Текст книги "Избранное"
Автор книги: Вячеслав Шугаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 46 страниц)
На сибирском берегу к встрече чужестранцев готовились давно, с тех пор как один странствующий дрозд рассказал, что видел в океане плот, населенный зверями. Главный медведь вызвал барсука и сказал:
– Вот что, Петя. Ты у нас художник, талант. Давай-ка сочини какой-нибудь плакат, чтоб гостей приветствовать. Только чтоб душевно все было и чтоб со смыслом. Ну, не мне тебя учить.
Барсук достал пенсне из кармана кожаного фартука, подышал на стеклышки, протер их, но пенсне нацеплять раздумал – чего доброго, упадет в траву, потом век не сыщешь – и важно сказал:
– Сообразим.
Главный медведь только собрался выкурить в холодке трубку, появилась сорока, летавшая на разведку в океан.
– Михал Ваныч, а Михал Ваныч! – заторопилась она. – Их там тьма-тьмущая! И кого только нет: крокодилы, обезьяны, попугаи, львы, носороги – сущий цирк, да и только! Каждой твари по паре. Чем кормить будем, чем поить?! И все страшненькие, черные – ни одного знакомого лица! Сразу чувствуешь: не наши звери, и дух у них не наш – тяжелый!
– Будет, будет, Маня, не тараторь. – Медведь тяжело вздохнул. – Главным-то у них кто? Лев, поди?
– А вот и нет, Михал Ваныч, вот и не угадали. За главного у них слон. Уж такая туша – ужас смотреть. И все-то он покрикивает, все-то он командует, и – надо же! – все его слушаются. Даже лев хвост поджимает.
– С характером, видно, мужик. – Медведь опять тяжело вздохнул. – Это я вас тут распустил: каждого слушаю да с каждым совет держу. Ты вот что, Маня, скажи: комплекция-то у него посолидней моей?
– Ой, Михал Ваныч, сравнили тоже! Воробья с пальцем! Ой, ой, что это я говорю, заговариваюсь! – Сорока, опасаясь вспыльчивого нрава медведя, перелетела на ветку повыше. – Даже если на задние лапы встанете, Михал Ваныч, – только до подбородка ему дотянетесь. Уж не серчайте, Михал Ваныч.
– Ладно, не до этого мне. Хоть воробьем, хоть пальцем готов быть, лишь бы от суеты от этой сбежать. Ладно, Маня, лети. Смотри, язык-то особенно не распускай.
Через час Главный медведь собрал свою многочисленную родню и произнес перед нею речь.
– Дорогие родственники! Приближается час ответственной встречи. Как мне стало известно, в главных на плоту ходит слон. Этот слон, по описаниям, детина необыкновенный. Косая сажень в плечах. Хлеб-соль подносить стану, а он меня и не заметит. Буду в ногах у него путаться. Вся надежда на вас, ребята. За ночь вы должны скатать из толстых бревен помост. Чтобы я встал на этот помост, а слон у меня в ногах путался. Уж вы, ребята, постарайтесь! Не посрамите медвежий род.
Медведи разделились на пары, засучили рукава, поплевали на ладони и хотели было уже выворачивать деревья, но Главный медведь снова заговорил:
– А где Потапыч из пятой берлоги? Для него что, мое слово не указ? Или он опять того… Закуролесил? Понятно. Так я и думал. Вот что, ребята. Вы его завтра с утра заприте в берлоге и на встречу не выпускайте. А то, право слово, все торжество испортит. Греха не оберешься. Да-а… Так не забудьте, ребята. Свяжите его, заприте и караульных у берлоги поставьте. А теперь – за дело!
Застонала, завыла, заохала тайга, и в воздухе запахло медвежьим по́том. С гулом и треском бухались на землю толстенные кедры, лиственницы, сосны и пихты, трещал молодой ельничек и березнячок, вздымались к небу желтые, черные, белые корни, и сыпалась с них черная, влажная земля.
Медведи работали без пил и топоров, да и не нужны они были им. За лето столько накопили силы и так соскучились по работе, что любое дерево выдергивали из земли, как былинку.
Затем медведи обломали у поваленных деревьев ветви и корни, бревна стаскали на берег и скатали там помост, украсили его цветами и разноцветными лентами. Вернулись на поляну, пустую и черную, собрали все сучья и корни, сожгли их, ямы засыпали, заровняли, подмели поляну березовыми вениками и засеяли ее семенами сосны – каждый медведь носил на груди мешочек с такими семенами. Когда дело было сделано, один пожилой мечтательный медведь воскликнул:
– Нет, только подумать! Каких-то пятьдесят лет, и здесь будет сосновый бор! Очень люблю встречать утро в сосновом бору!
