Текст книги "Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина"

Автор книги: Владимир Набоков

 
   Поѣдемъ.» —
                    Поскакали други,
   Явились; имъ расточены
 ⁴ Порой тяжелыя услуги
   Гостепріимной старины.
   Обрядъ извѣстный угощенья:
   Несутъ на блюдечкахъ варенья,
 ⁸ На столикъ ставятъ вощаной
   Кувшинъ съ брусничною водой.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
¹² . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
 

¹Поедем.Я понимаю это слово как заключительную реплику Онегина. Тут своего рода внутристрофный перенос, хотя и не настолько яркий, как в главе Третьей, XXXVIII–XXXIX и главе Восьмой, XXXIX–XL.

⁷варенья.Домашней варки варьенья – вишневое, малиновое, клубничное, крыжовенное, из красной и черной смородины (в черновом варианте упоминалось «медовое») – перечисляем только чаще всего готовившиеся – подавались гостям в маленьких стеклянных вазочках на подносе; гости (пользуясь общей ложкой) брали варенье себе на блюдечко, передавая поднос дальше, а затем ели его чайными ложками или добавляли в чай.

⁸столик… вощаной.Не «натертый воском», как явствовало бы, следуя в переводе за грамматикой, но «покрытый навощенным холстом».

В стихах к своему лицейскому товарищу Ивану Пущину, написанных 4 мая 1815 г., Пушкин уже упоминал «столик вощаной» и предлагал поставить на него пивную кружку.

Дмитриев в сатирической фантазии «Причудница» (1798) описывает доктора, который составляет у постели больного рецепт «за столом, восчанкою накрытым» (см. также коммент. к главе Пятой, XVIII, 12).

Писемский в романе «Тысяча душ», ч. III, гл. 1, изображает дешевый – всего рубль – маленький номер на пятом этаже гостиницы с «вощеным столиком и таковым же диваном».

«Словарь языка Пушкина» (т. 1, Москва, 1956) объясняет «вощаной» как «навощенный».

⁹с брусничною водой.Брусника (у Линнея Vaccinium vitis-idaea) встречается на севере Англии, где носит название «красная черника», в Швеции называется lingon, в Германии – Preisselbeere, a y французских ботаников – airelle ponctuée; растет в северных сосновых борах и в горах. Ее именуют также «коровьей» или «волчьей» ягодой, путая, однако, с другими ягодами, которые на нее похожи. В Шотландии известна как «клюква обыкновенная» или «вересковая ягода» – и то, и другое название вводит в заблуждение, поскольку брусника ничего общего не имеет ни с настоящей клюквой (Oxycoccus oxycoccus, или же palustris), ни с плодами вереска (Calluna). В Америке ее считают «горной клюквой» (например, Торо в «Лесах Мэна», 1864) или же «травяной клюквой» (так говорят канадские рыбаки), и возникает безнадежная путаница, поскольку имеется и американская разновидность настоящей клюквы – Oxycoccus. Словари, а также те злостные педанты, которые пользуются ими при переводе русских авторов, смешивают бруснику с ее голубым собратом Vaccinium myrtillus по Линнею (черника, та, что фигурирует как «голубое поле круглой формы» в геральдике); замечу, что Тургенев не поправляет в переводе, сделанном Виардо, смехотворное cassis, т. е. черную смородину вместо брусники!

«Брусничная вода» (или «водица») соответствует французскому «eau d'airelle rouge» <«вода из красной ягоды»> (ср. «лимонная вода» у Свифта в «Дневнике современной леди», 1729) и нуждается в пояснениях лишь ввиду того, что существуют также другие красные ягоды. Как видно из дальнейшего (IV, 13–14), Онегин опасается, как бы ему не пошла во вред брусничная вода г-жи Лариной: желудку, привычному к городской кухне, непросто справиться с деревенскими напитками. В деревнях бруснику использовали часто и много: и ягоду, и листья, которые заваривали против почечной колики или расстройства желудка. Уже в шестнадцатом веке «Домострой», рукописный свод наставлений по ведению домашнего хозяйства, упоминает «воды брусничные» в числе того, что должно непременно находиться в погребе у хорошего хозяина.

Бруснику в России любят не меньше, чем чернику, клюкву, малину, дикую и садовую землянику, а также дикую или садовую клубнику, которую провинциалы нередко именуют садовой земляникой, викторией и т. д. Изучающие русскую литературу вспомнят замечательный новый «фрак брусничного цвета с искрой» на Чичикове у Гоголя в «Мертвых душах», гл. II.

