Текст книги "Избранное"
Автор книги: Вячеслав Шугаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 46 страниц)
Напрасно Алена радовалась, что ее сегодня не за что наказывать. Она забыла о записке, которую воткнула в замочную скважину, убегая утром из дома. В записке Алена объясняла, что оставила ключ у соседей.
Мама и папа вернулись с работы вместе, взяли ключ у Василисы Филипповны, подошли к своей двери. Через минуту мама возмутилась:
– Вечно в этом подъезде, как в погребе! Куда лампочки деваются – темень кромешная!
– Спокойно, – сказал папа. – Ты устала и нервничаешь. Позволь я. – Папа отобрал ключ у мамы – спокойно, неторопливо зазвякало железо о железо, прошла минута, другая, папа уже орудовал ключом, как штыком, истыкал всю дверь, но она не открывалась.
– Успокойся, пожалуйста, и ты, – строго сказала мама, разыскивая ключ на полу. – Вот теперь еще и ключ не найдем. А-а-ай! – закричала мама, наткнувшись в темноте на соседскую кошку Муську, дремавшую в углу. Муська от испуга мяукнула. А папа в эту минуту заворчал:
– Хулиганье! Забили скважину щепкой! Вот хулиганье!
Пришлось искать дежурного слесаря. Слесаря папа нашел, но тот сказал, что он – обыкновенный, нормальный слесарь, ему и в голову не приходило быть дежурным, сегодня футбол, и вообще он с места не сдвинется, и, если гражданин не торопится, они могут вместе посмотреть футбол.
Папа не торопясь вернулся к маме.
– Футбол, массовое зрелище, – развел руками папа. – Никого не найдешь.
– Что же, мы будем стоять здесь весь матч? – Голос у мамы задрожал, и губы запрыгали, как у Алены.
– Может быть, и до утра. Я же не взломщик, у меня другая профессия.
– Ты хуже взломщика! Ни один взломщик не относится так к родной жене! Ну придумай что-нибудь? В милицию позвони!
Папа позвонил в милицию:
– Алло! У вас какого-нибудь взломщика, медвежатника на примете нет?
– А нам зачем?
– Дверь взломать.
– Очень интересно. Вы что, решили добровольно отдаться в руки закона?
– Я просто хочу попасть в квартиру.
– В чью? Адрес?
– В свою! Собственную!
– Нам не до шуток! Вы будете взламывать или не будете?
– Но чем, чем? Подскажите!
– Вот когда мы вас заберем, тогда объясним. Всего хорошего.
Папа повесил трубку, из телефонной будки выходить не хотелось. Он долго изучал правила пользования телефоном-автоматом, а в это время дворник дядя Федя ломом и топором открыл дверь и, не слушая маминых «спасибо», пробурчал:
– И не такие открывали.
Мама, включив в коридорчике свет, увидела Аленину записку.
«Ох, несчастная! – думала мама. – Кто ее учил вставлять записки в замочные скважины? Только не я!»
И тут влетела сияющая, Алена, и вдруг она увидела пасмурные лица родителей и сломанную дверь. Сердчишко у Алены екнуло.
– Ой, кто это? Ты, папа? – сказала она, чтобы хоть что-нибудь сказать.
– Нет, ты! – ответила мама. – Ты сломала дверь, испортила мне настроение и еще носишься где-то, как саврас без узды.
– Я не ломала, не ломала! Да! Не портила! – плаксиво запричитала Алена, но тут же вспомнила Сашкин приказ: не артачиться, быть молчаливой и послушной.
Мама продолжала ругать Алену, а папа, засунув руки в карманы, ходил вокруг да около, молчал и все время уговаривал себя не вмешиваться. «Это непедагогично – ругать вдвоем. Надо иметь выдержку. Но и она могла бы остановиться, – думал он о маме. – Девчонка голодная, одни глаза остались, и вообще еще маленькая. Но, опять же, непедагогично делать замечание при ребенке. Не полагается». Так молча и проходил, пока мама не поставила Алену в угол.
Алена сразу же начала сочинять сказку. «Бежал по лесу заяц. Вдруг видит, на пеньке сидит чертенок с желтенькими рожками…» Дальше Алена ничего не могла придумать. Вспомнила зверей, оставленных в Березовой роще. «Как они там, бедненькие? Трава уже в росе, холодная, а им и укрыться нечем».
Сашка Деревяшкин, отведав ремня, тоже стоял в углу и тоже сочинял сказку. «В зоопарке шел тихий час. Маленький тигренок лежал в кровати и скучал. Как хорошо бы сейчас путешествовать…» Сашка захотел есть, будто и не ужинал недавно. Решил пробраться на кухню и раздобыть кусок хлеба с солью, но передумал: опять попадешься, и тогда отец ни за что не раскается.
