Текст книги "Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина"

Автор книги: Владимир Набоков

 
   Святая дружба глас натуры
   [Взглянув] друг на друга потом
   Как Цицероновы Авгуры
 ⁴ Мы засмеялися тишком…
 

В беловой рукописи (ПБ 18, 1 об).

¹Святая дружба.Такое же слегка ироничное выражение использовано Пушкиным в письме Соболевскому, кратко изложенному в моих коммент. к строфе VII: «…в доказательства дружбы (сего священного чувства) посылаю тебе мой Itinéraire <путеводитель> от Москвы до Новагорода…».

³Авгуры.Цицерон «О предвидении», II, 24: «Хорошо известно древнее изречение Катона: он дивится тому, что гаруспики, встречаясь, не улыбаются друг другу заговорщицки». Гаруспиком назывался предсказатель будущего по внутренностям животных. Хота Цицерон утверждает здесь: изречение Катона о том, что он «удивлялся, как один предсказатель мог видеть другого без смеха», достаточно хорошо известно, такое «древнее изречение» до нас не дошло. На самом деле источник Пушкина здесь не Цицерон. «Римские авгуры, которые не могут смотреть друг на друга без смеха» – старое клише французской журналистики. Был сделан даже обратный перевод на латынь: «si augur augurem» <«когда авгур видит авгура»>.

Мы видим, что Лермонтов десятью годами позже использует то же избитое выражение в «Княжне Мери» (запись Печорина «13 мая»: «Тогда, посмотрев значительно друг другу в глаза, как делали римские авгуры, по словам Цицерона, мы начинали хохотать..»).

4 Эта строфа осталась незавершенной. Бурцев высказал где-то догадку: друзья смеялись тишком по поводу того, что оба участвовали в одном и том же революционном движении. Думаю, смеяться их заставили не столько догадки комментаторов, сколько понимание грешной и лукавой природы дружбы, позволяющей друзьям совершенно забыть друг друга на три года.

Ср. последнюю строку стихотворения Пушкина, написанного летом 1819 г. в Михайловском и адресованного Михаилу Щербинину, его лихому петербургскому другу (строки 27–32):

 
Найдем отраду, милый друг,
В туманном сне воспоминаний!
Тогда, качая головой,
Скажу тебе у двери гроба:
«Ты помнишь Фанни, милый мой?»
И тихо улыбнемся оба.
 

Любопытно, что Кюхельбекер, который, конечно, не мог знать пушкинской строки «Мы рассмеялися тишком» из «Путешествия Онегина», XXXI, 4, использует сходное наречие («тихомолком»), вводя все то же избитое галльское высказывание о цицероновых смеющихся авгурах в песнь III своей замечательной поэмы «Агасвер. Вечный жид», написанной в ссылке, в основном в 1840–42 гг., и опубликованной в 1878 г., через много лет после его смерти. Несмотря на ее эксцентричный архаизм, неловкие обороты речи, причудливые идеи и некоторые композиционные изъяны, эта поэма – значительное произведение, его суровая интонация и аскетичная необычность выражения заслуживают отдельного исследования.

 
   Недолго вместе мы бродили
   По берегам Эвкс<инских> вод.
   Судьбы нас снова разлучили
 ⁴ И нам назначили поход
   Онегин очень охлажденный
   И тем что видел насыщенный
   Пустился к невским берегам
 ⁸ А я от милых Южн<ых> дам
   От <жирных> устриц черноморских
   От оперы от темных лож
   И слава Богу от вельмож
¹² Уехал в тень лесов Т<ригорских>
   В далекий северн<ый> уезд
   И был печален мой приезд.
 

В черновике (2382, л. 17 об.).

