Текст книги "Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина"

Автор книги: Владимир Набоков

 
   А что? Да такъ. Я усыпляю
   Пустыя, черныя мечты;
   Я только въ скобкахъ замѣчаю,
 ⁴ Что нѣтъ презрѣнной клеветы,
   На чердакѣ вралемъ рожденной,
   И свѣтской чернью ободренной,
   Что нѣтъ нелѣпицы такой,
 ⁸ Ни эпиграмы площадной,
   Которой бы вашъ другъ съ улыбкой,
   Въ кругу порядочныхъ людей,
   Безъ всякой злобы и затѣй,
¹² Не повторилъ стократъ ошибкой;
   А впрочемъ онъ за васъ горой:
   Онъ васъ такъ любитъ...какъ родной!
 

^1–2Ср. интонацию в байроновском «Дон Жуане», XIV, VII, 2 (см. также коммент. к «ЕО», глава Четвертая, XX, 1): «…ничто; сугубое мечтательство» (Пишо, 1824: «…Rien… c'est une simple méditation»).

4–6 Что нет презренной клеветы,

На чердаке вралем рожденной

И светской чернью ободренной…

Верхний этаж дома № 12 на Средней Подьяческой улице в С.-Петербурге, где драматург и театральный режиссер князь Шаховской (см. коммент. к главе Первой, XVIII, 4–10) постоянно устраивал веселые вечеринки с участием танцовщиц, был известен как «чердак», и поскольку именно оттуда весной 1820 г. пошли некоторые оскорбительные для чести Пушкина слухи, комментаторы считают отнюдь не совпадением использование слова «чердак» в этой поразительной строфе с ее свирепым рыком аллитерированных «р» и пророческой тональностью. (Иван Тургенев замечает в подстрочном примечании к французскому переводу Виардо, что Пушкин здесь как будто «prédire les causes de sa mort» <«предсказывает причины своей смерти»>). Однако и в самом деле 1), «враль» плодил клеветнические слухи не только на «чердаке», но делился ими со своими московскими покровителями, и 2) «чердак» (фр. «grenier») – «lieu commun» <«общее место»>, как источник сплетен.

«Враль» – это заурядный лжец, сплетник, пустобрех, бездельник-плут, «un drôle qui divague» <«болтун-пройдоxa»>, хвастливый трепач, безответственный дурак, сочиняющий или распространяющий лживые слухи. Глагол «врать» в языке того времени означал не только «говорить неправду» (как в наше время), но «болтать» и «хвастаться», нести чушь, вздорно бахвалиться. Грибоедовский Репетилов, гоголевские Ноздрев и Хлестаков – известные «врали». В следующей строке: «ободренный» – галлицизм («encouragé»).

Заметим, что в черновике (2370, л. 72 об.) в строке 5 нет ни чердака, ни враля, а есть сильный выпад против клеветника, который был у поэта на уме:

 
«Картежной сволочью рожденной…»
 

(Сволочь – фр. «canaille», «подонки», «шайка подлецов»).

Пушкин впервые попал на «чердак» Шаховского в начале декабря 1818 г. В письме Катенину (которого не видел с 1820 г.), написанном в начале сентября 1825 г., он вспоминает об этом в связи с отрывками из трагедии Катенина «Андромаха», незадолго до того появившимися в булгаринской «Русской Талии»: «…один из лучших вечеров моей жизни; помнишь? На чердаке князя Шаховского». И в том же письме наш поэт извещает своего адресата о том, что «четыре песни „Онегина“ у меня готовы, и еще множество отрывков; но мне не до них» [занят «Борисом Годуновым»].

Приблизительно 15 апр. 1820 г. военный губернатор Петербурга граф Михаил Милорадович (1771–1825), доблестный воин, «bon vivant» и несколько эксцентричный администратор, пригласил поэта к себе – поговорить по поводу распространяемой в городе рукописи антитиранических стихов, приписываемых Пушкину. Беседа носила джентльменский характер. Пушкин в присутствии губернатора запечатлел на бумаге свою великую оду «Вольность», довольно глупые «Noël» («Ура! В Россию скачет кочующий деспот») и, возможно, другие небольшие стихотворения, о которых мы не знаем. Не проведи Милорадович все дело столь благожелательно, сомнительно, чтобы влиятельным друзьям Пушкина (Карамзину, Жуковскому, Александру Тургеневу, Чаадаеву) удалось убедить Александра I прикомандировать Пушкина к канцелярии по-отечески относившегося к нему генерала Ивана Инзова, главного попечителя об иностранных поселенцах южного края России, и позволить ему провести лето на Кавказе и в Крыму для восстановления здоровья, вместо того чтобы быть сосланным в кандалах в какую-нибудь северную глушь.