Лишь Муля-выбражуля начисто забыла об уговоре, и когда мама показала ей на угол с зеркалом, Муля топнула, сжала кулачки:
– Не хочу в угол! Чуть чего – сразу в угол! Надоел мне ваш Петенька. Все из-за него! Завели, вот и сами нянчитесь.
Мулина мама, онемев от изумления, округлила и без того большие глаза с чуть подкрашенными зеленоватыми ресницами. А Петенька, увидев Мулю и услышав ее голос, быстро запрыгал в кроватке и потянулся к Муле. Она даже не взглянула на него:
– Превратили меня в няньку! Носитесь со своим Петенькой, как с писаной торбой. А меня разлюбили. Только и умеете наказывать!
– У тебя все? – спросила Мулина мама.
– Нет, не все! Я бедная, несчастная девочка! Хуже Золушки. Уже все платья Петенька кашей замазал. И нового не допросишься. Кто говорил: дочка, уж посиди еще вечерок, а завтра сходим купим новые банты. Кто?! На меня смотреть страшно! Не девочка-припевочка, а падчерица.
– Теперь все?
– Все.
– Вставай в угол. И обдумай все глупости, которые ты сейчас сказала.
– В угол, в угол! Пеленки стираю да в углу стою. Что за жизнь. А вы с папой по театрам ходите да по гостям. Скажи, хорошо вы поступаете?
– Екатерина! – повысила голос мама. Мулю-выбражулю мама обычно называла Катей, а когда сердилась – Екатериной. – Ты встанешь в угол?
– Нет.
– Хорошо. – Мама сняла телефонную трубку. – Алло, девушка! Соедините, пожалуйста, с пригородной! Пригородная? Номер тринадцать.
Телефон зазвонил в избушке деда Пыхто. Он, позевывая, потягиваясь, встал с лежанки, поковырял пальцем в волосатом ухе, подождал, пока звонок повторится.
Брат Пыхт Пыхтович по обыкновению спал на печке, сильно храпел, и дед Пыхто не разобрал: то ли храп у Пыхт Пыхтовича стал со звоном, то ли в самом деле заработал давно молчавший телефон.
– Неужто померещилось? – спросил Пыхто у семерых пыхтят, черненьких, мохнатеньких, славненьких. Они сидели на лавке и ели печеную картошку, быстро перекатывая ее в розовых ладошках, чтобы не обжечься.
– Был звонок, был звонок! – дружно закричали они. – В голове Пыхт Пыхтовича!
Пыхт Пыхтович приспособил телефон вместо подушки, и вот уже который год пролеживал его. Дед Пыхто ткнул брата в бок:
– Пыхт Пыхтович! Неужели не слышишь? Правда, хоть из пушек пали!
Пыхт Пыхтович пошевелил пальцами, причмокнул, перевернулся на другой бок, протирая глаза. Он молчал всю жизнь, поэтому и сейчас не сказал ни слова.
– У-у, лень беспробудная! – Дед Пыхто выхватил трубку из-под головы:
– Але! Слушаю.
– Говорит мама девочки Кати. Здравствуйте.
– Здорово, здорово! – закричал дед Пыхто. – Чего на ночь глядя трезвонишь?!
– А кто со мной говорит?
– Как кто? Я.
– А вы кто?
– Дед Пыхто.
– Вас-то мне и надо. Дедушка, помогите. Дочь от рук отбилась. Может, возьмете на воспитание? Недельки на две?
– Рад бы, милая, да все запасы вышли. И щекоталки запылились. Девчонка, говоришь? Одна? В общем, так договоримся. Денька через два веди. Слышишь? Але! Але! Чего молчишь? Жалко девчонку стало? Эй, Катина мамаша! – Дед Пыхто кричал в трубку до тех пор, пока телефонистка пригородной станции не сказала:
– Папаша, охрипнете. На том конце короткие гудки.
Дед Пыхто не глядя положил трубку – серединкой она улеглась на переносицу Пыхт Пыхтовича, а мембранами прикрыла ему глаза.
– Что, чумазые, слыхали? – Дед Пыхто, подбоченясь, прошелся, точно барыню собирался плясать. – Такие звонки очень мне нравятся! Чую перемены! А ну-ка, марш с лавки! Скоблить, чистить, мыть. Живо!
Семеро пыхтят спрыгнули с лавки.