В это время Потапыч из пятой берлоги был уже сильно навеселе: он принимался то плясать «Барыню», то стращать самого себя: «Вот я тебе, Потапыч, сейчас дам! Ох и дам! Ты меня уважаешь, Потапыч? Уважаешь? Смотри! В бараний рог скручу!», то начинал безудержно хохотать, хватаясь за живот.
Наконец Потапыч утомился, залез в берлогу, поудобнее устроился на еловом лапнике и, чтобы убаюкать себя, запел потихоньку песню:
Когда я на почте служил
ямщиком,
Был молод, имел я силенку…
Потапыч блаженно улыбнулся, с хрустом потянулся и захрапел.
Потапыч еще в детстве, когда мама звала его Потапуней, пристрастился разорять муравейники. Подойдет к рыжему, колючему бугорку, запустит туда передние лапы и ждет, пока муравьи не облепят их. Потом аккуратненько оближет лапы, набьет полную пасть муравьями и стоит жмурится от удовольствия: муравьи вкусные, кисленькие – легонько пощипывает язык муравьиным спиртом. Один муравейник разорит, второй, третий, и, глядишь, уже в голове зашумело, петь охота, плясать. А к зрелым годам Потапычу, чтобы развеселиться, хватало одного муравейника, потому что стал Потапыч горьким муравьяницей, всегда ходил навеселе и сильно озорничал: прятался за дерево и караулил прохожих зверей, подкараулив, выскакивал со страшным криком: «Жизнь или кошелек!» Также любил Потапыч забраться в чащу и оттуда кричать тонким, жалобным голоском: «Ой, спасите, ой, помираю! Ой, «Скорую помощь» мне!» – Прибегали дюжие волки из «Скорой помощи» с носилками, но, увидев медведя, поджимали хвосты, а он басом приказывал:
– А ну, серые, да белые, да, эх, вороные! Несите меня в пятую берлогу, да живо! А не то… – Потапыч резво запрыгивал в носилки, и волки бежали к его берлоге, дружно подвывая:
По кочкам, по кочкам,
По гладенькой дорожке,
В ямку – бух!
Потапыч вздрагивал, трезвел ненадолго и ворчал:
– Эй вы, черти серые! Забыли, кого несете?
Пока Потапыч спал, берлогу его окружили родственники, те, что поздоровее и покрепче. Окружили молча, осторожно, – ни одна ветка не хрустнула, ни один куст не качнулся. Медведи объяснялись жестами: две лапы вверх – значит, стоп, остановиться; две лапы в сторону – значит, ползи по-пластунски, – сороке, которая подглядывала за медведями, показалось даже, что они делают физзарядку. Кроме того, медведи перемигивались: правым глазом подмигнут – значит, окружай справа, левым – слева. Наконец они окружили пятую берлогу так тесно, что стукнулись лбами, потихоньку цыкнули друг на друга и замерли, прислушиваясь: как там Потапыч? Спит или газетки читает?
Медведи переглянулись, перемигнулись и – раз! – раскидали крышу берлоги, скатанную из бревен и камней. Раскидали, раскатали:
– Навались! – И мигом скрутили Потапычу лапы свежими тальниковыми прутьями.
Потапыч открыл мутно-желтые глаза, хотел протереть их и понял, что связан.
– Братцы, за что? – хрипло спросил он.
– Не наша воля, Потапыч. Понимать должен. Главный велел связать тебя и караулить. Боится он. Чужестранцы едут, а ты безобразничать будешь.
– Да он что, с ума сошел? – зарычал Потапыч. – Из-за каких-то африканцев родную кровь обижать? Да я, да я, яй, яй, яй! Знаешь, что я сделаю? – неожиданным шепотом спросил Потапыч. – Благим матом на всю тайгу орать буду.
– А мы тебе пасть репейником заткнем, – заметил рассудительный медведь.
– Наклонись-ка, по секрету что-то скажу, – попросил его Потапыч.
Рассудительный медведь наклонился, Потапыч изловчился и укусил его за ухо.
– Вот тебе за репейник!
Рассудительный медведь хотел поколотить Потапыча, но тот закричал:
– Чур, лежачего не бить!