Тем временем в Москву дошли и рикошетом вернулись в С.-Петербург слухи следующего содержания: действуя по указаниям царя, граф Милорадович высек Пушкина в тайной канцелярии Министерства внутренних дел в С.-Петербурге. Пушкин узнал об этих слухах в конце апреля, не мог установить их источник и дрался на дуэли (власти так и не узнали об этом) с человеком, который повторил их в С.-Петербурге.

Граф Карл-Роберт Нессельроде (1780–1862), министр иностранных дел, 4 мая распорядился выдать тысячу рублей на дорожные расходы «коллежскому секретарю» Пушкину и отправить его в качестве курьера в Екатеринослав, где находилась штаб-квартира Инзова. Через несколько дней Пушкин покинул Петербург и лишь из полученного позднее (вероятно, на Кавказе) письма узнал, что известный повеса граф Федор Толстой (1782–1846; его двоюродный брат, Николай, был отцом Льва Толстого) из Москвы развлекал своих петербургских друзей гнусными рассказами о «порке». (Документальные свидетельства позволяют мне утверждать, что Шаховской и Катенин энергично опровергали эти слухи).

Прозвище Федора Толстого – «Американец» – достойный образец русского юмора: в 1803 г. Толстой, принимавший участие в первом этапе знаменитого кругосветного путешествия адмирала Крузенштерна, за неповиновение был высажен на Крысьих островах (Алеутские острова); ему пришлось добираться обратно через Сибирь, что заняло два года. Он был героем двух войн – русско-шведской (1808–09) и русско-французской (1812). Убил на дуэлях одиннадцать человек. Считался карточным шулером. Пушкин в течение шести лет ссылки с нетерпением ждал поединка с ним и, приехав в Москву в сентябре 1826 г., немедленно вызвал его на дуэль. Друзьям Пушкина удалось добиться полного их примирения; и, как это ни странно, Толстой стал ходатаем Пушкина в период его ухаживания за Натальей Гончаровой.

В Эпилоге «Руслана и Людмилы» (написанном в июле 1820 г. в Пятигорске) и в Посвящении «Кавказского пленника» (адресованном в 1821 г. Николаю Раевскому) наш поэт вспоминает «и сплетни шумные глупцов» (Эпилог, строка 8) и свое положение «жертвы клеветы и мстительных невежд» (Посвящение, строка 39). В ответ на клевету он дважды в стихотворениях (1820, 1821) писал о безнравственности Толстого[54]54
  В восьмидесяти четырех написанных александрийским стихом строках послания к Чаадаеву в 1821 г. аллюзия содержится в строках 55–58:
Или философа, который в прежни летаРазвратом изумил четыре части света,Но, просветив себя, загладил свой позор:Отвыкнул от вина и стал картежный вор?

[Закрыть]. 23 апр. 1825 г. наш поэт в письме из Михайловского брату в Петербург заметил: «Толстой явится у меня во всем блеске в 4-й песне Онегина, если его пасквиль этого стоит…». Речь идет о довольно складно написанных, однако ядовитых рукописных александрийских стихах, сочиненных Толстым в конце 1821 г. в ответ на пушкинские диатрибы. Пушкин узнал об этом в 1822 г.

В этой эпиграмме, состоящей из шести александрийских стихов, Толстой напоминает «Чушкину» (производное от «чуши» – «чепуха» и «чушки» – «поросенок»), что «он – наглец». Непостижимо, как Пушкин, не забывающий обид Пушкин, с его обостренным чувством чести и «amourpropre» <«самолюбием»>, смог простить это оскорбление. Должно быть, Толстой предпринял в сентябре 1826 г. что-то поистине необычайное, чтобы загладить свою вину.

