Текст книги "Избранное"
Автор книги: Вячеслав Шугаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 46 страниц)
– У меня такое впечатление, Витюха, будто ты вот-вот кланяться начнешь. Ты чего рассюсюкался?
– Ну что вы, дядя. Вам показалось, – смиренно ответил Витя, про себя хохоча во все горло: «Как, дорогой дядя? Не подступиться ко мне, не поучить – досада-то какая, а? Теперь не вы меня, а я вас как хочу обведу».
Витя упивался выдумкой – потехой, которая казалась порой одушевленным существом, само по себе движущимся, изобретающим, цепляющимся тонкими лапками за любой маломальский достойный внимания предмет: то оно заставляло, это мохнатое, беспокойное существо, в жуткой очередище за яблоками, когда ты у самых весов, вдруг пропустить двух или трех бабушек, с надменным поворотом кинув сзади стоящим: «Не надо толкаться, у каждого есть своя бабушка. Понимаете?» То на виду у какой-нибудь миленькой, стройненькой девушки, ждущей автобуса, сесть в такси с озабоченно-утомленным лицом, громко сказав: «Пожалуйста, быстрее!» – и расплачиваться потом мелочью, выданной матерью на хлеб; то в библиотеке взять увесистую старинную книгу, что-нибудь вроде «Испанские монастыри XV века», и, помешкав с ней в читальном зале, будто ища место, и убедившись, что все заметили, какой ты умный и серьезный человек, сосредоточенно, порывисто лохматя волосы, просидеть два часа над одной страницей.
И все-таки временами игра утомляла: тянуло к прежнему отрочески-бездумному житью-бытью, в котором по отдельности существуют и Володька, и школа, и мать с дядей Андреем, и Анна Савельевна, и не надо объединять их в памяти, стараясь угадать, что же за этим необъяснимо прочным кругом. Теперешние же дни до краев залиты беспокойством, что ты взрослый и, значит, привыкай к тесной, поношенной одежде – так принято – ладно хоть фасоны есть на разный вкус и ты вроде бы выбрал наиболее подходящий, но раз сам выбрал, то фасонь истово, в полную силу, без устали.
Временами рассуждая подобным образом, Витя отводил душу перед зеркалом: нарочно кривлялся, кикиморствовал, говорил гадости, с вниманием исследуя свои ухмылки, невообразимо противные гримасы и долею рассудка признавая собственное ничтожество в эти минуты, но в основном радуясь, что наедине можно вот так вывернуться, покривляться и успокоиться: про самого себя он все знает, себе всегда простит, а остальное неважно.
В дальнейшем игра продолжалась. Перед приемными экзаменами в институт, на консультациях, Витя держался высокомерно-спокойно, тогда как вокруг суетилась пугливая, вздыхающая абитура, преданно заглядывающая консультанту в рот, задавая чрезвычайно умные вопросы, завоевывая его благосклонность накануне судного дня. Витя тоже с дрожью думал об экзаменах, но непозволительно, хоть намеком, выдать свое состояние: «Стелитесь, стелитесь, – смотрел он на сверстников, – и завидуйте мне: вот как ведут себя порядочные мужчины». В общежитии, где спорила, зубрила, выпивала, писала шпаргалки горластая братия, Витя преимущественно молчал и со всеми был на «вы», вызывая тем самым насмешливо-почтительное отношение к своей особе, но довольствовался и этим, потому что впервые проверял систему не в камерно-домашних, а, так сказать, в производственных условиях.
На экзаменах он одергивал чересчур громко отвечавших:
– Послушайте, нельзя ли потише? Невозможно готовиться.
Его утомленный, спокойный голос весьма отличался от нервно-сиплых басков десятиклассников и свидетельствовал, что в аудитории сидит не какая-то зеленая пигалица, а человек, твердо знающий, что ему нужно в жизни. Тогда только-только входил в силу закон, неизмеримо возвышающий «стажника» над вчерашним школьником, поэтому Витино спокойствие преподаватели расценивали с однотипным сочувствием:
– Работали?
– Да, пришлось, – следовал небрежный, независимый кивок.
– Очень хорошо. Где и кем?
