Текст книги "Избранное"
Автор книги: Вячеслав Шугаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 46 страниц)
Безграмотность и невезение задержали парю Михея и парю Ванея на ореховом промысле. А в это время в Город пришел черный день. Никто не знал, что пришел именно он – утро выпало тихое, солнечное, с легким, сентябрьским инеем на желтой траве, вроде бы обычное утро обычного дня. Но оно обещало одни неприятности, и черное их дыхание первым почувствовал Сашка Деревяшкин.
Он выскочил из дому за час до школы, в семь утра, нащупал в кармане двухкопеечную монету и закрылся в будке телефона-автомата. Из будки было видно кухонное окно на третьем этаже красного кирпичного дома, где жил знакомый мальчишка Серега. Сашка вот уже второй день по утрам звонил ему и видел, как Серега берет трубку – телефон стоял на кухне. Сашка прикрывал мембрану кепкой и спрашивал:
– Квартира Лапшинецкого?
– Да.
– Сергей?
– Да.
Сашка громко, сокрушенно вздыхал и молчал. Серега кричал в трубку:
– Алло! Алло! Что случилось?! Кто там вздыхает?
Сашка, ежась от какого-то ехидного восторга, глухо, сквозь кепку спрашивал:
– Сергей! Плохо тебя слышу. Тебе девять лет?
– Да, да! – кричал Серега. – Кто спрашивает?
– Ты ничего не знаешь?
– Нет! А что я должен знать?
– Плохо слышу тебя.
– Что я должен знать?!!
– Девятилетним запретили по вечерам выходить на улицу.
Сашка прыскал со смеху и опять смотрел в окно: Серега растерянно ерошил волосы и что-то говорил отцу, Степану Федоровичу, разводя руками.
Сообщать глупости по телефону измененным голосом Сашка выучился без чьей-либо помощи. Однажды в дождливый день он сидел дома и раздался звонок: чей-то женский взволнованный голос закричал: «Домоуправление?! Слесаря дежурного немедленно!»
Сашка ответил, что в их квартире домоуправления нет, а слесарь живет на первом этаже. Женщина бросила трубку, а Сашка подумал, что ошибаться номером – очень забавно. Он раскрыл телефонный справочник и позвонил по десяти номерам, требуя домоуправление и дежурного слесаря. Хохотал, хихикал, зажимал рот рукой, слыша недоуменные, раздраженные, веселые голоса, объясняющие, что он ошибся.
И вот додумался звонить Сереге, потому что Серега – выделяла и никак Сашка не мог его проучить.
Итак, Сашка закрылся в телефонной будке, уставился на знакомое окно и набрал знакомый номер.
– Квартира Лапшинецких?
– Да, да. Доброе утро, – весело ответил Серега.
Сашка потуже натянул кепку на мембрану.
– Сергей, тебе девять лет?
– Уже десятый.
Вдруг окно телефонной будки заслонила чья-то фигура, распахнулась дверь, и Степан Федорович Лапшинецкий протянул Сашке руку.
– Здравствуй, Саша.
– Здравствуйте, – прошептал Сашка и в растерянности стал жевать кепку, прикрывавшую мембрану. Серега прилип к окну и хохотал, корча рожи.
– Вот, Саша. Теперь наговоримся всласть. Это что за розыгрыши с утра пораньше? Мы с Серегой еще вытерпим. А вот жена у меня – сердечница. Из-за всего волнуется.
«Взял бы уж лучше за ухо меня. Да-а, батя задаст мне. А Степану Федоровичу лучше в глаза не смотреть».
– Из-за твоих звонков она пьет лекарства. Ей кажется, Сереге что-то угрожает, кто-то его преследует.
«Что он со мной сделает? Говорит и говорит. Хоть бы провалиться мне куда-нибудь».
