Текст книги "Избранное"

Автор книги: Вячеслав Шугаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 46 страниц)

13

Маша думала: «Он не верит, что я его люблю. Если бы как-то доказать, что-то сделать – он бы переменился, поверил. Он бы тоже полюбил меня. А что, что сделать? Как доказать?»

Она помнила, что по воскресеньям, с утра, Трофим носит воду с реки – на всю неделю. Дождавшись воскресенья, морозным ясным утром Маша пошла на берег, забралась в фанерную будку, брошенную каким-то рыбаком, и, волнуясь, смотрела и смотрела на желтую льдистую тропку, пробитую в прибрежных сугробах. Пустынная белая река, голубовато-холодные торосы, снежная тихая пыль в розовато-печальном сосняке, прибрежная смородина – все это Маша видела в проем фанерной будки, и под влиянием снежного, морозно-радостного оцепенения ей примерещилось ненадолго, что она – маленькая девочка, сидит на елочном базаре, под Новый год, в фанерном теремке, пока пустом, не занятом торговлей, и забытое чувство щемящего, хвойного, детского счастья поселилось в ней. Когда оцепенение прошло и вместе с ним уплыло невесомое, прозрачное видение из детства, Маша сразу же озябла и погрустнела. «Никогда бы не подумала, что буду сидеть среди сугробов в какой-то будке и любить человека, который не любит меня».

Она увидела Трофима – в старой лоснящейся телогрейке, перехваченной какой-то веревкой, в валенках-бахилах. Осторожно шаркающий по льдистой тропке Трофим не ожидал встречи; лицо его, посеревшее от воскресной щетины, было усталым, опущенно старым. Маша вмиг разогрелась от бурного, быстрого движения сердца. «Какой он измученный и добрый, добрый!»

– Трофим Макарыч!

Трофим вздрогнул – взвизгнули ведра на коромысле.

– Маша? Ты зачем здесь? А ну уходи! – Он оглянулся: слава богу, высокий берег, надставленный сугробом, прятал их до домашних окон.

Маша подвинулась к нему – их разделяла теперь прорубь, широкая, с черной водой, которая холодно, таинственно жила среди белых сосулистых наледей.

– Я все думаю, думаю о вас, Трофим Макарыч… А вы обо мне?

– Уйди, уйди ты, ради бога! Ну есть совесть-то у тебя?

– Хорошо, уйду. – Маша побледнела. «Сейчас вот возьму и прыгну в прорубь. Тогда не погонит», – она вздрогнула от этой дикой, глупой мысли, отвела глаза от черной бездонной воды, отступила: «Да, да, уйду. Надо уйти. А он подумает: ну все, отделался, выбил блажь из головы. Неужели он думает, что у меня блажь? Прихоть? – Маша еще отступила, снова прошептала чуть ли не вслух: – Глупо, глупо, дико так делать!» – и, как бы отталкиваясь от этих слов, убегая от них, решилась, зажмурилась – и быстро шагнула в воду.

Загремело коромысло. Трофим бросился на колени, успел ухватить уже на глубине – воротник, приподнял, подхватил под мышки, выволок, усадил на лед.

– Ну, беда, ну, беда, – причитал он. – Что же ты, дура такая, делаешь?

Маша встала, измятая, мокрая, страшная, со сбитым платком – стекленели брызги в волосах. Она не испугалась, вернее, еще не испугалась и спросила серьезно, даже с какой-то деловитой ноткой в голосе:

– Теперь верите? Теперь видите?

– Верю, верю! – Трофим поправил ее тяжелый, льдисто-заскорузлый платок. – Быстрей домой беги. Переоденься, водки выпей. Есть водка-то?

– Не знаю. – Маша бессильно улыбнулась. – Теперь все хорошо. Вот, Трофим Макарыч.

– Беги, беги. – Он враз устал, закружилась, набухла ломотной болью голова.