– За три года побывал и грузчиком, и каменщиком, и станочником, – опять с интонациями утомленного достоинства, прекрасно понимая, что главный козырь – три проработанных года.
Экзаменаторы молча переглядывались. «Ну, этот-то в жизни смыслит», – и с добрыми улыбочками выставляли высший балл.
Витя ликовал: и здесь он играючи обошел этих проницательных, всезнающих старших, все замечательно, он зачислен, угадайте меня, угадайте! Ура-а-а.
Но ликование это вылиняло за несколько дней, потому что, кроме Вити, было зачислено еще сто с лишним парней и девчонок, а в такой толпе разве убережешься, разве возможно бодрящее, сладкое сознание собственной исключительности? Необходимо позарез («Эх, матери-то рядом нет!») если не ежеминутное, то хотя бы ежедневное чье-то питательное внимание, чье-то безоговорочное согласие считать Витю таким, каким он считает себя.
На первом курсовом собрании он познакомился с Егором, когда тот, выпивший, счастливый, скуластый, лез со всеми знакомиться, без стеснения обнажая мальчишескую, привязчивую душу. Витя стоял у витрины со старыми газетами и искоса следил за этим шумным, неуклюжим весельчаком, и не то чтобы сразу же – в точности – догадался: «Вот парень, который поверит в меня», а со смутным удовлетворением отметил: «Нахален как теленок, да и морда, как у теленка, симпатичная». Правда, знакомился Витя с ледяной учтивостью, но, увидев, что Егор мгновенно сник, завял, растерялся, с радостью подумал: «Точно. Я должен с ним подружиться».
Так оно и случилось. В колхозе Вите ровным счетом ничего не стоило превратиться в заботливого, верного товарища («Возьми плащ, Егор, а то у тебя не одеяло, а черт знает что», «Постой-ка, не надрывайся, давай вместе кули таскать»), скрывающего чувства за сдержанностью и грубоватым немногословием. А Егор так много слышал о знаменитом студенческом братстве, так жаждал скорее обрести его, что с восторгом принял Витину руку.
Вообще в ту пору все легко давалось Вите, чего бы ни захотел, и никогда уже впоследствии не чувствовал он себя таким сильным, уверенным, неуязвимым. Верно, в колхозе вышло одно происшествие, оставившее у него ощущение неясной тревоги и внутренней неловкости. «Да перестань же! Ничего особенного. Забудь и не вспоминай». В колхозном клубе подрались студенты и теушники, драка обещала продлиться и на следующий вечер, но девчонки предложили: «Ребята, вы из барака пока не выходите, а мы сбегаем в правление – бригадира позовем или председателя».
Скоротечное видение возможного разбирательства и усмирения странным образом подействовало на Витю. Он сказал:
– Никаких председателей, – и пошел в дождь, в угрюмый вечер, к толпе теушников, имея единственное желание отговорить драку, если даже самому и придется схватить пару фингалов.
С ним был Егор, мировая состоялась. Витя, естественно, прослыл отчаянным смельчаком, а про Егорову решительность как-то забыли, хотя по-доброму-то, рассуждал Витя потом, следовало бы перераспределить лавры; это Егор с искренним мужеством шел за синяками, а Витю почему-то больше испугало вмешательство бригадира и председателя, чем кулаки теушников. Но он не хотел об этом думать, отмахивался («Перестань! Все же в норме. Очень надо голову ломать») и в самом деле перестал вспоминать происшествие.
В городе опять с пылом с жаром ринулся в мягкие, успокаивающие волны самоусовершенствования: сшил новый костюм, доведя закройщицу до слез придирками и капризами (добивался идеальных линий), фанатично занялся баскетболом (через месяц взяли в основную институтскую команду), а в Академкниге подписался на всю литературную серию (и действительно читал, совершенствуя духовные запросы), по-прежнему частенько обращался к зеркалу (но уже без ужимок, а вдумчиво отрабатывая разные взгляды, улыбки и общую бесстрастность лица), по верху же всего этого дал сильный, сумрачный глянец молчания и розовую каемку вежливости. И черпал, черпал из этого красивого сундука всевозможные радости и полагал, что интересно живет.
