переняла, но вывезла какие-то чудные речи и вгоняла ими в краску молодоженов. Поздравив и вручив брачное свидетельство, Антонина поднимала руку, требовала тишины и, потупившись, задушевно так, негромко говорила: «Есть товарищи, в брачной жизни и деликатная сторона, как говорят ученые, интим. По их словам выходит, что счастье в семейной жизни начинается с брачной ночи…»
У Трофима в голове мутилось, когда он представлял, как Антонина и им ляпнет такое. Поэтому, расписываясь, прошептал на ухо Антонине:
– Только заикнись про свой интим. Сожгу твою контору и тебя вместе с ней!
Антонина отпрянула, возмущенно вытаращила прозрачные блудные свои глаза, хотела, видимо, одернуть Трофима, но пора было поздравлять молодых.
– Любовь вам да совет, Нина и Трофим Пермяковы! Горячо поздравляю новую семью от имени и по поручению Преображенского райсовета!
Разлили в стаканы красный густой портвейн – здешний райпотребсоюзовский магазин отродясь не завозил шампанского, а водкой потчевать молодоженов было как-то неловко.
…У дома молодых встречала Елизавета Григорьевна с подругами. Только Нина и Трофим приблизились к калитке – старухи запустили руки в карманы и из горстей осыпали молодых овсом и карамельками в бумажках. Одна карамелька угодила Трофиму в лоб – прожгло мгновенной обидной болью, чуть слезу не вышибло.
Их усадили в передний угол, теснехонько, плечом к плечу – не то что ссора, даже тень ее чтобы не протиснулась, – поставили перед ними рюмку, тарелку – пейте из одной, ешьте с одной – и, увлекшись приготовлением к выпивке, забыли о них. Сидеть, прижавшись друг к другу, было неловко и жарко, – Нина отодвинулась, наклонилась к подружке, они зашептались, засмеялись. Трофим между тем прикидывал: «После третьей должны «горько» крикнуть. Нет, однако, после второй, черти, не вытерпят». Он покосился на Нину – смеющиеся, влажно и темно набухшие губы, нежно чернеющий пух над верхней… Трофим вздрогнул от внезапного жаркого озноба, растерянно улыбнулся.
«Как же это при людях-то?» – стыдно стало Трофиму, не по себе. И в женихах боялся, не обнял ни разу, а теперь боялся пуще прежнего.
Он страдал, когда разговор в мужской компании ни с того ни с сего приобретал душно-скоромную тяжесть; грубая, с бесстыдными подробностями похвальба мужиков друг перед другом заставляла его бессмысленно ухмыляться – целомудрие так упорно и долго преследовало его, что он болезненно стыдился своего незнания: все эти анекдоты и россказни угнетали его.
– Горько! – дружно, весело и трезво прогремело застолье. – Горько!
Трофим побледнел, медленно развернулся, понес оттопыренные, сжатые вороночкой губы. Перед Нининым лицом не выдержал, закрыл глаза. Прижались губы к губам и быстро, неинтересно для гостей, расстались.
– Горько! – опять весело и дружно потребовало застолье. – Горько!
Теперь губы соединились, замерли надолго, и это длительное бездействие удовлетворило гостей – можно было выпивать дальше. У Трофима закружилась голова: Нинины губы теплы, ласковы и вовсе не так спокойны, как показалось гостям, – они приоткрылись ожидающе, покорно и обожгли влажным жаром, и закружилась у Трофима голова.
Вскоре пьяненькая старуха Сафьянникова задребезжала высоким, одеревеневшим голосом:
Я теперича твоя, сударь,
Я теперь твоя суженая,
Я теперь твоя ряженая,
Я теперь расчешу кудри,
Я теперь перевью желты.
Старуху не слушали. Настало то самое время, когда выпивка резко обозначила песенные пристрастия гостей. Истинно посельские добросовестно ревели:
Бежал бродяга с Сахалина
Звериной, узкою тропой…
Антонина Зуева, полыхая ярким и сочным румянцем, голосила:
Что стоишь, качаясь,
Тонкая рябина… —
подтягивал ей и Виктор Буйков.
Младшая ветвь застолья, хлебнувшая городской бойкости, перекрикивала всех:
А мы едем, а мы едем за туманом,
За туманом и за запахом тайги!
В полночь погас свет, но Елизавета Григорьевна ждала этого и приготовила лампы – никаких происшествий в потемках не вышло.
Нина шепнула:
– Троша, я больше не могу. Устала.
Они пробирались меж гостей, занятых спорами, песнями. Лишь старуха Сафьянникова приметила исчезающих молодых и закричала:
– Ложитесь вдвоем – вставайте втроем! На каждую ночь – сына и дочь!
На пороге их встретил Милый Зять:
– Светильщика забыли! Люди добрые! Для светильщика «горько»! «Горько», Троша! «Горько», Нина!
Трофим с Ниной посторонились. Милый Зять, моргая, тряся головой, полез целоваться. Трофим пристыдил его:
– Где же твой час, Петя? «До часу буду светить!» Насветился уже.
– Троша, я еще зажгу, зажгу! Ты душу мою пойми: не мог я от вас вдалеке. Тошно, Троша, тошно! – И Милый Зять то ли рассмеялся, то ли заплакал, схватил чей-то стакан и выпил.
Ночной воздух легко покалывал морозцем; полная низкая луна освещала желтую замерзшую траву, печальные темные дома; ее свет ясно очерчивал деревья в ближнем сосняке, неторопливо отражался на льдистых вершинах гольцов.
В нетопленую комнату, куда вошли Нина и Трофим, лунный свет добавлял серебристого волнующего холода, белая пугающая синева окружала брачную постель.
– Совсем, совсем я озябла, – сказала Нина и обняла себя за плечи. Трофим укутал ее в пиджак. Нина подошла к столу, уставленному пирогами и кувшинами бражки.
– Троша, садись, поешь.
– Что ты! В горле застрянет. А ты будешь?
– Ну что это я так дрожу! – Нина плотнее закуталась в пиджак, нервно, коротко рассмеялась. Трофим взял одеяло с постели и снова набросил Нине на плечи.
– Троша, неужели Петька драться полезет? Вот ужас будет!
– Да его там вмиг свяжут. А вообще хорошо все, без крику, без скандалов, правда?
– Ой, господи, какой все-таки холод!
Больше нечем было укрыть Нину. «Медведя легче из берлоги поднять, – ненавидел себя Трофим. – Холодно, ты понимаешь? Не топлено специально – мужик ты или не мужик?!»
– Нина, мы хорошо будем жить, – Трофим приблизился к ней, вздрагивая, обнял за плечи. «Надо что-то сказать… Что-то такое…» – Нина, я что думаю. Я тебе все буду говорить. У меня от тебя никаких секретов нету. Понимаешь?
– Да, да! – Нина резко повернулась к нему – пиджак и одеяло упали на пол. Лунный свет смягчился, потеплел – господи, как светло!
