Текст книги "Избранное"
Автор книги: Вячеслав Шугаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 46 страниц)
Другой житель Подволошина, Павел Ильич Жарников, помнит, как Шишков фотографировал подволошинскую церковь, деревенскую ребятню, Тунгуску. И провожатой его была Таня Карелина, по словам Жарникова, «ох и шустрая же девка!». Невольно вспоминаешь другую Таню, первую любовь Прохора Громова, встреченную им в деревне Подволочной, на Угрюм-реке.
Я спрашивал в свое время и у Масягина, и в Ербогачёнском райсовете: почему бы им не открыть музей В. Я. Шишкова? Восстановить бы обстановку сибирской избы тех времен, собрать бы шишковские книги, записать рассказы тех, кто помнит его экспедицию, заказать бы мемориальную доску – и музей уже можно открывать. Что из того, что этот дом временное жилище Шишкова, приют, крыша над головой путешественника? Его книги сто́ят и музея, и памятника на берегу Тунгуски[1]1
В 1973 году, в дни столетия со дня рождения В. Я. Шишкова, музей был открыт. Собранный с большим старанием и любовью, стоит он сейчас на самом берегу Тунгуски.
[Закрыть].
…А теперь, пожалуй, о первом возвращении из Ербогачёна, когда я был одет так, что мама родная бы не узнала. Наш Як застрял в Непе, в сорока минутах от Киренска, – над каким-то перевалом разорвался снеговой заряд. Мы просидели трое суток, и Новый год собирались встречать в пустынной маленькой холодной Непе – даже елку присмотрели. Командировочные кончились, и раз в день мы ходили к председателю сельсовета – он безропотно кормил казенных людей. В остальное время пилоты с застрявших Яков играли в преферанс с обязательными прибаутками, вроде: «Летчик просит – надо дать», «Без унта, без унта», пассажиры слонялись, а я чистил свою роскошную парку снегом, потому что в тепле она стала катастрофически лысеть. «Будь добра! – уговаривал я ее, – Потерпи до Иркутска. Дай пройтись, пусть посмотрят на северного человека!»
Парка не подвела, снеговой заряд рассеялся, и 31 декабря я шел по Иркутску. Бушевала новогодняя оттепель, свалившаяся на город впервые за последние 50 лет, гурумы мои квасились в лужах, но я не торопился – пусть сгорит от зависти весь Иркутск.
Встречные смотрели на меня косо и прямо, они оборачивались вслед! Видимо, прикидывали про себя, какие можно было бы сшить сапожки, какую шапку, какую шубку из этой горы меха…
А я шел и думал: вот бы появиться в таком наряде в Москве, в литературно-художественных и общественно-политических журналах. Как бы у меня стали выпрашивать романы, стихи, легенды, сказания и прочий эпос! Да что там журналы! Меня тотчас же напечатали бы в «Роман-газете» тиражом в три миллиона экземпляров.
* * *
Постепенно я расставался с северными одеждами: паркой обил дверь в квартире, гурумы подарил брату, любителю зимней рыбалки, малахай надел в командировку приятель и оставил в какой-то гостинице, рукавицы с прорезью на ладонях отдал еще кому-то, – прямо-таки тянет сейчас написать, что, освобождаясь от одежд, я освобождался от иллюзий, и из почитателя северной экзотики превратился в строгого критика, разглядывающего будничную Катангу.
Нет, с иллюзиями я расставался значительно медленнее и неохотнее.
Однажды в Киренске я трое суток ждал самолета в Катангу и познакомился в этом бессонном грязном аэропорту с парнем, солдатская выправка которого и редкая воздержанность в пище привлекли мое внимание. Пригласил его обедать.
– Не хочу, спасибо. Денег только на обратную дорогу, сутки продержусь.