Он разнообразил игру и как-то придумал вечерние прогулки, которые впоследствии ему очень полюбились. Ходил Витя только по многолюдным улицам, где изобилие витрин и хорошеньких девушек, рассматривал только себя в каждом стекле, в каждых глазах и видел стройного, гордого, красивого, безупречного человека.
«Молодец, Витя!» – вопили витрины.
«Симпатяга! Какой милый! Душка! Прелесть!» – вещали вразнобой женские глаза.
Витя шептал про себя: «Вот оно, вот оно! Начинается», – хотя и не знал определенно, что же начинается. Видимо, думал: скоро, скоро он станет законченным совершенством.
На третьем курсе ребята решили свергнуть Степаныча, седенького, дряблого, хлипкого старичка, никудышно читавшего теоретическую механику: шепелявил, гундосил, пересказывая учебник. Написали петицию в ректорат, собрали подписи. Витя, внимательно прочитав текст, значительно нахмурившись, тоже подписал, а когда петицию унесли, он вдруг беспричинно, безмерно испугался, уставясь в стол, застыв, горячечно соображал: посмотрит ректор, скривит губы. Позовет парторга, комсорга, декана, скажет: «Странно, товарищи. Николай Степанович уже два десятка в нашем институте, неужели мы послушаем мальчишек?» Все склонятся над петицией и начнут изучать подписи: «Та-ак, этот подписал, этот, хм! И Родов туда же. Такой вроде сдержанный парень. Как обманчива бывает внешность». И решат: гнать надо всех, гнать, распустились, так они всех захотят сместить. Витя спокойно достал платок, вытер руки, шею, промокнул лоб: «Не мели чепуху. Обыкновенное дело. Успокойся, это же бред». Ни страх выплескивался и выплескивался, хлестал горлом: вот уже ректор берется за ручку – Витя видит даже его крепкие, обкуренные ногти – и сейчас подпишет приказ об отчислении. Все насмарку! Зря! Столько лет потрачено, и опять неизвестно куда, как! Он не может позволить этого! Ведь так все хорошо шло.
После лекций Витя бросился в деканат, узнал адрес Степаныча и поехал к нему, не представляя, что он будет говорить, зачем едет, страх был сильнее его и выл сиреной.
Николай Степаныч удивленно побулькал розово-синими щеками.
– Товарищ Родов?!
– Извините, но я должен был вас увидеть…
– Посмотрим, посмотрим, побеседуем. Проходите, товарищ Родов. – Николай Степаныч зашаркал было в комнату, но Витя остановил.
– Нет, я на минуту. Дело в том, Николай Степанович, что курс просит заменить вас. Письмо уже в ректорате…
– А вы хотите? – старик попытался нахмуриться, но беленькие брови не слушались и растерянно вздрагивали одновременно с веками.
– Подождите, Николай Степанович. Успокойтесь. Я считаю, что сначала нужно было поговорить с вами, предупредить, а потом уже писать.
– А… вы подписали? – взволнованно-тонко завибрировал голос Николая Степановича.
– Да.
– Так что вы хотите, товарищ Родов?
– Мне не хотелось, чтобы для вас это было неожиданностью.
– Видите, товарищ Родов. Я ведь действительно неважно читаю. Даже совсем худо – годы, годы. Странно, что вы меня защищаете.
– Можно же без письма было.
– Значит, попросили… А я все тянул, тянул. Знаете, товарищ Родов, очень мне жаль, что не могу. Очень. Значит, пора. Лучше бы, конечно, самому сообразить.
– Я пойду, Николай Степанович.
– Секундочку, товарищ Родов, – старик взял Витю за рукав, – вы уж прямо скажите, что вас заставило прийти… Право же, спать не буду.
– Я же все сказал, Николай Степанович.
– Ну хорошо, товарищ Родов. Странно… До свидания… Очень странно!
Витя еще в подъезде начал плеваться и задушил бы себя, если бы это был не он.
«Кого испугался? Этого сморчка? Трагедию выдумал. Выгонят, подписи разбирать начнут. Кому это надо?»
Витя понял, что и тогда в колхозе, перед дракой, и сегодня, впервые за долгие годы, он был искренен: страх – его состояние, бояться кого-нибудь – его призвание, страх, страх, страх – вот она главная страсть, вот в чем все дело.