На самом деле Катина мама не бросала трубку, и ей было очень неловко, что ни «до свидания», ни «извините за беспокойство» не успела сказать деду Пыхто. Муля-выбражуля, то есть девочка Катя, услышав, кому звонит мама, подбежала к телефону, нажала рычажок и быстро проскакала в угол.
– Значит, не хочешь на перевоспитание? – спросила мама.
– Нет, нет. Лучше в углу постою.
– Смотри. А то он согласен заняться тобой.
– Мамочка, лучше я обдумаю глупости, которые успела наговорить.
– Что ж, не буду тебе мешать.
Девочка Настя долго упрашивала маму и папу поставить ее в угол, но они наотрез отказались.
– За что? – спрашивали они.
– Все стоят, и я хочу.
– А если все на головах будут ходить?
– Не будут. Поймите, ребята стоят из-за зверей. Неужели нельзя и мне за них постоять?
– Нет, нет, Настя. Ты ни в чем не виновата. Пожалуйста, угощай своих зверей, привечай – мы не против. Ведь ты у нас все успеваешь, нарадоваться на тебя не можем!
– Ну, пожалуйста! Хочу быть хорошим товарищем! Хочу делить чужое горе, чужую беду! Ну, пожалуйста, поставьте меня в угол!
– Нет, нет, Настя. У меня сердце кровью обольется, – говорила мама.
– Я не хочу быть несправедливым, – говорил папа.
Девочка Настя впервые в жизни разревелась и, пока ревела, думала: «Может, мне тоже надо набедокурить? Разбить окно или получить двойку? Босиком прийти в школу? Тогда меня придется наказать…»
О, как был дальновиден Сашка Деревяшкин! Не отстояли ребята и по часу в своих углах, как родители начала раскаиваться, мамы и папы, смущенно переглядываясь, зашагали по комнатам, виноватыми глазами лаская затылки своих детей. «Все-таки мы чересчур строги и жестоки, – думали мамы и папы. – Ведь эти маленькие человечки, в сущности, покорны, послушны и беззащитны. Мы почему-то не поощряем их любопытства, доброты, бесхитростности, мы требуем только послушания. Слушайтесь – и все тут! Ах, дети, дети! Поседеешь, пока вас вырастишь!»
Папы и мамы шагали по комнатам, придумывая, чем же, чем загладить, искупить свою черствость и строгость, и уже сыпался воображаемый дождь ирисок, батончиков, эскимошек, матрешек, мелькали спицы воображаемых велосипедов, блестели лаковые гривы деревянных коней, красные бока надувных матрацев и серебристые спиннинговые катушки.
Но папы и мамы даже предположить не могли, что от всех этих подарков их удивительные, несравненные дети откажутся.
Утром, собираясь на работу, Аленкина мама сказала:
– Будь умницей, дочка. Мы с папой решили купить подростковый велосипед. До школы вволю накатаешься.
Алена только-только просыпалась, дневные заботы еще ходили вокруг кровати на цыпочках, не мешая ей нежиться и сладко-сладко зевать. Поэтому Алена отнеслась к маминым словам с утренней, розовой ленцой и слабо, сонно взмахнула рукой, послала маме воздушный поцелуй. Прикрыла глаза и увидела себя на велосипеде, в окружении мальчишек и девчонок, которых она выстраивает в очередь к своему велосипеду.
Аленка села в кровати:
– Велосипед – это замечательно! Спасибо, спасибо, мамочка! Так и быть, вас покатаю: маму на раму, папу – на багажник… Ура!
Но тут она вспомнила, что в городе звери, что они уже проснулись и голодные бродят по Березовой роще. Алена вскочила, подбежала к маме и два раза лизнула ее подбородок, потянулась к папе и три раза лизнула его ухо.
– Что с тобой?!
– Подлизываюсь.
Мама и папа рассмеялись.
– Пожалуйста, не покупайте велосипед. Машины возле дома часто ездят, еще, чего доброго, попаду.
Мама побледнела.
– На велосипеде в парке можно досыта накататься. Напрокат. Можно я приглашу жирафов в гости? И больше мне ничего, ничего не надо!
– Д-даже не знаю… Жирафы в доме – очень странно, – пожал плечами папа.
– Ничего странного, – сказала мама. – Ребенок и так ничего не видит. И детства не запомнит. Пусть приглашает. Кстати, что ты имеешь против жирафов?
– Звери все-таки. Укусить могут, обидеть…
– Что ты, папочка! – звонко воскликнула Алена. – Они такие славные, ласковые!
– Пусть приглашает, – проворчал папа. – Если бы у нее был брат, она не мечтала бы о жирафах. Давно говорю.