– Степан Федорыч… я не подумал… я… я сгораю… больше не буду…
– Ты, дорогой Саша, не сгоришь. Я попрошу на телефонной станции, чтобы у вас сняли телефон. Ты сам, слышишь, сам расскажешь обо всем отцу. Ты придешь к нам домой и извинишься перед моей женой. Тебе все ясно, Саша?
– Да.
Степан Федорович оглядел себя и сконфузился:
– О боже! В каком я виде! Бегу, бегу. – Он был в пижаме и шлепанцах.
«Как же я бате-то скажу? Я, мол, звонил в чужую квартиру, глупости говорил – батя же побелеет, сразу за ремень! Лучше бы перед матерью Серегиной извиниться, а уж потом – бате сказать. Но как, как язык-то у меня повернется?!»
С мрачным сердцем зашагал Сашка в школу.
Вова Митрин каждое утро заходил за Мулей-выбражулей. Брал у нее портфель, мешочек со сменными тапочками, заглядывал в ее глаза. Вовино сердце замирало. Он готов был в такие минуты идти на край света с двумя портфелями в одной руке, с двумя мешочками – в другой.
В это утро Муля-выбражуля ждала его у подъезда, хотя обычно Вова ждал ее – ей же надо было завязать двадцать бантиков и бантов.
– Здравствуй, Владимир! Какое чудесное утро, правда? – Мули-выбражулины глаза сияли особенно ярко загадочно и с чуть уловимой печалью. – Ты не слышал, хотя бы случайно, таких слов: осень, прозрачное утро, небо как будто в тумане?
Вчера Муля-выбражуля была в гостях у двоюродной сестры – десятиклассницы, и та в присутствии одноклассника напевала эти слова.
– Здравствуй, Катя! – Вова постоял зажмурившись – так ослепили его Мули-выбражулины глаза.
– Мы должны запомнить этот день, Владимир.
– Хорошо, Катя. Я запомню его навсегда. – Вова потянулся к портфелям и мешочкам. – Я запомню, Катя, но до звонка осталось четырнадцать минут.
– В школе мы бываем каждый день. Если мы пойдем в школу, этот день сольется с другими. Как же ты его запомнишь?
– Постараюсь, Катя. Буду сидеть на уроках, заткнув уши и закрыв глаза.
Муля-выбражуля гневно прищурилась и отобрала у Вовы свой портфель и мешочек.
– Иди в свою школу и дожидайся, когда тебя выгонят с уроков! Если ты зажмуришься и заткнешь уши, тебя обязательно выгонят с урока. А я буду целый день гулять по парку и махать рукой улетающим вдаль журавлям.
– Я тоже хочу махать. Но ведь школа, Катя, школа!
– Знать тебя больше не хочу!
– Катя, нет!
– Пойдешь со мной в парк?
– Пойду.
– А школа?
– А в школу не пойду.
– Ой, Вовочка! Ты самый замечательный мальчик и нашей школе!
В парке гуляли по песчаным дорожкам, кружились на карусели, взлетали в туманное небо на качелях, беспрестанно восхищались и ахали над увядшей листвой, над поздними астрами, над поникшими, желтыми камышами посреди пруда. Вернее, восхищалась и ахала Муля-выбражуля, а Вова поддакивал, кивал головой, вымученно улыбался, сияя потным, толстощеким, румяным лицом. Портфели оттянули ему руки, ныли плечи и спина.
Муля-выбражуля присела на скамейку, открыла свой портфель.
– Вовочка, я совсем забыла! Мама вчера пирожное пекла. Ой, Вовочка, как мне тебя жалко. Ведь мальчики не едят сладкого. Ты настоящий мальчик, Владимир, и, конечно, не ешь. Не так ли?
– Так. Ненавижу сладкое. – Вова еле сдерживал слезы, потому что он обожал пирожное, мороженое и шоколадные конфеты.
– Ну, хоть кусочек, Вовочка, попробуй.
– Нет. Видеть не могу. – Вова отвернулся, у него легонько кружилась голова.