¹⁴И был печален мой приезд.В течение всей весны 1824 г., начиная с последней недели марта до первой недели мая, граф Воронцов, генерал-губернатор Новороссии, в письмах из Одессы в С.-Петербург графу Нессельроде, министру иностранных дел, настойчиво требовал избавить себя от неприятного и неудобного господина Пушкина («Délivrez-moi de Pouchkine!» <«Избавьте меня от Пушкина!»>), «слабого подражателя Байрона», а также автора собственных эпиграмм и поклонника графини. Домашний врач Воронцовых, доктор Вильям Гутчинсон, несмотря на свою молчаливость, глухоту и плохой французский, оказался интересным собеседником: Пушкин писал другу об его «уроках чистого афеизма». Это письмо было перехвачено полицией, а его безнравственное содержание изложено царю, чтобы побудить его откликнуться на ходатайство Воронцова[95]95
  А возможно, «глухим философом», упомянутым в письме Пушкина, был некий Волси, преподаватель английского в Ришельевском Лицее в Одессе.


[Закрыть]. Пушкин, со своей стороны, уже давно был раздражен надменностью Воронцова, его англоманией и грубо-пристрастным отношением к себе. 22 мая Пушкину приказали заняться нашествием саранчи в Херсонском, Елизаветградском и Александрийском уездах. На следующий день ему дали четыреста рублей на дорожные расходы (рубль за милю для почтовых лошадей), но проехал ли он вообще дальше первых ста двадцати миль (до Херсона), неизвестно, и необычный образ охваченного отвращением поэта, из дорожной коляски руководящего избиением полчищ саранчи ветками тополя и обработкой земли негашеной известью, к сожалению, оказался недоступным историку. 7 июня жена одного из его ближайших друзей, княгиня Вера Вяземская, приехала в Одессу с больными детьми (шестилетним Николаем и двухлетней Надеждой), ей он доверил тайну своего романа с графиней Воронцовой. Графиня с мужем 14 июня отправилась морем в Крым; вернулись они 25 июля, и через два-три дня Пушкина известили, что он уволен (8 июля) с государственной службы за «дурное поведение» и ему приказано отбыть в имение матери, Михайловское. Вечером 30 июля он в последний раз был в одесской Итальянской опере, где слушал оперу Россини «Турок в Италии» (1814). На следующий день он отправился в Псковскую губернию все с тем же слугой (Никитой, сыном Тимофея Козлова), которого привез с собой из С.-Петербурга более четырех лет назад. Путь его проходил через Николаев, Кременчуг, Прилуки, Чернигов, Могилев, Витебск и Опочку, 9 августа он приехал в Михайловское. Там его ждали родители, брат, сестра и двадцать девять слуг. Его отношения с родителями, особенно с отцом, всегда были прохладными, и их встреча теперь сопровождалась разнообразными взаимными упреками. 4 октября гражданский губернатор Псковской губернии Борис Адеркас доложил генерал-губернатору той же губернии и балтийского края – генералу Филиппу Паулуччи (маркизу Паулуччи), что Сергей Пушкин согласился действовать в интересах правительства и взять своего сына под надзор. Это шпионство привело к ужасному скандалу между Пушкиным и его отцом. Примерно 18 ноября родители уехали в С.-Петербург, сестра Ольга – неделей раньше, а Лев Пушкин отвез беловую рукопись «ЕО» в С.-Петербург в первую неделю ноября.

 
   О где б Судьба не назначала
   Мне безыменный уголок,
   Где б ни был я, куда б ни мчала
 ⁴ Она смиренный мой челнок
   Где поздний мир мне б ни сулила
   Где б ни ждала меня могила
   Везде, везде в душе моей
 ⁸ Благословлю моих друзей
   Нет нет! нигде не позабуду
   Их милых, ласковых речей —
   Вдали, один, среди людей
¹² Воображать я вечно буду
   Вас, тени прибережных ив
   Вас, мир и сон Тригорских нив.
 

В беловой рукописи (ПБ 18, л. 8).

Тут ощутим явный пробел – отсутствие, по крайней мере, одной строфы между «XXXII» и этой строфой. Дружба, упомянутая в данной строфе, 8–10 (в отличие от ненадежного товарищества, судя по тону XXXI строфы), – это подлинные любовь и понимание, проявленные в Михайловском по отношению к Пушкину его братом, сестрой и семьей Осиповых – Вульф в соседнем Тригорском.