Надеюсь, будущие переводчики русских классиков проникнутся чувством благодарности ко мне за всю эту информацию.

У мисс Дейч гостей потчуют «черничным сиропом», а у мисс Рэдин им подносят «кувшин черничного сока». Сполдинг просто опускает строфу, правда, упоминая в следующей за нею «черничную настойку», а Элтон подвергает онегинское пищеварение тяжкому испытанию «черничным отваром» и «ликером из черники».

 
   Они дорогой самой краткой
   Домой летятъ во весь опоръ.
   Теперь подслушаемъ украдкой
 ⁴ Героевъ нашихъ разговоръ.
   – «Ну что жъ, Онѣгинъ? ты зѣваешь.»
   – «Привычка, Ленскій.» – «Но скучаешь
   Ты какъ-то больше.» – «Нѣтъ, равно.
 ⁸ Однако въ полѣ ужъ темно;
   Скорѣй! пошолъ, пошолъ, Андрюшка!
   Какія глупыя мѣста!
   А, кстати: Ларина проста,
¹² Но очень милая старушка;
   Боюсь: брусничная вода
   Мнѣ не надѣлала бъ вреда.
 

²В пушкинском примеч. 17 пояснено, что в прежнем издании вместо «домой» было напечатано «зимой».

^5–6Онегин... Ленский.В эпоху Пушкина (и Толстого) среди людей благородного происхождения, будь то военные или литераторы, было принято, если они считали себя друзьями «qui se tutoyaient» <«говорили друг другу „ты“»>, обращаться один к другому по фамилии или называя дворянский титул (см. коммент. к главе Восьмой, XVII–XVIII). К просто знакомым и к людям преклонных лет обращались по имени и отчеству, а только по имени – лишь к самым близким родственникам и к тем, кого знали с детства.

«Ну что ж», с которого Ленский начинает разговор, соответствует французскому «eh bien».

^5–14Во втором диалоге, занимающем IV, 5–14 и V, 1–12 – восемь реплик, и вновь Онегин, произносящий семьдесят пять слов, втрое разговорчивее Ленского. Отметим, что по сравнению с диалогом, открывающим главу (I–III, 1), эмоциональная последовательность оказывается обратной: на сей раз Онегин поначалу охвачен скукой, но держится с собеседником вполне дружелюбно и лишь под конец становится холодно саркастичным. Снисходительно похваливая г-жу Ларину, Онегин внушает Ленскому обманчивое чувство, что нет никакой угрозы его счастью, а вопрос «Которая Татьяна?» задается им с провокационной целью: Ленский простосердечно объясняет то, что Онегин, разумеется, и сам превосходно разглядел во время их визита, – и навлекает на себя те нападки-эпиграммы, которыми заканчивается их беседа. Собственно, Онегин здесь не столько остроумен, сколько груб, и остается лишь удивляться, как пылкий Ленский не вызвал его тут же на дуэль. Когда мальчиком лет девяти или десяти я впервые читал «ЕО», это место (глава Третья, V) так меня расстроило, что я принялся воображать, как Онегин на следующее утро, проявляя изысканную открытость души, которая особенно притягательна в гордеце, скачет к Ленскому с извинениями за то, что излил свой сплин на возлюбленную поэта, сравнив ее с луной.

«Ларина… очень милая старушка», «une petite vieille très aimable». Перефразируя шекспировский Сонет II, ее чело, по крайней мере, «избороздили сорок зим» (см. коммент. к главе Второй, XXX, 13–14).

⁸ поле.Фр. «la campagne».

¹⁰Какие глупые места.Любопытно, что эта строка эхом отзовется у Тютчева («Какие грустные места») – строка 6 знаменитого стихотворения «Песок сыпучий по колени» (написано трехстопным ямбом, с рифмами ababecec; создано в 1830 г., напечатано в пушкинском литературном журнале «Современник» в 1837 г.):

 
Песок сыпучий по колени…
Мы едем – поздно – меркнет день,
И сосен, по дороге, тени
Уже в одну слилися тень.
Черней и чаще бор глубокий —
Какие грустные места!
Ночь хмурая, как зверь стоокий,
Глядит из каждого куста!
 