Потом они собрали крошки и отнесли их уткам, плавающим в пруду. Сентябрьское солнце тихо осветило Вовину белую макушку и золотистые банты Мули-выбражули, когда они склонялись над прудом и бросали крошки сонно и сытно покрякивающим уткам.
Но чем ближе подвигался день к обеду, к концу первой смены, тем больше Муля-выбражуля нервничала:
– Вова, как мы вернемся домой? Что мы завтра скажем в школе?
– Как сюда пришли, так и домой вернемся. Скажем, прогуляли. Как было, так и скажем.
– Ты с ума сошел! Что это за прогулки, когда надо учиться! Почему ты не отговорил меня? Почему со всем соглашался? Ты – мальчик и должен был понимать, чем все это кончится.
Вовино сердце закалилось в это утро и стало мудрее. Оно подсказало, что с Мулей-выбражулей не надо спорить, не надо оправдываться и доказывать, что она не права. Спорить с девочкой, поняло Вовино сердце, недостойно настоящего мальчика.
– Хорошо, Катя. Я виноват. Сейчас придумаю, как нам возвращаться и что нам говорить.
– Только побыстрей, пожалуйста. Я сама не своя. Мне так страшно. Ольга Михайловна, наверное, уже позвонила маме. Мама – папе. Ищут сейчас по всему городу. А мы гуляем, уток кормим.
Вова долго и мучительно размышлял, но ничего, кроме правды, придумать не мог.
– Катя, хочешь я пойду к твоей маме и скажу, что это я сманил тебя сбежать с уроков.
– Да?! – Муля-выбражуля обрадовалась было, но тотчас же спохватилась, вздохнула. – Нет, Вовка. Совсем уж нечестно. Спасибо, что ты такой добрый, но давай лучше вместе отвечать.
– Может, пойдем на площадь? Ребята соберутся после школы, может, вместе что придумаем.
– Хорошо. Хуже уж не будет. Пойдем на площадь.
На площади они встретили девочку Настю. Косы ее расплелись, перепутались, на плаще были оторваны пуговицы.
– Настя! Ты давно из школы? – окликнула ее Муля-выбражуля и Вова Митрин.
Настя не сразу услышала их, не сразу узнала.
– Настя, что с тобой?!
– Со мной? Чудо какое-то! Со мной наконец случилась неприятность!
– Ничего удивительного, – сказала Муля-выбражуля. – Сегодня у всех неприятности. Лучше скажи, Ольга Михайловна про нас спрашивала?
– Никто ничего не спрашивал. Я все забыла. – Девочка Настя мечтательно вздохнула и возвела глаза к небу.
– Нет, вспомни, вспомни! Очни-ись, Настя! – Муля-выбражуля помахала ладошкой перед Настиными глазами.
– Про вас ничего не говорила. Кстати, а почему вы сегодня не были?
– Долго объяснять. – Вова бросил портфели и мешочки в траву и сам, обессиленный, прилег. – Теперь говори, что у тебя за неприятность?
– Васю Рыжего вы хорошо знаете?
– Знаем, знаем.
– В прошлом году он отставал по физкультуре, не умел прыгать в длину. Я оставалась с ним после уроков, и мы прыгали. Я говорила: смотри, Вася. Разбегалась и прыгала. Он тоже разбегался и прыгал. В общем, мы подружились. Он был неряхой: редко стригся, носил ногти с черными ободками, не мыл уши – хоть картошку в них сади.
Я побывала у него дома, беседовала с родителями, они стыдили Васю при мне. Я заходила за ним каждый день и сама мыла ему уши и каждый день стригла ногти. Водила его в парикмахерскую. Учила стирать воротнички. Но Васе правилось быть неряхой. Он прятался под кровать, когда я приходила, убегал от дверей парикмахерской, проглатывал мыло, когда я учила стирать его воротнички.
