Текст книги "Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина"

Автор книги: Владимир Набоков

 
   У них <свои бывали> сходки,
 ² Они за чашею вина
   Они, за рюмкой русской водки…
 

²Они за чашею вина.Что рифмуется с этим? Нет ничего более бесполезного и соблазнительного, чем заполнение таких пробелов, как здесь, в этой XIV строфе, где само собой на слух напрашивается строка 4: «освобождали племена». Другой вопрос, предполагал ли Пушкин такое прочтение.

 
   Витийством резким знамениты,
   Сбирались члены их семьи
   У беспокойного Никиты,
 ⁴ У осторожного Ильи…
 

Эта строфа, вероятно, посвящена заседаниям «Союза благоденствия» в С.-Петербурге, примерно в 1819 г.

Дом, где встречались декабристы, принадлежал Никите Муравьеву (1796–1843) – ныне № 26 по набережной Фонтанки в Ленинграде[102]102
  А. Яцевич. Пушкинский Петербург (Ленинград, 1931).


[Закрыть]. Муравьев был членом «Союза благоденствия», а когда в 1820 г. сформировалось Северное общество, он стал членом его Верховной думы. Он был создателем проекта конституции, которая установила бы в стране федеральную форму правления, разделявшую Россию на штаты по американскому образцу.

Илья Долгорукий (1797–1848). Согласно Якушкину, члены тайного общества встречались также и в его доме. Он был видным членом «Союза благоденствия», но не присоединился к сменившему его Северному обществу. В 1820 г. он отошел от тайной политической деятельности и не был арестован в декабре 1825 г.

Состоящая их двух строк цитата из записок Вяземского, уже упоминавшаяся в моих вступительных комментариях к Десятой главе, дает нам вариант (XV, 3: «вдохновенного» вместо «беспокойного») и строку 4, которую Пушкин пропустил в ходе шифрования этой строфы.

 
   Друг Марса, Вакха и Венеры,
   Тут Лунин дерзко предлагал
   Свои решительные меры
 ⁴ И вдохновенно бормотал.
   Читал свои Ноэли Пушкин,
   Меланхолический Якушкин,
   Казалось, молча обнажал
 ⁸ Цареубийственный кинжал.
   Одну Россию в мире видя
   Лаская в ней свой идеал
   Хромой Тургенев им внимал
¹² И слово рабство ненавидя
   Предвидя в сей толпе дворян
   Освободителей крестьян.
 

^1–8Михаил Лунин (1787–1845) и Иван Якушкин (1793–1857) – активные члены Северного общества. Пушкин был лично знаком с обоими.

Воспоминания Якушкина (1853–55), написанные в ссылке, опубликованы в т. I «Избранных социально-политических и философских произведений декабристов»; в 3 т., Ленинград, 1951; (я видел только два) под ред. И. Щипанова, с примеч. С. Штрауха.

⁵Читал свои Ноэли Пушкин.Буквально, ноэли – это французские рождественские гимны, представляющие определенный исторический интерес, но не имеющие поэтической ценности. Их форма восходит к одиннадцатому веку. Здесь речь идет о пародиях на такие гимны, с политическим подтекстом.

Молодой Пушкин, несомненно, читал в Петербурге антиправительственные стихи своим друзьям по обществу «Зеленая лампа» и на веселых ужинах, где присутствовали будущие декабристы. Но эти встречи не были конспиративными собраниями. В тех он не участвовал. Как и в других случаях, наш поэт по традиции изображает здесь свою связь с декабристским движением.

Что же представляли собой эти ноэли? До нас дошел только один, довольно-таки средний ноэль, написанный, вероятно, в 1818 г.: четыре ямбических восьмистишия, каждое из них содержит пять трехстопных строк (1–4, 8), один александрийский стих (5) и две трехстопных (6–7) со схемой рифмовки ababecce. Вот строки 1–4:

 
Ура! в Россию скачет
Кочующий деспот.
Спаситель горько плачет,
За ним и весь народ.
 

Мария баюкает свое дитя, приезжает царь, «здоров и тучен», обещает уволить директора полиции, заключить секретаря цензурного комитета в сумасшедший дом, отдать «людям права людей» – ссылка на либеральную речь Александра, произнесенную на сейме в Варшаве 15 марта 1818 г. Завершают стишки следующие строки (25–32):

 
От радости в постеле
Запрыгало дитя:
«Неужто в самом деле?
Неужто не шутя?»
А мать ему: «Бай-бай! закрой свои ты глазки;
Пора уснуть уж наконец,
Послушавши, как царь-отец
Рассказывает сказки».
 