– Ладно, не буду! Но запомню-ю… – Рассудительный медведь пошел от берлоги, за ним пошли и другие, лишь Мишка и Мишаня, назначенные караульщиками, остались сидеть на пеньке.
Ранним утром на горизонте показался плот.
– Едут, едут! Вон они! Показалися вдали! – закричали, зарыдали, захрюкали, защебетали встречающие и полезли, полетели на деревья, чтобы получше все разглядеть и запомнить.
Главный медведь поспешил на помост с хлебом-солью на льняном полотенце. Он очень волновался, хотя плот был еще далеко, и от волнения Главный медведь сжевал весь каравай и вылизал всю соль и принялся было жевать полотенце, но тут опомнился, смутился, выплюнул полотенце и крикнул:
– Эй кто-нибудь! Принесите новый каравай и новую соль! Эти никуда не годились – хлеб сырой, а соль сладкая. Ладно, догадался попробовать!
За помостом, на зеленом пригорке расселся сводный оркестр: в первом ряду солисты – толстые, сытые волки, которые могли выть не только на луну, но и на солнце; сзади них – пятьсот бурундуков, сразу же начавших посвистывать на разные лады; дальше расположились двести зайцев с барабанами, а уж за ними стояли четыре медведя с медными тарелками в лапах.
Правее оркестра, на прибрежной луговине были накрыты столы, которые, конечно же, ломились от яств: бочонки с малосольным омулем, горы кедровых орехов, корчаги со свежей брусникой, кувшины с брусничным квасом, колоды с медом, берестяные лагушки с соленой черемшой и наособицу, для любителей острого, туески с маринованной заячьей капустой.
Плот покачивался уже недалеко от берега. В воду бросилась тысяча бобров, они облепили плот, чтобы отбуксировать его к самому помосту.
По берегу в это время ходил, волнуясь, уссурийский тигр по имени Вася. Он взглядывал на плот и бормотал: «Нет, нет! Не может быть! Неужели все-таки он? Сколько лет прошло!»
Его окликнул старый Ворон:
– Васька, гляди! На плоту-то братан вроде твой, Кешка-африканец.
– Глядел я уже. Вроде он. Да боюсь, не признает. Ведь столько лет прошло, как он стал африканским. Поди, загордился за границей-то своей.
– Небось признает. Не велик барин: тигр он и есть тигр.
– Ты у меня покаркай, покаркай тут! Разговорился! Много ты в тиграх понимаешь!
Главный слон ступил на берег, грянул оркестр! Главный медведь поднес хлеб-соль, а полотенцем перевязал слону хобот, сделав пышный бант, а затем заревел с помоста, возвышаясь над слоном:
– Добро пожаловать, гости дорогие! С приездом! Со свиданьицем, значит! – Неожиданно все заранее приготовленные слова пропали из медвежьей головы, он в ужасе обхватил ее лапами, затоптался, зашатался на помосте, потом плюнул на забытые слова и произнес первые подвернувшиеся:
– В общем, рад тебя видеть, Петя!
Слон удивленно поднял хобот:
– Что это значит – ПЕТЬЯ?
– Да понимаешь, я кого уважаю, всех зову Петя. Или Маня. Тебя я уважаю.
– И я тебя уважаю. Спасибо на добром слове, Петья, – слон поклонился.
– В общем, милости прошу к столу. В дороге, поди, проголодались. На пустой живот какой разговор может быть. Прошу, прошу подкрепиться.
– Позволь, дорогой Петья, я подвезу тебя к столу, – предложил Главный слон.
– Что ты, что ты, бог с тобой! Я еще пока сам в силе. Если уж так охота прокатить кого нибудь, вон ребятню нашу подвези – ни разу в жизни на слоне не катались!
– Можно и так, – согласился Главный слон.
– Раз, два – живо! – скомандовал Главный медведь. Медвежата, рысята, волчата, барсучата и остальные дьяволята с восторженным визгом попрыгали на спину к Главному слону.
Рядом шагал его сын, слоненок Пуа, подсаживая на спину к отцу опоздавших зверят.
А на берегу медведь обнимал льва, ягуар целовал лосиху, дикий кабан клялся в вечной дружбе бегемоту, по прозвищу Онже. Прозвище это пристало к нему еще в Африке, где он знакомился всегда так: «Честь имею представиться: бегемот – он же гиппопотам».
Уссурийский тигр обнимал африканского и, всхлипывая от счастья, приговаривал:
– Кешка, братан, наконец-то свиделись! Сколько лет, сколько зим!