И вот сегодня Вася окончательно разозлился. Подкараулил меня после уроков, обозвал «дурой», оторвал пуговицы на плаще, дергал за косы и приговаривал: «Сама неряха, за собой следи! Уж я тебя заплетать не буду и пуговицы не пришью!» Потом разревелся, наверное, от злости и убежал. Я была потрясена неблагодарностью Васи Рыжего. Но больше была обрадована: все-таки я попала в неприятность. Мимо проходила Ольга Михайловна и спросила: «Что с тобой, Настя? В каком ты ужасном виде! Кто тебя обидел?» И хоть никогда в жизни я не лгала и должна была сказать, что обидел меня Вася Рыжий, я этого не сделала. Я впервые в жизни соврала! Сказала, что не могла сесть в автобус – такая была давка. В этой давке я и стала выглядеть так ужасно. Ура! Две неприятности за один день! Какое незнакомое, волнующее чувство! Поздравьте меня!
– С чем хорошим бы, – устало вздохнул Вова Митрин, лежащий на траве. – Мы тебя поздравим, а ты – нас. У нас тоже неприятности. А вон и Аленка идет. Не идет, а плетется. Видно, и у нее на душе несладко.
Понурая фигурка Алены показалась в дальнем конце площади.
А день этот складывался у Алены поначалу превосходно: утром и у папы и у мамы было хорошее настроение, они пообещали ей в ближайшее воскресенье отправиться за город, в осенний лес. В школу шла весело, всю дорогу «в классы» пропрыгала – так хорошо все вокруг было и солнечно. И ребята в классе, даже отъявленные задиры и забияки, встретили ее единодушным дружелюбием: никто за косу не дергал, локтем не подталкивал, не дразнил. Вроде бы специально для нее был этот день, день Алены, когда решительно все удается и во всем везет. И на последнем уроке все еще было хорошо. Учительница Ольга Михайловна долго хвалила ее ответ по русскому языку, и пока Ольга Михайловна хвалила, Аленке казалось, что она какая-то необыкновенная, очень умная и славная девочка, которая может приносить окружающим одну только радость.
Чувство необыкновенной праздничности переполняло Алену. И уж так она не хотела расставаться с этим чувством, что после уроков подошла и пригласила Ольгу Михайловну.
– Приходите к нам в два часа. Мама приглашала. У меня день рождения. Мама очень просила.
– Поздравляю, Аленушка! – Ольга Михайловна обняла ее. – Что же ты раньше не сказала. Весь класс бы поздравил. Расти большая и умная. Приду, обязательно приду.
Алена, по-прежнему, чувствуя себя необыкновенной, очень славной девчонкой, растроганно поблагодарила:
– Большущее спасибо, Ольга Михайловна. Будем ждать вас.
Отошла от Ольги Михайловны и чуть не откусила себе язык. «Какой день рождения, кто приглашал? Какая вруша! А сейчас еще стыднее вернуться и сказать: я вам наврала, потому что у меня было расчудесное настроение».
Долго Алена ломала голову, как же отменить день рождения, чтобы Ольга Михайловна не приходила – ведь это такой стыд! Ничего не придумала. Бегала от окна к окну, а около двух часов не выдержала, написала записку: «Ольга Михайловна! Извините. Маму с папой не отпустили с работы», – и убежала из дому. Из соседнего скверика видела, как Ольга Михайловна прошла к их подъезду. Едва удерживая слезы и покусывая кулачки от стыда и злости на себя, побрела на площадь, вспомнив слышанную от бабушки поговорку: «На миру и смерть красна».