– Ах, ах, ах! – сказала мама. – На одну-то времени не хватает. – Повернула папу к двери, подтолкнула. – Пошли, пошли, брат. На работу опоздаем.
В это время почти в каждой квартире девочки и мальчики облизывали своих родителей. Мама Мули-выбражули рассердилась:
– Только напудрилась! Екатерина, нельзя же пудру слизывать! Приглашай своих обезьян, но смотри, чтоб у Петеньки кашу не съели.
Сашка Деревяшкин уколол язык о папину щетину:
– Как мама уехала, ты и бриться перестал! Вернется – не поздоровится! Даже подлизываться больно.
– Кроме языка, тебе ничего не больно? – спросил папа, намекая на вчерашний ремень.
– Все быльем поросло. Приглашу слона во двор?
– Хоть двух. Мне бы твои заботы. Тут побриться не успеваешь, а ты заладил свое: слон, слон. А на моем участке план, план горит. Ясно?
– Не сгорит.
Вова Митрин, аккуратно полизав мамины и папины щеки, получил разрешение пригласить бегемота. А девочка Настя не подлизывалась. Ей разрешили привести тигра Кешу. Настя осталась одна у раскрытого окна. Она смотрела на улицу и думала: «Как приятно, наверное, лизнуть папу или маму в нос. Но ведь подлизываться очень нехорошо. Я это понимаю. Должна понимать. Просто-таки обязана».
ПостояльцыВеселые попрошайки проснулись от утреннего ветерка, сквозившего по поляне, где сметан был стог – теперешнее жилье медвежонка и слоненка. Медвежонок проснулся и удивился: лежат в стогу, а видно, как по голубому небу плывут белые облака. Ах, вон что: слоненок спал на спине и хоботом проткнул стог почти до самой вершины, разворошив сено.
– Эй, паря Ваней! Нос-то не отморозил?
– А куда я его дену, паря Михей? По-моему, у меня уже насморк. – Слоненок чихнул – на ближней березке зашелестели листья.
– На боку надо спать, паря Ваней. На правом. Сны хорошие будут сниться, и тепло будет.
– Я очень беспокойный во сне. Все Африка снится, родные лианы над озером Чад. Я и ворочаюсь.
– Скучаешь, стало быть, во сне?
– Скучаю. А вроде ничего хорошего в этой Африке не видел: джунгли, болота, голодное детство. А все равно – родные места.
– Да, паря Ваней. Разжалобил ты меня. К Потапычу потянуло, в родную берлогу. У меня там брусничник рядом был. На живот ляжешь и, веришь, целый день, не сходя с места, ешь… Но Замечательный медведь говорил: скучает тот, кто ничего не делает. Подъем, паря Ваней!
Они отряхнулись от сена и побежали к ручью. Вода казалась очень холодной, слоненок поежился, поежился и предложил:
– Может, разогреемся, паря Михей. Зарядочку сделаем?
– Лучшая зарядка – хорошо потянуться, чтоб в пояснице захрустело, и как следует зевнуть, чтобы челюсти скрипнули. Вот организм и расправится.
– Я, пожалуй, не буду сегодня умываться, паря Михей. На то мы и вольные: хочешь умываешься, хочешь – нет.
– Твоя правда, паря Ваней. И мне что-то расхотелось. Давай умываться через день. А то и так грязь скапливаться не успевает.
Собрали хворост, развели костерок, и в ожидании чая принялись шить холщовые котомки. Медвежонок поучал:
– Сейчас мы пойдем попрошайничать в первый раз. Все равно что в первый класс. Одеты мы ничего себе, справно: котомочки, палочки, балалаечки – любому будет приятно посмотреть. Но не вздумай, паря Ваней, веселиться с первых шагов… Сначала владельца надо разжалобить и только потом – развеселить. Замечательный медведь учил: от слез до смеха – один шаг.
– Какого владельца?
– То есть мальчишку или девчонку, которые владеют хлебом, колбасой, конфетками, пирожками с ливером, тушеной капустой, омлетом повара Эскофье. Ясно?
– Ну ты даешь! Эскофье. Откуда что берется. Ясно, чего же не ясно. Так бы и говорил: разжалобить едовладельца.
…Девочка Алена отправилась было за жирафами, но на пороге в растерянности остановилась: как же закрыть сломанную дверь? Постояла, постояла и придумала: написала записку «Замка нет. Без хозяев не входить», приколола ее кнопкой и побежала. Выскочила из подъезда, хотела и дальше бежать, но вдруг услышала грустную, грустную песенку:
Вот мы идем,
Вот мы поем!
