Текст книги "Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина"

Автор книги: Владимир Набоков

 
   «Блеснетъ заутра лучъ денницы
   «И заиграетъ яркій день;
   «А я – быть можетъ, я гробницы
 ⁴ «Сойду въ таинственную сѣнь,
   «И память юнаго поэта
   «Поглотитъ медленная Лета,
   «Забудетъ міръ меня; но ты
 ⁸ «Придешь ли, дѣва красоты!
   «Слезу пролить надъ ранней урной
   «И думать: онъ меня любилъ,
   «Онъ мнѣ единой посвятилъ
¹² «Разсвѣтъ печальный жизни бурной!...
   «Сердечный другъ, желанный другъ,
   «Приди, приди: я твой супругъ!...»
 

⁸дева красоты.Фр. «Fille de la beauté». Псевдоклассический галлицизм; например, в начале «Подражания Горацию», «Оды», книга Первая, № XVI, Этьена Огюстина де Вейли (1770–1821) в «Almanach des Muses» (1808), с. 117, и в отдельном издании «Оды Горация» (1817).

¹⁴супруг.Другой галлицизм Ленского, буквальный перевод – «époux», который во французской сентиментальной литературе того времени означал не только «супруга» в современном смысле, но также и «fiancé» (жениха, суженого, обрученного). Подобный устаревший смысл слова «супруг» имеется и в английской литературе. «Приди, приди» является, возможно, приглашением посетить его урну. См. цитату в моем коммент. к XL, 14.

 
   Такъ онъ писалъ темно и вяло
   (Что романтизмомъ мы зовёмъ,
   Хоть романтизма тутъ ни мало
 ⁴ Не вижу я; да что намъ въ томъ?)
   И наконецъ передъ зарёю,
   Склонясь усталой головою,
   На модномъ словѣ идеалъ
 ⁸ Тихонько Ленскій задремалъ;
   Но только соннымъ обаяньемъ
   Онъ позабылся, ужъ сосѣдъ
   Въ безмолвный входитъ кабинетъ
¹² И будитъ Ленскаго воззваньемъ:
   «Пора вставать: седьмой ужъ часъ.
   «Онѣгинъ вѣрно ждетъ ужъ насъ.»
 

¹темно и вяло.Я долго и безуспешно искал пример этого очевидного галлицизма, пока не наткнулся в примечаниях Шатобриана к его изумительному прозаическому переводу поэмы Милтона «Потерянный рай» (1836) на следующее: «Нередко перечитывая свои страницы, я находил их темными или вялыми и пытался их улучшить, а когда период становился элегантнее или яснее, вместо Милтона получался лишь Битобе; мой ясный слог оказывался не более чем обыденным или искусственным, подобно заурядному письменному тексту классического стиля. Я вернулся к своему первоначальному переводу».

Некоторое представление о том, что Пушкин понимал под «темным» и «вялым», можно получить, обратившись к примечаниям на полях его экземпляра «Опытов в стихах и прозе» Батюшкова, II, 166, к «Посланию И. М. Муравьеву-Апостолу» (1815). Строки 77–80 относятся к автору стихотворений «К Волге» и «Ермак»:

 
Как часто Дмитриев, расторгнув светски узы,
Водил нас по следам свой счастливой Музы,
Столь чистой, как струи царицы светлых вод,
На коих в первый раз зрел солнечный восход…
 

Наш поэт пометил строки 79–80: «вяло»; две последние строки (99–100) того же стихотворения – «темно». Строки 98–100:

 
Всё сильно чувствует, всё ловит взором, слухом,
Всем наслаждается, и всюду, наконец,
Готовит Фебу дань его грядущий жрец.
 

Пушкин выделил «темно и вяло», возможно, цитируя определение, данное неким рецензентом романтическому стилю. Два этих эпитета, в некотором смысле, характеризуют стихи Ленского. «День грядущий», скрывающийся «в глубокой мгле»; устрашающая инверсия в оригинале: «…я гробницы / Сойду в таинственную сень»; оссианическая «дева красоты» и посвящение ей печального рассвета – все это, без сомнения, в равной степени неясно и расплывчато, «стихи вялые и темные, стиль немощный и дряблый», туманный и слабый.