Маша ушла, а он оперся на коромысло и долго бездумно стоял. Забыл набрать воды, домой вернулся пустым, пожаловался на сильную головную боль, разделся и лег. Нину перепугало его бескровное, дикое лицо, она дала ему две таблетки аспирина, укрыла, потрогала холодный лоб, покачала головой. «Нынче грипп такой, что не поймешь. Без жара, а вон как скрутило».

Он лежал с закрытыми глазами и на время как бы забывал, что женат, что за дверью кричат, плачут, лопочут Юрка с Лизкой, его дети, и тогда видел черную прорубь, стеклянные брызги в Машиных волосах, ее огромные, светящиеся, беспощадные глаза. «За что, за что она меня так полюбила?! Ведь это сколько сердца надо иметь, чтобы вот так-то в прорубь шагнуть? За что, за что?! Кто я такой? Какой она смысл во мне увидела? Надо рассудить, разобраться было: стоящий ли я человек? Чем я заслужил такую любовь?»

На самом деле, за что? Как жил, как годы заполнял, чем? Оглянись, и ничего не увидишь – все ровно, уныло, как тайга в пасмурный день. Ну, жил и жил, все по одному месту топтался, ничего не замечал: мать схоронил – дальше жил; институт одолевал восемь лет – одолел, снова живу; с Ниной сошлись – что же я не видел, не понимал: ее годы подперли, меня тоже – вот нравилось дураку довольным быть: «У меня все по-людски, слава богу, на жизнь не обижаюсь, ничем не обделила».

Никогда не мучился, никогда голова не болела. Не жизнь – тянучка, лыжня накатанная. Дурная, серая, сладкая, как в берлоге. Правильно тогда Буйков говорил: на беспокойство душевное сил жалко, хлопотно, мороки много.

Трофим из всех сил вспоминал, перебирая пережитые дни чуть ли не с младенчества, искал в этой груде, выбирал из обломков заурядного, тусклого, обыкновенного хоть какую-нибудь малость, заслуживающую людской благодарности. Но попадались одни мелочи, пустяковины: когда-то у однофамильца Федьки Пермякова проходящие бичи разорили зимовье, всю добычу за сезон унесли – так он, Трофим, без слов принял участие в складчине, отдал двух соболей Федьке, чтоб с семьей лето перебился; когда-то в дальних гольцах пропал парнишка из геологической партии – так он, Трофим, охотившийся в тех местах, три ночи не спал, а вывел геологов на парнишку, который по дурости и с перепугу ушел в другую падь; когда-то поправил, починил Сафьянниковой избу, пожалев старуху, больную и одинокую.

«Как мало! – растерянно говорил себе Трофим. – Ну, ясно, понятно, людям обо мне нечего вспомнить, никуда уже не денешься. Но для общества-то старался, государство ни разу не обманул».

Теперь Трофим вспоминал, какую же выгоду имело от его жизни государство, и принужден был безжалостно признать: почти никакой. Работал, как нынче молодежь говорит, «от и до», не утомляясь лишними стараниями, – и все.

«Ну, что ты будешь делать? – мучился Трофим. – Со всех сторон зряшный человек. И из-за такого дуролома в прорубь кидаются».

И уж вовсе увязал он в темноте и духоте, когда думал о семье. «Ребятишки без отца не могут, на себе испытал. Безотцовщину с пяти лет прошел. Да и куда без них? Юрка вон только на коленки залезет, а я уж прямо мурлыкать готов. Лизавета тоже: заревет – и реветь охота. Глазенки, смотри, какие маленькие, а слезы крупнущие, дождем – вот же как все устроено: человечек еще никакой, а обиды в нем сколько на эту жизнь. И Маша – как дите. Сегодня в прорубь кинулась, завтра еще куда-нибудь залезет».

Нервное напряжение, с которым Трофим размышлял о своей горькой доле, ненадолго отпускало, сменялось каменно-жарким забытьем.