Голод не тетка, поэтому он принял, в конце концов, мое приглашение. Между первым и вторым я узнал следующее: парень недавно демобилизовался, очень любит природу, мечтал поселиться в каком-нибудь охотничьем крае, услышал про Катангу, написал письмо, нельзя ли, мол, устроиться на работу. Ему ответили «можно», и вот он едет. Я поздравил его с удачным выбором и, радужно сгущая краски, обещал ему райское житье: и охота-то замечательная, и люди один другого лучше, а День оленевода – вообще сказка, ради него только стоит приехать. Парень оживился, порозовел – на сытый желудок человек становится чрезвычайно доверчив и благодушен. Утром мы добрались до Ербогачёна, я познакомил пария с Масягиным, тот обрадованно сказал:
– Первая ласточка. Хорошо. Милости просим. Нужна, нужна Катанге свежая кровь.
Оказывается, в райкоме и райисполкоме лежало сотни две писем с одинаковым содержанием: «Примите на работу», и на все письма было отвечено: «Приезжайте». Я простился с парнем, уверенный, что он будет счастливым новоселом.
А случилось так, что ровно через год мы встретились в том же зале ожидания Киренского аэропорта. Я радостно бросился к нему:
– Ну как ты? Все в порядке? В отпуск, да?
Он холодно, хмуро посмотрел на меня:
– Нет, совсем.
– Как совсем?!
– Так. Ни шиша не заработал. И скучно.
– Плохо, наверное, старался?
– Как мог.
Мы сухо расстались, и я с благородной пылкостью, характерной для заезжего патриота, думал: «Длинных рублей он не нашел! Тоже мне, куркуль. В Катанге ему не понравилось! В таком месте не ужился!»
В Ербогачёне я навел справки об уехавшем: работал на звероферме в Хамакаре, работал хорошо. Нет, не пил. Зарабатывал 100—120 рублей в месяц… Спросил у Масягина, почему же он уехал?
– Ну, скажи, что им надо? Встречаешь, как дорогих: гостей, пожалуйста, живите, работайте. – У Масягина покраснел лоб – признак того, что он начал волноваться. – Ну, мало, мало ста рублей для Севера! Конечно, мало! Так что, я из своего кармана должен им доплачивать? Скучно им, а как я их развлекать буду? Плясать, петь? Они все в Ербогачёне жить хотят, а здесь жилья нет, сложней, чем в городе, квартиру получить. Некому строить, не на что. Живите по деревням, там-то домов хватает!
Уехал не только мой знакомый, так мечтавший жить в охотничьем крае, уехали и другие новоселы, которым в свое время было сказано: работа есть, Катанга вас ждет. И Георгий Павлович Масягин, который так ждал новых жителей и так звал их в район, задыхающийся от недостатка рабочей силы, естественно расстраивался, нервничал, даже злился, но удержать отъезжающих не мог. Во-первых, потому, что не мог платить с северной щедростью: хоть Катанга и приравнена к районам Крайнего Севера и в ней существуют положенные надбавки, но поясной коэффициент остается 30 процентов, тогда как должен быть 70, и многочисленные запросы, жалобы, мольбы района пока что не привели к устранению этой ошибки. Одни же надбавки нетерпеливым новичкам кажутся чересчур медлительным средством для роста их зарплаты.
Во-вторых, Масягин не может поселить всех приезжающих в районной столице, где есть клуб, столовая, прекрасная библиотека, почти круглосуточное электричество, баня и прочие приметы двадцатого века. А в глухих и маленьких деревеньках, где избыток жилья и избыток же сумрачного таежного быта, переселенцы не выдерживают.
В-третьих, Масягин не может из городского плотника или маляра сделать в одночасье добычливого охотника, и потому из Катанги возвращаются и те, кто наивно думал приехать, пойти в лес и настрелять, сколько душа пожелает, белок, соболей и прочей ценной живности. Приехали, пошли в лес, и оказалось, что охота – работа тяжелая, зачастую неблагодарная, – лучше вернуться в город.
Вскоре после огорчительной встречи в Киренском аэропорту мы шли с Вячеславом Калининым, охотоведом Катангского коопзверопромхоза, на пожарище – два дня назад ребятишки из ученической производственной бригады подожгли тайгу. Пожар потушили, но надо было выяснить, на какой площади выгорело: промхозу предстояло расплачиваться за неосторожность школьников.