 
   И берег Сороти отлогий
   И полосатые холмы
   И в роще скрытые дороги,
 ⁴ И дом, где пировали мы —
   Приют сияньем Муз одетый
   Младым Языковым воспетый
   Когда из капища наук
 ⁸ Являлся он в наш сельский круг
   И нимфу Сор<оти> прославил,
   И огласил поля кругом
   Очаровательным стихом;
¹² Но там [и] я свой след оста<вил>
   Там, ветру в дар, на темну ель
   Повесил звонкую свирель —
 

В беловой рукописи (ПБ 169). Датирована «18 сент. Болдино 1830».

^6–11Младым Языковым… Очаровательным стихом.Поэту Николаю Языкову было двадцать три года в начале лета 1826 г., когда он, студент-философ в университете Дерпта, или Дорпата (самодовольно именуемого «Ливонскими Афинами»), был приглашен своим однокашником Алексеем Вульфом в Тригорское (известное в округе как Воронич), усадьбу его матери, Прасковьи Осиповой, соседки Пушкина (см. мой коммент. к главе Пятой, XXXII, 11). В этой, последней, строфе Языков выходит на сцену как дублер Ленского (см. главу Четвертую, XXXI).

Для поэзии Языкова, характерно звучное, претенциозное, радостно-возбужденное кипение (его четырехстопный ямб – подлинная оргия скольжений), сочетающееся, однако, с плоской вульгарностью чувства и мысли. Наш поэт в письмах и стихах бурно восхищался Языковым; но неизвестно, был ли доволен Языков (в его письмах очевидно завистливое неодобрение «ЕО») тем, что знаменитый друг отождествляет его элегии с элегиями явно посредственного Ленского (глава Четвертая, XXXI, 8–14).

Стихи Языкова здесь представляют для нас интерес только в одном отношении – они воссоздают картину сельской жизни Пушкина. Языков посвятил несколько стихотворений Пушкину, Тригорскому и даже домоправительнице Пушкина. «A. C. Пушкину», 1826 (строки 1–4):

 
О ты, чья дружба мне дороже
Приветов ласковой молвы,
Милее девицы пригожей,
Святее царской головы!..
 

Далее Языков вспоминает только что прошедшее золотое лето, когда Пушкин и он (строка 10) —

 
Два первенца полночных муз
 

– заключили поэтический союз, в то время как горячий пунш, приготовленный молодой Зизи – Евпраксией Вульф) (строки 17–21):

 
…могущественный ром
С плодами сладостной Мессины,
С немного сахара, с вином,
Переработанный огнем,
Лился в стаканы-исполины…
 

Завершаются эти сорок строк следующим образом:

 
И простодушная Москва,
Полна святого упованья,
Приготовляет торжества
На светлый день царевенчанья, —
С челом возвышенным стою
Перед скрижалью вдохновений
И вольность наших наслаждений
И берег Сороти пою!
 

В более пространном стихотворении того же года, «Тригорское» (посвященном Прасковье Осиповой), Языков вновь воспевает:

 
…Сороть голубая,
   Подруга зеркальных озер
И наслаждения купания:
   Как сладострастна, как нежна
Меня обнявшая наяда!
 

И, наконец, в другом стихотворении, посвященном Осиповой, 1827 (строки 17–19, 24–30):

 
И часто вижу я во сне:
И три горы, и дом красивый,
И светлой Сороти извивы…
И те отлогости, те нивы,
Из-за которых вдалеке,
На вороном аргамаке,
Заморской шляпою покрытый,
Спеша в Тригорское, один —
Вольтер, и Гете, и Расин —
Являлся Пушкин знаменитый.
 

(«Аргамак» – крупная, худая, длинноногая лошадь азиатского происхождения).