Полагаю, что планируя главу Четвертую, Пушкин набросал следующие две незавершенные строфы (Каверин переписал их в Калуге 1 авг. 1825 г., Соболевский записал по памяти для Лонгинова в году 1855-м, а Анненков опубликовал как эпиграмму в 1857-м), намереваясь развить тему «презренной клеветы» и, по-видимому, изобразив Толстого в строфе, посвященной Москве, куда Ларины собирались поехать в этой же главе (черновики строфы XXIV):

 

АА

О муза пламенной сатиры!
Приди на мой призывный клич!
Не нужно мне гремящей лиры,
Вручи мне Ювеналов бич!
Не подражателям холодным,
Не переводчикам голодным,
Не безответным рифмачам
Готовлю язвы эпиграмм!
Мир вам, несчастные поэты,
Мир вам, журнальные клевреты,
Мир вам, смиренные глупцы!
А вы, ребята подлецы…
 
 

ББ

Вперед! Всю вашу сволочь буду
Я мучить казнию стыда!
Но, если же кого забуду,
Прошу напомнить, господа!
О, сколько лиц бесстыдно-бледных,
О, сколько лбов широко-медных
Готовы от меня принять
Неизгладимую печать!..
 

Между началом июля и сентябрем 1825 г. в Михайловском Пушкин набросал письмо царю (так и не отосланное), содержащее следующие строки:

«Des propos inconsidérés, des vers satiriques me firent remarquer dans le public, le bruit se répandit que j'avais été traduit et fou[etté] à la Ch[ancellerie] sec[réte].

Je fus dernier à apprendre ce bruit qui était devenu général, je me vis flétri dans l'opinion, je fus découragé – je me battais. J'avais 20 ans en 1820 – je délibérais si je ne ferais pas bien de me suicider ou d'assassin[er] —».

<«Необдуманные речи, сатирические стихи обратили на меня внимание в обществе, распространились сплетни, будто я был отвезен в тайную канцелярию и высечен.

До меня позже всех дошли эти сплетни, сделавшиеся общим достоянием, я почувствовал себя опозоренным в общественном мнении, я впал в отчаяние, дрался на дуэли – мне было 20 лет в 1820 (г.) – я размышлял, не следует ли мне покончить с собой или убить —»>.

Росчерк пера далее читается как V, но это не первая и не последняя буква слова, судя по черточке, предваряющей ее, и волнистой линии, следующей за ней. Я почти не сомневаюсь, что имеется в виду фамилия «Милорадович» – с гипертрофированной буквой «V».

Непонятно, как комментаторы смогли вообразить, что «V» означает «Votre Majesté» <«Ваше Величество»> (особенно если принять во внимание последующий контекст, где Пушкин определяет свою потенциальную жертву как «un homme auquel tenait tout» <«человека, от которого зависело все»>, – что, в приложении к царю, было бы невозможным принижением – и чьих «талантов» он был «l'admirateur involontaire» <«невольным поклонником»>). Так же непостижимо, как и почему слова «fus découragé» <«был обескуражен»> могли быть прочитаны как «suis découragé» <«обескуражен»> Д. Благим, редактором Акад. 1937, XIII, 227, в котором факсимиле рукописи совершенно ясно выявляет сходство этого «fus» и «fus» в начале абзаца.

Кто был человек, с которым Пушкин стрелялся весной 1820 г.?

Молодой офицер Федор Лугинин в дневнике – он вел его во время своего пребывания в Кишиневе (с 15 мая по 19 июня 1822 г.)[55]55
  Опубл. Оксманом в «Лит. наследстве», т. 16–18 (1934), с. 666–78.


[Закрыть] – записывает 15 июня, что Пушкин, с которым его связывала недолгая дружба, дрался на дуэли в С.-Петербурге в связи с распространением слухов о его порке в тайной канцелярии.

В письме от 24 марта 1825 г. из Михайловского Александру Бестужеву (псевдоним Марлинский) в С.-Петербург Пушкин после добродушного высказывания о том, что он ценит поэзию Рылеева настолько высоко, что видит в нем соперника, добавляет: «…жалею очень, что его не застрелил, когда имел тому случай – да черт его знал».

Это намек не только на дуэль, но и на некую историю, явно столь хорошо известную Бестужеву, что необходимость каких-либо объяснений исключалась.