Сентябрьская теплая чистая тайга; желтый дождь лиственничных иголок, нехотя, после долгого парения, касающийся земли; веселый свист бурундуков, неслышный полет коричневых еще белок – так солнечно и покойно! Даже не верится, что скоро мы увидим черные пни, черную землю, будем дышать неживым, влажно-дымным воздухом пожарища. Калинин пока тоже не думает о мрачном поручении, идет, напевает:
Шелкова рубашечка
Бьет Ванюшу по плечам…
Калинин курнос, с небольшими, но круто выпирающими скулами. Он приехал с запада давно, в Катанге прижился, и, когда я спросил его, не тянет ли в родные края, ответил: «Хорошо там, где нас нет».
Мы идем по ольшанику, и Калинин говорит, что многие хают это дерево, как бесполезное, а напрасно: ольха – первый материал для гармоник. Вообще Калинин не любит задерживаться на одном предмете и часто без всякого перехода начинает высоким напористым голосом новый рассказ: «Ой, паря, что я вспомнил-то!..»
У Калинина на плече недавно купленная «белка», и время от времени мы останавливаемся у какой-нибудь лесины, отмеряем пятьдесят-сто шагов и пробуем ружье: навскидку, с упора, лежа.
Потом Калинин зовет:
– Свернем-ка вправо, к озеру. Тут охотник наш, поговорить надо.
На двери зимовья записка: «Я на озеро. Верхотуров». Калинин стреляет в воздух, и вскоре с берега доносится: «Иду, иду-у».
Верхотуров в суконных штанах, в ичигах, давно не брит, и по его темному морщинистому лицу никак нельзя понять, сколько же ему лет: то ли пятьдесят, то ли сорока нет. Вообще даже у ежедневно бреющихся северян возраст по лицам угадать трудно: морозы, ветра, обилие солнца сушат кожу, покрывают ранними морщинами, а вынужденное длительное молчание на охоте налагает угрюмо-сосредоточенное выражение.
Калинин весело рассказывает промхозовские новости, рассуждает о погоде, строит прогнозы на нынешний охотничий сезон – Верхотуров молчит, выжидательно смотрит на Калинина темными глазами: когда же, мол, ты о главном заговоришь? Наконец Калинин, как бы между прочим, предлагает:
– Слушай-ка… Взял бы школьную бригаду к себе. А то присмотреть за ними некому.
– Ну их. Пусть учитель смотрит.
– Так что – учитель. Надо, чтобы охотник смотрел. Видишь, пожар устроили. В тайге живут, а с огнем не умеют обращаться.
– Отвечай за них потом. Не, не возьму.
Калинин опять долго разговаривает о том о сем, и снова подкатывает:
– Ну так как? Возьмешь? Не я тебя прошу, директор просит.
– Мало ли о чем он попросит. Потом садись за них.
– Сразу уж – садись. Общее же дело, раз промхоз за производственную практику отвечает.
– Да как я за ними услежу? Ондатра начинается, а я бегай за ними.
Так или иначе, часа через два Калинин уговорил его. Верхотуров завернул нам на дорогу парочку щук-травничек, и мы отправились дальше.
Я спросил:
– А почему он так долго отказывался? Ему же заплатят за это.
– Хлопот знаешь сколько? Никаких денег не стоят. Ученики эти кто куда глядят, только не в тайгу. Вроде местные, а охотой редко кого заманишь – все о городе мечтают. Дети охотников, а непохоже. С огнем балуют. Скажи, разве смысл есть? Вообще, натерпимся с этой практикой.
Несколько позже я был на районной комсомольской конференции, слушал выступление секретаря школьного комитета ВЛКСМ и вспомнил слова Вячеслава Калинина. Комсомольский секретарь говорил, что в школе регулярно проходят вечера «Кем быть?», но в длинном перечне встреч с людьми интересных профессий не назвал лишь одной – профессии охотника…
Самое время написать высокие слова о земле отцов, о голосе крови, о святой необходимости любить свою маленькую родину. Но я воздержусь, потому что словами делу не поможешь, а дело выглядит так: в Катанге очень мало молодежи, вчерашние школьники поголовно уезжают учиться, и отнюдь не на охотоведческие факультеты. Очень редко возвращаются на родину демобилизованные катангчане, а те редкие случаи, когда молодые люди все-таки остаются жить в Катанге, общей картины никоим образом не меняют.