Тот ревел в голос:
– Васька, миленький! Не забыл, значит, Кешу! А я как чувствовал, что встретимся – щемит сердце и щемит!
Главный медведь и Главный слон прошли во главу стола. Медведь с поклоном пригласил гостей:
– Уж не побрезгуйте, гости дорогие! Чем богаты, тем и рады.
Затем между Главными началась неторопливая беседа.
– Зачем пожаловали в Сибирь? – спросил медведь.
– Добровольно решили в зоопарке жить. Все равно всех нас переловят.
– Да-а… Не страшно?
– А чего бояться? Сыты будем, крыша над головой – что еще зверю надо?
– А воля?
– Волей сыт не будешь. На этой воле ходи и дрожи: то ли в капкан попадешь, то ли под пулю.
– Так-то оно так. А все ж таки воля.
– Может, с нами в город подадитесь?
– Повременим.
– Провожатого нам не дашь? А то места незнакомые.
– Какой разговор. Будет провожатый.
– Да, чуть не забыл. Что такое «холодно»?
– А кто его знает. Сам-то я никогда не мерзну. Однако вечером узнаешь. Говорят, вечером это «холодно» и бывает.
Неожиданно у стола появился Потапыч. Он таки уговорил своих караульщиков, соблазнил их праздничным угощением, они и не устояли: развязали Потапыча, взяли с него слово, что он не покажется у стола, и отпустили на все четыре стороны.
А Потапыч приложился к ближайшему муравейнику: повеселел, море ему по колено стало и вот заявился к столу, к ужасу всех сибирских зверей. Потапыч заулыбался, лапы раскинул, вроде всех обнять захотел.
– А! Гости у нас! Из Африки! – Он вдруг рявкнул: – Африка – страна рабов! Темнота! Люди нагишом ходят! На сибирские харчи, значит, перебрались?! – Тут Потапыча подхватили под лапы, мешок на голову накинули и уволокли в кусты.
Главный медведь вздохнул:
– Вот наш хулиган! Один на всю тайгу. У вас-то водятся хулиганы?
– Сколько хочешь. Замаялся с ними. Особенно среди обезьян много. Ну что ж, спасибо за угощение. Пора нам в путь.
Уссурийский тигр Вася между тем расспрашивал брата:
– Кеш, ну как там жизнь-то?
– Да ничего, жить можно. Жара только сильная.
– Кеш, ты не ходи в зоопарк. Ну его. Поживи у меня, к родне съездим. Погуляем вволю.
– Не могу, Васек, честное слово, не могу. Меня же Главный за шиворот – и утащит. Ох и строг зверь. Не смотри, что ласковый. Нет, Васек, пойду. Может, ты со мной?
– Не-е, я зверь вольный. Не тянет в клетку.
– Жалко, Вася. Сколько не виделись и опять расстаемся.
– Живы будем, увидимся.
Главный слон протрубил сбор. Звери построились парами – впереди Главный слон и медвежонок Мишук, назначенный провожатым. Главный медведь сказал ему:
– Ты уж, Петя, постарайся. Доверяю тебе: ты резвый, расторопный и умишко толково соображает. Пора уж специальность какую-нибудь иметь. Вот проводником станешь. Потом геологов, охотников будешь водить.
Главный слон скомандовал:
– Шагом арш! Запевай!
Звери зашагали в город и запели старинный африканский марш.
Ночью звери вдруг почувствовали, что по коже побежали мурашки, мышцы свело, носы онемели, и все враз начали ежиться, зевать, чихать.
– В чем дело? – спросил Главный слон у медвежонка.
– Ночь. Холодно. А вы непривычные.
– Что делать?
– Бегать, скакать и играть.
– Показывай.
Медвежонок разбежался и плечом поддел слоновую ногу, слон и не почувствовал толчка, но понял, в чем суть. Передал по цепочке приказание:
– Всем толкаться, да посильнее. И при этом бежать.
И действительно, от толкотни стало теплее.
В городеЗверей в городе не ждали, сном-духом не слыхали про их мореплавание, поэтому горожане при виде звериной толпы побледнели, онемели, с перепугу забыли знаменитое сибирское гостеприимство. Вместо того чтобы встретить хлебом-солью, повести с дороги в баньку дорогих гостей – пусть бы попарились, похлестались березовыми веничками, а после кваску холодного попили, да и за стол – к самовару для душевной и долгой беседы – вместо этого горожане попрятались на чердаки, в подвалы, за толстые, каменные стены домов. У одного окна стояла старушка, вздыхала, крестилась, жалостливо приговаривала:
– Охти мне, горюшко какое! Пожар в тайге все зверье выгнал. Куда же они подеваются, погорельцы лесные! Вышла бы, милостыньку подала, да ведь боязно. Ишь страшные какие!