Как указывают русские исследователи, строки 7–8 содержат образ, развивающий метафору Гёте из «Свидания и разлуки»: «Wo Finsternis aus dem Gesträuche mit hundert schwarzen Augen sah» <«И тьма, гнездясь по буеракам, смотрела сотней черных глаз» – пер. Н. Заболоцкого>.

¹¹А кстати.«Глупые места» наводят Онегина на мысль о населяющих их «глупых людях», вроде г-жи Лариной, которая «проста», – оттого «кстати».

^11–14Невозможный немецкий «перевод» Боденштедта дает вот какую версию:

 
«Lensky! Die Larina ist schlicht,
Aber recht hübsch für ihre Jahre;
Doch ihr Likör, wie schlechter Rum,
Steigt mir zu Kopfe, macht mich dumm».
 

 
<«Ленский! Ларина проста,
Но вполне недурна для своих лет;
Вот только ее наливка, как скверный ром,
Ударила мне в голову, ничего не соображаю»>.
 

Редкий случай, когда переводчик не просто выдумывает наливку, но она еще и ударяет ему в голову, что якобы происходит и с говорящим.

 
   Скажи: которая Татьяна?»
   – «Да та, которая, грустна
   И молчалива какъ Свѣтлана,
 ⁴ Вошла и сѣла у окна.»
   – «Не ужъ-то ты влюбленъ въ меньшую?»
   – «А что?» – «Я выбралъ бы другую,
   Когда бъ я былъ какъ ты поэтъ.
 ⁸ Въ чертахъ у Ольги жизни нѣтъ,
   Точь въ точь въ Вандиковой Мадонѣ:
   Кругла, красна лицомъ она,
   Какъ эта глупая луна
¹² На этомъ глупомъ небосклонѣ.» —
   Владиміръ сухо отвѣчалъ
   И послѣ во весь путь молчалъ.
 

¹Скажи: которая Татьяна?Начиная с этого места, Татьяна будет все время присутствовать в главе Третьей, за вычетом тех двух мест, когда в рассказ непосредственно вторгается автор с обещаниями в будущем написать роман в прозе (XI–XIV) и рассуждениями о кокетках в сравнении с Татьяной (XIV, XXV), о писании писем, о дамской грамматике (XXII – XXIII, XXVII–XXX); кроме того, есть еще «Песня девушек», собирающих ягоды (хореический трехстопник с долгими окончаниями), и завершающее отступление (XLI, 9–14).

^1–12См. коммент. к главе Четвертой, 5–14.

^2–4Подразумевается шедевр Жуковского «Светлана» (1812), строфы II, строки 3–4 («Молчалива и грустна / Милая Светлана») и XVII, строки 1–2 («села… / Под окном Светлана»). Это – баллада в двадцать строф по четырнадцать строк каждая, с рифмой по принципу сонета (babaceceddiffi), написанная двумя хореическими размерами – четырехстопником (восемь строк с мужскими рифмами b, с, d, f) и трехстопником (шесть строк с женскими рифмами а, е, i). Мне часто приходило в голову, что онегинская строфа Пушкина возникла под влиянием этой необычной сонетной строфы у Жуковского, хотя, разумеется, хореический ритм с перебоями и введение трехстопника с женскими рифмами в четырехстопник с мужскими создают мелодию, вовсе не напоминающую «ЕО».

Баллада начинается сценой гадания девушек (как и в «ЕО», глава Пятая, VIII), которые «ярый воск топили» («Светлана», 1, 8), «клали перстень золотой, / Серьги изумрудны», (1, 10–11, 14, см. мой коммент. к главе Пятой, VIII), а также использовали «зеркало с свечою» (IV–VI). После всех этих ухищрений появляется суженый, и в следующих девяти строфах пародируется «Ленора» Бюргера с ее женихом-мертвецом, скачущим во весь опор. Все пригрезившееся предстает как невинный сон, который под конец баллады развеивается в пленительных утренних лучах – свет восхитительной реальности прогоняет дикие кошмары ночи, и возлюбленный Светланы после годичного отсутствия возвращается к ней живым и здоровым.

В «ЕО» есть и другие отзвуки «Светланы». Так, заключительные шесть строк баллады Жуковского и, в частности, слова «как приятный ручейка / Блеск на лоне луга», предсказывают описание пейзажа в духе Ленского (в особенности глава Седьмая, VI), в то время как отдельные детали занятным образом отзываются в сне Татьяны (глава Пятая).