²романтизмом.Как это бывает в зоологической классификации, когда приверженность устаревшим, синонимичным или неправильно употребляемым названиям сдерживает использование правильного обозначения особи в течение многих лет и не только не может быть поколеблена, или игнорироваться, или быть удалена из поясняющих скобок, но фактически усиливается со временем – так и в истории литературы недостаточно четко определенные термины «классицизм», «сентиментализм», «романтизм», «реализм» и им подобные кочуют снова и снова от учебника к учебнику. Существуют твердолобые преподаватели и студенты, которым природою суждено подпадать под магию категорий. Для них «школы» и «направления» – это всё; помещая символ групповой принадлежности на чело посредственности, они смиряются со своим собственным непониманием истинного гения.

Я не могу представить себе ни одного шедевра, понимание которого углубилось бы в какой-то мере или отношении от знания того, что он принадлежит к той или иной школе; и напротив, я мог бы назвать целый ряд третьестепенных произведений, искусственно сохраняющих жизнеспособность в течение столетий по той причине, что они приписаны школьным учителем к одному из «направлений» в прошлом.

Вред подобных концепций состоит в основном в том, что они уводят студента как от непосредственного соприкосновения с сущностью индивидуального художественного творчества, так и от непосредственного наслаждения им (в конце концов, только оно имеет значение и только оно способно выжить); и, более того, каждая из этих концепций подвергается такому разнообразию интерпретаций, что становится полностью бессмысленной в своей собственной области, каковой является классификация знаний. Поскольку, однако, упомянутые понятия существуют и снабженные их ярлыками жертвы продолжают стучать ими по каждому булыжнику, вновь и вновь пытаясь спастись от всеобъемлющей идентификации, мы вынуждены расквитаться с ними. Для потребностей настоящих комментариев я готов принять следующие практические определения:

«Классический» в отношении литературных произведений нашей эры предполагает подражание древним образцам в традиционной сущности и манере. Русские используют термин «псевдоклассический» для анахронических подражаний, в которых римлянин или грек носит напудренный парик.

«Сентиментальный» подразумевает нечто большее, чем пролитие условных слез над несчастьем условной добродетели в стихах и прозе.

«Реалистическое» произведение в художественной литературе – то, в котором автор готов назвать или описать без опасения перед общепринятым ограничением любую физическую или духовную подробность, имеющую отношение к воспринимаемому им миру. (В этом смысле «ЕО» не является ни сентиментальным, ни реалистическим, хотя и содержит элементы того и другого; он пародирует классическое и склоняется к романтическому).

Для четвертого понятия этого ряда, «романтизма», требуется более подробное обсуждение его основных разновидностей, известных во времена Пушкина. Можно выделить, по крайней мере, одиннадцать его форм или этапов развития:

1) Примитивный, общепринятый смысл: «Словарь» Джонсона определяет «роман» («romance») как «военное сказание средневековья». Но «военное сказание» получило пасторальное продолжение, и в семнадцатом столетии в Англии «романтический» определенно подразумевает восхитительную жизнь пастухов и рыцарей на покое, коротающих дни, питаясь медом и сыром. И «военная», и «пасторальная» составляющие подпадают под наше первое определение «романтического» как полета фантазии в народной литературе в период между падением Рима и появлением литературы Возрождения.

2) «Дополнение странности к красоте» (Уолтер Пейтер, «Оценки»: «Постскриптум»). Усиленное увлечение страстным и фантастическим. Рыцарь на покое вызывает души умерших; луна встает над Аркадией в новообразовавшейся части разрушенного неба. Уже в 1665–66 г. Пепис описывает местность – Виндзорский замок – как «самый романтический замок из всех существующих». В 1799 г. Кэмпбелл отмечает, что «он, как элемент перспективы представляет очаровательный вид».

3) Разновидность пейзажа северной Шотландии и мрачный комментарий к нему. Перефразируя «Менестреля» (1772) Битти: «Ночной мрак гротескного и призрачного пейзажа – особенно при свете луны, воздействует на воображение и порождает то романтичное настроение, которое располагает к вымыслу и меланхолии, заставляющей испытывать страх перед невидимыми предметами».