Пушкин мог познакомиться с Рылеевым (1795–1826) только весной 1820 г., когда Рылеев жил в Петербурге и в своем расположенном неподалеку имении Батово (принадлежащем его матери Анастасии, дочери Матвея Эссена; оно было куплено в 1805 г., находилось в двух милях к западу от Рождествено, деревни в районе Царского Села, в сорока пяти милях к югу от С.-Петербурга на пути к Луге). Пушкин так хорошо запомнил лицо Рылеева, что более чем через пять лет после встречи нарисовал его профиль с торчащим носом, выпяченными губами и прямыми гладкими волосами. Замечу также, что Пушкин упоминает в письмах Батово как место, знакомое ему: 29 июня 1825 г., будучи в Михайловском, он пересылает Прасковье Осиповой, уехавшей в Ригу, два письма – одно от своей матери, «другое – из Батово». Нам известно, что в начале 1820 г. Рылеев отправил или отвез свою беременную жену в ее родовое поместье в Воронежской губернии и 23 мая у него родилась дочь. О его собственных передвижениях в период между концом 1819-го и концом 1820 г. как будто мало что известно (см. комментарии Оксмана к изданию произведений Рылеева, Москва, 1956).

Когда же Пушкин на самом деле уехал из С.-Петербурга?

Согласно В. Гаевскому, биографу Дельвига, узнавшему об этом от Михаила Яковлева (см. «Современник», сентябрь 1854), Пушкин покинул город 6 мая. Согласно Александру Тургеневу (упоминающему об этом в письме своему брату Сергею от 6 мая), наш поэт должен был уехать на следующий день – 7 мая. Он отбыл в один из этих двух дней со своим слугой, Никитой Козловым; двое друзей «проводили его до Царского» (14 ½ миль по направлению к Луге). Этими друзьями были Дельвиг и Павел Яковлев (1796–1835; товарищ Пушкина по Коллегии иностранных дел и брат его однокашника – Михаила Яковлева).

В своем кишиневском дневнике 9 мая 1821 г. Пушкин замечает, что ровно год прошел с тех пор, как он уехал из С.-Петербурга. Возможно, на самом деле он покинул город 6 мая 1820 г. Но если он провел следующие дни – до девятого – в ближайших окрестностях, то вполне оправданы его слова, что он уехал из Петербурга девятого. Пушкин был очень точен в своих судьбоносных датах.

Моя гипотеза такова: примерно числа 1 мая 1820 г. Рылеев, в пылу своих антиправительственных настроений, упомянул слух как реальное событие (например, «Теперь власти подвергают порке наших лучших поэтов!»), и Пушкин вызвал его на дуэль; его секундантами были Дельвиг и Павел Яковлев; дуэль произошла между 6 и 9 мая в окрестностях С.-Петербурга, возможно, в имении матери Рылеева – Батово. После этого Пушкин сразу же отправился на юг – через Лугу, Великие Луки, Витебск, Могилев и т. д. – и прибыл в Екатеринослав 20 или 21 мая.

Имение Батово позднее принадлежало моим дедушке и бабушке – Дмитрию Николаевичу Набокову, министру юстиции при Александре II, и Марии Фердинандовне, урожденной баронессе фон Корф. Живописная лесная дорога связывала его с имением моих родителей, Вырой, отделенным извилистой рекой Оредеж и от Батово (расположенного в миле на запад от Выры), а сразу к востоку – и от поместья моего дяди Рукавишникова – Рождествено (во втором десятилетии восемнадцатого века оно было резиденцией Алексея, сына Петра Великого, и унаследовано мною после смерти моего дяди Василия в 1916 г.). Поездки в Батово в коляске, шарабане или же автомобиле неизменно повторялись каждое лето, начиная, насколько я могу вызвать в памяти эти трепетные глубины детства, скажем, с 1902 г. до революции 1917-го, когда, разумеется, все частные земли были национализированы Советами. Я помню, как мы с кузеном разыгрывали дуэли на «grande allée» <«главной аллее»> Батово (великолепной аллее, обсаженной громадными липами и березами и в конце пересекаемой строем тополей), где, согласно туманному семейному преданию, Рылеев действительно дрался на дуэли. Помню также одну лесную тропинку за Батово, по которой мечтал подолгу гулять, когда вырасту, известную двум или трем поколениям воспитанных гувернантками маленьких Набоковых как «Le Chemin du Pendu» <«Дорога Повешенного»>: сто лет назад это была любимая тропа Рылеева, «Le Pendu» <«Повешенного»>. Знаю, что в году 1950-м в советском сборнике «Звенья», т. 7 появилась или должна была появиться статья о Батове (В. Нечаев «Усадьба Рылеева»), но это издание, насколько мне удалось установить, так и не пришло в Америку, в отличие от т. 8[56]56
  Статья В. Нечаева «Батово, усадьба Рылеева» вышла в IX томе «Звеньев». М., 1951 (примеч. пер.).