Муж ее, Пантелеймон Иваныч, торопливо протер очки:
– Да ты что, старая? Вовсе глаза потеряла? Это где же ты в тайге слона видела? Или этого, пятнистого-то черта? Тьфу, из головы вылетело! Леп, лип, лэп… Ну, вроде партыто! А! Леопарта. Нет, Фоминишна, тут не пожар. Тут, считай, мировое событие. Тут, крестись не крестись, а звери иноземные. Должно, от войны сбежали. А может, ученым неймется: опыт какой проводят. Переселяют из одного места в другое. Сейчас такие опыты сплошь да рядом: то зайцев привезут, на волю отпустят, то рыбу из реки в озеро. Чтоб, значит, везде было густо, а пусто – нигде. А может, просто по свету бродят, счастья ищут. Надо посмотреть, Фоминишна, радио послушать, газетки почитать, потом уж на улицу-то показываться. А то выйдем, а вдруг не положено.
Суматохе в городе радовался, пожалуй, один дед Пыхто. В прежнем плаще, в накомарнике он залез на дерево и вопил изо всей мочи, подливая масла в огонь.
– Дожили! Слоны и львы по улицам ходят! Мало им собак и кошек, теперь львы. Чем ты возьмешь этого льва? Не пнешь, палкой не стукнешь, кипятком не ошпаришь! Он тебя первый ошпарит. Разжует и выплюнет. Нет, куда смотрит милиция? Безобразие!
Он спрыгнул с дерева, вскочил в будку телефона-автомата и, не закрывая дверь, позвонил в милицию.
– Алло! Милиция! Вы куда смотрите?
– На улицу.
– Так звери же там, звери!
– Видим.
– То есть как видим! Вам за что деньги платят?! За «видим», да? Перекусают же всех, съедят, косточки обгложут. Сделайте что-нибудь! Оштрафуйте, задержите – нельзя же так!
– Кого? Зверей? На сколько оштрафовать?
– Вы мне бросьте эти шуточки! Я ведь и на вас управу найду.
– Выходите, посмотрим.
– Безобразие! Еще милицией называются! Даже со зверями справиться не могут! – Дед Пыхто бросил трубку, довольно улыбнулся под накомарником, но тут запнулся о порожек будки и упал. Мгновенно рассвирепел. На лбу у него засияла шишка. Дед Пыхто вскочил и, не сходя с места, при свете шишки начал писать жалобу на милицию.
Еще у одного окна сидели две приятельницы. На одной был розовый сарафан, на другой – лазоревый. Приятельницы восхищались, хлопали в ладоши, перебивали друг друга:
– Ой, Маня!
– Ой, Таня!
– Ой, прелесть!
– Ой, чудо!
– Смотри, смотри, какая миленькая обезьянка. Так бы и погладила, так бы и прижала!
– А зеброчка-то, зеброчка какая полосатенькая! Пижамка, халатик, тельняшечка миленькая!
– Ах, я так люблю зверушек! Но квартиры такие тесные – никого нельзя держать. Всю жизнь мечтаю вырастить какую-нибудь животинку. Чтобы как друг была.
– И я! Ах, боже! Ведь они наши маленькие братья! Такие трогательные, беззащитные. Мне до слез их жаль. Я даже погладить их не решаюсь. Чтобы случайно не обидеть.
Старый павиан, проходивший мимо, услышал эти слова. Он остановился под окном, приподнял бескозырку (случайно нашел в океане) и с вежливой улыбкой сказал:
– Прошу прощения, прекрасная сибирская незнакомка. Погладьте меня, я не обижусь. Меня много били в жизни, но ни разу не гладили.
Приятельницы завизжали, замахали руками, опомнились, захлопнули окно:
– Какой ужасный нахал!
– Как не стыдно приставать к незнакомым!
– Фи!
– Фу!
– Обезьяна!
Старый павиан натянул бескозырку, вздохнул и побрел дальше. «Вот так всегда, – грустно думал он. – Ах, миленький, ах, смешной, забавный-презабавный. Только поверишь в это, а тебя как обухом по голове: «Обезьяна!»
