Текст книги "Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина"

Автор книги: Владимир Набоков

 
   Блаженъ, кто съ молоду былъ молодъ,
   Блаженъ, кто во́время созрѣлъ,
   Кто постепенно жизни холодъ
 ⁴ Съ лѣтами вытерпѣть умѣлъ,
   Кто страннымъ снамъ не предавался,
   Кто черни свѣтской не чуждался,
   Кто въ двадцать лѣтъ былъ франтъ иль хватъ,
 ⁸ А въ тридцать выгодно женатъ;
   Кто въ пятьдесятъ освободился
   Отъ частныхъ и другихъ долговъ,
   Кто славы, денегъ и чиновъ
¹² Спокойно въ очередь добился,
   О комъ твердили цѣлый вѣкъ:
   N. N. прекрасный человѣкъ.
 

¹Не слишком оригинальный совет смолоду быть молодым уже давался Пушкиным в коротком стихотворении (1819), обращенном к поэту-графоману Якову Толстому (1791–1867), с которым он встречался на обедах «Зеленой лампы» – еще одного кружка, где в основном пили шампанское, хотя биографы склонны придавать таким кружкам революционный дух и серьезное литературное значение.

 
   Но грустно думать, что напрасно
   Была намъ молодость дана,
   Что измѣняли ей всечасно,
 ⁴ Что обманула насъ она:
   Что наши лучшія желанья,
   Что наши свѣжія мечтанья
   Истлѣли быстрой чередой,
 ⁸ Какъ листья осенью гнилой.
   Несносно видѣть предъ собою
   Однихъ обѣдовъ длинный рядъ,
   Глядѣть на жизнь, какъ на обрядъ,
¹² И вслѣдъ за чинною толпою
   Итти, не раздѣляя съ ней
   Ни общихъ мнѣній, ни страстей.
 

 
   Предметомъ ставъ сужденій шумныхъ,
   Несносно (согласитесь въ томъ)
   Между людей благоразумныхъ
 ⁴ Прослыть притворнымъ чудакомъ,
   Или печальнымъ сумасбродомъ,
   Иль сатаническимъ уродомъ,
   Иль даже Демономъ моимъ.
 ⁸ Онѣгинъ (вновь займуся имъ),
   Убивъ на поединкѣ друга,
   Доживъ безъ цѣли, безъ трудовъ
   До двадцати шести годовъ,
¹² Томясь въ бездѣйствіи досуга
   Безъ службы, безъ жены, безъ дѣлъ,
   Ничѣмъ заняться не умѣлъ.
 

^1–7См. коммент. к главе Восьмой, VIII–IX.

⁷Отсылка к стихотворению Пушкина «Демон» (октябрь или ноябрь 1823 г.). Отметим, что первые строки этого стихотворения выглядят прологом к главе Восьмой, I, 1:

 
В те дни, когда мне были новы
Все впечатленья бытия —
И взоры дев, и шум дубровы,
И ночью пенье соловья —
Когда возвышенные чувства,
Свобода, слава и любовь
И вдохновенные искусства
Так сильно волновали кровь, —
Часы надежд и наслаждений
Тоской внезапной осеня,
Тогда какой-то злобный гений
Стал тайно навещать меня.
Печальны были наши встречи:
Его улыбка, чудный взгляд,
Его язвительные речи
Вливали в душу хладный яд.
Неистощимой клеветою
Он провиденье искушал;
Он звал прекрасною мечтою;
Он вдохновенье презирал;
Не верил он любви, свободе;
На жизнь насмешливо глядел —
И ничего во всей природе
Благословить он не хотел.
 

Понятие «демон» сопрягается с «байронической» личностью Александра Раевского (1795–1868), с которым Пушкин познакомился в Пятигорске летом 1820 г. и много общался в Одессе летом 1823 г., да и – с перерывами – позднее, вплоть до лета 1824 г. В черновике письма к нему (октябрь 1823 г.) Пушкин называет Раевского своим «неизменным учителем в делах нравственных» и замечает, что у него характер «Мельмотовского героя». Когда стихотворение под заглавием «Мой демон» появилось в ч. III литературного альманаха «Мнемозина» (ок. 20 окт. 1824 г.; заглавие «Демон» было дано при перепечатке в «Северных цветах на 1825 год», а затем в «Стихотворениях» Пушкина 1826 г.), некоторым читателям показалось, что они узнали Раевского, и Пушкин написал, однако не напечатал опровержение. В заметке, оставшейся в рукописи (1827), наш поэт, говоря о себе в третьем лице, убеждает читателей в том, что его «Демон» не должен восприниматься как портрет конкретного человека, потому что речь идет о некоем духе, воздействующем на моральное состояние века, о духе отрицания и сомнения (Сочинения 1936, V, 273).