[Закрыть].

 
   Гм! гм! Читатель благородной,
   Здорова ль ваша вся родня?
   Позвольте: можетъ быть, угодно
 ⁴ Теперь узнать вамъ отъ меня,
   Что значитъ именно родные.
   Родные люди вотъ какіе:
   Мы ихъ обязаны ласкать,
 ⁸ Любить, душевно уважать
   И, по обычаю народа,
   О Рождествѣ ихъ навѣщать,
   Или по почтѣ поздравлять,
¹² Чтобъ остальное время года
   Не думали о насъ они...
   И такъ дай, Богъ, имъ долги дни!
 

¹Ср.: Байрон «Дон Жуан», XIV, VII, 2: «Читатель благородный…».

^12–13приверженцы биографического подхода усмотрят в этих строках воспоминание о неожиданном отъезде графини Воронцовой с мужем из Одессы в Крым в середине июня 1824 г.

¹⁴долги дни– идиома «lang dags» (норв.) в другом северном языке.

 
   За то любовь красавицъ нѣжныхъ
   Надежнѣй дружбы и родства:
   Надъ нею и средь бурь мятежныхъ
 ⁴ Вы сохраняете права.
   Конечно такъ. Но вихорь моды,
   Но своенравіе природы,
   Но мнѣнья свѣтскаго потокъ...
 ⁸ А милый полъ, какъ пухъ, легокъ.
   Къ тому жъ и мнѣнія супруга
   Для добродѣтельной жены
   Всегда почтенны быть должны;
¹² Такъ ваша вѣрная подруга
   Бываетъ вмигъ увлечена:
   Любовью шутитъ сатана.
 

^5–8Красноречивое перечисление вероятностей в этой удивительно бледной строфе построено на приеме повтора фраз, начинающихся с союза «но»:

 
Конечно так. Но вихорь моды,
Но своенравие природы,
Но мненья светского поток…
А милый пол, как пух, легок.
 

 
   Кого жъ любить? Кому же вѣрить?
   Кто не измѣнитъ намъ одинъ?
   Кто всѣ дѣла, всѣ рѣчи мѣритъ
 ⁴ Услужливо на нашъ аршинъ?
   Кто клеветы про насъ не сѣетъ?
   Кто насъ заботливо лелѣетъ?
   Кому порокъ нашъ не бѣда?
 ⁸ Кто не наскучитъ никогда?
   Призрака суетный искатель,
   Трудовъ напрасно не губя,
   Любите самаго себя,
¹² Достопочтенный мой читатель!
   Предметъ достойный: ничего
   Любезнѣй вѣрно нѣтъ его.
 

¹¹Любите самого себя…Еще одна слабая и банальная строфа. Ср. Гейне, который в «Возвращении на родину» (1823–24), LXIV, строки 9,11–12, выражает то же гораздо лучше:

 
Braver Mann!
..............................................
Schade, dass ich ihn nicht küssen kann!
Denn ich bin selbst dieser brave Mann.
 

 
<Вот добряк!…
..............................................
Жаль, не обнять мне его никак,
Потому что я сам – этот добряк.
 

Пер. Ю. Тынянова>.

 
   Что было слѣдствіемъ свиданья?
   Увы, не трудно угадать!
   Любви безумныя страданья
 ⁴ Не перестали волновать
   Младой души, печали жадной;
   Нѣтъ, пуще страстью безотрадной
   Татьяна бѣдная горитъ;
 ⁸ Ея постели сонъ бѣжитъ;
   Здоровье, жизни цвѣтъ и сладость,
   Улыбка, дѣвственный покой,
   Пропало все, что звукъ пустой,
¹² И меркнетъ милой Тани младость:
   Такъ одѣваетъ бури тѣнь
   Едва раждающійся день.
 