Опамятовавшись, Трофим долго не мог отделаться от чувства, что мучается давно, что нынешняя сердечная боль уже когда-то настигала его, что было уже, было вот так же горько, безысходно, и так же ослепляла мысль: иначе мог жить, значительнее, широко и щедро тратя душу. «Может, самому надо было ждать. Вот дождался бы. А то закрутился по жизни, испугался жданья-то, а теперь вот плати – настигло наказание, пришла расплата…

Думал, и нет никакой любви, сочиняют люди, сказками тешатся. Есть жизнь, кусок хлеба, семья, чтоб не одиноко было. А любовь – так, во сне видят. Вспоминают потом, вспоминают. Сладкий был сон, красивый, да вот забылся. Брезжит в памяти, томит, а в точности никто пересказать не может. Оказывается, можно вспомнить. Оказывается, и забытые сны до крови бередят душу…»

До вечера провалявшись, промаявшись в постели, Трофим встал, вместе со всеми поужинал, помог Нине уложить ребятишек и, когда остались вдвоем, тихо, с невыносимо замирающим сердцем, сказал:

– Помнишь, в день свадьбы я обещал тебе все говорить? – Трофим помедлил.

Нина не дала договорить:

– Ты что? Ты… – У нее покраснело лицо, покраснела шея и грудь в вырезе ночной рубашки. – Тебе кто-то понравился, да? – Голос был ласков и участлив.

– Да ты не думай, ничего серьезного не было. Ты помоги мне…

– Она… Она… Эта Маша Свирина?

– Да.

– Она знает?

– Да.

– Чем же я тебе помогу? Помощницу нашел! – В глазах, в голосе у Нины появилась злая, истеричная слеза, но она придержала ее.

– Зря, Нина, ты так. Тяжело мне. Помоги, ты же самый близкий человек.

– Тут я не помощница. – Нина уже заревела бы сейчас в голос, да боялась детей напугать. – Без помощи обойдешься. Иди к ней, иди!

– Нина, ничего же не было!

Нина отвернулась к стене, долго плакала, с тоненьким, жалобным подвывом, без причитаний. Вдруг села и сквозь слезы, сквозь мокрые, неслушающиеся губы выкрикнула:

– Уйди от меня! Никогда тебе этого не прощу! Уйди!

Он встал, взял подушку и перебрался на диван. «Кончилось, рухнуло все, все рухнуло! Хоть в петлю лезь!»

Нина снова заплакала, неслышно, в подушку, не жалея слез.

«Может, я что не так делала – на сторону его потянуло? Ухаживаю, может, плохо? Неряха, лентяйка? Придираюсь к нему, пилю? Ведь ни разу не поскандалили. Кроме Троша да Трошенька, не звала никак. По любви вон девки выходят, и то такого мира в доме нет. А может, вот теперь и аукается, что без любви шла? Детей хотела, семьи, дома – получила… Нет, нет, нет! Ни за что не отдам, не уступлю! Не уступлю – и все».

Под утро слезы кончились и, обессилевшая, какая-то невесомо-несчастная, Нина прислушалась: «Спит или нет? Будто бы ровно дышит. Всю ночь проревела, а ему хоть бы что. Помощь ему нужна, как же. Наверное, договорились обо всем. Ты, мол, ее подготовь, скажи, пусть, мол, проревется, злость-то слезами и выйдет». Нина опять всхлипнула – новых слез еще не накопилось. «Если все уладится, по-другому заживем. Чтоб не только дом и дети. Еще, еще что-то надо, а не только про зарплату да кому что купить».

14

Утром, чуть свет, Трофим ушел в контору, не представляя, как свежими, отрезвевшими глазами смотреть на вчерашний день. Нина слышала его вздохи, бормотанье, его поспешные сборы, но не встала, не накормила, не напоила – пусть натощак разбирается, кого любит, кого нет.

По дороге заскрипели его шаги, Нина в рубашке, босиком кинулась к окну: не вышла ли эта разлучница из дому, не свидание ли у них с утра пораньше. Нет, один на дороге; в доме напротив еще и окна не светят.

Ребятишки спали возле бабки на печи, спали крепко, дружно, разрумянившись в сладком тепле. «Деточки мои, – с навернувшейся слезой подумала о них Нина. – Может, осиротеете скоро, отцу-то не нужны вы». Одетая, в валенках, в шали – она не отрывалась от окна, дожидалась, когда выйдет из ворот Маша.