Собрались на площади горемыки и удивились: как, оказывается, много на свете неприятностей. Среди пасмурных лиц резко выделялось оживленное, веселое лицо девочки Насти. Не хватало лишь Сашки Деревяшкина. Все позавидовали: везет все человеку, никаких неприятностей и сидит себе преспокойно дома. Но Сашка появился, да что там появился, пулей влетел на площадь. Едва отдышавшись, сообщил великую новость:
– Маетесь! Не знаете, как от неприятностей избавиться? Я тоже не знал. Тоже маялся. Шатался по городу, пришел на окраину, к старому кладбищу. А там ларек новый появился. И вывеска на нем: «Прием и продажа неприятностей». Представляете?! Я даже заходить в него не стал – сразу сюда. Вдруг, думаю, еще у кого неприятности. Так и есть. За мной! Все сдадим, до единой!
Прием и продажа неприятностейНа берегу мелкой, узкой речушки, возле старой церкви, пустовали два сарая – бывшие склады. Мальчишки и девчонки играли в них в прятки, в войну, в сыщиков-разбойников, как вдруг в один прекрасный день, который ухитрился совпасть с черным днем, появилось объявление, что в сараях откроют торговый ларек. На дверях повесили замки, огородили сараи высоким, плотным забором и над воротами укрепили громадную вывеску. Сверху маленькими, черными буковками на ней было написано: «Товары повседневного спроса», пониже – аршинными, красными: «Универсальный ларек», и в самом низу – опять черными, наклонными: «по приему и продаже неприятностей».
Вот к этим воротам с вывеской гуськом и подходили ребята. Впереди в распахнутом плаще с оборванными пуговицами, с растрепанными волосами шла девочка Настя, за ней Муля-выбражуля, высоко вздернув голову. Праздничные золотистые банты покачивались перед самым носом Вовы Митрина, потного, понурого, еле тащившего портфели и мешочки со сменной обувью. Затем шел Сашка Деревяшкин, посвистывая, бодрясь, засунув руки в карманы, а сам представлял, как сейчас у них отключают телефон и остроносый Степан Федорович жалуется отцу. Девочка Алена была последней, чуть не на каждом шагу оглядывалась – все ей казалось, что следом идет Ольга Михайловна, протягивает руки и жалобно кричит:
– Аленушка! Где ж твои именины? Родилась ты когда?
За забором «универларя» хрипло и весело заиграли патефоны.
Выходила на берег Катюша,
На высокий на берег
крутой…
Все молчали, удивленные, что в ларьке по приему неприятностей поют такие веселые, приятные песни.
Сашка Деревяшкин сказал:
– Я понял, почему там патефон. Людям тяжело. С неприятностями идут. Чтоб развлечь их, вот и заводят.
– А может, чтоб не так жалко было с неприятностями расставаться? – Девочка Настя запахнула плащ и зябко поежилась. – Ведь и с ними трудно расставаться.
– Ну уж нет! – возразил Сашка Деревяшкин. – Кому угодно задаром отдам. Без них легче дышится.
– А я понимаю Настю, – вздохнула девочка Алена. – Все-таки мои ведь неприятности, не чьи-нибудь. С ними тяжело, страшно, а без них пусто и скучно.
– Что же выходит? Будем носиться со своими неприятностями, как с писаной торбой? Пока отцы с матерями не всыпят нам по первое число. Может, все-таки заглянем в этот «универларь»?
– Первое число прошло. Месяц-то только начался, – сказал Вова Митрин. – Отец никаких чисел ждать не будет. Он – горячий. Давайте зайдем.
– Ты прав, Владимир. Хуже не будет. – Муля-выбражуля хотела первой зайти в ларек, но девочка Настя опередила ее.
– Нет, нет! – взволнованным, звонким голосом воскликнула она. – Этот порог я преодолею первой.
В ларьке были голые, недавно побеленные стены. Из одной, напротив, двери торчали толстые, остроклювые крюки, под ними стояли два открытых, недавно сколоченных ларя. На одном дегтем было написано: «Прием», на другом – «Продажа». Перед ларями бодро погуливал-пошагивал, потирая сухонькие ручки, старичок в черных очках, с черной бородой и в соломенной шляпе с красной лентой.