Все это написанное в журналистской манере Беранже и имеющее незначительную литературную ценность резко контрастирует с одой «Вольность».

Бернар де ла Моннуа (1641–1728) сочинил «Бургундские ноэли» в 1670-х годах и опубликовал их со своим переводом на французский, под псевдонимом Ги Барозе в 1720 г. Вполне возможно, Пушкин читал их (в бургундском оригинале они более нечестивы, чем во французском переводе). Текст, которым я пользовался, находится в Лейденском репринтном издании (1865) редкой антологии – «Сборник избранных произведений, составленных стараниями космополита» (Арманом Луи де Виньеро Дюплесси Ришелье, герцогом Эгийонским, 1683–1750, Верец в Турени; 1735), с. 427–500. Это легкомысленные, порой нечестивые, порой нежные и причудливые песенки, рассказывающие о рождении Христа и т. д. Ноэль V, строфа II, например, звучит так:

 
A la Nativité
Chantons, je vous supplie.
Une Vierge a porté
Neuf mois le fruit de vie;
Le Saint-Esprit futé
Fit cette oeuvre jolie [«bé sutie» в бургундском тексте].
 

 
<По случаю Рождества
Споем, я вас прошу.
Дева носила девять месяцев плод жизни;
Хитрый Святой Дух
Создал это прекрасное творение>.
 

^6–8Меланхолический Якушкин… Цареубийственный кинжал.Портреты Якушкина производят грустное впечатление. Говорят, он был несчастлив в любви. В своих мемуарах он вспоминает, что идея убийства Александра I овладела им в один из дней 1817 г., в Москве, когда распространился странный слух: царь переносит свою резиденцию в Варшаву и присоединяет часть России к Польше. План Якушкина состоял в том, чтобы, вооружившись парой пистолетов, из одного выстрелить в царя, а из другого – в себя, как в своего рода одиночной дуэли. Он отказался от этого плана, когда выяснилось, что в действительности слух не имеет под собой никаких оснований.

^9–14видя… Хромой Тургенев…Николай Тургенев (1789–1871) был выдающимся членом умеренного крыла тайного общества и автором важного раздела в уставе «Союза благоденствия». В этом разделе речь шла об ограничении царской власти.

9 апр. 1824 г. он уехал в Западную Европу и оставался там до 1856 г., когда декабристам была дарована амнистия. Я не смог ничего выяснить о его хромоте.

Его брат, Александр Тургенев (1784–1845), директор Департамента духовных дел иностранных исповеданий, был одним из самых верных покровителей и искренних друзей Пушкина. Именно он помог устроить юного Пушкина в Лицей в 1811 г. Именно он и Карамзин в последнюю неделю апреля 1820 г. убедили министра иностранных дел приписать Пушкина к канцелярии Инзова в южной России – что было крайне благоприятным решением вопроса о ссылке по сравнению с другими ее вариантами. Именно он в начале июня 1823 г. вновь разговаривал с графом Нессельроде и договорился о переводе Пушкина в Одессу. («У Мецената [Воронцова], чудесный климат, море, исторические памятники – в Одессе есть все», – так писал Тургенев Вяземскому 15 июня 1823 г. о новом назначении своего protégé). И, наконец, именно он в полночь 1 февр. 1837 г., после заупокойной службы в Конюшенной церкви в С.-Петербурге (вместе с жандармом Ракеевым, которому четверть века спустя было велено арестовать радикального публициста Николая Чернышевского), сопровождал гроб Пушкина в Святогорский монастырь, расположенный в Опочковском уезде Псковской губернии, где похоронили поэта 6 февр. 1837 г., на следующий день после стремительного путешествия, совершенного его бренным телом.

В письмах брату («Архив братьев Тургеневых», Петроград, 1921) Николай Тургенев выступает в роли человека, крайне удивленного и глубоко оскорбленного тем, что Российское правительство называет его государственным преступником. «Восстание меня никогда не интересовало», «я так спокоен совестию».

В письме от 26 апр. / 6 мая 1826 г. из Эдинбурга Николай Тургенев пишет Александру Тургеневу в Петербург: «Я всегда почитал тайное общество более шуточным, нежели сериозным делом». И две недели спустя:

«Могут еще спросить меня. Но зачем все эти тайные общества, если ты видел, что это вздор? Что могу я отвечать на это? Иные, для развлечения, играют в карты, иные пляшут, иные играют в жмурки, иные собираются проводить время в разговорах. Я принадлежу к числу сих последних. Что теперь из этих разговоров делают преступление – мог ли я предвидеть?»