В конце своего последнего посещения Михайловского, после похорон матери, Пушкин перед возвращением в С.-Петербург писал Языкову 14 апр. 1836 г. из Голубова (усадьбы Вревских, расположенной близ Тригорского и Михайловского): «Отгадайте, откуда я пишу к Вам, мой любезный Николай Михайлович? из той стороны… где ровно тому десять лет пировали мы втроем [третий был Алексей Вульф]; где звучали Ваши стихи, и бокалы с Емкой [енка, шутливое дерптское, т. е. немецкое – искажение жженки[96]96
  Русское «ж» или «жж» (звучит одинаково) транслитерировалось бы во французском в «j», которое в немецком прозвучало бы как наше «е»; отсюда «жженка»=«енка».


[Закрыть]]; где теперь вспоминаем мы Вас – и старину. Поклон Вам от холмов Михайловского, от сеней Тригорского, от волн голубой Сороти, от Евпраксии Николаевны [баронесса Вревская, урожденная Вульф], некогда полувоздушной девы [Пушкин пародирует здесь своего собственного „ЕО“, глава Первая, XX, 5], ныне дебелой жены, в пятый раз уже брюхатой…».

Пушкину оставалось прожить год и девять с половиной месяцев.

^13–14Вергилий также заявляет, что вешает свою «звонкую свирель» на «священную сосну». «Буколики. Эклога VII»:

 
hic arguta sacra pendebit fistula pinu.
 

 
<пусть на священной сосне моя звонкая флейта повиснет.
 

Пер. С. Шервинского>.

*

Последние пять строф были завершены 18 сент. 1830 г. в Болдине.

«Десятая глава»

Когда нам интересна судьба героя за пределами незавершенного романа, два чувства направляют нашу фантазию и рождают догадки. Герой книги стал настолько нам близок – немыслимо расстаться с ним, не узнав, что же было с ним дальше. Автор книги раскрыл нам столько своих приемов, ходов, мы просто не в состоянии удержаться от искушения представить себе, что бы сделали, будь у нас возможность продолжить повествование от его имени.

«Гамлет» завершен не только потому, что умирает принц Датский, но еще потому, что умерли те, кому мог бы явиться его призрак. «Госпожа Бовари» завершается не только потому, что Эмма покончила с собой, но и потому, что Оме получил наконец свой орден. «Улисс» завершен, поскольку все заснули (хотя любознательному читателю интересно, где Стивен собирается провести остаток ночи). «Анна Каренина» закончена не только потому, что Анну задавил товарный поезд, но и потому, что Лёвин обрел своего Бога. А вот «Онегин» не завершен.

 
Байрон сказал однажды капитану Медвину
(в октябре тысяча восемьсот двадцать первого, в Пизе):
«Бедный Жуан погибнет на гильотине – и погиб
Во время французской революции…»
                                                 …а Евгений?
 

Пушкин сказал однажды капитану Юзефовичу в июне 1829 г. на Кавказе: «Онегин должен был или погибнуть на Кавказе, или попасть в число декабристов».

Комментаторы допускают, что Михаил Юзефович, незначительный поэт, бывший адъютант генерала Раевского, в мемуарах, написанных в июле 1880 г. (и опубликованных в том же году в «Русском архиве», т. XVIII, № 3), по прошествии стольких лет что-то напутал. Пушкин, вероятно, имел в виду, что за связи с декабристским движением Онегин должен был быть выслан на Кавказ и убит там в перестрелке с черкесами.

Перед отплытием из Италии в Грецию Байрон начал (8 мая нов. ст.) семнадцатую песнь «Дон Жуана», и после смерти поэта в 1824 г. в его комнате в Миссолунгах нашли четырнадцать законченных строф (они впервые опубликованы Эрнестом Хартли Колриджем в 1903 г. в его издании «Сочинений» Байрона, т. VI). А восемнадцать строф десятой песни Пушкина дошли до нас лишь во фрагментах.

О существовании «Десятой Главы» свидетельствуют следующие тексты:

(1) Помета на полях страницы в тетради 2379, хранящейся ныне в ПД, в Ленинграде.