– Привет! Почтение честной компании! – У старичка был визгливо-веселый голос. – Первые ласточки появились.
– Мы по делу, дедушка, – прервал его Сашка Деревяшкин.
– Подожди. – Девочка Настя приблизилась к ларям, на щеках ее проступили розовые пятна. Я хочу купить у вас две-три неприятности, самые что ни на есть неприятные.
– Ах, милая сударыня! – Старичок захихикал. – Мы ведь только открылись. Ни одной стоящей нам еще не сдали. Уж подожди: нанесут, натащат – большой выбор будет.
– Да чего тут ждать? – вмешался Сашка Деревяшкин. – Мы сейчас свои сдадим – и пожалуйста, хоть на шею их повесь.
– Ваши я не могу взять, – расстроилась девочка Настя. – Это будет не по-товарищески. Вы можете обидеться: что, мол, ей больше других надо? Все время оглядываться будете: наши-то, мол, неприятности у Насти.
– Не обидимся, не обидимся, не бойся, – проворчал Вова Митрин.
– Ах, так у всех остальных неприятности?! Очень приятно! – Старичок достал карандаши и тетрадные листки, – Хотите сдать? Прошу, прошу. Можете сдать навсегда, на время, в рассрочку.
– А как это в рассрочку?
– Это значит сдавать неприятность по частям.
– Лучше сразу и навсегда, – решительно сказал Сашка Деревяшкин.
– Но все ли сразу могут рассчитаться? Ведь, чтобы сдать неприятность, надо кое-что за это заплатить.
– То есть как?! – возмутился Вова Митрин. – Мы сдаем, и мы же платим?
– Мальчик! Голубчик! Ты же не макулатуру пришел сдавать, а неприятность. Чтобы с ней разделаться, кто должен иметь выгоду?
– И сколько стоит сдать крупную неприятность? – спросил Сашка Деревяшкин.
– Кило халвы и литр лимонада. – Старичок опять захихикал и опять потер сухонькие ручки. – Удивлены, мои хорошие? Бывает, бывает. Но сами подумайте: зачем старику деньги? Остатки дней подсластить надо. А то всю жизнь на картошке да на черном хлебе сидел. Вот и беру теперь за труды свои сладеньким.
– А за среднюю неприятность сколько? – спросил Вова Митрин.
– Полкило халвы и пол-литра лимонада.
– А вареньем черничным заменить можно?
– Можно, можно, внучек. За среднюю можно. А вот за крупную тариф один. Тут уж без перемен.
– У меня мало сказать крупная – крупнейшая неприятность… – опечалилась девочка Алена. – И где эту халву с лимонадом взять? То есть где деньги на них взять?
И Сашка Деревяшкин приуныл. А Вова Митрин зашептал на ухо Муле-выбражуле:
– Катя! Я для тебя – все. Никакого варенья не пожалею.
– Спасибо, Вовочка! Какое у тебя доброе сердце!
– Шестьдесят восемь ударов в минуту делает, – счастливым шепотом сказал Вова.
– У меня есть деньги. – Девочка Настя вынула кошелек. – У мамы с папой скоро серебряная свадьба. Я хотела подарить им книгу о вкусной и здоровой пище и электрокастрюлю. Вот и накопила. Но теперь, когда речь идет о судьбе моих товарищей, я решила подарить только книгу. По-моему, вкусно и здорово можно готовить и на газовой плите. Было бы из чего. А электрокастрюлю я подарю им к золотой свадьбе. Электрокастрюля никакому юбилею помешать не может.
– Настя-я! Ты – молодчик! – закричал Сашка Деревяшкин. – Обещаю тебе кучу неприятностей! Хоть каждый день. Как попросишь, так и устрою.
Сладкоежка старичок деловито, призывающе похлопал в ладоши.