Пушкин и прежде вдохновлялся девичьим образом, который создал Жуковский. В 1814 г. наш поэт адресовал своей сестре Ольге Пушкиной послание в 121 строку четырехстопного ямба, вопрошая, смотрит ли она «в темну даль / Задумчивой Светланой» (строки 45–46). См. также мои коммент. к главе Пятой, Эпиграф и X, 6 и к главе Восьмой, IV, 7–8.

⁹Точь в точь в Вандиковой Мадоне.В первом издании читалось не «точь-в-точь», а «как у» (фр. «comme chez»), требовавшее родительный падеж (мадоны) – в ущерб рифме.

Согласно Гофману (1923), Пушкин обдумывал варианты не только с Рафаэлевой, но и с Перуджиновой, прежде чем остановиться на Вандиковой. Среди религиозных картин Ван Дейка (сэр Антони Ван Дик, или Ван Дейк, 1599–1641), таких как «Мадонна с четками» в Oratorio del Santissimo Rosario в Палермо, или «Мадонна с младенцем» в Лувре, или «Святое семейство с куропатками» в петербургском Эрмитаже, ни одна не представляет особого интереса.

Пушкин любил слово «мадонна». Бартенев в тетради для записей[46]46
  Отдельные места из нее опубликованы Цявловским в книге «Пушкин» («Летописи государственного Литературного музея», кн. 1, Москва 1936, с. 491–558).


[Закрыть] отмечает, что (утраченное) письмо 1830 г. к Елизавете Хитрово (1783–1839) сообщало о предстоящей женитьбе на «мадонне, у которой косит глаз и рыжие волосы» («j'épouse une madonne louche et rousse»). Пушкинские нежные, сочетающие несочетаемое упоминания о жене как о «косой мадонне» запомнились и другим мемуаристам (по Бартеневу – княгине Вере Вяземской).

^10–11Кругла, красна лицом она, / Как эта глупая луна.Старинное значение прилагательного «красный» – «красивый», и для меня «красна лицом» означает «пригожа», а не «краснолица». Красное, т. е. отливающее красным оттенком, лицо означает приступ грубого бешенства, или же высокое кровяное давление, или вспышку гнева, или нахлынувшее чувство стыда и т. п., так что употребленный в этом смысле эпитет был бы явно неподходящим, чтобы с его помощью охарактеризовать румяную Памелу или румяную мадонну, подразумеваемую Онегиным. Он и без того уже был довольно груб. Описывая прелестное личико Ольги, Пушкин пользуется словом «румянец» и производным от него – «румяная»: так, в зачеркнутом черновом варианте (над небрежно набросанным рисунком, изображающим в профиль графа Воронцова, чей эполет чокается с черновиком строки 13) можно угадать слова «румяна и бела». «Красная девица» означает «красавица», а Красная площадь, знаменитая древняя площадь в Москве, повергала несколько поколений иностранных корреспондентов в изумление, когда они узнавали, что ее название означает не «красное по цвету», а «замечательно красивое место».

Моя трактовка смысла этих строк подкрепляется сравнением с луной, означающей здесь прекрасную в своей законченности сферическую форму (луна «кругла и красива»), воспеваемую поэтами, – в общем именно ту яркую луну, которая внушала меланхоличную любовь Ленскому в главе Второй, XXII, 8–12. Ни в одном черновике луны нет, как не отыскать ее и в беловой рукописи, однако можно предположить, что вариант со строками о луне все-таки имелся, на основании любопытного пассажа в письме (опубликованном в «Архиве братьев Тургеневых») Вяземского Александру Тургеневу и Жуковскому от 6 янв. 1827 г. (за девять месяцев до публикации главы Третьей), в котором строки 11–12 строфы V приводятся в таком виде:

 
Как ваша глупая луна
На вашем глупом небосклоне, —
 

причем «ваша» означает второе лицо множественного числа (т. е. «луна, которую воспеваете вы, поэты»). Эта поэтическая, обобщенная луна, конечно, не может иметь какого-либо цвета, да и сравнение красного лица с красной луной означало бы, что лицо цветом напоминает помидор, а не розу. Мне хорошо известно, что в написанной в 1819 г. «Русалке» (семь четырехстопных восьмистрочников ямбом, описывающих историю русалки и монаха) Пушкин, рисуя картину летнего вечера, когда над озером туман, в строке 14 упоминает луну или полумесяц, который в облаках кажется явно красным («И красный месяц в облаках»), однако это не Аркадия, как в главе Третьей «ЕО», а Оссиановский пейзаж (например, в «Суль-малла с Лумона»).