У Пушкина есть захватывающе намеченное продолжение «Демона», явный черновик, где последние строки читаются:

 
Я стал взирать его очами
.....................................
<С его неясными словами
Моя душа звучала в лад>.
 

Очень похожие строки Пушкин одно время предполагал использовать в продолжении главы Первой, XLVI (см. коммент. к строкам 5–7 этой строфы).

Интересным продолжением всего этого сюжета является стихотворение Пушкина «Ангел», своего рода противовес «Демону». Это по-своему привлекательное, хотя довольно посредственное, маленькое стихотворение, некий гибрид байроновой элегии и галльского мадригала, вполне банальное по ритму и редкостно бедное в смысле скольжений[73]73
  См. «Заметки о стихосложении».


[Закрыть] (0, III, III, III, I, III, III, III, 0, 0, III, III) – не в пример ритму «Демона» (0, I–III, 0, III, III, III, I–III, II, III, III, 0, II, 0, 0, III, 0, I–III, I–III, III, I–III, 0, II, I, I–III).

Первая его публикация – в «Северных цветах на 1828 год», окончательный вариант – в «Стихотворениях» Пушкина (1829), где оно датировано 1827 г.:

 
В дверях эдема ангел нежный
Главой поникшею сиял,
А демон мрачный и мятежный
Над адской бездною летал.
 
 
Дух отрицанья, дух сомненья
На духа чистого взирал
И жар невольный умиленья
Впервые смутно познавал.
 
 
«Прости, он рек, тебя я видел,
И ты недаром мне сиял:
Не всё я в небе ненавидел,
Не всё я в мире презирал».
 

Считается, что речь в нем вдет о графе Воронцове и Александре Раевском, так что предполагаемая связь между литературным Онегиным и стилизованным Раевским (см. коммент. к главе Первой, XLVI 5–7) получает дополнительный аргумент в свою пользу.

Десятилетие спустя два этих стихотворения подсказали основную тему романтической поэмы Лермонтова «Демон».

^9–14Интонация здесь, особенно в строке 13, очень напоминает отрывок из «Рене» Шатобриана (изд. Вейля, с. 41–42): «Не имея на земле, так сказать, ни родича, ни друга, не изведав еще любви, я страдал от избытка жизненных сил» <пер. Н. Рыковой>.

¹³Без службы, без жены, без дел.Т. е. без государственной должности в армии или на гражданской службе; без семьи; без каких-либо занятий в частной или профессиональной области.

 
   Имъ овладѣло безпокойство,
   Охота къ перемѣнѣ мѣстъ
   (Весьма мучительное свойство,
 ⁴ Немногихъ добровольный крестъ).
   Оставилъ онъ свое селенье,
   Лѣсовъ и нивъ уединенье,
   Гдѣ окровавленная тѣнь
 ⁸ Ему являлась каждый день,
   И началъ странствія безъ цѣли
   Доступный чувству одному;
   И путешествія ему,
¹² Какъ все на свѣтѣ, надоѣли;
   Онъ возвратился и попалъ,
   Какъ Чацкій, съ корабля на балъ.
 

¹Им овладело беспокойство.Галлицизм; ср. «Замогильные записки» Шатобриана, запись 1838 г. по случаю кончины герцога Энгиенского (изд. Левайан, ч. II, кн. IV, гл. 2): «…Мною овладевает… беспокойство, побудившее меня переменить климат».

См. также: Мария Эджуорт, «Скука», гл. 1: «…неприязнь к месту, где я нахожусь… детская страсть к перемене мест».