Елизавета Григорьевна, оказывается, хорошо слышала ночные слезы и разговоры и подала с печи голос:

– На улице-то не связывайся с ней, не позорься.

– Мама! Ты не вмешивайся, лежи! – Нина даже вздрогнула от неожиданного совета матери. – Смотри не вздумай со старухами горем делиться. Понайдут чай пить, а ты и давай дочь жалеть.

– Не бойся. Без меня скоро весь поселок знать будет. Сходила бы к Сафьянихе днем.

– Еще чего! С ума не сошла – молитвы собирать.

– Ну да, вы же ученые. Ничего, приспичит – и за молитву схватишься.

Маша вышла на улицу. Нина сорвала дошку – где быстрым шажком, где бегом – догнала. Из книг она знала, что ревность нехорошее, низкое чувство, что хуже нет унижения, чем выпрашивать своего мужа у любовницы, но к черту все эти книги, когда ясным днем в глазах темнеет, и земля, как у пьяной, из-под ног уходит.

– Здравствуй, Машенька! Утро доброе! – уж так голосисто и весело поприветствовала Нина, что иной угрюмый прохожий и позавидовал бы: мне бы такое настроение.

– Здравствуйте. – Маша побледнела, сразу замерзла, необъяснимо догадавшись: Нина все знает. Маша остановилась, выпрямилась, чтобы удержаться, не согнуться под волной противных, холодных мурашек.

– Не знаешь, правду, нет ли, говорят, будто уцененные мужики теперь в ходу?

«Зачем она так?» – поморщилась Маша.

– Не знаю.

– До чужого добра охотников много. – Нина не могла больше сдерживаться. – К Трофиму не лезь! Вылетишь отсюда – всю жизнь не опомнишься.

– Я люблю его.

– Уезжай отсюда, пропади, чтоб духу твоего не было! – Если бы не улица, Нина сейчас же ударила бы ее, уж за одно только, что глаз не прячет, ни стыдиночки ни в одном. – А он тебя любит?! Спрашивала, знаешь? Ему на твою любовь – тьфу и растереть. Он же не знает, куда от тебя деться.

– Это он так сказал, да?!

– Он, он! Сама вижу. Он что, говорил, что любит тебя?!

– Он сказал, что верит, что я его люблю. А раз верит, то ведь правда, и он может полюбить?

– Вот тебе мое слово: если не отстанешь – берегись! Что хочешь с тобой сделаю, я – мать, у меня – дети. Поняла?

– Почему вы так кричите? Пусть он сам все решит.

– Ну, смотри, я на руку быстрая!

– Не хочу с вами разговаривать. – Маша повернулась, пошла, напрягшейся спиной ждала: сейчас на нее бросятся, будет ужасно стыдно… Но Нина лишь плюнула ей вдогонку.

Маша думала: «Стыдно. Нехорошо как! Но я же знала, что так будет. И пусть. Пусть. Что же делать, если по-другому мне не пришлось? Наверное, он сказал ей вчера, признался… Ведь я не разлучаю его, ведь если сильно, сильно любишь, ни на кого нельзя оглядываться. Если так любить, всех победишь, а по-другому нельзя, по-другому лучше вообще без любви жить!»

В конторе ее сразу же отозвал Трофим, серый, невыспавшийся, с воспаленными глазами. Они зашли в красный уголок.

– Вчера я сказал дома. Теперь ты видишь: я в самом деле поверил тебе.

– Я сейчас разговаривала с вашей женой. Она сказала, что вы не знаете, куда от меня деться.

– Зря она это. Вчера я понял: никогда их не брошу! Никогда. Вот ты говоришь: любишь меня. Тогда уезжай. Ничего у нас с тобой не будет.

– Хорошо, хорошо! Но иногда, на секунду, можно вас видеть? Мне больше ничего не надо…

– Не знаю, Маша, ни к чему это. – Трофим настроился на бурное, длительное объяснение и потому растерялся от быстрого Машиного согласия. – Сильно она ругалась? Обидела, наверно, тебя?