Витя метался по городу, по многолюдным улицам, где витрины, девушки, огни, где еще недавно все эти люди не стоили его мизинца, а сейчас пусто и противно, неохота видеть раздерганную, слепую толпу собственных «я». «Не надо, не угадывайте меня, не надо. Иначе я брошусь под поезд, перекусаю всех. Не на-а-адо!» Хотел побежать к Егору, но разве его лучезарные мозги выдержат столько грязи? Нет, нет. Бегом, бегом, куда-нибудь в темноту. «Продал не продал – при чем все это? Я боюсь, боюсь этих людей, чего они пристали, гонятся? Понятно – торопятся лгать, лгать и лгать».
От нервозного, истерического возбуждения Витю стошнило. Как пьяный, он постоял, привалившись у дерева, и пошел уже медленнее. У какого-то лотка купил папирос, хотя последний раз курил в седьмом классе.
На окраине, у лесозавода, он опомнился, разыскал автобусную остановку. Пусто, и хорошо, что пусто, – он никого не хочет видеть… В автобус Витя зашел с зажженной папиросой. Девочка-кондуктор, конопатая, накрашенная, со светлыми, глупенькими глазками, бойко грызла семечки.
– Гражданин, прекратите курение, – прикрикнула она.
В автобусе тоже пусто, и Витя с удовольствием ответил:
– Заткнись, дура.
Девчонка, видимо, не поверила, что такой парень мог сказать такое.
– Гражданин, бросьте папиросу.
– Отстань, дура, – вежливо, с улыбкой сказал Витя.
У девчонки глаза превратились в прозрачные пуговицы, и она разрыдалась, бурно, неожиданно, слезы ударили в три ручья – черный, красный и белый.
– Вот так-то, дура, – удовлетворенно заметил Витя, выходя из автобуса, задыхаясь, захлебываясь собственной мерзостью.
Потом припадок повторился без особых на то причин: бояться вроде было нечего, но страх так прочно, постоянно прописался в Витиной душе, как пауки в амбарной темноте, что он боялся уже себя – глупостей бы не натворить, врагов бы не нажить, не спутали бы ненароком с кем-нибудь да не врезали. И Витя повторил шутку в другом автобусе, на другом маршруте. И еще как-то повторил, но нарвался на зычную, здоровенную тетку, которая хотела отвезти его в милицию. Витя поутих и долго сдерживался, а перед самым дипломом взорвался, чуть не избил Галку, Галочку из мединститута, которая уж так любила его, так в глаза заглядывала, так прощала многое, а он сказал ей: «Чего ты ко мне липнешь. Надоело. Телка телкой!»
Он мечтал забраться куда-нибудь в глушь, в Соловки, в распоследнюю дыру, хоть мать и дядя Андрей звали в родной город. Но их он видеть не мог. И согласился с Егором, когда тот спросил:
– Вместе?
– Конечно.
Егор стоит на краю обрыва, над рекой – вторая река, поуже и поспокойней, из сизого, тонкого тумана, который слоится, колеблется, не спеша подымаясь к Егору, опутывает с ног до головы, тычется в щеки, забивает ноздри чем-то оглушительно-ароматным, речным, тальниковым, рыбьим, точно хочет связать, усыпить и утащить к чертям на кулички. Егор улыбается и до грудной ломоты дышит, дышит, глядит не наглядится на вечер, а услышав, как едва потрескивает трава под тяжестью зреющей росы, снова покойно улыбается. И мысли у него сейчас плавные, мерные, как у человека, вволю помучившегося, а потом принявшего окончательно ясное решение, которое и утихомирило все мучения. «Ну, да. Так я и сделаю, так и скажу. Да, да. Так и скажу. Витя, пойми меня: ты должен признаться, мы же очень давно друг друга знаем. Нет, не мне – всем это очень важно. Иначе не стоит жить, Витя. Вот пойми: мы все время дружили, у меня не было еще такого друга, и вдруг это письмо. Значит, я ничего не стою, раз ты мне написал? Значит, вообще все бесконечная ложь, да? Значит, все сапогом в землю и никому не верь? Нет, Витя, ты должен признаться. Да, я был дурак, наивен, розов, восторжен. Да, да, Витя, я все на свете просмотрел, я не хочу больше так, я не могу, чтобы ты отмалчивался. Так больше нельзя, так больше никогда не будет. Я понял, Витя, в чем дело: надо думать и тогда не будешь прощать. Не сможешь, никакого права не будет. Понимаешь! Ты скажешь, или не стоит жить. Ты думаешь, все перемелется, успокоится, пройдет, если только как следует промолчать, да? Ни за что, Витя. И я не буду жить, если ты не скажешь. Слышишь? Да, да», – шепчет Егор, с силой вглядываясь в темнеющий луг, в исчезающие вдалеке, струящиеся блики дня, и осязаемо, непостижимо чувствует душу свою.