4) Романский: для персонажа «романского» произведения «романтическими» считаются такие ландшафтные пейзажи, пейзажи с озером, морские пейзажи, которые вызывают непосредственные переживания (любви, дружбы, прежних желаний и стремлений), или описания подобных мест в популярных романах и поэмах сентиментального или фантастического толка. «Ф[онсальб] вернул моей пустыне нечто от ее былой красоты, нечто от романтичности альпийского пейзажа» <пер. К. Хенкина> (Сенанкур, «Оберман», письмо LXXXVII).

5) Немецкая разновидность (сочетание всех видов, с сильным преобладанием сентиментализма). Мечтания, видения, призраки, надгробные плиты, лунное сияние. Живописное, переходящее в метафическое. Возвышенные чувства – в виде вялых и туманных образов. Выражение в поэзии бесконечности души приближается к смутно воспринимаемому совершенству.

6) Синтетическое определение для учебника, ок. 1810 г.: сочетание «меланхолии» как сущности северной поэзии (германской, «оссиановской») с живостью и энергией Возрождения (например, Шекспир). Романтический – это подразумевающий «современное и живописное» и противоположный «классическому» (отстаивающему «древнее и пластичное»): это определение можно считать конечным продуктом размышлений по предмету действующего из лучших побуждений, но едва ли удобочитаемого Августа Вильгельма фон Шлегеля (1767–1845). Он был одним из основателей (другим был его брат Фридрих, философ, 1772–1829) романтической немецкой литературной школы, воспитателем (ок. 1805–15) детей мадам де Сталь; он помогал ей в работе над книгой «О Германии»; получил дворянский титул, был удостоен многих наград и читал лекции по драматическому искусству и литературе в Вене в 1808 г.[70]70
  Его труд «Über dramatische Kunst und Literatur» <«O драматическом искусстве и литературе»> (1809–11) был переведен на французский язык (Париж, 1814, 3 т.) Альбертиной Адриеной Неккер де Соссюр, кузиной мадам де Сталь; этот перевод Пушкин внимательно прочел.


[Закрыть]

7) Романтическая эпопея – произведение, привлекательно сочетающее трагическое и комическое, высокое и непритязательное, святое и светское, метафизические обобщения и материальные подробности и проч. (ср. программу «ЕО» в Посвящении к роману).

8) «Романтический» в применении к стилю, изобилующему живыми, конкретными подробностями (местным колоритом, экзотическими пейзажами, национальными особенностями, реалистически изображенными чертами народного характера, новыми оттенками восприятия, эмоций и смысла и т. д.) и противопоставленному в произведениях Шатобриана или Виктора Гюго неопределенному туману сентиментализма; например, водянистости Ламартина (надо отметить, впрочем, что в сочетании тумана и меланхолии, есть все же что-то «романтическое», хотя и прямо противоположное характерной яркости, – поэтому-то тот же Ламартин оказался среди романтиков).

9) Новый стиль в поэзии, свободный от классической строгости и условности, допускающий переносы, подвижную цезуру и другие вольности.

10) Литературные жанры, не известные древним.

11) «Новое» как противопоставленное «древнему» в любой литературной форме.

Границы этих определений в значительной степени перекрываются, и не удивительно, что в представлении Пушкина существовала некоторая путаница в отношении того, что должно называться «романтическим» в строгом смысле этого слова, – вопрос, который интересовал его и литераторов его круга более остро, чем нас сейчас.

В заметке, озаглавленной «О поэзии классической и романтической» (1825), наш поэт обвиняет французских критиков, относящих к романтизму всю поэзию, характеризующуюся или «печатью мечтательности и германского идеологизма», или основанную на «предрассудках и преданиях простонародных», в запутывании вопроса. Он отстаивает точку зрения, согласно которой различие между классицизмом и романтизмом может быть установлено только в отношении формы, а не существа темы. Он дает следующее определение романтической поэзии: «[все] роды стихотворения… которые не были известны древним, и те, в коих прежние формы изменились или заменены другими». Согласно нашему поэту, западноевропейская поэзия в мрачное средневековье была, в лучшем случае, изящной безделушкой, триолетом трубадура. Два обстоятельства, однако, имели решительное влияние на ход ее окончательного развития: нашествие мавров, которые «внушили ей исступление и нежность любви, приверженность к чудесному и роскошное красноречие Востока», и крестовые походы, которые сообщили ей «набожность и простодушие, свои понятия о геройстве и вольность нравов походных станов». По Пушкину, таково было происхождение романтизма

В той же заметке, но и не только в ней, Пушкин резко высказывается о французской «лжеклассической поэзии», олицетворением которой он считает Буало: «образованная в передней и никогда не доходившая далее гостиной… в ней все романтическое жеманство, облеченное в строгие формы классические». Однако в постскриптуме к этому же наброску 1825 г. он хвалит «Сказки» Лафонтена и «Орлеанскую девственницу» Вольтера как шедевры «чистой романтической поэзии». Не следует забывать, что в число любимых авторов Пушкина входили представители «чистого французского классицизма» – Корнель, Расин и Мольер.