– Что вы. Просто сказала, что мы не должны забывать о детях. Конечно, я не забываю, я понимаю, как вам тяжело.

– Да, да. Ее правда. И никуда от нее не денешься. – Трофим хотел уйти, но Маша взяла его ладони, спрятала на мгновение в них лицо, зажмурилась: «Может, поцелует», – но Трофим не поцеловал, а лишь легонько погладил щеки, отнимая ладони.

– Все, все, Маша. Хватит! Не трави душу.

15

Нина между тем места себе не находила: то бесцельно перебирала книги на стеллажах, то принималась подшивать газеты, но тотчас же оставляла их и, взяв журнал из свежей почты, долго листала его, не видя страниц. «Дура я, дура. Надо было утром встать, сделать вид, что ничего не случилось, поухаживать за ним, как всегда, а может, и получше, поласковей. Мужики же незлопамятных больше любят. Вообще одного нельзя было оставлять – закуролесит назло мне: «Ах, так она мне спектакли со слезой, и я ей – посмотрим, чей верх будет».

Не дожидаясь урочного часа, она побежала в контору, позвать Трофима на обед. Откуда только силы взялись. Явилась туда голосистая, веселая, бодрая.

– Ой, мужики! Друг друга не видите – так начадили. А ты, Троша, не куришь, а дышишь этой заразой. Собирайся-ка на волю! Утром убежал – крошки во рту не побывало. Пошли, пошли, стахановец!

На улице Трофим сказал:

– Зря ты с ней скандалила. Я же предупреждал: ничего между нами не было. Сами бы разобрались, зачем девчонку впутывать. – Он щурился, морщился от резкой снежной белизны, а Нине показалось, что это на нее он так кривится и куксится. «Еще защищает! Вон как дергается! На меня наплевать – девчонку пожалел». Но вслух Нина сказала смущенно и покорно:

– Да я не скандалила. Обидно стало, вот и не утерпела.

– Она ни при чем, ты запомни. Я уж ругаю, ругаю себя – черт за язык вчера дернул. Ляпнул с устатку да с больной головы. Давай не будем больше про это.

– Конечно, Троша. Я же понимаю.

Весело хрустел снег, весело светило солнце, теплый свежий мороз скользил по легким синеватым сугробам, но Нинина душа никак не могла открыться этому ясному зимнему дню. «Как он меня успокаивает! Врет все, врет, усыпляет! Любит ее, потому и выгораживает, потому и утешает».

С какой-то нервно-спокойной ласковостью она накормила Трофима обедом, заставила побриться, сменить рубашку («Нехорошо, Троша. Будто поухаживать за тобой некому!»), но как только проводила за порог, резко, сухо приказала матери:

– Сходи к Сафьянихе. Посмотри, одна ли дома.

Елизавета Григорьевна обернулась быстро:

– Одна. – И, даже не справившись с одышкой, полюбопытствовала: – Что, приспичило?

– Помолчи. – Нина, не одеваясь, только накинув шаль, выскочила на улицу. Елизавета Григорьевна примерзла к окну: у ворот Сафьянихи Нина замешкалась, быстро рыскнула взглядом налево, направо. «Боится, что увидят. Так дело соседское, мало ли что надо. Или этой шилохвостки боится, встречать больше не хочет», – с интересом стояла у окна Елизавета Григорьевна.

– Здравствуйте, бабушка Марфа! – громко, в расчете на тугое старухино ухо, сказала Нина.

– Здорова, здорова. Не ори так, стекла вылетят. – Нина забыла, что старуха глохнет почему-то лишь на улице, а дома слышит прекрасно.

– Давно не видела вас, бабушка Марфа.

– Ну садись, посмотри.

– Как живете? Не хвораете? – Нина злилась, что надо говорить обязательные пустяки: «Ведь знает, зачем я здесь. Мать успела, конечно, шепнула».

– А что со мной сделатся? Завтра не умру, так еще поживу маленько.

– Как с квартиранткой-то ладите?