²к перемене мест.Тот же галлицизм («changement de lieu») встречается у Грибоедова в «Горе от ума», дейст. IV, строки 477–79:

 
Тех чувств…
Которые во мне ни даль не охладила,
Ни развлечения, ни перемена мест.
 

Любопытна перекличка с тем местом в главе Второй, XX, 8–14, где говорится о постоянстве Ленского, которого не переменила

 
Ни охлаждающая даль,
Ни долгие лета разлуки…
 

¹⁰Доступный чувству одному.Загадочная строка. Знавший только одно чувство (скуки, угрызений совести) или ведомый одним только чувством (не рассудком)? И то, и другое довольно невнятно.

¹⁴ с корабля на бал.Подразумевается приезд Чацкого в дейст. 1, явл. VII «Горя от ума» Грибоедова. Чацкий нежданно появляется зимним утром 1819 г. в московском доме Фамусова после того, как провел три года где-то в далеких краях (дейст. 1, строка 449). Он проехал на лошадях больше семисот верст (свыше четырехсот миль) за сорок пять часов (строка 303), нигде не останавливаясь, т. е. ехал на перекладных. Очевидно, речь идет о пути из С.-Петербурга в Москву. Через Петербург он вернулся из-за границы, вероятно, с вод (с курорта в Германии? Замечание Лизы (строка 277) может быть понято так, что в начале путешествия он поправлял здоровье на Кавказе). Похоже, он побывал во Франции (косвенное свидетельство этому – дейст. III, явл. VIII). У Пушкина «корабль» – сжатая отсылка к Чацкому, напоминающая, что он прибыл в Россию из-за границы явно водным путем (т. е. балтийским) и что София (дейст. I, строка 331) узнавала хотя бы и у моряков, не видели ли они его в почтовой карете. «Бал» – прием у Фамусова вечером того же дня (дейст. III).

*

По первому впечатлению кажется, что Онегин прибыл в С.-Петербург морем, из-за границы – из страны, лежащей дальше балтийских берегов. Но тут же возникают недоуменные вопросы.

До какой степени – если это вообще возможно – толкование окончательного текста допустимо увязывать с теми касающимися рассказа и действующих лиц подробностями, которые мы можем извлечь только из оставленных автором в рукописи, но не напечатанных им фрагментов? А если такой метод мы в принципе не исключаем, до какой степени мы должны учитывать характер самого фрагмента (черновик ли это, беловая рукопись или зачеркнутая и т. п.), равно как особые причины, заставившие автора воздержаться от публикации (допустим, цензурные условия, боязнь задеть кого-то из реально существующих лиц и т. п.)? Я склонен принимать во внимание только окончательный текст.

В окончательном тексте «ЕО» мы не находим ничего такого, что давало бы веские основания исключить возможность странствий Онегина (после того как он побывал на черноморских берегах, о чем мы знаем по опубликованным Пушкиным отрывкам из «Путешествия Онегина») по Западной Европе, откуда он и возвращается в Россию. Однако, приняв во внимание всё, что известно нам на сей счет, мы устанавливаем: выехав из С.-Петербурга (где он оказался вскоре после дуэли) летом 1821 г., Онегин направляется в Москву, Нижний, Астрахань и на Кавказ, осенью 1823 г. попадает в Крым, навещает Пушкина в Одессе и в августе 1824 г. возвращается в С.-Петербург, тем самым закончив круг своего русского путешествия, – никакой возможности того, что он побывал и за границей, не остается.

Когда в главе Восьмой, XIX, Татьяна, как бы между делом, спрашивает Онегина, не из их ли сторон он прибыл в С.-Петербург, ответ не приводится, но мы ясно слышим, как Онегин говорит ей: «Нет, я прямо из Одессы»; нужны, однако, большие усилия воображения, чтобы представить себе вот эту его тираду: «Видите ли, я был за границей, проехал Европу от Марселя до Любека – „enfin, je vient de débarquer“» <«и вот только что сошел с корабля»>. Не вдаваясь дальше в этот вопрос, я буду исходить из предположения, что «с корабля на бал» не имеет географического смысла, оставаясь просто литературной формулой, позаимствованной из «Горя от ума», где «корабль» тоже своего рода метафора.