Зато младшие горожане долго не рассуждали. Они выбежали, высыпали, вырвались на улицу и кинулись к разношерстным, пропыленным, дорогим на шеи. Сашка Деревяшкин с удивлением обнаружил, что у зверей холодные, мокрые носы, точь-в-точь как у соседского Шарика. Серьезная девочка Настя, круглая отличница, ни разу в жизни не наказанная ни мамой, ни папой, здоровалась с жирафом. Он достал из-за уха маленькую подзорную трубу, рассмотрел в нее из-под небес девочку Настю, почтительно нагнулся, и Настя чинно ему поклонилась.
– Очень рада вас видеть. Я слышала, что жирафы самые добрые и серьезные звери.
– Да, это так, девочка, – высоко, под облаками раздался голос жирафа. – Мы не переносим грубых слов, ненавидим сплетни, наговоры, не можем видеть ссоры, драки, звериную грызню. Вот почему мы так возвышаемся над всеми.
Девочка Катя, которую все, кроме папы, мамы и учителей, звали Мулей-выбражулей, показывала присмиревшим от восхищения обезьянам свое новое платье. Вертелась перед ними, приседала:
– Ни у кого в классе нет такого платья. Все мне ужасно завидуют, на переменах просят снять фасон.
– Ах, фасон! – вздыхали обезьяны. – Кто будет он?
– Не кто, а что, глупые. Фасон – это складочки, бантики, фантики, тапочки, пояски, колоски, туески, трэбэдэт… т… тэм… – затараторила в упоении Муля-выбражуля.
– Ах, трэбэдэт-тэм! – опять хором вздохнули обезьяны.
Лишь толстый румяный мальчик Вова Митрин не веселился и не ликовал. Он еле сдерживал слезы, кривил, морщил толстые, румяные щеки, будто у него болел зуб. Вову Митрина обидел, расстроил, чуть до слез не довел медвежонок Мишук, служивший проводником у африканских гостей. Когда Вова распахнул объятия и хотел облобызать Мишука, тот отстранился, загородился лапой и холодно сказал:
– Без нежностей, приятель. Я не мед, а ты не медведь. Нечего лизаться.
– Но я же рад тебе! Я очень люблю медведей! – растерялся Вова Митрин.
– Люби на здоровье. Но я – не маменькин сынок. Я – проводник. Можно сказать, следопыт. Ты видел, чтоб следопыты целовались?
– Не видел.
– И не увидишь. Бывай здоров. Вон Главный слон на совет зовет.
Мальчик Вова чуть не заплакал: теперь никому-никому никогда в жизни он не сможет сказать, что целовался с медведем.
Сашка Деревяшкин, поостыв от встречи, вспомнил, что не видел сегодня Алены. «Неужели не знает, неужели не слышала?! Конечно! Девочка! Сидит в куклы играет. В лоскутки разные. Знаю я их!»
Он помчался к Алениному дому, подниматься на второй этаж не было времени, поэтому Сашка с разбегу, с прискока ухватился за водосточную трубу, вскарабкался по ней, перелез на балкон и заглянул в комнату. Алена стояла в углу с закрытыми глазами и что-то шептала – губы у нее шевелились. «Стихотворение какое-нибудь учит», – подумал Сашка и крикнул:
– Ты что делаешь?
– Стою в углу.
– Вижу. А почему?
– Мама поставила.
– За что?
– За разговорчики.
– За обедом разговаривала?
– Что ты! За обедом обошлось. Это потом. Мама мне одно слово – я ей десять. Она мне два – я ей двадцать. Она мне десять – я ей сто.
– Кто слова-то считал?
– Мама, конечно.
– А если бы девяносто девять было? Тогда что?
– Не знаю. Может, тоже бы обошлось.
Сашка вздохнул.
И снова спросил:
– А почему не ревешь?
– Некогда, сказку сочиняю. Я уже давно заметила: в углу очень интересно стоять, если про что-нибудь сочинять.
– Подумаешь, сказка! – перебил ее Сашка Деревяшкин. – Тут слон по улице ходит, а ты – «сказка, сказка!»
– Как слон ходит?!
– А так – ногами. А ноги, как столбы. И вообще, толпа зверей в городе, а ты в углу стоишь.
Когда Алена узнала, что происходит в городе, она заплакала.
– Вон их у тебя сколько накопилось! – удивился Сашка. – А теперь-то почему ревешь?
– Да! Обидно! Ты-то льва обнимал, а мне бы хоть маленького-маленького мышонка погладить!
– Ну так бежим. На слоне покатаемся, льва за ушами почешем.