Да, вывод напрашивается печальный: надежд у Катанги на приток свежей, по словам Масягина, столь необходимой ей крови мало.
Однако жить все равно надо. Надо сдавать государству пушнину, рыбу, ягоду, надо осваивать новые охотничьи угодья, косить сено, заготовлять дрова, чтобы не сидеть иждивенцами на шее государства. Поэтому оставлю на время в стороне так называемую кадровую проблему и расскажу о других будничных делах Катанги. Но прежде, чем сделать это, несколько слов об одном литературном разговоре, в который я был втянут в Ербогачёне.
* * *
Начал его Масягин. Посокрушавшись о нехватке людей, он неожиданно сказал:
– Вот взял бы, да так написал про Катангу, чтобы валом народ к нам повалил! Опиши все наши трудности, но заманчиво опиши. Чтоб охота повоевать с ними была.
Я ответил, что это нелегко.
– Может, и трудно. А ты попробуй. Во-первых, спасибо тебе скажем, во-вторых, самому приятно будет. Что, у нас людей замечательных нет? Вот и расскажи, как они живут.
– Конечно, – сказал я, – замечательных людей много и про них надо писать, но вряд ли от этого недостатков убавятся.
– А ты так напиши, чтоб убавилось.
Я промолчал.
Разговор нашел продолжение вечером, в компании молодых специалистов, куда я пришел потолковать о житье-бытье.
Меня спросили:
– А вот трудно или нет написать про хорошего человека? Чтоб он не картинкой был, а по-настоящему живым?
– Трудно, – сказал я.
– А вы верите в положительного героя?
Я ответил, что не являюсь специалистом в таком сложном вопросе.
Курносенькая, близоруко щурившаяся учительница вздохнула:
– Какое все-таки счастье читать книгу и верить в ней каждому слову! Потом ходишь под впечатлением неделю-другую и невольно ловишь себя, что говоришь и думаешь, как герои этой книги… Ужасно хочется быть такой же. И чтоб мыслить не буднично, а значительно, высоко…
Я подумал тогда, что на Севере, может быть, как нигде, уместны размышления о положительном герое – здешняя суровая и отдаленная жизнь воспитывает натуры сильные, мужественные и трудолюбивые…
Помню из детства: ранним летом, после третьего класса, мы с приятелями прочли «Тимура и его команду». Впечатление было ошеломляющее: мы тотчас же купили карманные фонарики и темной теплой ночью вскопал и соседской бабке огород. Бабка утром крестилась, вздыхала, недоверчиво ощупывала землю и наконец прослезилась. К сожалению, кто-то из нас не удержался и не сохранил ночного великодушия в тайне. Мы сидели на завалинке, когда бабка подошла к нам и бледно-сморщенными пальцами принялась развязывать узелочек:
– Внучики дорогие, господь вас наградит за доброе дело. А от меня на мороженое возьмите.
Мы, конечно же, отказались.
Вот пример незамедлительного воздействия литературного произведения на жизнь.
Но видимо, только в детстве и возможно такое восторженно-доверчивое прочтение книги; с годами читателя уже не удовлетворяет полностью герой, характер которого выражается формулой: «Делай как я!» Для него положительным героем скорее всего становится вообще талантливая книга, которая обязательно учит быть нравственнее, благороднее, неистовее в честной и справедливой борьбе. И тем не менее, когда я слышу споры о положительном герое или читаю фундаментальные статьи, посвященные его поискам, обязательно возникает в памяти видение из детства: темная ночь, лучи фонариков, дрожащие руки бабки, развязывающие узелок.
В последние годы появился ряд книг, главными героями которых являются люди с физическими недостатками, а попросту говоря, инвалиды. Сюжет этих книг примерно одинаков: обычные, мирные трудовые будни, несчастный случай – и человек прикован к больничной койке. Он мучается, страдает, думает о самоубийстве, но, прочитав «Как закалялась сталь», сознает безграничное величие жизни и находит силы вернуться в строй.
Кроме того, эти книги роднят небрежно выполненные, поверхностные описания «здоровой» половины жизни, зато на изображение физических мук краски тратятся щедро.