Кто нас накормит,
Кто нас напоит,
Спать кто
уложит
нас?
По улице устало брели медвежонок со слоненком, грустно пощипывая струны балалаек. Увидев Алену, перемигнулись:
Вот мы идем,
Вот мы поем,
Как там наша
девочка,
Как наша Аленушка?
Как там ее пироги?
Алена назвала их:
– Мишуля! Слоник! Миленькие! Идите сюда. Я вас накормлю и напою. Откуда вы узнали, что мама пироги с яблоками пекла?
Медвежонок не переносил, когда к нему обращались умильно-уменьшительно. «Тоже мне. Мишу-ля. Прямо сахарный сироп, а не медведь!» Но он сдержался, недовольства не высказал, а печально и тихо сказал:
– Называй нас, пожалуйста, паря Михей и паря Ваней. Мы теперь, веселые попрошайки. Но пока нам грустно. Маковой росинки во рту не было. А у пари Ванея всю ночь зуб болел. Может, найдешь ему ириску на больной зуб? Очень помогает.
– Миленькие вы мои! Пойдемте быстрее. Еще и чай, наверное, не остыл. Ириски есть, пироги есть. Вообще, все, что есть, то и съест.
В квартире медвежонок и слоненок положили котомки, палки, балалайку с рожком в уголочек, за обувной ящик, и прошли на кухню. Медвежонок на цыпочках, осторожно раскачиваясь, вытянул нос, приблизился к плите.
– А что у тебя в кастрюле, Алена? Можно, я посмотрю?
– Можно, можно. Суп там.
– А в холодильник можно заглянуть? Интересно, как вы живете?
– Можно, можно.
– Пробовать все можно?
– Все, все.
Вскоре они разрумянились, повеселели.
– Спасибо, Алена. Мы к тебе еще придем. Если, конечно, не возражаешь.
– Хоть каждый день. А знаете что? Оставайтесь у меня жить.
Алена вдруг вытаращила глаза, лицо вытянулось и окаменело.
– Ой!
– Что с тобой?
Алена стала колотить себя кулачками по лбу и реветь:
– Противная я, противная! Уже пригласила жить жирафов. Я же не знала, что вы так ходите! А мама не разрешит и вас и их держать!
– Нас не удержишь. Ты не плачь. Мы ходить должны, попрошайничать. Мы в стогу живем, на полянке. Судьба у нас такая, а с судьбой не поспоришь.
Алена не слушала их и все плакала, плакала.
Медвежонок наклонил голову:
– Кувырк, паря Ваней?
Они кувыркнулись десять раз подряд.
Алена не заметила, как высохли слезы:
– И я! И я! Можно?
– Давай!
Вместе они перекувырнулись еще десять раз подряд. Потом медвежонок дернул плечиком:
– Попл, паря Ваней?
– Попл, паря Михей.
– И я попл! И я попл! – закричала Алена. – А что это такое?
– А вот что! – Медвежонок схватил балалайку, а слоненок рожок, и они ударились в пляс:
Барыня ты моя,
Сударыня ты моя!
Алена взмахнула платочком, и-и-и! – пошла, пошла, пошла!
Плясали до упаду. Когда упали, пришли соседи с первого этажа.
– У вас что, полы перестилают?
– Нет! У нас пляшут!
– А если у нас потолок обвалится?
– Будете по потолку ходить. Ой, извините! Совсем заплясалась!
Медвежонок и слоненок стали прощаться:
– Так мы еще придем, Алена?
– Обязательно!
– Ну, пока. Кувырк-попл!
– Кувырк-попл! Не забывайте, а!
– Живы будем, не забудем.
Березовая роща тем временем опустела – звери разошлись по домам. И жирафы, устав ждать Алену, потихоньку двинулись ей навстречу.
Девочка Настя привела тигра Кешу…
– Проходите, пожалуйста, располагайтесь. Чувствуйте себя как дома.
Кеша вытер лапы о половичок, мягонько, неслышно скользнул в комнату.
– Постараюсь.
– Простите, Иннокентий… Не знаю вашего отчества?
Кеша смущенно, растроганно замурлыкал.
– Пустяки. Зови просто Кешей. Я привык.
– Нет, я не могу. Уж, пожалуйста, скажите. Вы старше меня, а старших надо звать по имени-отчеству. Во всяком случае, я всегда так зову. Даже маму с папой.
Кеша замурлыкал еще смущеннее:
– Степаныч я, Иннокентий Степаныч. Уважила ты меня, сильно уважила. Никто и никогда не величал меня. Да я теперь лоб за тебя расшибу, с любого, кто обидит, семь шкур спущу! Давай дружить!