Распространенное мнение, которого придерживаются не только переводчики, но и простаки русские (включая составителей «Словаря языка Пушкина», т. II, Москва, 1957), сводится к тому, что «красна лицом» означает буквально «краснолица», а в результате выходит просто несусветная глупость.

В «достоверном» английском переводе (напечатанном около 1920 г. в Нью-Йорке для театра «Метрополитен Опера») немыслимого итальянского либретто глупой оперы Чайковского «Евгений Онегин» («Лирические сцены в 3-х действиях, текст по Пушкину», Москва, 1878, либретто композитора Константина Шиловского [виршеплета], впервые исполнено учащимися московского Императорского музыкального училища в 1879 г.) разыгрывается в действии I, где «синьора Ларина» занимается «изготовлением сладостей», расположившись под деревом (тогда как Ольга находится на дереве, а Татьяна пребывает в полуобморочном состоянии), следующая безумная сцена:

Онегин (Ленскому): «Ну, так которая Татьяна? / …На вид ей недостает холодности Мадонны. / Клянусь, она страстна, ужастно страстна, / Вся так и сияет, точно глупая луна» (бесцеремонно разглядывает Татьяну).

¹²небосклоне.Существительное «небосклон» давно утратило свой метафорический оттенок («небесная арка») и стало просто синонимом «неба», охотно используемым русскими поэтами, ибо «небосклон» лучше рифмуется.

¹³сухо.Галлицизм («sèchement», «d'un ton sec»). По-английски «едкость ума» в данном случае, конечно, совсем не годится.

 
   Межъ тѣмъ Онѣгина явленье
   У Лариныхъ произвело
   На всѣхъ большое впечатлѣнье
 ⁴ И всѣхъ сосѣдей развлекло.
   Пошла догадка за догадкой.
   Всѣ стали толковать украдкой,
   Шутить, судить не безъ грѣха,
 ⁸ Татьянѣ прочить жениха;
   Иные даже утверждали,
   Что свадьба слажена совсѣмъ,
   Но остановлена затѣмъ,
¹² Что модныхъ колецъ не достали.
   О свадьбѣ Ленскаго давно
   У нихъ ужъ было рѣшено.
 

 
   Татьяна слушала съ досадой
   Такія сплетни; но тайкомъ
   Съ неизъяснимою отрадой
 ⁴ Невольно думала о томъ;
   И въ сердце дума заронилась;
   Пора пришла, она влюбилась.
   Такъ въ землю падшее зерно
 ⁸ Весны огнемъ оживлено.
   Давно ея воображенье,
   Сгарая нѣгой и тоской,
   Алкало пищи роковой;
¹² Давно сердечное томленье
   Тѣснило ей младую грудь;
   Душа ждала... кого нибудь,
 

¹⁰Сгорая негой и тоской.Оба существительных несут на себе точно не определимый отпечаток романтической стилистики, столь часто встречающейся в «ЕО» и столь трудно поддающейся аутентичному английскому переводу. «Нега» может означать очень многое: расслабляющую мягкость (фр. «mollesse»), т. е. роскошество и изнеженность, различные стадии любовного томления («douce paresse») и, наконец, самое откровенное чувственное наслаждение (фр. «volupté»). Переводчику следует остерегаться в английской версии той чрезмерности, которой сам Пушкин едва избегает по-русски, заставив свою деву томиться всеми французскими разновидностями истомы, терзающей плоть и воображение.

«Тоска» – емкое понятие, передающее чувство физической или метафизической неудовлетворенности, покинутости и одиночества, неотступной тревоги, несчастья, которое сводит с ума, душевной взвинченности, от которой некуда деться (см. также коммент. к главе Третьей, XIV, 9–10).

^{10, 12}негой… тоской… томленье.Три излюбленных пушкинских слова – собраны в этих строках.

¹⁴Душа ждала… кого-нибудь.Не слишком удавшаяся строка; оттенок цинической легкости оставляет чувство, что мысль выражена плоско и неизобретательно.