– Не могу я бежать. Мне еще двадцать минут стоять.
– Так кто узнает, Аленка?!
– Мама.
– Да-а… А ты сознаешься. Скажешь, двадцать минут не достояла. Осознала, мол, свою вину и не достояла.
– Мама обязательно спросит, как осознала?
– Скажешь: глубоко!
– Да?! – Слезы мгновенно высохли. – Ведь не каждый раз глубоко осознаешь, правда?
– О чем разговор. Бежим.
– Бежим. – Аленка похлопала ладошками по щекам – будто и не ревела. Взяла карандаш, на клочке бумаги написала: «Ушла гулять, скоро буду. К. в 45-й», то есть ключ у соседей, в 45-й квартире. Закрыла дверь и вставила записку в замочную скважину.
– Побежали!
Звери подходили к Главной площади города. Главный слон спросил медвежонка:
– А где же люди?
– А это кто вам, звери, что ли? – Медвежонок кивнул на орущих, хохочущих, бегущих ребятишек. – Вот уж, действительно, слона-то я и не приметил.
Главный слон покряхтел, покашлял, почесал хоботом в затылке:
– Ты, парень, не обижайся. Не привык я пока. Все такие обидчивые здесь – слова не скажи. Я и так стараюсь молчать. Я хотел спросить, где большие люди? Эти малявки, конечно, тоже люди, и очень приветливые, но пойми, парень, их радостью сыт не будешь. А у меня уж давно в животе от голода бурчит. Что есть будем, где жить будем – вот что меня волнует, парень!
– Это верно. Так недолго и ноги протянуть.
Откуда-то взявшаяся мартышка запрыгала вокруг медвежонка, захлопала в ладоши:
– Остроумно! Очень! А-ха-ха-ха! Недолго ноги протянуть. Я так и вижу себя протянувшей ноги – я так устала, так устала! Уважаемый Мишук! Значит, ты считаешь, нам недолго ждать заслуженного отдыха?
Медвежонок замялся:
– Ну, как тебе сказать. Я другой отдых имел в виду.
Вмешался Главный слон:
– Понял я твои «протянутые ноги». Я теперь многое понимаю. Прошелся по холодочку, голова ясная стала и все думает, думает. Ты мне вот что скажи: тебя грамоте учили?
– Немного. А что, заметно?
– Еще как. Ты очень ученый медвежонок.
Медвежонок застеснялся.
– А-а.. Все знания из книг. Вернее, из одной книги. У нас в тайге медведь такой есть, Потапыч, в пятой берлоге живет – вот он и учил меня. И других медвежат. Соберет нас на полянке и читает книжку. Называется «ЖЗМ» – «Жизнь Замечательного медведя».
– Понятно. Жаль, у меня в детстве не было такого Потапыча. Сейчас до всего сам дохожу. Но где же все-таки большие люди?
– Кто где. Кто работает, кто веселится.
– И как веселятся большие люди?
– На гармошке играют, песни поют.
– Очень интересно. И долго веселятся?
– До упаду. Все. Пришли. – Медвежонок остановился под балконом розового двухэтажного дома. – Вот здесь находится Главный человек. Подсадите меня.
Главный слон аккуратно обхватил его хоботом и аккуратно перенес на балкон. Медвежонок запел приятным тенорком и стал подыгрывать себе на гитаре, которую чудом где-то раздобыл.
О, выйди, о, выйди скорей на балкон!
Главный человек вышел, поклонился:
– Приветствую честную компанию.
Главный слон вежливо протрубил:
– Здравствуй, Петья!
– Вы ошиблись, уважаемый. Меня зовут Иван Иваныч.
– Что ж… Если вам не хватает «Петьи», я с удовольствием исправлюсь. Здравствуйте, Иван Иваныч.
– Мое почтение.
– Вот мы пришли, Иван Иваныч.
– Вижу. Зачем пожаловали?
– Хотим поселиться в вашем прекрасном городе.
– И что собираетесь делать?
– Работать и веселиться.
– Похвальное желание. Но мы вас, к сожалению, не ждали и принять не сможем.
Протяжный жалобный стон повис над площадью – последние силы вкладывали звери в этот стон.
– Понятно. – Главный слон задумчиво покачал хоботом. – Но как же так, Иван Иваныч! Нехорошо получается. Сами пригласили, а теперь от ворот поворот, как говорит наш замечательный проводник.