– С удовольствием, Иннокентий Степаныч. А сейчас я вас чаем напою. Вы как любите: с вареньем, с медом, с сахаром?
– С мясом. Я всегда пью чай с мясом. С молодых лет, понимаешь, привычка у меня такая.
– Удивительно! И вкусно?
– Пальчики оближешь!
Девочка Настя достала из холодильника большую баранью кость и положила рядом с самоваром. Они пили чай и беседовали.
– Пейте еще, Иннокентий Степаныч. В Сибири чай любят. Много пьют. Так что привыкайте.
– А я ведь, девка, земляк твой. Тоже сибиряк. Почти сибиряк. Уссурийский тигр. Батя у меня беспокойный был. На одном месте подолгу не сидел. Все счастье искал. Ну, и махнули мы в Африку всей семьей. Хорошо там, где нас нет. Жара, вода стоячая, желтая. Разве со здешней сравнишь. Ну да, слава богу, снова в родных краях. Плесни-ка мне еще каплю. Косточка что-то в горле застряла.
– Тайгу, наверное, во сне видели?
– Не говори. Чуть задремлешь, и кедры снятся. И на каждой ветке сороки ругаются. Веришь, во сне ревел. Да, тайга зовет. Еще как! Вроде уже старый, а все охота куда-то запрыгнуть, обо что-то клыки поточить, пореветь в охотку, чтобы рык по всем распадкам прокатился. Слаще музыки. Ну, спасибо тебе превеликое. Сыт, пьян и нос в табаке.
– Может, яблоко еще съедите?
– Хватит. Не в коня корм. Может, лучше сыграем?
– Как?
– В картишки. На носики. Я проиграю, ты мне по носу бьешь, ты проиграешь – я.
– Я в азартные игры не играю. Это нехорошо. Давайте в шахматы.
– Нет, у меня с них голова болит и в сон клонит. Ох, накормила ты меня, совсем разомлел. Признаюсь тебе, девка, когда сыт, просыпается во мне что-то кошачье. Помурлыкать охота, потереться, спину повыгибать, порезвиться в свое удовольствие.
– Пожалуйста, Иннокентий Степаныч. Резвитесь на здоровье, а я почитаю.
Тигр Кеша подошел к буфету и потерся боком, сладко зажмурившись. Буфет закачался – посыпались, зазвенели рюмки, тарелки, чашки, старинный фарфоровый сервиз. «Теперь-то уж накажут, – радостно подумала девочка Настя, отрываясь от книги. – Пусть еще что-нибудь натворит!»
Кеша напружинил лапы и прыгнул на ковер, висевший на стене – ковер упал, и Кеша разорвал его в клочки – поточил когти. Потом поиграл немного на рояле – только клавиши в стороны летели, почесал о диван зубы – диван превратился в деревянную скамейку. Кеша натешился, замурлыкал и улегся поспать на куче тряпья.
…Вова Митрин ублажал бегемота Онже. Усадил его в папино кресло, накормил тертой редькой со сметаной, суточными щами, на десерт влил в него банку вишневого варенья, за едой рассказывал сказки и показал диафильм про Африку. Бегемот был не в духе и потому капризничал. Редьку ел, зажмурившись от удовольствия, но, съев, сказал:
– Ну и горечь. Хуже хины. Наверное, никто ее не ест, вот ты мне и скормил: зверь, мол, много он понимает. Смотри, мальчик. Я тебя насквозь вижу.
Щами упивался, до крошечки вылизал кастрюлю и все-таки сморщился:
– Бурда какая-то. Учти, я не поросенок, а бегемот. Люблю изысканную кухню. И чтоб сервировка была. А ты меня из какой-то бадьи кормил. Очень невкусно. – Охаял и вишневое варенье. – Чересчур сладко. Ни разу в жизни, ни в одних гостях не ел такой сладкой гадости.
Про Вовины сказки заметил:
– Вранье.
А над диафильмом долго и презрительно хохотал:
– Голый мальчик прыгает по деревьям! Что, нельзя было его одеть в трусики, в майку? Да в Африке, если хочешь знать, все мальчишки ходят в тулупах, в варежках и в непромокаемых валенках. Вообще, в Африке все наоборот. А не как в этом фильме. Кстати, что-то душно стало. Освежи-ка меня вон теми духами. «Южная ночь» называются? Вот, вот. Освежи «Южной ночью».
Вова Митрин наконец возмутился:
– Может, губы помадой покрасить? Вон той, сиреневой? Расселся тут, и все ему не так! Из болота вылез и еще распоряжается.