Мой дословный перевод не рассчитан на чтение вслух и не ставит целью воссоздание всех оттенков перелагаемого текста, что часто, но без всякой необходимости делается, тогда как единственной заботой должна быть текстуальная точность, а музыка допустима лишь в той мере, насколько она не ослабляет ясности смысла.

 
   И дождалась. Открылись очи;
   Она сказала: это онъ!
   Увы! теперь и дни, и ночи,
 ⁴ И жаркій, одинокій сонъ,
   Все полно имъ; все дѣвѣ милой
   Безъ умолку волшебной силой
   Твердитъ о немъ. Докучны ей
 ⁸ И звуки ласковыхъ рѣчей,
   И взоръ заботливой прислуги.
   Въ уныніе погружена,
   Гостей не слушаетъ она,
¹² И проклинаетъ ихъ досуги,
   Ихъ неожиданный пріѣздъ
   И продолжительный присѣстъ.
 

⁷Твердит.См. коммент. к главе Второй, XXX, 7.

 
   Теперь съ какимъ она вниманьемъ
   Читаетъ сладостный романъ,
   Съ какимъ живымъ очарованьемъ
 ⁴ Пьетъ обольстительный обманъ!
   Счастливой силою мечтанья
   Одушевленныя созданья,
   Любовникъ Юліи Вольмаръ,
 ⁸ Малекъ-Адель и де Линаръ,
   И Вертеръ, мученикъ мятежной,
   И безподобный Грандисонъ,
   Который намъ наводитъ сонъ,
¹² Всѣ для мечтательницы нѣжной
   Въ единый образъ облеклись,
   Въ одномъ Онѣгинѣ слились.
 

^3–4и Х, ⁵ Ср.: Мэри Хейс. «Мемуары Эммы Кортни» (1796) т. 1, гл. 7: «… в руки мои попала „Элоиза“ Руссо. – О, с каким глубоким чувством… погрузилась я в чтение этой опасной, этой притягательной книги!»

⁴обман. Иллюзия, вымысел, а также туман, мистификация. Пушкин с филологической виртуозностью использует все оттенки этого слова (см. главу Вторую, XXIX, 3).

⁷Любовник Юлии ВольмарНе точно, она звалась Юлия д'Этанж, а не Вольмар, когда стала возлюбленной «Сен-Пре» (такое прозвище ее приятельница Клара д'Орб дает выступающему без имени персонажу, за которым скрыт автор). Имеется в виду роман «Юлия, или Новая Элоиза. Письма двух любовников, живущих в маленьком городке у подножия Альп. Собраны и изданы Ж. Ж. Руссо» (Амстердам, 1761, 6 томов).

Юлия, «blonde cendrée» <«блондинка с пепельным оттенком»> (оттенок, который был очень в ходу и впоследствии, когда требовалось изобразить чувствительную героиню, такую, например, как Клелия Конти в «Пармской обители», 1839, Стендаля), с нежными лазурно-голубыми глазами, золотистыми веками, прекрасными руками и ослепительным цветом лица, дочь барона д'Этанжа, который, случалось, наносил ей побои (ч. 1, письмо LXIII). Сен-Пре – частный учитель, «человек среднего сословия, без средств». О его внешности нам мало что сообщается, мы знаем только, что у него неважно со зрением («близорук и не могу поступить на военную службу», – ч. 1, письмо XXXIV; прием, впоследствии много раз использованный другими авторами). Его ученица отдается ему на одну ночь, ясно осознавая смысл своего поступка. Она заболевает (оспа). Он покидает Европу, проведя три или четыре года в совершенно лишенной зримых примет Южной Америке. Последняя часть романа живописует его возвращение, жизнь Юлии замужем и ее смерть.

Юлия выходит за г-на де Вольмара (изощренная форма имени Вольдемар), польского аристократа, за плечами которого пятьдесят зим, воспитанного то ли по неразумию, то ли в силу осмотрительности своего родителя «в греческой вере», а не в римско-католической, как большинство поляков; одно время был в ссылке в Сибири, потом сделался вольнодумцем. Задумываешься о том, какие чувства пробудили в Татьяне Лариной подстрочные (восхитительные) примечания Руссо по поводу гонений за веру, а также такие его эпитеты, как «смехотворный культ» или «глупое ярмо», – в тех случаях, когда речь идет о православии, к которому принадлежала она сама. (Существовал подчищенный и искромсанный русский «перевод», который появился в 1760-е годы, однако, – факт, не принятый во внимание большинством комментаторов, – Татьяна читала роман по-французски).