20 окт. 1830 г. в Болдине Нижегородской губернии Пушкин закончил повесть «Метель» (см. коммент. к Десятой главе, III, заключительное замечание). На последней странице этой рукописи в левом углу, рядом с завершающими повесть строками («Боже мой, боже мой!», сказала М[ария] Г[авриловна], схватив его за руку, – «так это были вы! Вы мой муж. И вы не узнаете меня?» «Б[урмин] побледнел и бросился к ее ногам…») есть помета, сделанная рукой Пушкина: «19 окт. сожж<ена> X песнь» («9» написано не совсем отчетливо и может читаться как «1» или как «8»; но из этих трех возможных прочтений наиболее вероятно первое).

(2) Помета справа на полях рукописи (ПБ 18, л. 4) «Путешествия Онегина», в настоящее время хранящейся в ПД, в Ленинграде.

На этой странице V строфа зачеркнута; помета на полях переносит ее «В X песнь». Вопрос о ее возможном местоположении я обсуждаю в моих коммент. к Десятой главе, XVIII, последнее замечание.

(3) Запись в дневнике Вяземского (19 дек. 1830 г.).

17 дек. 1830 г. (т. е. через два месяца после сожжения «Десятой Песни») Пушкин посетил Вяземского в его усадьбе Остафьево (расположенной в пяти милях от Подольска, в Московской губернии) и прочитал ему, вероятно, по памяти, как свидетельствует Вяземский, несколько строф «о 1812 годе и следующих. Славная хроника». Далее в той же записи Вяземский цитирует две строки из Десятой главы (XV, 3–4):

 
У вдохновенного Никиты,
У осторожного Ильи,
 

таким образом, дополняя строку 4, которую наш поэт не привел в своей зашифрованной записи (она будет рассмотрена далее), и либо неправильно цитируя строку 3, либо (что более вероятно) цитируя ее, как прочитал ему Пушкин, т. е. в отличающемся от зашифрованного им текста виде.

(4) Письмо Александра Тургенева, написанное 11 авг. 1832 г. (вероятно, по новому стилю) из Мюнхена, брату Николаю в Париж. Это письмо опубликовано В. Истриным в «Журнале Министерства народного просвещения», новая серия, ч. XLIV (С.-Петербург, март 1913), с. 16–17. Оно содержит следующий отрывок:

«…Есть здесь и еще несколько бессмертных строк о тебе: Александр Пушкин не мог издать одной части своего Онегина, где он описывает путешествие его по России, возмущение 1825 года и упоминает, между прочим, и о тебе:

 
Одну Россию в мире видя,
Преследуя свой идеал,
Хромой Тургенев им внимал —
 

[т. е. членам тайного общества]: Я сказал ему, что ты и не внимал им, и не знавал их.

 
И плети рабства ненавидя,
Предвидя в сей толпе дворян
Освободителей крестьян».
 

(Это Десятая глава, XVI, 9–14; вместо «преследуя» и «плети рабства» в пушкинском черновике даны соответственно, «лелея в ней» и «слово: рабство»; раз другого источника нет, мы можем рассматривать эту цитату лишь как вариант и должны считать пушкинский черновик основным текстом).

Обратимся теперь непосредственно к таинственной главе.

Рукописные фрагменты Десятой главы, созданные осенью 1830 г. в Болдине, – это ряд строк, относящихся к восемнадцати последовательным строфам. Наш поэт не пронумеровал эти строфы. Я нумерую их, как проделал это с «Путешествием Онегина» и вычеркнутыми стихами, чтобы легче было их комментировать.

Следующие отрывки Десятой главы сохранились в оригиналах рукописи (их я описываю в конце моих комментариев к главе; см. Дополнение к комментариям «Десятой главы»):

Тайнопись (ПД 170), содержащая первую и вторую строки I–X и XII–XVII строф; третьи строки I–IX и XI–XVII строф; четвертые строки I–IV, VI–IX и XI–XIII строф и пятые строки IV, VI, VIII, XI строф.

Черновые наброски (ПД 171) строф XVI (практически полной), XVII (ее концовка, начиная со строки 9 и далее, с трудом поддается расшифровке и не завершена) и XVIII (ее концовка, также от строки 9 и далее, еще более отрывочна).