Человеческому сердцу свойственно сострадать, и сострадание не оставляет нас, когда мы видим чужую беду, – поэтому произведения о таких людях пользуются успехом у читателей. Несомненно также, что книги эти нужны как памятники личному мужеству и общественной чуткости, как бодрящий пример в исключительных жизненных обстоятельствах. Хотя мой товарищ из Братска, настигнутый инвалидностью в расцвете сил, однажды с горечью признавался, что человеческое участие, обрушившееся на него после аварии и выдержанное в восторженно-соболезнующем тоне, временами утомляет его. Он довольно мрачно пошутил, переиначив прутковское изречение: «Лучше быть здоровым и безвестным, чем знаменитым и больным».
Наша молодежная критика (термин, конечно, нелепый, но не более, чем «молодежная проза») необычайно пылко приветствовала эти книги, настоятельно рекомендовала их молодым людям не только для прочтения, но и в качестве универсального жизненного пособия: вот так надо жить, вот с кого надо брать пример! Выходило, по словам критиков, так, что герои, перенесшие физическое несчастье и ставшие инвалидами, – духовные братья Павла Корчагина, его литературные потомки.
Конечно, критиков понять можно: им надоела «молодежная проза» с ее «самокопающимися» героями. А тут дело ясное, никакого самокопания, а только оптимистическое самоутверждение, сила духа, пример для подражания.
Но воспитательное воздействие этих книг на юношество явно преувеличено критиками. Представьте на минуту, что их читает молодой строитель из Братска или Усть-Илима или молодой паренек из какого-нибудь менее известного города – суть не в этом. Конечно же, читая, он сострадает попавшему в беду герою, сочувствует ему, но несколько отстраненно, как и должен сочувствовать здоровый больному. В книге нет того необъяснимо возбуждающего импульса, от которого разгорается в читателе желание действовать, и именно так, как действует герой: бежать на баррикаду, идти записываться в бойцы Первой Конной или же, если на земле мир, ночью вскопать огород соседской бабке. Одним словом, читателю мешает подражать герою барьер физической несовместимости, если так можно сказать.
Читателю хочется узнать, как надо жить: он внимательно сравнивает свою судьбу с судьбой героя – и как тот влюблялся, и как работал, как воспитывал в себе характер, и это довольно-таки наивное сравнение вдруг приводит читателя к мысли: и я так смогу, и я так должен делать! А вот герою-инвалиду юный читатель вряд ли сможет подражать, какой бы силой духа тот ни обладал. И уж если говорить о мужестве, силе духа и других высоких человеческих достоинствах, то разве в жизни и в литературе мало физически полноценных, вполне здоровых людей, обладающих всеми этими качествами и могущих по-настоящему быть активным, действенным примером?..
И вряд ли надо вспоминать всуе Павла Корчагина. Мы чтим его не только потому, что он столь мужественно держался при трагическом завершении жизни, а прежде всего потому, что прожил ее безупречно, под яркой звездой революционного подвига. Мы видим его жизнь от отрочества до зрелости, и каждый ее миг можем взять на вооружение: и бесшабашную смелость, когда он освобождал Жухрая, и фанатическое упорство, когда он, больной, голодный, разутый, заготовлял дрова. Он удивительно прожил отпущенные судьбой годы, и, в сущности, уже ничего не изменится от того, какой исход ждет его (конечно, такой взгляд возможен только при первом чтении), и смерть, и любую муку, мы знаем, он примет с решительным, молчаливым мужеством. И в этом – принципиальное отличие корчагинского характера от характеров теперешних героев, борющихся с недугом. Если Корчагин предстает в нашей памяти живой, мощной натурой, которая увлекает нас неистребимым стремлением к действию, то теперешних героев, неосторожно выдаваемых за его «потомков», мы наиболее ярко запоминаем на больничной койке. У Корчагина борьба с болезнью – продолжение подвига, у теперешних же героев она главный подвиг в жизни.
Вот почему стук корчагинского сердца всегда будет слышнее и всегда будет немедленно отзываться в наших сердцах.
Возможно, все это литературное отступление несколько выбивается из жанра путевого очерка, но ничего не могу поделать: я думал об этом особенно много в Катанге.