Он приходит в общежитие и, не стесняясь случившегося недавно, стучит в Верину дверь:
– Добрый вечер, Вера.
– Здравствуй, Егор, – отвечает она, вроде бы безо всякого удивления, вроде бы давно ожидание ее предполагало внезапное посещение.
– Как ты здесь?
– Неважно.
Они молчат, перебирая, наверное, опять и опять происшедшее, бесконечно тасуя эти дни.
– Ты меня простишь?
– Хорошо. – Вера отворачивается, в сумерках кажется, что плечи ее вздрагивают, и Егор думает, что она плачет, подвигается к ее стулу, берет маленькую, горячую руку.
– Не надо, слышишь…
Уже Верино лицо в его ладонях, слез вовсе нет, губы тоже горячи и сухи, торопливы, преданны.
Постепенно общежитская комната растворяется в темноте, в которой жарко – до озноба, хорошо – до слез, и легко-легко – до гнета неизъяснимо-сладкой тяжести.
Проходит много времени, прежде чем Вера спрашивает:
– Ведь все наладится, Егор, да?
– Да, да, – целует он плечи, грудь, шею.
Совсем не собирается он говорить сейчас о своем определенно ясном решении.
* * *
На следующий день в половине двенадцатого звонят Вере. Настенные часы колотят, как хронометр радио: сейчас, сей-час, сей-час. Вера слушает, смотрит только на Егора, бледнея, он читает: «Так оно и есть», с хрустом сцепляет над столом руки, а Вера говорит в трубку: «Хорошо, я зайду» – и оборачивается к киповцам:
– Я была права.
Тотчас же – новый звонок, Дима растерянно отвечает кому-то: «Она была права», спохватывается, морщится и потом уже рубит: «Да! Да! Да!» – и бросает трубку рядом с телефоном:
– К черту! Вот что, ребята, – Он поочередно подходит к Вере, Егору и Вите, торопливо надевающему пиджак, – в принципе я за то, чтобы вы между собой расхлебывали эту историю, но видите – кивок на телефон, – так или иначе надо объясняться. Никуда не денешься. Я ничего не знаю и поэтому никого не сужу. Слышишь, Витя?
– Экспертиза ошиблась, – тихо говорит Витя.
– Дело не в этом. Я предлагаю вечером собраться. Согласны вы объясниться? Вера?
– Ни за что.
– Егор?
– Да.
– Витя?
– Еще бы.
Тамм зовет:
– Витя, зайдите ко мне. – Через минуту в кабинете, после неловкой паузы: – Витя, вы знаете, – Тамм рассматривает руки, – как я хорошо к вам отношусь, но этот нелепый случай…
– Экспертиза ошиблась, Михал Семеныч, – Витя особенно прям, спокоен, в темных глазах – боль, недоумение.
– Возможно, возможно, Витя. Сочувствую вам, но поймите и вы меня.
– Отдать рекомендацию?
– Да. Я не боюсь ответственности, Витя, я пожилой человек, и все-таки лучше разобраться как следует.
– Михал Семеныч, вы же вчера еще верили мне. Что могло измениться за сутки? Я повторяю – экспертиза ошиблась, почему же вы верите ей?
У Михаила Семеновича краснеют бугорки под глазами, выступают пятна на лбу.
– У вас очень трезвая голова, Витя. За сутки действительно ничего не изменилось. – Тамм берет протянутый листок. – Вы должны извинить меня и не обижаться – я не могу быть участником этой истории.