Другое письмо от 25 июня / 7 июля 1826 г.:

«Я объявил [в письме правительству] чего я искал в обществах. Дело освобождения крестьян было для меня всегда священнейшим. Оно было единственною целию моей жизни… Но не видя успехов материальных, то есть не видя отпускных [от владельцев крепостных], коих я требовал, я наконец совершенно бросил эту бесплодную землю и в последнее время нимало не заботился и даже не думал об обществе».

Мне кажется совершенно очевидным, что Пушкин был знаком с этими письмами.

В письме брату 11 авг. 1832 г. Александр Тургенев цитирует Десятую главу, XVI, 9–14 и продолжает: «В этой части у него есть прелестные характеристики русских в России [несомненно, строфы с „Авось“, VI и VII], но она останется надолго под спудом. Он читал мне в Москве [в начале декабря 1831 г.] только отрывки [очевидно, те же строфы он читал Вяземскому]». На что Николай Тургенев девятью днями позже ответил из Парижа в великой ярости (ее истинная причина не ясна):

«Сообщаемые Вами стихи о мне Пушкина заставили меня пожать плечами. Судьи, меня и других осудившие, делали свое дело: дело варваров, лишенных всякого света гражданственности, сивилизации. Это в натуре вещей. Но вот являются другие судьи. Можно иметь талант для поэзии, много ума, воображения, и при всем том быть варваром. А Пушкин и все русские, конечно, варвары… Если те, кои были несчастливее меня и погибли, не имели лучших прав на сивилизацию, нежели Пушкин, то они приобрели иные права пожертвованиями, страданиями, кои и их ставят выше суждений их соотечественников».

Александр Тургенев не понял причины гнева своего брата и в письме от 2 сентября написал:

«Твое заключение о Пушкине справедливо: в нем точно есть еще варварство, и Вяземский очень гонял его в Москве за Польшу; в стихах о тебе я этого не вижу, и вообще в его мнении о тебе много справедливого. Он только варвар в отношении к Польше».

Томашевский («Десятая глава „Евгения Онегина“. История разгадки»), «Лит. наследство», т. 16–18 (1934), с. 388, приводит ответ Николая Тургенева на это письмо в русском переводе (оно было написано по-французски):

«Много бы пришлось говорить о достоинстве поэта, которое вы приписываете Пушкину и которое он сам себе приписывает. Это бы далеко завело. Байрон был несомненно поэт, но и не в его правилах и не в его привычках было валяться в грязи».

Недовольства грубым национализмом Пушкина, выразившимся в красноречивой поддержке русского правительства в польском вопросе, недостаточно, чтобы объяснить сильное личное раздражение, явное в письмах Николая Тургенева. Возможно, на собраниях декабристов в 1819–20 гг. Тургенев не высказывался об освобождении крестьян так раздраженно-настойчиво, как это описал Пушкин. Вполне вероятно, он был шокирован, главным образом, тоном Пушкина и ошибочно усмотрел в литературной манере поэта насмешку над своей самой сокровенной мечтой. Со своей точки зрения, сквозь смягчающую ретроспективу времени, мы различаем в пушкинском описании декабристского заговора чуть остраненный, несколько легкомысленный тон. Однако реформатор тургеневского типа вполне мог чувствовать, что любое отношение, кроме возвышенно-пылкого сочувствия, оскорбительно. Лернер (1915, цитируемый Томашевским, «Десятая глава», с. 389) предположил, что Пушкину, который уже в 1819 г. выразил надежду на отмену рабства царем, должны были показаться смехотворными надежды Николая Тургенева на то, что это смогли бы осуществить несколько дворян. (Хотя именно это и произошло тридцать лет спустя, когда несколько альтруистически настроенных дворян убедили правительство освободить крепостных крестьян).

Высказывались также и другие предположения: (1) Николай Тургенев был недоволен тем, что Пушкин явно знал о его рукописной статье, «a pièce de justification» <«оправдательном документе»>, где большое значение придавалось освобождению крестьян и резко критиковалось декабристское движение; брат Николая дал ее Жуковскому в Лейпциге в 1827 г. для передачи царю; и (2) Пушкин привел его в ярость, сделав заговорщика из него, Тургенева, начисто отрицавшего какие-либо связи с декабристами (Волконский и другие декабристы называли Тургенева за это лгуном).