– Тогда опишите на этих листках печатными буквами свои неприятности. Я неважно вижу. Потом наколем ваши описания вот на эти крюки. – Старичок подпрыгнул и подтянулся на толстых, остроклювых крючьях, вбитых в стену. – Проколем ваши неприятности.
Пока ребята писали, в ларек зашел мрачный небритый мужчина с горящими глазами и черными потрескавшимися губами.
– Дедок, почем принимаешь?
– Неприятности-то? А у тебя много?
– Озолочу. Вагон и маленькая тележка. Жизнь трещит по швам. Давай быстрей принимай да гони монету.
– Э, нет, любезный. Это ты гони монету. Тогда приму.
Старичок объяснил мужчине, как принимаются неприятности.
– Жулик ты, дедок. Чтоб я еще и приплачивал! Погожу. Погожу с неприятностями. Может, еще кто принимает. За деньги, дедок, я сам готов ларек открыть. Дай лучше двенадцать копеек на газировку.
– Обойдешься.
Старичок собрал листки у ребят, далеко отставив, прочитал. Разволновался, забегал вдоль стены, под крючьями. Шляпу с красной лентой на затылок сдвинул. Забылся, что здесь ребята, забормотал:
– Ах, какие замечательные неприятности! С месяц кормиться можно. Чуть чего, припугнуть, прижать: я, мол, вас на чистую воду выведу. Тащите рублишко, гоните халвишку… Стоп, стоп! Не дай бог, догадаются. – Старичок, подпрыгивая, быстро наколол листки на крюки, обернулся к ребятам. – Теперь так. Мне не возражать! Слушать внимательно. Как скажу, так и делать. Александр Деревяшкин!
– Здесь.
– Ты не звонил сегодня по телефону. Тем более в чужую квартиру. Этот Степан Федорыч тебя с кем-то спутал.
– Да как спутал. Он слышал и видел, что я им звоню.
– Молчать! Свидетелей не было? Не было. Он очки носит? Носит. Очень просто мог спутать. Отцу скажи, что уроки учить мешают. Все время звонят и звонят. Кто-то, мол, балуется. То ли Федоров, то ли Степанов.
– Так он и поверил. Скажет, доброму парню никто не мешает, а тебя сразу нашли.
– Цыц. Вообще отцу ничего не говори. Я этого Степан Федорыча на себя беру. Телефон у него обрежу, дом подожгу. Шучу, конечно. Я ему позвоню, договорюсь. Можешь ты сделать вид, что ничего такого не было?
– Вид-то могу. А вот на самом деле…
– Не твоя забота. Теперь с тобой, девчонка. То есть девочка Алена. Завтра своей Ольге Михайловне скажи: что же вы не пришли? Уж мы ждали, ждали. Глаза проглядели…
– Приходила она, я сама видела. Из кустов смотрела.
– Не возражать! Странно. Обычно учителя к ученикам не ходят. Скажи: вы, наверное, квартиру перепутали.
– Да как она перепутает? У нее в журнале записано.
– Не спорь, не люблю. Мы твоей Ольге Михайловне устроим. Все забудет. Шучу, конечно. Скажи, что мать с отцом перепутали день рождения, а тебя не предупредили. Извиняюсь, мол, неувязка вышла.
– Как они перенесут, если мой день рождения еще через два месяца?
– Зачем тогда приглашала?
– Захотелось. А теперь неприятность. Вот к вам и пришла.
– Вижу. Дома молчи, а учителке скажешь: никакого вам дня рождения, я вас ненавижу.
– Но я ее люблю! Ольга Михайловна очень хорошая!
– Тогда скажи: я вас обожаю, но все родители перепутали. Твердят и твердят: ты вон уже какая большая, я, мол, и подумала, что день рождения наступил. Особенно, мол, сегодня утром приставали: такая большая девочка, а ее надо будить. Ведет себя как новорожденная. Забудь. Все устроим.
– Хорошо, забуду.