Оспа, которая впоследствии для того ли, чтобы придать драматизм сюжету или чтобы вызвать сочувствие читателей, сделалась болезнью стольких превосходных персонажей (кто забудет глаз, которого в «Опасных связях» Шодерло де Лакло лишилась мадам де Мертей, или ужасные затруднения, которые испытывал Диккенс под конец «Холодного дома», почти непоправимо испортив внешность Эстер Саммерсон!). Именно эта болезнь передается Сен-Пре от больной Юлии, чью руку он поцелован, прежде чем пуститься в свое «voyage autour du monde» <«кругосветное путешествие»>, из которого он вернется с изуродованным лицом, «orottu» <«щербатым»> (ч. IV, письмо VIII). Наружность же Юлии болезнь пощадила, если не считать того, что она порою чуть краснеет. Он тревожится – узнают ли они друг друга, но тревога напрасна – и вот Сен-Пре предоставлено вволю насладиться творогом с кислым молоком в доме Юлии де Вольмар, в руссоистском царстве яиц «laitages» <«молочных смесей»>, овощей, форели и вина, щедро разбавляемого водой.

Со стороны художественной, роман представляет собой весьма жалкое сочинение, но в нем встречаются отступления, не лишенные некоторого исторического интереса, а содержащимися в нем сведениями о самом авторе с его болезненными, путаными, но в то же время и довольно наивными мнениями никак не следует пренебрегать.

Есть заслуживающая внимания сцена шторма на Женевском озере (ч. IV, письмо XVII), разыгравшегося во время прогулки на хрупкой лодочке («утлом челне»), вверенной заботам пяти гребцов (Сен-Пре, слуга и трое местных профессионалов). Юлия ужасно страдает от волн, но ее присутствие всем необходимо: она «ободряла нас своими неустанными ласковыми заботами, всем без различия она вытирала влажные лица; смешав в сосуде (!) вино с водой, чтобы мы не опьянели (!), она по очереди поила самых изнуренных» <пер. Н. Немчиновой> (из этого пассажа явствует, что «утлый челн» то и дело накренялся из-за поднявшейся суматохи).

Постоянно чувствующаяся в романе забота автора о том, как бы кто-нибудь не выпил лишнего, особенно примечательна: после того как Сен-Пре, сильно опьянев, как-то позволил себе в присутствии Юлии ужасные выражения (ч. I, письмо LII), она принудила героя «умеренно пить вино и разбавлять его прозрачной ключевой водой». Однако, попав в Париж, Сен-Пре вновь поддается искушению и, не осознав, что собутыльники привели его в бордель (о чем он с подробностями пишет Юлии), принимает белое вино за воду; придя же в чувство, он с изумлением обнаруживает себя «в уединенной комнате, в объятиях одной из девиц» (ч. II, письмо XXVI). После спасения своего младенца Марселина, который едва не утонул в озере, Юлия тихо угасает от перенесенного потрясения, – это одна из самых искусственных сцен во всей книге. Героиня оставляет мир как истинный Сократ с пространными речами, съехавшимися гостями и изрядным количеством спиртного: в свои последние часы она едва не отравилась алкоголем.

Эпистолярный роман, столь модный в восемнадцатом столетии, получил для себя такой стимул к развитию, поскольку, видимо, увлекала довольно странная идея, сводящаяся (как сказано поэтом Колардо в «Любовном письме Элоизы Абеляру», ок. 1760) к тому, что «искуство писать, без сомнения, изобретено / Томившимся в плену иль сожигаемым страстью любовником»; у Поупа в «Послании Элоизы Абеляру» (1717, строки 51–52) по этому же поводу сказано, что

 
… смысл письма – иного не найду —
Унять тоску попавшего в беду
Любимого и разрешить от боли
Любимую, скорбящую в неволе.
 

<Пер. Д. Веденяпина>.