См. мой коммент. к «Путешествию Онегина», где я даю все варианты и возражения против них.

Тут возникает еще одна маленькая сложность: логически рассуждая, мы понимаем, что события и отношения, о которых идет речь в двадцать одной строке от XII, 8 до конца XIII, должны составлять единый ряд, и в таком случае Онегину теперь, в 1824 г., должно исполниться двадцать девять лет; однако со стороны стиля вся строфа XIII невольно воспринимается как просто иллюстрация и развитие комментария, даваемого в конце предыдущей строфы (XII, 10–14), а следовательно, Онегину сейчас, в 1824 г., исполнилось двадцать шесть, и в таком случае в строфе XIII («Им овладело беспокойство» и т. д.) требуется предпрошедшее время (тогда как в русском языке нет такой грамматической формы).

В этих двух строфах явление Татьяны с ее мужем князем N. («важный генерал» – XIV, 4) увидено пушкинской все замечающей Музой, а не скучающим, вялым Онегиным. Он обратит на нее внимание только в строфе XVI (начиная со строки 8), когда она уже в обществе другой блестящей дамы. Меж тем князь N. завязал разговор с родственником, которого не видел несколько лет, а Татьяне выражает свое почтение испанский посол.

 
   Но вотъ толпа заколебалась,
   По залѣ шопотъ пробѣжалъ...
   Къ хозяйкѣ дома приближалась,
 ⁴ За нею важный Генералъ.
   Она была не тороплива,
   Не холодна, не говорлива,
   Безъ взора наглаго для всѣхъ,
 ⁸ Безъ притязаній на успѣхъ,
   Безъ этихъ маленькихъ ужимокъ,
   Безъ подражательныхъ затѣй...
   Все тихо, просто было въ ней.
¹² Она казалась вѣрный снимокъ
   Du comme il faut.... ****, прости:
   Не знаю, какъ перевести.
 

⁹Без этих маленьких ужимок.Фр. «sans ces petites mignardises».

«…Все, что с несомненностью взято напрокат, делается вульгарным. Аффектация, если она неподдельна, подчас выглядит как хороший тон, тогда как притворная аффектация всегда непереносима» <пер. А. Кулишер>, – пишет леди Фрэнсес своему сыну Генри Пелэму в нудном романе Эдварда Булвер-Литтона «Пелэм, или Приключения джентльмена» (3 тома, Лондон, 1828, т. 1, гл. 26), – произведении, которое Пушкин знал по французскому переводу (я его не видел), «Pelham, ou les Aventures d'un gentilhomme anglais», переведен («свободно») Жаном Коэном (4 тома, Париж, 1828).

^9–10маленьких ужимок… подражательных затей.Хотя нижеследующий превосходный пассаж относится не к русским дамам 1820-х годов, а к английским девицам, жившим столетием ранее, он все-таки дает почувствовать, каковы могли быть эти ужимки и затеи; цитирую написанное Стилем письмо за подписью Матильда Моэр, «Зритель», № 492 (24 сент. 1712 г.):

«Шаг Гликерии легок, как в танце, и она держит ритм в своей повседневной походке… Хлоя, сестра ее, вбегает в зал… знакомой своей рысцой. Дульсисса, сочтя за благо, что уже подступила зима, выдумала премиленькую манеру подергивать плечиком и слегка поеживаться при каждом движеньи… А вот наша маленькая сельская простушка – о, до чего хитренькая!.. Всякий раз появляется, точно бы только что с прогулки, и как не поверить! – ну просто дух не успела перевести. Матушка именует ее Шалуньей…».

¹³comme il faut; XV, ¹⁴ vulgar. Пушкин пишет жене из Болдина в Петербург 30 окт. 1833 г.: «Я не ревнив… но ты знаешь, как я не люблю все, что пахнет московской барышнею, все, что не comme il faut, все, что vulgar».

¹³ [Шишков].Лидер группы писателей-архаистов адмирал Александр Шишков (1754–1841), публицист, государственный деятель, президент Российской академии и кузен моей прабабушки.