О пушкинском уважении к Николаю Тургеневу и ко всем свободолюбивым независимым людям свидетельствует чудесная эпиграмма на Нептуна (четырехстопный ямб, рифмующийся abba cece) в начале письма Вяземскому из Михайловского в Петербург 14 авг. 1826 г.:

 
Так море, древний душегубец,
Воспламеняет гений твой?
Ты славишь лирой золотой
Нептуна грозного трезубец…
Не славь его. В наш гнусный век
Седой Нептун земли союзник.
На всех стихиях человек —
Тиран, предатель или узник.
 

Это ответ на стихотворение «Море», которое Вяземский послал Пушкину в письме 31 июля 1826 г. из Ревеля. Эпиграмма Пушкина была навеяна слухами (впоследствии оказавшимися ложными), что Великобритания выдала России политического эмигранта, декабриста Николая Тургенева. В своем письме, следующем за эпиграммой, Пушкин замечает «Сердечно благодарю тебя за стихи… Критику отложим до другого раза. Правда ли, что Николая Т. привезли на корабле в Петербург?..»

Стихотворение Вяземского состоит из восхваляющих чистоту и красоту моря двенадцати четырехстопных строф, в каждой из них – восемь стихов (baabcece – редкое и жесткое чередование).

Письмо Александра Тургенева (см. введение к ком-мент. к Десятой главе) предоставляет нам варианты двух строк: 10 – «преследуя свой идеал»; и 12 – «плети рабства».

На фотографии черновика этой строфы, сделанной Томашевским («Десятая глава», с. 391), видно, что Пушкин вычеркнул строку 3, «губительные» (заменил на «решительные»); строку 5, «стихи» (заменил сначала на «сатиры», а потом на «ноэли»); строку 7, «как обреченный» (заменил на «казалось молча»); строку 12, «цепи» (заменил на «плети»); и вписал строки 13–14, «в толпе… зрел избавителей» (вместо «предвидел в сей толпе… освободителей»).

 
   Так было над Невою льдистой,
   Но там, где ранее весна
   Блестит над Каменкой тенистой
 ⁴ И над холмами Тульчина,
   Где Витгешптейновы дружины
   Днепром подмытые равнины
   И степи Буга облегли,
 ⁸ Дела иные уж пошли.
   Там П[естель] [не поддающееся расшифровке слово] для тиранов
   И рать… набирал
   Холоднокровный генерал,
¹² И [три неразборчивых слова]
   И полон дерзости и сил,
                        …торопил.
 

²ранее весна.Теперь Пушкин обращается к деятельности Южного общества. Оно состояло из трех управ, центральная находилась при штабе Второй армии, в Тульчине (Брацловский уезд, Подольская губерния), ее руководители – Пестель и Алексей Юшневский; Каменскую управу (Чигинский уезд, Киевская губерния) возглавляли Василий Давыдов и князь Сергей Волконский; Васильковскую управу (Васильковский уезд, Киевская губерния) – Сергей Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин. Общество поддерживало связи с польскими группами, выступавшими за независимость Польши.

⁵ Граф Петр Витгенштейн (1768–1842) командовал Второй армией, ее штаб располагался в Тульчине. Это был добрый и храбрый человек, подчиненные очень любили его.

⁹П[естель]Полковник Павел Пестель (1794–1826) – адъютант графа Витгенштейна с 1813 по 1821 г, а затем командир Вятского полка; автор конституции («Русская правда») и глава Южного общества, которое он организовал в марте 1821 г. в Подольской и Киевской губерниях. Пестель был значительно умнее, способней и энергичнее других членов тайного общества, но, к сожалению, 14 дек. 1825 г. не был в Петербурге. В письменных показаниях после ареста он заявил:

«Происшествия в Неаполе, Гишпании и Португалии имели тогда большое на меня влияние. Я в них находил… неоспоримые доказательства в непрочности монархических конституций и полные достаточные причины в недоверчивости к истинному согласию монархов на конституции, ими принимаемые… Сии… соображения укрепили меня весьма сильно в республиканском и революционном образе мыслей».

Пушкин встречался с Пестелем 9 апр. 1821 г. в Кишиневе (а впервые виделся с ним, возможно, в Тульчине в феврале). Под этой датой есть следующая запись в дневнике поэта:

«Утро провел с Пестелем [весьма парадоксально, он был отправлен правительством в Кишинев для доклада о деятельности группы „Свободная Греция“], умный человек во всем смысле этого слова. „Mon coeur est matérialiste, mais ma raison s'y refuse“ <„Сердцем я материалист, но мой разум этому противится“> [заметил Пестель]. Мы с ним имели разговор метафизической, политической, нравственный и проч. Он один из самых оригинальных умов, которых я знаю…».