Вот отчего автору непременно надо было окружать главных героев конфидентами (правда, Лакло и Гёте сумели обойтись без писем, сочиняемых этими манекенами). Сердечный друг Сен-Пре – некто лорд Эдуард Бомстон (у которого в Италии были свои терзания страсти) – в письме III, ч. II предлагает Юлии и ее возлюбленному удалиться в «край, где приготовлено убежище для любви и невинности», в его поместье, располагающееся «в герцогстве Йорк», где (как ни странно) «мирный поселянин еще хранит… простые нравы первобытных времен». Любопытно, как бы отнеслись к этим рассуждениям крестьяне лорда Бомстона.

Успех романа был предопределен не этой чепухой, но романтическими нотами, драматичными восклицаниями («О варвар!», «О заблудшая дщерь!», «Дикарь во облике человеческом!»), которыми переписывающиеся осыпают то самих себя, то своего адресата, душераздирающими расставаниями, сценой первого поцелуя в рощице… Историки литературы сильно преувеличивают «sens de la nature» <«чувство природы»> Руссо; «les champs» <«сельская местность»> виделась ему сквозь пелену морализаторства.

Вольтер был крайне суров к своему главному сопернику; в «Послании» XCIV к герцогине де Шуазель (1769) читаем:

 
[Jean-Jacques]… aboie à nos beautés
Il leur a préféré l'innocente faiblesse,
Les faciles appas de sa grosse Suissesse,
Qui contre son amant ayant peu combattu
Se défait d'un faux germe, et garde sa vertu.
....................................
…gardez-vous bien de lire
De se grave insensé l'insipide délire.
 

 
<[Жан Жак]… обгавкав наших чаровниц [дам света],
Предпочел им простодушную податливость,
Доступные прелести своей толстой швейцарки,
Которая, не оказывая сопротивления любовнику,
Избавляется от случайного семени и вновь невинна
.....................................................
…остерегитесь же читать сочинения
Этого напыщенного болвана с их безвкусным вздором>.
 

(Ср. «ЕО», глава Первая, XXIV, 12).

Сам Лагарп, автор учебника, по которому занимался Пушкин, хотя и критически отозвался о сюжете и о персонажах Руссо, тем не менее воздал его роману должное за страстность чувств и выразительность их описания, а также за то, что о человеческих слабостях сказано языком достойным и честным.

Что же касается этого и остальных романов, которые читала Татьяна, нужно заметить: их героини – Юлия (несмотря на добрачную «fausse-couche» <«незаконную связь»>), Валерия и Лотта (хотя ее и принудили к поцелую) – оставались столь же непоколебимо верными своим почтенным мужьям, сколь и княгиня N. (в девичестве Татьяна Ларина) верна будет своему супругу, и что Кларисса отказала в супружестве своему соблазнителю. Заметим также, с каким едва ли не патологическим почтением и несколько экзальтированной сыновней любовью юные герои этих произведений относятся к зрелым годами, чопорным мужьям юных героинь.

^7–11Юлии Вольмар... Малек-Адель… де Линар… Вертер.... Грандисон.Чудо аллитерации, явленное нашим поэтом, когда он перечисляет имена популярных литературных персонажей, – скажем точнее, когда он выстраивает контрапункт, называя избранные имена, – вот восхительный пример того, как художник находит поэзию в прозаическом хаосе. Мелодия следующих одно за другим лепечущих, ласкающих слух «л» («Любовник Юлии Вольмар, Малек-Адель и де Линар»), сменяется печальным «м» – «мученик мятежный», и далее комичное завершение, оттеняемое металлическим «о» – «И бесподобный Грандисон, / Который нам наводит сон»: неподражаемая инструментовка изумительной строфы.

⁸Малек-Адель.Герой «Матильды» (1805), во всех отношениях мертворожденного романа чувствительной, но бесталанной Софи Коттен, урожденной Мари Ристо (1773–1807), вдовы парижского банкира, который, «пленившись ее нежной душой», сочетался с нею браком, когда она была «задумчивым ребенком семнадцати лет от роду». Малек-Адель – военачальник у магометан во времена Третьего крестового похода (двенадцатый век), суровый, неукротимый воин, который в песчаную бурю пленяется английской путешественницей – добродетельной принцессой Матильдой, сестрой короля Ричарда Львиное Сердце. Должен сознаться, перелистывая книжку, я пропускал десятки страниц. Но книжка само совершенство по сравнению со скукой «Дельфины» мадам де Сталь (к которой мы сейчас обратимся), да и, раз уж об этом речь, на фоне приторных «исторических» романов, которые рассылают домохозяйкам нынешние американские книжные клубы.