* * *
А теперь, не мешкая, вновь в Ербогачён, под его голубое небо, к тихим берегам Тунгуски, к которым в самом деле влечет неведомая сила.
Я в кабинете Михаила Колесникова, директора Катангского коопзверопромхоза. Он разговаривает с Тетейским участком по радиотелефону:
– Как не вышли?! Что?! Кто не вышел?! Не понимаю! Сколько до плана осталось?! До пла-на? Понял?! Ничего не понял! – Михаил, вспотев, бросает трубку. – Видишь, и у нас двадцатый век. Снял трубочку, вызвал Тетею. Представляешь, Тетею? Нигде в мире, кроме Катанги, о ней слыхом не слыхивали, а я звоню.
– Здорово. Даже охрип.
– Нет, это сегодня только. Снеговые заряды еде-то. А так – слышимость нормальная.
У Михаила иссиза-бледное лицо – от утреннего бритья и долгого сидения взаперти, темно-серые глаза под широкими черными матерыми бровями. Когда он раздражается, спорит или молча переживает какую-нибудь неприятность, глаза горячо, влажно светлеют. Михаил директорствует не первый год, а я все не могу привыкнуть к его новой должности: он был секретарем райкома комсомола, заочно учился в сельхозинституте, его кабинет был полон шумных споров, на столе лежали учебники вперемешку с комсомольскими журналами; на дверях райкома висели объявления, написанные его рукой: тогда-то лыжный поход, тогда-то субботник по заготовке дров для школы, тогда-то расчистка льда на Тунгуске под каток – одним словом, заботы и забавы комсомольских лет. А теперь – начальственная тишина, солидная мебель, а за креслом как бы тает, ускользает тень юности…
Некоторым несведущим людям должность директора коопзверопромхоза представляется заманчивою и романтичною. Дескать, человек постоянно на свежем воздухе, для здоровья хорошо, все время связан с охотой, рыбалкой – опять и польза и выгода, не каким-нибудь заводом руководить, где с утра до ночи только и слышишь: план, план, план! А тут – зверя нет, и плана нет, соболей в тайгу никаким авралом не загонишь!
Ничего подобного. Должность суровая. У Колесникова уже было предынфарктное состояние – это в тридцать-то с небольшим лет. В больнице долго пролежал, и сейчас еще, что называется, нет-нет да схватит. А все потому, что и с директоров коопзверопромхозов план спрашивать умеют: соболь не пришел – ондатры больше добывай, ондатра перемерзла – на белку нажми.
– Ну как сердце? – спрашиваю Колесникова.
– Стучит… С легкими перебоями. – Он улыбается. – Промхоза два стало – и сердцу в два раза легче.
Да, в районе изменения, теперь там два промхоза: Катангский и Преображенский – два штата, два директора и, так сказать, две сферы влияния: там я охочусь, а там – ты.
– Лучше стало?
– Мне лучше. Вернее, легче. Территория, сам знаешь, какая. Хоть разрывайся было, охотоведов по штату кот наплакал. Я сколько просил в тресте: добавьте нам несколько единиц – не добавили. Вот разделили. План у меня поменьше стал, площади поменьше, но людей все равно не хватает.
– Нет, подожди. Для дела-то лучше стало?
– Ну, как тебе сказать… В Преображенке тоже людей не хватает. В райфо им надо – к нам летят, в банк надо – к нам, рации нет, с трестом они не связаны – опять через нас сообщаются. С планом у них плохо. Мы кое-как натянули, а они – и близко нет. Пока слабый промхоз. Но поживем – увидим.
Колесников с характерной для северян нелюбовью к категорическим суждениям уклонился от прямого ответа: целесообразно разделение или нет? Потом я спрашивал об этом у многих в Катанге, спрашивал в тресте коопзверопромхозов и получал одинаково сдержанные ответы: разделились недавно, надо посмотреть, хоть верно, экономические показатели пока ничего утешительного в пользу разделения не говорят. Однако с выводами торопиться не следует.
Во всяком случае, у меня составилось впечатление, что просто еще рано признавать разделение ошибкой, не солидно как-то, не по-хозяйски: разделили – и сразу каяться. Нет, надо повременить, посмотреть, а там, возможно, снова соединить…
Спрашиваю Колесникова:
– Как ты думаешь, государству выгодно иметь такой район, как Катанга?