Бегемот помолчал, посопел:
– Ах, мальчик, мальчик! Разве ты забыл: желание гостя – закон для хозяина. Разве не ты мне говорил: бегемоша, приходи ко мне, и ты не пожалеешь? Ах, зачем я не выбрал другого мальчика!
– Ну, ладно, ладно. Я погорячился. Я тебе рад.
– У тебя в ванне поплескаться можно? Что-то вспотел.
В ванне бегемот закряхтел, заохал от удовольствия.
– Хоть и не болото, а приятно. Мальчик, потри-ка мне спину.
Пока Вова тер ему спину, ванна переполнилась, а тут еще бегемот заворочался, захлюпался – ванна лопнула.
– Ой, что будет, что будет! – запричитал Вова. – Два дня вытирай – не вытрешь.
Потоки побежали по квартире, а Вова, бессильно присев на корточки, пускал бумажные кораблики – больше ничего не оставалось делать.
– Мальчик, не огорчайся. Лучше пожелай мне легкого пара. И напои меня чаем. После баньки – первое дело.
– Напою, – устало сказал Вова. – Чего уж теперь.
– И прихвати там отцовскую пижаму. По-моему, она мне впору. Ужасно боюсь сквозняков!
В доме Мули-выбражули обезьяны примеряли платья. Примеряли с восторженным похрюкиванием, вприпрыжку, у зеркала устроили кучу-малу – Муля-выбражуля смеялась как никогда. «Милые, смешные, забавные-презабавные обезьянки!»
Но вскоре они подрались. Мулино любимое, белое с красными зигзагами, платье понравилось каждой обезьянке. Конечно же, через секунду от него остались клочья. Обезьяны, все до одной, разозлились друг на друга, заорали благим матом – через три секунды от всех платьев остались клочья. Обезьяны еще сильнее разозлились. Полетели пудреницы, флакончики, пузырьки, пробочки – любимые мамины вещи. Заорал благим матом и Петенька. Одна обезьяна отняла у него соску, уселась на спинку кровати и, вытянув фиолетовые губы с соской, дразнила его. Он тоже разозлился и неожиданно заговорил – это в восемь-то месяцев! До чего человека могут довести обезьяны!
– Отдай соску, мартышка! А то как дам! Мэ-мэ-му! Думаешь, я кривляться не могу?!
И Муля-выбражуля заплакала. Преждевременно заговоривший Петенька доконал ее окончательно. «Платьев нет, Петенька теперь замучает разговорами, только и будет ябедничать. Нет, так невозможно жить!» Она пошла на кухню и, чтобы успокоиться, съела килограмм ирисок. Вернулась: обезьяны по винтикам разобрали телевизор – тоже, видимо, хотели успокоиться. Взяла на руки Петеньку, а он сказал маминым голосом:
– Ох, Екатерина! Дождешься ты у меня. – А потом тоненько пропищал. – О-о-ой, какая ты сладкоежка!
– Помолчи уж. Тебе тоже достанется. Прямо сейчас, от меня.
– Маме скажу.
– Да знаю, знаю, пугай. Мама и без тебя все увидит и услышит.
Главный слон – и тот! – оконфузился. Поначалу он расположил к себе всех жильцов Сашкиного дома. Добродушный, спокойный, Главный слон стоял во дворе, съедал все, чем угощали, вежливо благодарил. Древние бабушки одобрительно шептались на скамейках:
– Воспитание сразу видно. Не хулиганит, не кричит, а уж вежливый! Без «спасибо» шагу не ступит. Вот оно, африканское воспитание. Климат, говорят, там для вежливости самый подходящий. Считай, круглый год тепло, фрукты всякие бесплатно – с чего там грубым станешь?
К полудню Главного слона разморило, и он направился к большой железной бочке, оставленной на прошлой неделе малярами. Но Главный слон думал, что в ней вода, а не жидкая известка. Уже задремывая, он втянул в себя побольше жидкости и слегка плеснул на спину, но желаемого холодка не почувствовал. Удивленно обернулся: мать честная, вся спина белым бела. «Как ужасно я перегрелся! – подумал Главный слон. – В хоботе вода закипела. Жара почище африканской будет!» – И с перепугу он полил известкой древних бабушек, ребятишек и домоуправа Тихона Пантелеича, шедшего куда-то по делам.
Тихон Пантелеич, размазывая известку по лысине, закричал:
– Опять ты, Деревяшкин!? Опять за свои шуточки! Один раз простоквашей облил, теперь решил известью? Ах, ты!