В другом наброске (1830) Пушкин продолжает: «Франц<узские> критики имеют свое понятие об романтизме. Они относят к нему все произведения, носящие на себе печать уныния или мечтательности. Иные даже называют романтизмом неологизм и ошибки грамматические. Таким образом Андр. Шенье, поэт, напитанный древностию, коего даже недостатки проистекают от желания дать французскому языку формы греческ<ого> стихосложения [здесь Пушкин единственный раз ошибается], – попал у них в романтические поэты».

⁸идеал.Элегия Шиллера «Идеалы» (из «Musenalmanach» за 1796 г.) – восемьдесят восемь ямбических четырехстопника в одиннадцати строфах – начинается:

 
So willst du treulos von mir scheiden,
Mit deinen holden Phantasien,
Mit deinen Schmerzen, deinen Freuden,
Mit alien unerbittlich fliehn?
Kann nichts dich, Fliehende! verweilen,
O! meines Lebens goldne Zeit?
..........................................
Erloschen sind die heitern Sonnen,
Die meiner Jugend Pfad erhellt,
Die Ideale sind zerronnen…
 

 
<Зачем так рано изменила?
С мечтами, радостью, тоской
Куда полет свой устремила?
Неумолимая, постой!
О дней моих весна златая,
.....................................
И все пустынно, тихо стало
Окрест меня и предо мной!
Едва Надежды лишь сияло
Светило над моей тропой.
 

Пер. А. Жуковского>.

Мадам де Сталь, «О Германии», ч. II, гл. 13, замечает:

«Было бы интересно сравнить стансы Шиллера на утрату молодости под заглавием „Идеал“ со стансами на ту же тему Вольтера:

 
Si vous voulez que j'aime encore,
Rendez-moi l'âge des amours, etc.»
 

 
<Если вы хотите, чтобы я еще любил,
Верните мне возраст любви и т. д.>.
 

Я действовал в соответствии с ее предложением, но это совсем не «интересно»; ее наблюдение совершенно не имеет отношения к делу.

Ламартин (в ночь, когда он написал произведение, упомянутое в коммент. к XXI, 10) осенью 1818 г. читал «Чайльд-Гарольда» – в неполном французском варианте Женевской универсальной библиотеки – всю ночь и, наконец, «[заснул] утомленный, голова над томом, как на груди друга» (Ламартин, «Жизнь Байрона», 1865).

^10–14уж сосед… седьмой уж час… ждет уж нас.Я сохранил в переводе только одного из этих «ужей» (см. коммент. к главе Восьмой, LI, 3–4).

 
   Но ошибался онъ: Евгеній
   Спалъ въ это время мертвымъ сномъ.
   Уже рѣдѣютъ ночи тѣни
 ⁴ И встрѣченъ Весперъ пѣтухомъ;
   Онѣгинъ спитъ себѣ глубоко.
   Ужъ солнце катится высоко
   И перелетная мятель
 ⁸ Блеститъ и вьется; но постель
   Еще Евгеній не покинулъ,
   Еще надъ нимъ летаетъ сонъ.
   Вотъ наконецъ проснулся онъ
¹² И полы завѣса раздвинулъ;
   Глядитъ – и видитъ, что пора
   Давно ужъ ѣхать со двора.
 

⁴Веспер.По странной оплошности, Пушкин вместо правильного названия утренней звезды Люцифер или Фосфор употребляет «Веспер», или Геспер (название вечерней звезды). Все эти названия давались в античности планете Венеры. В некоторых районах России слово «зорница» или «зарница» (которое имеет также значение «вспышки света на горизонте при дальней грозе») используется для обозначения как утренней, так и вечерней звезды. (См. «вечерния зарницы» в элегии Милонова, цитируемой в коммент. к XLI, 1–4, и «утреннюю зарницу» в «Анне Карениной» Толстого, ч. VI, гл. 12).