Имя Шишкова отсутствует во всех трех изданиях (1832, 1833, 1837), однако проблема решается так, как она и должна, по всей логике, быть решена, тем, что в беловой рукописи проставлена первая буква фамилии (Ш) и имеется помета Вяземского на полях его экземпляра романа. Бедный Кюхельбекер искренне заблуждался, горько сетуя в своем тюремном дневнике (запись от 21 февр. 1832 г., Свеаборгская крепость) на то, что точки должны обозначать его имя (Вильгельм), а сама шутка вызвана его привычкой писать письма, мешая русский с французским. Действительно, Кюхельбекер был во многих отношениях ближе к архаистам, чем к новаторам.

Насмешливые упоминания о поборнике славянских речений были в ходу всю первую треть столетия. Так, Карамзин, обходительный оппонент Шишкова, пишет Дмитриеву 30 июня 1814 г.: «…ты на меня сердит: не ошибаюсь ли?.. Знаю твою нежность (сказал бы деликатность, да боюсь Шишкова!)».

Шишков, высказываясь в связи со своим переводом двух французских эссе Лагарпа, заявил в 1808 г. следующее (цитирую по превосходному комментарию Пекарского в подготовленном им вместе с Гротом издании писем Карамзина Дмитриеву, С.-Петербург, 1866): «…чудовищная французская революция, поправ все, что основано было на правилах веры, чести и разума, произвела у них новый язык, далеко отличный от языка Фенелонов и Расинов».

Можно предположить, что Шишков имеет в виду Шатобриана, чей гений, чья оригинальность, конечно, ни к каким революциям отношения не имели; литература, которую вызвала к жизни Французская революция, на поверку еще более полна условностей, бесцветна и банальна, чем стиль Фенелона и Расина, и ее можно сопоставить с литературными итогами русской революции, одарившей мир «пролетарскими романами», в действительности оказавшимися безнадежно буржуазными.

«Тоща и наша словесность, – продолжает Шишков, – по образу их новой и немецкой, искаженной французскими названиями, словесности, стала делаться непохожею на русский язык».

Это выпад против карамзинской прозы 1790-х годов. Поставив своей целью положить конец этой опасной тенденции, Шишков написал в 1803 г. «Рассуждение о старом и новом слоге Российского языка», в 1804 г. напечатав дополнительные разделы (в библиотеке Пушкина была эта книга в издании 1818 г.). На самом деле Шишков целил в либеральную мысль, а галлицизмы и неологизмы были не так уж принципиальны; тем не менее его помнят, главным образом, из-за изобретавшихся им тяжеловесных русизмов, которыми он хотел заменить распространившиеся понятия, – в России они автоматически перенимались из европейских языков для обозначения немецких абстракций или французских безделушек. Борьба между ним и последователями Карамзина представляет лишь исторический интерес[74]74
  Она предвещает происходившие в середине столетия столкновения между славянофилами и западниками, занимавшими разные политические и философские позиции.


[Закрыть]; на развитие языка она не оказала никакого воздействия.

25 марта 1811 г. Шишков основал «Беседу любителей русского слова». Если оставить без внимания номинальное участие в ней двух крупных поэтов – Державина и Крылова, можно согласиться с русскими исследователями, считающими, что ее деятельность сводилась к наивному подражанию великим старикам. Цель была заведомо недостижима – охранение «классических» (на самом деле классицистских и псевдоклассических) форм русской стилистики от галлицизмов и прочих напастей. Другое объединение литераторов помоложе подняло брошенную перчатку, и последовала довольно вялая «литературная война» в духе тех споров «древних» и «новых», о которых так скучно читать в историях французской литературы.

Еще с середины прошлого века у русских историков литературы вошло в обычай придавать преувеличенное значение группе «Арзамас», возникшей при следующих обстоятельствах.

Князь Шаховской, участник «Беседы», написал и 23 сент. 1815 г. показал на сцене слабенькую пьесу с выпадами против Жуковского («Липецкие воды», см. коммент. к главе Первой, XVIII, 4–10). Граф Дмитрий Блудов (1785–1869), будущий известный государственный деятель, отразил эту атаку на своего приятеля, сочинив (еще более ничтожный) памфлет в духе упражнений французских остроумцев-полемистов «Видение в какой-то ограде [Арзамасском трактире], изданное обществом ученых людей». Арзамас, город в Нижегородской губернии, – такой же символ провинциальности, как и Липецк. Знаменит он был привозимой оттуда птицей и часто упоминался в газетах, поскольку вышедший из низов живописец Александр Ступин (1775–1861), у которого энергии было больше, чем таланта, основал в Арзамасе году в 1810-м первую в России художественную школу. Парадоксальность такой ситуации (успехи просвещения, когда вокруг застой) возбуждала русское чувство юмора. Кроме того, Арзамас – неполная анаграмма фамилии Карамзина, вождя новаторов.