– Слава богу. Девушка хорошая, заботливая. Мы с ней душа в душу.

– Видать, что хорошая. Только мужиков чужих любит.

– Ну тебя, Нинка, не греши. Такая скромница, тихоня. Поди, и не целовалась еще.

– Не скажу, не видела. Бабушка Марфа, некогда мне, на работу надо. Так что не обессудьте, напрямик спрошу.

– А чо такое, чо такое? Неужто Машеньку в чем подозреваешь?

– Будет вам, бабушка Марфа. Что я, свою мать не знаю? Сто раз уж тут, наверно, жаловалась?

– Не обижай, не обижай мать-то.

– Ну ладно. Питье просить я пришла.

– Это како тако?

– Если бы не ребятишки, я бы стерпела, бабушка Марфа. Ничего бы не надо. А теперь не могу, на вашу помощь только и надеюсь. Дайте питье.

– Чо-то, Нинка, темно говоришь. Недогадлива я стала.

Нина вздохнула: старухе скучно, охота язык почесать, любопытство потешить – требуются прямые, под своими именами, объяснения.

– Из-за вашей квартирантки Трофим голову потерял.

– Да ты чо! Чо-то путаешь, Нинка. Она вон какая. Ей и среди молодых найдется.

– Мне лучше знать, бабушка Марфа. Дадите, так давайте, а то некогда.

Старуха тоже поняла: терпение у Нины кончилось, вспыхнет, уйдет, и тогда насмерть обидится старинная подруга Елизавета Григорьевна.

– Так ведь кому помогает, а кому и нет.

– Попыток – не убыток, бабушка Марфа. Вреда же не будет, правда?

Старуха нахмурилась:

– Про вред думаешь – зачем ходить? Ничо не дам.

– Да я просто так.

– «Просто», «просто», – старуха открыла подпол. – Сомневаешься – не ходи, проку не будет.

Она достала жестяную коробочку, отсыпала два наперстка беловатого мучнистого порошка.

– Значит, возьми бутылку водки, высыпь туда эту меру до крошечки, взболтай, дай отстояться. Потом перелей водку в другу посудину, в графин, к примеру, а осадок в бутылке пусть остается. Ну и угостишь мужа…

– А говорить что?

– Подожди, не суйся, дойду. Значит, угостишь – повременишь малость, дашь в крови разойтись. И уж после как следует приластись, приникни к мужику. Чтоб в эту минуту никуда от тебя не делся. Когда ляжете, опять обласкай, огладь всего. И в самый интересный момент шепчи вот эти слова: «Сокол мой ясный, муженек единственный. Люби-не-забудь. В огне, в воде, в тюрьме, везде с тобой твоя жена. Одна кровь прольется, одна могилка откроется, один крест поставят – никто не разлучит. Люби-не-забудь». Это имя травы. Его повторишь девять раз.

– Самой-то пить? – Нина, волнуясь, краснея, рассматривала порошок.

– Нет, сама воздержись. Ну, беги. А я тут тоже поговорю, помолюсь за тебя.

Вечером, за ужином, Нина, пламенея, не поднимая глаз, достала графинчик. Наполнила объемистую зеленоватую стопку:

– Троша. Кто старое помянет… Выпей за это. Не век же теперь?

– А ты?

– Ой, водку же я не могу. Разве за компанию настоечки пригублю. – Она плеснула в стакан брусничного сока, потянулась чокнуться. – За это, Троша?

– За это. Вот давно бы так. Ведь ничего не было.

Нина улыбнулась виновато, вымученно.

Трофим еще выпил и опьянел: потяжелел, припух язык, жарким шумом набухли виски.

– Ну, кажись, до кровати не дойду. Ту-то ночь промыкался, глаз не сомкнул.

– Да, пора, пора спать. – Нина потянулась к нему и, не желая, через силу обняла, прошептала в ухо: – И я ведь не спала. Все дожидалась: придешь, помиримся.

…Люби-не-забудь, люби-не-забудь – волшебная миротворная, господи, это надо же какая трава!