⁷ перелетная мятель.Эпитет означает: «перемещающаяся с одного места на другое», а «мятель», или «метель» – это не «буран» и не «снежная буря» (как можно было бы сказать о «перелетающем снеге»), но то, что более определенно называется по-русски «заметь», а именно, возникающее сверкающим солнечным утром в сильный мороз кружение снежинок над поверхностью земли под порывами ветра.

¹²полы завеса.Имеются в виду две части занавеса или полога кровати.

 
   Онъ поскорѣй звонитъ. Вбѣгаетъ
   Къ нему слуга Французъ Гильо,
   Халатъ и туфли предлагаетъ
 ⁴ И подаетъ ему бѣльё.
   Спѣшитъ Онѣгинъ одѣваться,
   Слугѣ велитъ приготовляться
   Съ нимъ вмѣстѣ ѣхать и съ собой
 ⁸ Взять также ящикъ боевой.
   Готовы санки бѣговыя.
   Онъ сѣлъ, на мельницу летитъ.
   Примчались. Онъ слугѣ велитъ
¹² Лепажа стволы роковые
   Нести за нимъ, а лошадямъ
   Отъѣхать въ поле къ двумъ дубкамъ.
 

²Гильо.Собственно говоря, это имя из французской комедии. Оно упоминается как подчеркнуто скромное среди других непритязательных имен («Пьер, Гийо и Мишель») в эссе Монтеня «Имена», написанном ок. 1573 г. («Эссе», кн. I, гл. 46). Это имя дважды встречается как имя пастуха в «Баснях» Лафонтена (1668–79): кн. III, № III, «Волк, ставший Пастухом» и кн. IX, № XIX, «Пастух и его Стадо». Пушкин, по-моему, использует это имя в качестве фамилии (ср.: «Пикар» в «Графе Нулине», 1825). У Грибоедова в «Горе от ума» (получило известность с 1825 г.) Чацкий упоминает ветреного французского учителя танцев в Москве, которого он называет «Гильоме» (дейст. I, строки 405–11). Французский переводчик Шекспира (в 20 томах, 1776–83), Пьер Летурнер (1736–88), был крещен Бернарденом Феликсом Гильо, викарием из Валоньи (Нижняя Нормандия); на полях истории нашлось место и для других Гильо.

^11–14Текст неуклюж: Онегин «слуге велит… нести» шкатулку с пистолетами и (велит) «лошадям» (вместе с санями и кучером) «отъехать в поле».

¹²Лепажа.Имеется в виду Жан Ле Паж или Лепаж (1779–1822), парижский оружейник.

Мне довелось обратить внимание, что в коллекции огнестрельного оружия Рудольфа Дж. Наннемэчера[71]71
  См. статью Дж. Мечла в «Bulletin of the Public Museum of Milwaukee», IX (1928), 446.


[Закрыть] имеется только один пистолет Лепажа и его марка неправильно названа автором описания коллекции.

¹²стволы роковые.В отмеченном душевным порывом параграфе «Застольной беседы» Ли Ханта (Лондон, 1851), «Охота», с. 158–63, я нашел употребление выражения «смертельные стволы» по отношению к оружию охотников, которые «ломают ноги куропаткам» и «наполняют заросли кустарника агонией пернатых подранков».

 
   Опершись на плотину, Ленскій
   Давно нетерпѣливо ждалъ;
   Мѣжъ тѣмъ, механикъ деревенскій,
 ⁴ Зарѣцкій жорновъ осуждалъ.
   Идетъ Онѣгинъ съ извиненьемъ.
   «Но гдѣ же, молвилъ съ изумленьемъ
   Зарѣцкій, гдѣ вашъ секундантъ?
 ⁸ Въ дуэляхъ классикъ и педантъ,
   Любилъ методу онъ изъ чувства,
   И человѣка растянуть
   Онъ позволялъ – не какъ нибудь,
¹² Но въ строгихъ правилахъ искусства,
   По всѣмъ преданьямъ старины
   (Что похвалить мы въ немъ должны).
 

⁹из чувства. Я не уверен, что английский перевод вполне отражает профессиональное пристрастие Зарецкого к порядку и его тщательность при проведении подобных дел.