Здесь дана реконструкция этих фрагментов (я заключил зачеркнутое в угловые скобки, а в квадратные – мои собственные предположения или вопросы; я не заключал в квадратные скобки, как в тайнописи, слова или части слов, которые Пушкин намеренно опустил, – причина этого не вызывает сомнения; я также добавил строку 4 из XV строфы, процитированную Вяземским).

I

 
Владыка слабый и лукавый
Плешивый щеголь, враг труда
Нечаянно пригретый славой
Над нами царствовал тогда
 

II

 
Его мы очень смирным знали
Когда ненаши повара
Орла двуглавого щипали
У Бонапартова шатра
 

III

 
Гроза 12 года
Настала – кто тут нам помог?
Остервенение народа,
Барклай, зима иль Русский Бог
 

IV

 
Но [Бог?] помог – стал ропот ниже,
И скоро силою вещей
Мы очутилися в Париже,
А русский царь – главой царей.
Моря достались Албиону…
................................................
...............................[царь жирел]
 

V

 
И чем жирнее, тем тяжеле,
О русский глупый наш народ,
Скажи, зачем ты в самом деле
[Терпел царей из рода в род?]
...........................................
[Авось,]...............................
 

VI

 
Авось, о Шиболет народный!
Тебе б я оду посвятил,
Но стихоплет великородный
Меня уже предупредил.
Авось дороги нам исправят…
 

VII

 
Авось аренды забывая,
Ханжа запрется в монастырь
Авось по манью Николая
[Их] семействам возвратит Сибирь
[Их сыновей]…
...........................................
14 …[Наполеон].
 

VIII

 
Сей муж судьбы, сей странник бранный,
Пред кем унизились цари
Сей всадник, Папою венчанный
Исчезнувший как тень зари
Измучен казнию покоя
[Осмеян прозвищем героя]…
 

IX

 
Тряслися грозно Пиренеи
Волкан Неаполя пылал
Безрукий князь друзьям Мореи
Из Кишинева уж мигал.
 

X

 
Я всех уйму с моим народом! —
Наш царь в покое говорил…
 

XI

 
...................................
...................................
А про тебя и в ус не дует
Ты, Александровский холоп
Кинжал Л[увеля], тень Б[ертона]
<не>…
 

XII

 
Потешный полк Петра Титана
Дружина старых усачей
Предавших некогда тирана
Свирепой шайке палачей.
 

XIII

 
Россия присмирела снова,
И пуще царь пошел кутить,
Но искра пламени иного
Уже издавна, может быть…
 

XIV

 
У них <свои бывали> сходки,
Они за чашею вина
Они, за рюмкой русской водки…
 

XV

 
Витийством резким знамениты,
Сбирались члены их семьи
У беспокойного Никиты,
У осторожного Ильи…
 

XVI

 
Друг Марса, Вакха и Венеры,
Тут Лунин дерзко предлагал
Свои решительные меры
И вдохновенно бормотал.
Читал свои Ноэли Пушкин,
Меланхолический Якушкин,
Казалось, молча обнажал
Цареубийственный кинжал.
Одну Россию в мире видя
Лаская в ней свой идеал
Хромой Тургенев им внимал
И слово рабство ненавидя
Предвидя в сей толпе дворян
Освободителей крестьян.
 

XVII

 
Так было над Невою льдистой,
Но там, где ранее весна
Блестит над Каменкой тенистой
И над холмами Тульчина,
Где Витгешптейновы дружины
Днепром подмытые равнины
И степи Буга облегли,
Дела иные уж пошли.
Там П[естель] [не поддающееся расшифровке слово] для тиранов
И рать… набирал
Холоднокровный генерал,
И [три неразборчивых слова]
И полон дерзости и сил,
                        …торопил.
 

XVIII

 
Сначала эти заговоры
Между Лафитом и Клико
<Лишь были> дружеские споры
И не <входила> глубоко
В сердца мятежная наука,
<Все это было только> скука,
Безделье молодых умов,
Забавы взрослых шалунов…
 

Далее следуют комментарии к вышеприведенным фрагментам «Десятой главы».