Жуковский и Блудов учредили «Арзамасское общество безвестных людей» 14 окт. 1815 г., а вскоре после этого состоялось и его первое собрание. Общество должно было противостоять архаистам, пропагандируя разговорную, простую стилистику и современные формы русского языка (многие из которых с большей или меньшей искусностью переносились из французского).

Собрания арзамасцев представляли собой обеды с непременным жареным гусем, сопровождаемые чтением вслух натужно остроумных протоколов и тривиальных стихов. Участники, которых редко бывало более полудюжины (из первоначального состава в двадцать членов), облекались в красные колпаки, и эти «bonnets rouges» питают пылкое воображение левых историков, забывающих, однако, что под некоторыми колпаками были головы тех, кто (как, например, вожди «Арзамаса» Жуковский и Карамзин) были пламенными приверженцами монархии, религии и литературной изысканности, да к тому же дух шутовства, которым пропитана вся деятельность этого клуба, исключает какую-нибудь серьезную политическую (впрочем, и художественную) ее направленность. Полудетские ритуалы и символы, принятые в клубе, оказали мертвящее воздействие на те несколько стихотворений Пушкина, в которых отразились арзамасские игривые затеи. Кроме того, не стоит забывать, что юмор Жуковского, в лучшем случае, был остроумием баснописца (для которого априорно смешны, допустим, обезьяны и кошки) и малого дитяти (которому смешно все относящееся к пищеварению). Прозвища, которыми были наделены члены «Арзамаса», взяты из его баллад: Жуковский – Светлана, Блудов – Кассандра, Вяземский – Асмодей, Александр Тургенев – Эолова арфа, Василий Пушкин – Вот (фр. «voici, voila») и т. д. Когда осенью 1817 г. Пушкин присоединился к этой веселой организации, его прозвали Сверчком, взяв это имя из «Светланы», V. 13 (см. мои коммент. к главе Пятой, X, 6 и XVII, 3–4). Все начинание, как обычно и бывает в подобных случаях, быстро стало надоедать участникам и чахнуть, несмотря на старания Жуковского вдохнуть в него жизнь. «Аразмас» прекратил существование в 1818 г.

Если группа Шишкова прославилась своим невыносимым и угрюмым педантизмом вкупе с реакционными взглядами, то «Арзамас» известен насмешливостью и издевками, которые набивают оскомину. Принятые в «Арзамасе» либеральные понятия (в противовес обскурантизму староверов) не заключали в себе политического оттенка: так, Жуковский был привержен самодержавию и православию не менее твердо, чем Шишков. Русские историки литературы приписывают обеим группам явно чрезмерную важность. Ни та, ни другая не оказала заметного воздействия на ход развития русской литературы, которая, как все великие литературы, создана личностями, а не группами.

Из соображений тактики Пушкин в месяцы перед публикацией главы Первой «ЕО» патриотически приветствовал вождя архаистов. Во «Втором послании цензору» (каковым в то время состоял Александр Бирюков (1772–1844), занимавший этот пост с 1821 по 1826 г.), стихотворении из семидесяти двух строк александрийским стихом, – оно написано в конце 1824 г. – Пушкин одобрительно высказывается о назначении Шишкова новым министром народного просвещения (строки 31–35):

 
Министра честного наш добрый царь избрал,
Шишков наук уже правленье восприял.
Сей старец дорог нам: друг чести, друг народа,
Он славен славою двенадцатого года;
Один в толпе вельмож он русских муз любил…
 

По тем же причинам Пушкин в 1824 г. переменил отношение к участнику «Беседы» князю Шаховскому (который был главной мишенью арзамасцев) и вставил в главу Первую два одобрительных стиха о нем.