– Дорого мы ему обходимся. Все ведь к нам завозят: от муки до последнего гвоздя. Почти все самолетами. Это ого-го какая копеечка! Надбавки нам как часы идут, а продукцией-то мы их не покрываем. Сдаем пушнину на такую-то сумму, а на нас потрачено во много раз больше.
– Наверное, аукционы все расходы покрывают?
– Вот это нас и выручает. Хотя в точности мы не знаем, сколько валюты получает государство за нашу пушнину, но, видимо, достаточно. Иначе какой смысл тратиться на Катангу.
– А что, если пустой сезон выпадет: ни соболей, ни белок?
– Ну, что-нибудь да будет.
– Нет, но может быть пустой сезон?
– Может.
– Тогда что?
– Тогда полностью на шею государства сядем и ножки свесим.
– А застраховаться от пушного неурожая можно?
– Конечно, можно. Надо готовиться к сезону, а не надеяться на тайгу как на бога. Мы ни копейки не хотим в нее вкладывать, а получать хотим много. У нас есть план освоения охотничьих угодий, так мы его на четверть не выполняем. Сотни гектаров «белыми пятнами» лежат, ни одной там зимовьюшки. Во-первых, как туда доберешься – вертолеты мы арендуем только перед началом сезона, во-вторых, кто туда будет добираться? Например, в Ербогачёнском отделении всего двадцать штатных охотников. А чтобы застраховаться от неурожая, надо с весны людям в тайге жить: лабазы строить, зимовьюхи, прикармливать зверя. У меня многие охотники просятся: отпусти, не надо нам никаких нарядов, что в сезон заработаем, то и ладно, но отпусти угодья готовить. А как я их отпущу? Кто дрова заготовлять будет? Кто сено косить, на скотном дворе кто работать будет? Застраховаться можно, только побольше денег в тайгу надо вложить.
– Но ведь на случай пустого сезона можно и по-другому застраховаться. Производство какое-нибудь открыть, ту же сувенирную мастерскую, тот же цех по пошиву эвенкийской одежды?
– Производство… Когда оно будет? Геологи давно ходят, ищут, да ничего пока серьезного не находят. Сувенирную мастерскую? Открыли мы. Два человека делают. Но это же не выход, не масштаб. А одежду кто будет шить? Старухи эвенкийки, их осталось-то раз, два и обчелся. А молодежь не заставишь учиться, не хочет. Некому, некому ремеслами заниматься. Мы вон летом неплохо на оленях зарабатываем – геологи нанимают. Так только летом. А зимой вся надежда на тайгу.
В Катанге, грубо, куда ни ткнешься, везде проблема. В прошлую зловеще-суровую зиму перемерзли говоря почти все озера, погибла тьма ондатры – даже не было осеннего отлова. Я спросил у Александра Комарова, старшего научного сотрудника Сибирского отделения ВНИИОЗа (Всесоюзного научно-исследовательского института охоты и звероводства): можно ли было ее спасти?
– Конечно. Ондатра хоть и дар божий, но к ней нельзя относиться по принципу ловить не переловить. Существует обязательный комплекс биотехнических мероприятий, при выполнении которого только и возможен грамотный отлов ондатры. В частности, я предлагаю: охотники после персонального закрепления озер должны обеспечить ондатровым семьям сытую и спокойную зимовку. Летом, чтобы поднять уровень воды в озерах, они должны ставить в протоках плотинки: вбивается двойной ряд кольев и оплетается прутьями – тогда озеро в любую стужу не будет промерзать. Охотники должны ставить «бугры» (основания для ондатровых хаток): на те же вбитые кольцом колья наваливаются сучья, прибрежный хлам, трава, ондатрам уже не надо тратить силы на постройку хаток; охотники должны отводить от берегов сплавины и укреплять их, чтобы у ондатры было побольше «обеденных столов». Надо весной подсеивать траву для кормления, надо… Впрочем, надо делать многое, но все это под силу охотнику. И конечно же, если он нерадив и биотехнические мероприятия проводит кое-как, надо отбирать у него озера и передавать их другому.