^9–11Вновь перечень, как в главе Второй, XXII, 5–8, теперь речь идет об «улыбке».

^13–14Под исправленным наброском этой строфы (2370, л. 52) Пушкин со свойственным ему суеверным отношением к датам написал:

1 генв. 1825 31 дек. 1824

Символы «буря», «день» и т. д. часто использовались им в связи с собственной судьбой – и в стихах, и в прозе. И следует помнить, что Татьяна – кузина его Музы (см. главу Восьмую, V, 11–14). Один критик в самом деле воспринял конец романа как аллегорию: Пушкин теряет свою Музу, но она достается не князю N., а генералу Бенкендорфу с позвякивающими шпорами (см. коммент. к главе Восьмой, XLVIII, 5).

 
   Увы, Татьяна, увядаетъ;
   Блѣднѣетъ, гаснетъ и молчитъ!
   Ничто ее не занимаетъ,
 ⁴ Ея души не шевелитъ.
   Качая важно головою,
   Сосѣды шепчутъ межъ собою:
   Пора, пора бы замужъ ей;...
 ⁸ Но полно. Надо мнѣ скорѣй
   Развеселить воображенье
   Картиной счастливой любви.
   Невольно, милые мои,
¹² Меня стѣсняетъ сожалѣнье;
   Простите мнѣ: я такъ люблю
   Татьяну милую мою!
 

²гаснет.Галлицизм «se consume».

¹¹ милые мои.Наш поэт обращается к своим друзьям и читателям.

¹⁴Татьяну милую мою.Теперь она будет вне поля зрения своего создателя (за исключением упоминания в главе Четвертой, XLIX ее приближающихся именин) на протяжении двадцати восьми строф, т. е. до главы Пятой, IV (где начинается тема гадания – сна – именин, заканчивающаяся в главе Шестой, III). По законам художественного времени это означает, что Татьяна продолжает увядать и угасать, по крайней мере, шесть месяцев – ее долгие страдания прекращаются с посещением покинутой усадьбы Онегина в главе Седьмой, после которого мы перебираемся в Москву.

 
   Часъ отъ часу плѣненный болѣ
   Красами Ольги молодой
   Владиміръ сладостной неволѣ
 ⁴ Предался полною душой.
   Онъ вѣчно съ ней. Въ ея покоѣ
   Они сидятъ впотемкахъ двое;
   Они въ саду, рука съ рукой,
 ⁸ Гуляютъ утренней порой;
   И что жъ? Любовью упоенный,
   Въ смятеньи нѣжнаго стыда,
   Онъ только смѣетъ иногда,
¹² Улыбкой Ольги одобренный,
   Развитымъ локономъ играть,
   Иль край одежды цѣловать.
 

 
   Онъ иногда читаетъ Олѣ
   Нравоучительный романъ,
   Въ которомъ авторъ знаетъ болѣ
 ⁴ Природу, чѣмъ Шатобріанъ,
   А между тѣмъ двѣ, три страницы
   (Пустыя бредни, небылицы,
   Опасныя для сердца дѣвъ)
 ⁸ Онъ пропускаетъ, покраснѣвъ.
   Уединясь отъ всѣхъ далёко,
   Они надъ шахматной доской,
   На столъ облокотясь, порой
¹² Сидятъ, задумавшись глубоко,
   И Ленскій пѣшкою ладью
   Беретъ въ разсѣяньи свою.
 

^13–14 Я видел где-то – возможно, в журнале «Живописное обозрение» (ок. 1899 г.?) – шахматную задачу («Ленский начинает и получает мат от Ольги с одного хода»), юмористически основанную ее автором на этом необычном пленении: белая пешка берет белую ладью.

Пушкин был неважным шахматистом и, возможно, проиграл бы Льву Толстому. Между прочим, у него в библиотеке находилась замечательная книжка – «Шахматная игра» (1824) Александра Петрова, знаменитого мастера, с дарственной надписью Пушкину от автора. Имел Пушкин и книгу Франсуа Андре Даникана Филидора «Analyse du jeu des échecs» <«Анализ шахматной игры»> (1820).