– А вы, голуби! Екатерина и Владимир! Скажите, что боялись. В школе, мол, задразнили женихом и невестой из сырого теста. А тут вместе в школу пошли. Увидели бы, мол, проходу не дали. Скажете?
– Стыдно! – ответили Муля-выбражуля и Вова Митрин. И густо покраснели.
– А прогуливать не стыдно?
Они что-то невнятно пробормотали, опустив головы.
– Девочка Настасья! Хочешь неприятностей? Советую: выскочи на улицу, разбегись как следует и какую-нибудь тетеньку, купившую в магазине яйца и молоко, толкани с маху-то. Все она уронит, под ногами – лужа молочная, в луже – яйца всмятку, а ты вместо извинения покажи ей язык. Так, мол, тебе и надо.
– Нет, нет! – побледнела девочка Настя. – Я не смогу. Мне противно.
– Неприятности все противные.
– Не все! Вася Рыжий меня обидел, а я…
– Молчи, молчи! Ни одной неприятности не получишь. Давай, давай, девица, не мешай, – старичок вдруг завизжал. – Собаку спущу!
Девочка Настя пулей вылетела в дверь, потому что очень боялась собак.
– То есть, я шучу, конечно. – Старичок ласково улыбался и мягонько, виновато потирал ручки. – Никаких собак у меня нет. Так, так. С неприятностями покончили. А теперь прошу вот в эту дверь. Там во дворе мой помощник – Коля глухонемой. Уж он вас рассмешит, он вас распотешит, все неприятности забудете.
Во дворе, чисто подметенном, посыпанном песочком, была площадка для игры в «классы», на турнике подвешены качели, для тех, кто мечтал казаться выше ростом и взрослей, стояло у забора несколько пар ходулей, а посреди двора глухонемой Коля – долговязая фигура в черном плаще и черных очках – крутил за ручку медное колесо, которое вращало несколько скакалок, укрепленных меж деревянных стоек. Четыре патефона на табуретках, по одному в каждом углу двора, хрипло позвякивая, наигрывали польку-бабочку. Глухонемой Коля, увидев ребят, выхватил из-за пазухи картонную маску и приставил к лицу. С розовыми, надутыми щеками, с крупными, редкими зубами, с выпученными, глупыми глазами маска была так неожиданно смешна при Колиной-то долговязости, что ребята, не очень-то веселые и настороженные, не удержались, прыснули со смеху.
Потихоньку разошлись, разыгрались и в самом деле забыли о неприятностях. Прыгали, скакали, плясали, со смеху умирали над масками, которые глухонемой Коля ежеминутно менял. И собачьи, и медвежьи, и заячьи, и человечьи – в каких только масках Коля не гонялся за ребятами, растопырив длинные худые руки в черных перчатках и громко мыча. Нахохотались, навизжались, накатались до головной боли и даже не заметили, как Коля мало-помалу теснил их и теснил к калитке и вытеснил. Очутились на улице, расслабленные, с мокрыми от смеха глазами.
– Даже муторно стало, – пожаловался Вова Митрин.
– Зато как мы веселились! – с сожалением вздохнула Муля-выбражуля.
– А мне тоже как-то нехорошо. – Девочка Алена побледнела и прислонилась к забору.
– Веселье тут ни при чем, – с мрачной раздумчивостью сказал Сашка Деревяшкин. – Муторно потому, что неприятности-то опять с нами. Кто как, а я только вышел и сразу все вспомнил. И сразу нехорошо, нехорошо на сердце. Прямо места не нахожу…
– Да-а… Твоя правда… – согласились остальные. – Все как было. Пока плясали – веселились, а вот вышли – прослезились.
Ребята долго стояли у забора. И вдруг услышали: с горы катилась песенка:
Где же наша девочка?
Где наша Аленушка?
Где наша новая жизнь?
– Ура! Паря Михей и паря Ваней! – Ребята бросились их встречать.