 
   – «Мой секундантъ?» сказалъ Евгеній:
   «Вотъ онъ: мой другъ, monsіeur Guіllot.
   Я не предвижу возраженій
 ⁴ На представленіе мое:
   Хоть человѣкъ онъ неизвѣстный,
   Но ужъ конечно малый честный.» —
   Зарѣцкій губу закусилъ.
 ⁸ Онѣгинъ Ленскаго спросилъ:
   «– Чтожъ, начинать?»—«Начнемъ, пожалуй,»
   Сказалъ Владиміръ. И пошли
   За мельницу. Пока вдали
¹² Зарѣцкій нашъ и честный малый
   Вступили въ важный договоръ,
   Враги стоятъ, потупя взоръ.
 

⁹пожалуй.Слово, выходящее из употребления, первоначально имело значение «пожалуйста», «если будет угодно», фр. «s'il vous plaît», постепенно перешедшее в выражение вежливого уважения желания другого (как здесь) и вскоре сведенное к повседневному выражению, означающему просто принятие предложения или возможности («полагаю, что мог бы…» и т. д).

Ходасевич, «О Пушкине» (Берлин, 1937), с. 79, проницательно подмечает, что затянутый и унылый тон музыкальной фразы «Начнем, пожалуй», исполняемой тенором в опере Чайковского «Евгений Онегин», превращает пушкинского Ленского из возмужалого в скулящего.

 
   Враги! Давно ли другъ отъ друга
   Ихъ жажда крови отвела?
   Давно ль они часы досуга,
 ⁴ Трапезу, мысли и дѣла
   Дѣлили дружно? Нынѣ злобно,
   Врагамъ наслѣдственнымъ подобно,
   Какъ въ страшномъ, непонятномъ снѣ,
 ⁸ Они другъ другу въ тишинѣ
   Готовятъ гибель хладнокровно...
   Не засмѣяться ль имъ, пока
   Не обагрилась ихъ рука,
¹² Не разойтиться ль полюбовно?...
   Но дико свѣтская вражда
   Боится ложнаго стыда.
 

⁷Психоаналитик отметил бы жутковатое, как во сне, поведение Онегина в то утро – как будто Онегин заражен недавним ночным кошмаром Татьяны. Мы все знаем это испытываемое во сне ощущение «запаздывания», эти случайные «превращения» (как здесь – камердинер превращается в секунданта), эти «упущения», это странное неудобство, за которым последует беззаботное избавление. Онегин ведет себя так, как он никогда бы не стал себя вести в нормальном состоянии душевной бодрости. Он наносит Ленскому необоснованное оскорбление, сильно проспав – из-за чего возбужденный юноша вынужден несколько часов ждать на ледяном ветру. Он забывает почему-то позаботиться о свидетеле и, зная так же хорошо, как и Зарецкий, что в поединке между господами секунданты должны быть того же социального статуса, что и участники дуэли, которых они сопровождают, является со слугою, еще раз глупо оскорбляя Ленского. Он первым производит выстрел с намерением убить, что совсем не в его характере. Ленский, без сомнения, жаждал крови, но Онегин, бесстрашный и насмешливый стрелок, будь он в здравом уме, конечно, отложил бы свой выстрел или даже не воспользовался бы своим правом стрелять, напротив, оставшись в живых, отказался бы от выстрела, т. е. разрядил свой пистолет в воздух. Когда Ленский падает, кажется, что Онегин вот-вот проснется (как это было с Татьяной) и поймет, что все было сном.

^10–11пока / Не обагрилась их рука.Ср. «багряную руку» зари, коммент. к главе Пятой, XXV, 1–4.

Интересно, не засмеется ли также тень Ломоносова.

¹⁴ ложного стыда.Фр. «fausse honte», «mauvaise honte». Совершенно ясно, что в этом весьма банальном месте воспроизведены заимствования из «Посланий» Буало, III (1674) строки 28,37–38:

 
Des jugemens d'autrui nous tremblons follement,
......................................................
Quelle fausse pudeur à feindre vous oblige?
«Qu'avez, – vous?» – «Je n'ai rien»…
 

 
<Мнение другого нам безумно дорого,
......................................................
Какой ложный стыд обязывает вас притворяться?
«Что с вами?» – «Ничего»…>.
 

(Ср. уход Ленского).

См. также коммент. к главе Шестой, EX, 4.