Я убежден, что при таком ведении ондатрового хозяйства Катанга сможет сдавать по шестьдесят тысяч шкурок в год. Тем более что в прошлом есть примеры…
Существовали в свое время ГОХи – государственные ондатровые хозяйства, регулировавшие жизнь ондатры и охоту на нее; в пору расцвета ГОХов Катанга сдавала по восьмидесяти тысяч шкурок, а теперь эта цифра снизилась до двадцати тысяч.
– И все эти мероприятия можно осуществить при теперешней нехватке людей?
– Да. И в Катанге согласились с моими предложениями. Хотя нехватка кадров, конечно, может в какой-то мере сказаться на ведении ондатрового хозяйства, чем дальше от Ербогачёна, тем обширнее ондатровые угодья у каждого охотника, тем, естественно, труднее обслуживать их. Но возможно, – так говорил Комаров.
Откуда же, откуда взять людей Катанге? – все больше недоумевал я и пошел к Масягину. Он был занят. Потом мы несколько дней не могли встретиться, наконец он позвонил в семь утра в гостиницу и сказал:
– Приходи, чаю попьем.
Чаевничали мы вдвоем: жена Георгия Павловича была в командировке, дочь собиралась в школу. Солоноватый неприятный вкус тунгусской воды не заглушался ни заваркой, ни сахаром, а для меня этот утренний чай вообще казался горьким, потому что я говорил Масягину: что же делать, Георгий Павлович? Деревни пустеют, народу все меньше, что делать?
Масягин выслушал и чуть не поперхнулся.
– Экие заоблачные проблемы тебя занимают! Мы тут третий год трактор выпрашиваем, выпросить не можем, третий год кран на Подволошинский причал поставить не можем, не дают! Да если хочешь, я тебе в райкоме бумагу покажу, так сказать, список предметов первой необходимости – пальцев не хватит загибать, и ничего получить не можем. Деревни пустеют, народу не хватает – все это так, конечно! Мы, веришь, думать об этом не успеваем, хотя надо думать, надо. Но приходит день, и с ним столько сиюминутных нужд, забот, волнений! За голову схватишься… Пойми, я не жалуюсь, успевать надо обо всем думать, и о перспективе, и о буднях, но не так легко совместить эти думы, как тебе кажется. – Масягин махнул рукой и уткнулся в стакан. Я понял, что в последние дни, видимо, его преследовали какие-то хозяйственные огорчения, недаром же он вспомнил и этот недосягаемый трактор, и несуществующий кран на Подволошинском причале. Вот сейчас мы «Орбиту» просим. Штука, конечно, дорогая, и просить, наверное, долго придется. Но представляешь, в Ербогачёне – телевизор?! Кто и подумывает уехать – останется. Вот тебе, пожалуйста: сочетание будничных забот с перспективными. Телевизор в Катанге – это не столько модная прихоть, сколько средство агитация за приезд сюда, своеобразный уполномоченный оргнабора.
А вообще знаешь как к нам относятся? К району и просьбам района? Как к милому, капризному ребенку. Этак шутливо-снисходительно: ну что, мол, взять с этих лесных людей? Дети природы, охотятся, рыбачат там, причуды у них разные: то им трактор, то им дизель, то «Орбиту». Ну, и как малым, капризным детям то подарят игрушку – возьмите, потешьтесь, то не подарят, раздумают. А мы, между прочим, золото добываем, хоть и мягкое, но золото. И вот, честное слово, просишь, просишь, и надоедает иногда…
Я давно не видел Масягина, и то ли он плохо спал, то ли разговор его раздражал, но в этот раз показался он мне постаревшим и уставшим. А впрочем, почему бы ему и не устать, хотя по должности и не положено. Круговорот работы, верно, обновляемый меняющимися требованиями дня, все же утомляет однообразием, и приходит усталость. Хорошо, когда человек умеет быстро прогонять ее: молчаливо подумает о ней, тряхнет головой и вновь посмотрит на дело свежими глазами. По-моему, Масягин умеет отделываться от усталости, потому что характер у него решительный, в усталом бездействии сидеть не позволит.