– Заявляю вам совершенно ответственно: никакого приглашения мы не посылали. Поэтому повторяю: ничем не могу вам помочь. Устраивайтесь, между прочим, сами.
– Но, но, но… – Главный слон от волнения и обиды начал заикаться. – К-как же сами? Было приглашение, Иван Иваныч, было! Клянусь зелеными холмами Африки!
– Где это приглашение? Покажите! Телеграмму, письмо, вообще бумагу, в которой черным по белому написано: приглашаются африканские звери в таком-то количестве для постоянного места жительства. Покажите, и дело с концом.
Главный слон величественно отпрянул и величественно протянул известную телеграмму.
– Вот. Хотя приглашения я ношу в своем сердце.
– Но это же частная, личная телеграмма! Мало ли о чем мечтают девочка Алена и мальчик Сашка Деревяшкин.
– Но поймите, Иван Иваныч. Что за жизнь, в которой звери сами по себе, а дети – сами по себе?
Главный человек приказал:
– Эй, поскорей! Приведите сюда Алену и Сашку Деревяшку. Прошу извинить, Деревяшкина.
Девочка Алена и мальчик Сашка Деревяшкин появились на балконе.
Главный человек строго и жестко взял Алену и Сашку за плечи, подтолкнул к балконной решетке.
– Вот, уважаемые звери. Они приглашали, с них и спрашивайте.
– Мы же просто мечтали, – тихо сказал Сашка, – чтоб зверинец не ездил, а всегда у нас стоял.
– Мечты никого не интересуют. Мало ли о чем я мечтаю. На рыбалку, между прочим, второй год не соберусь. Молчу же. А может, тоже мечтаю, чтоб под этим балконом пруд с карасями появился. Да что тут говорить! Алена, отвечай, чем кормить будете, где селить? Отвечайте. А я ума не приложу.
– Пироженок куплю, газировки. У меня копилка есть, – шепотом ответила девочка Алена, и у нее задергались, закривились губы, потому что вдруг захотелось заплакать.
– Родители помогут, – ответил Сашка Деревяшкин. – И они сейчас в ответе.
– Интересно! – прогремел над площадью голос Главного человека. – Такую ораву пирожными накормить?! Да вот этому гражданину нужно тысячу штук! – Главный человек кивнул на Главного слона. – Извините, уважаемые звери, за ораву. Ничего обидного в ней нет.
– А я все равно обиделся! – заревел бегемот. – Я очень обидчивый! Иногда сам удивляюсь: ничего обидного нет, а мне все равно обидно. О-хо-хо! – Бегемот залился горючими слезами.
Главный человек тревожно оглядывался на комнату. Там звонили десять телефонов, и секретарша Марья Ивановна испуганно отвечала, что у Ивана Ивановича очень важное, очень срочное совещание и освободится он не скоро…
– Говорю последнее слово: вот этот мальчик и эта девочка пригласили вас сюда. Они надеются на помощь родителей. Чуть что, «мама!» кричат, чуть что, «папа!». А пора уж самим поумнеть. Как приглашать, так сами, как отвечать, так к маме. С этой минуты дети отвечают сами за себя. И за свои приглашения тоже. Пригласили – устраивайте, кормите, угощайте. Все. Своими гостями занимайтесь сами. Пока, до лучших времен.
Главный человек ушел с балкона и со звоном захлопнул дверь.
Главный слон поднял хобот к девочке Алене и Сашке Деревяшкину, мрачным, усталым голосом спросил:
– Что скажут наши гостеприимные хозяева?
Сашка Деревяшкин ответил:
– Спокойно! Есть мысль!
Главный слон тотчас же протрубил:
– Молчать! Есть мысль!
Звери мгновенно утихли, ощетинились, оскалили клыки, поджались, напряглись, готовые жевать, терзать, глотать эту странную еду под названием «мысль».
Мальчик Сашка Деревяшкин скрестил на груди руки, затем обхватил лоб и погрузился в глубокое раздумье. Пробормотал что-то себе под нос – только девочка Алена и разобрала:
– Легко сказать, придумать трудно.
И вдруг Сашка принялся чесать в затылке.
– Что он делает? – спросил Главный слон у медвежонка.
– Мысль добывает. Я знаю, в «ЖЗМ» так написано. Замечательный медведь всю жизнь любил повторять: два великих огня возникают от трения – огонь, чтобы согревать тело, и огонь, чтобы согревать голову. Вот мальчишка этот огонь и добывает. Простое дело – затылок потереть, а сейчас скажет так скажет.