* * *
«Только не я! Все равно не я!» – Витя еле сдерживается, чтобы не въехать Тамму в переносицу, не разбить стекло, не завыть, приседая, корчась, вихляясь, дико выпучив глаза, до боли расщеперив рот, чтобы в спазмах омерзения к самому себе утопить страх. «Бежать, бежать!»
Но не бежит, держится, проглатывает колющий, тошнотворный ком. Вообще в Майске он взял себя в руки, с прежним спокойствием состязался с жизнью: «Здесь я вылечусь, вылечусь. Здесь я стану как все и даже лучше. Здесь я буду на самом деле таким, каким придумал себя». И уже выигрывал состязание.
Тамм спросил: «Витя, почему вы не вступаете в партию? Такие серьезные молодые люди должны быть в партии».
Он с радостно екнувшим сердцем ответил: «Я не думал об этом. Думал, что рано».
Михаил Семенович покровительственно улыбнулся: «Чем позже, тем хуже, – так, кажется, говорят, молодой человек. Очень хорошо, что рано».
Витя несколько дней носил в себе торжествующий крик: «Аг-а! Вот вам всем! Я еще не выдохся, фальстартов не было, дистанция – за мной, за мной!»
И – хлоп! – эта рекламация из Златоуста. Тамм ему ничего не говорил, как и всем, но Витя снова истерически испугался, что, если он не поддержит, не поддакнет Михаилу Семеновичу, тот отберет рекомендацию, поставит на плохую схему, а если узнают ребята, что он солгал из-за страха, будут презирать, ненавидеть, придется уехать черт знает куда, – и завертелся, закружился волчок призрачного, химерического воображения.
В тот вечер в комнату заглянула Вера, Витя с ласковой улыбочкой вежливо спросил: «Егора ищешь? Прикидываешься, что любишь его, а самой спать, спать с ним охота. Больше же в тебе ничего нет».
Вера ахнула и убежала, а Витя все с той же ласковой улыбочкой сел за письмо. «Вытерпите, промолчите. Вы же хорошие, честные. Вот вам, вот вам, вот вам!»
* * *
Витя уходит. Егор еще минуты две сидит за столом, шевелит губами, словно что-то доказывая себе, встает, улыбается Вере и бежит догонять.
– Витя, подожди. – Егор подбегает, они сходятся почти вплотную – со стороны доверительно беседуют товарищи – давненько так не стояли. – Ты что собираешься делать?
– То же, что и ты.
– Я требую, чтобы ты рассказал все.
– Даже вот как?
– Ты должен сказать, понимаешь?
– Специально для тебя: экспертиза ошиблась.
– Витя, но я же знаю.
– Что ты знаешь? Отстань, видеть тебя не могу!
– Витя, ты скажешь.
– Уйди!
– Нет, ты скажешь, слышишь?
– Никогда! Никому! Понял?
– Тогда я убью себя. – Егор спокоен и тверд.
– Чепуха!
– Я серьезно.
– Не пугай.
– Этим не пугают.
* * *
«Он признается, или я ничего не стою. Он признается, или лучше не жить. Мне страшно говорить это, но я верю, что не испугаюсь. Я никогда не думал, что смертью можно что-то доказать. Я думал – амбразуры закрывают только в бою, только в атаке и только тогда жертва имеет смысл.
Но я должен, должен думать теперь иначе! Прожиты годы, прожиты без горестей и страстей, заполненные неистовой, бессмысленной дружбой и ничем, кроме нее! Да, да, все эти годы я служил дружбе, преклонялся перед ней и верил, что живу счастливо и свято.
А дружба обернулась подлостью, и только я один могу ее уничтожить. «Любой ценой – вот она, моя амбразура! Пусть нелепо, дико, страшно мое решение, но можно, нужно умереть, чтобы одним подлецом стало меньше! Нет, не так: можно умереть, если нельзя иначе победить подлость.
Вот живешь, живешь и вдруг понимаешь: перед каждым живущим хоть однажды, но обязательно встает амбразура, и ее надо закрыть грудью. И доказать, что ты – боец, что чистая совесть для тебя дороже жизни!
Неужели он не признается? Неужели все кончено?»