– Я-то при чем? – забормотал Сашка. – Вы же видите, где я стою. И сам в известке.
– При том, при том! Кто эту обормотину сюда привел? Я? Нет, ты! Нарочно его подговорил – я тебя знаю. Все смешки, шуточки! Вот я посмотрю, как ты с отцом шутить будешь!
– Какие мешки? – бубнил Сашка. – Нет никаких мешков.
– А! – отмахнулся Тихон Пантелеич.
…Девочка Алена стояла на балконе, жираф на земле, но все равно Алена разговаривала с ним, запрокинув голову. Жираф извинялся:
– Не будьте слишком строги к этим сорванцам! Я бы ни за что не позволил им зайти в квартиру.
Жирафлята сшибли головами лампочки во всех комнатах, а она не успела помешать им, потому что угощала в это время из окна жирафа и жирафиху.
– Поверьте, мне очень неприятно! Что подумают ваши родители?
– Да уж, – вздохнула Алена.
– Я не переживу, если они подумают, что жирафы – дикие, необузданные, невежественные существа. На старости лет и такой позор!
– И я не знаю, как переживу.
– Разумеется, мои сыновья будут наказаны. Но, боже мой, какой стыд, какой стыд!
– Пожалуйста, не наказывайте. Наказание ожесточает детское сердце. По себе знаю. И не переживайте. Я попереживаю за всех. Я умею переживать. Очень сильно. Давайте лучше споем.
Только старый павиан ничего не натворил. Он был в гостях у бледного, худенького мальчика, который приносил ему вчера черствую краюшку хлеба и кусок желтого окаменевшего сыра. Мама мальчика купила мяса, яиц, муки и состряпала пельмени. Она работала на швейной фабрике во вторую смену и угощала старого павиана сама.
– Мадам. Я прожил жизнь, полную лишений и горя. Редко я чувствовал себя счастливым. Но день, когда я попробовал ваши пельмени, стал лучшим днем моей жизни. Да, мадам. Я не преувеличиваю.
– Полно вам. Пельмени как пельмени. А вы хвалите так, что мне даже неловко, – женщина тем не менее улыбнулась довольно. – Ешьте, ешьте, не стесняйтесь, вот я вам еще с пылу, с жару.
– Ах, мадам. Старая поговорка гласит: хлеб, испеченный женщиной, скажет о ее сердце все. У вас доброе сердце, мадам. Хоть вы и не печете хлеба. – И старый павиан, обжигая беззубые десны, с наслаждением глотал сочные, аппетитно набухшие пельмени.
Затем они долго беседовали о жизни.
Вернулись с работы папы и мамы, и дикий нечеловеческий вопль взвился над городом. Вздрогнул даже Пыхт Пыхтович, всю жизнь пролежавший на печке равнодушно и молчаливо. А дед Пыхто вышел на крыльцо и понюхал воздух.
– Допрыгались, голуби, – пробормотал дед Пыхто. – Все, созрели. Ждать теперь недолго. – Он вернулся в избу, весело теребя, оглаживая бороду.
Девочка Настя в это время торжествующе спрашивала:
– Ну, теперь накажете, накажете?! Меня просто необходимо наказать. В доме полный разгром. Папа! Федор Иванович! Теперь справедливо меня наказать?
– Нет, дочка. Во всем городе сейчас разгром. Виновата не ты, виноваты обстоятельства. А зверь пусть уходит. Тигр есть тигр.
– Иннокентий Степаныч! Голубчик! Простите! Вы видите, меня даже не наказали. Неужели у моих родителей нет сердца? Ведь наказывают только в сердцах. Иннокентий Степаныч, не обижайтесь! О, как я несчастна!
– Ну уж, ну уж, Настя, – сказал тигр Кеша. – Не будь дурочкой. Все будет хорошо. Если, конечно, не будет плохо. Пока. – Кеша скрылся в ночной тьме.
Изо всех окон вырывались крики родителей:
– Долой зверей! Пусть идут, куда хотят! Или уйдем мы. Куда глаза глядят!
Звери вновь ночевали в Березовой роще.
Утром Сашка Деревяшкин рассуждал:
– На базар их больше не поведешь. Объявление повесили. Никаких, мол, зверей не пускать, какая-то африканская болезнь. У нее и названия-то нету. Но все боятся. В гости тоже не пригласишь. Сами понимаете. Позавчера не надо было все деньги проедать. Полмешка на черный день бы оставить. Вот он, черный день-то, на дворе. Проснулись уже, голодные, могут все березы в роще обглодать… Да! Кто-то тут про деньги заикался?