Там же Пушкин сообщает, что брат греческого предводителя, князь Дмитрий Ипсиланти, сообщил ему: греки перешли через Дунай и разбили корпус турецкой армии; далее, 4 мая, он пишет, что принят в масоны, а в следующей записи, 9 мая, отмечает: «Вот уже ровно год, как я оставил Петербург». Пушкин вновь видел Пестеля в последнюю неделю мая, потом тот вернулся в Тульчин. (Нет никаких свидетельств того, что они виделись в Одессе, куда Пестель приезжал, по-видимому, зимой 1823 г.).

Пушкин, находившийся в Михайловском, узнал о восстании в Петербурге через неделю после случившегося, числа 20 дек. 1825 г. В течение последующих двух недель известие об участии Рылеева, Кюхельбекера и Пущина и сведения об аресте Пестеля в Линцах, несомненно, уже должны были дойти до нашего поэта «с оказией» (письма пересылались не по почте, а с надежными попутчиками). 4 или 5 янв. 1826 г. на левых полях черновика главы Пятой, V–VI, как раз посередине романа («Татьяна [верила] снам и карточным гаданьям, и предсказаниям луны…»; ожидала беды, если «…быстрый заяц… перебегал дорогу ей»), и далее, на левых полях той же главы, IX–X («Морозна ночь… „Как ваше имя?“… Харитон»; у Татьяны под подушкой – зеркало для гаданий и знамений), Пушкин «в столбик» набросал ряд профилей: в обоих случаях верхний профиль принадлежит Пестелю. В этих двух карандашных набросках у Пестеля – голова античного грека с тяжелой челюстью, как у Наполеона на медали. На полях черновика главы Пятой, V–VI, под профилем Пестеля, изображены другие профили в следующем порядке: стилизованное сочетание Робеспьера и Пушкина, под ним крупный, похожий на Петрушку, профиль Мирабо; под ним – Вольтер с чертами лица старообразного гавроша; а слева от Вольтера – некрасивый профиль Рылеева с утиным носом. Пестеля Пушкин видел последний раз более четырех с половиной лет назад, а Рылеева – более пяти с половиной; зрительная память художника должна была быть исключительно цепкой[103]103
  Совершенно независимо от этого факта следует помнить, что до того как фотография дала возможность передать изменчивые и подвижные (а, значит, менее стилизованные) изображения лиц, обычай рисовать друга или карикатуру на него в альбомах общих друзей способствовал такому же четкому запоминанию его характерного облика, как и без конца повторяемые копии портретов давно умерших поэтов и правителей.


[Закрыть]. В черновике главы Пятой, IX–X последовательность профилей под изображением Пестеля следующая: истинно русские черты лица Пущина (дважды) и Вяземского (не декабриста) в очках, тогда как на противоположной стороне в нижнем углу – второй набросок головы Рылеева в компании с длинноносым, без подбородка, жалким профилем Кюхельбекера.

С Вяземским и Кюхельбекером Пушкин встречался в последний раз лет шесть назад. Своего старого друга и лицейского однокашника Пущина он видел в последний раз, когда тот приезжал к нему 11 янв. 1825 г. По воспоминаниям Пущина, наш поэт, зная о принадлежности его тайному обществу, сказал ему: «Впрочем я не заставлю тебя, любезный Пущин, говорить. Может быть, ты и прав, что мне не доверяешь. Верно, я этого доверия не стою – по многим моим глупостям». Сложные отношения Пушкина с Рылеевым изображены в не слишком заслуживающих доверия воспоминаниях, которые оставил нам Соболевский, ставший другом Пушкина позднее. Оказывается, будто числа 10 дек. 1825 г. Пушкин, узнав о смерти Александра I, решил нарушить запрет и отправиться в Петербург, где собирался остановиться у Рылеева, хотя имел много других, более близких друзей. Он приехал бы как раз вовремя, чтобы присутствовать в качестве сочувствующего событиям 14 декабря; но заяц перебежал ему дорогу, и он вернулся. Если эта история правдива (а уверенности в этом нет), то суеверная примета – перебегающий дорогу «быстрый заяц» – изящно связывает пушкинское описание Татьяниных суеверных колебаний и навеянные раздумьями наброски мятежников (в той же тетради 2370), к которым он мог бы присоединиться.

¹¹Холоднокровный генерал.Возможно, упоминается флегматичный, не очень умный, но мужественный и либеральный Алексей Юшневский (1786–1844), генерал Второй армии, друг Пестеля.