Текст книги "Рельсы жизни моей. Книга 1. Предуралье и Урал, 1932-1969"

Глава 18. НА НОВОМ МЕСТЕ

В контору колхоза мы заявились всей оравой – мать с четырьмя детьми 14, 10, 8 и 5 лет. Мне думается, отцы колхоза ещё не отошли от «расставания» с Виктором и Полиной, и мы пришли меньше чем через час после их ухода. Почти сплошные иждивенцы. Лишь одна мама имела статус совершеннолетней. Председатель Конев и бухгалтер Комаров ни словом не обмолвились об ушедших несостоявшихся работниках. Лишь поинтересовались, как мы доехали и как себя чувствуем. Выписали со склада немного муки, зерна и сказали – это авансом. Комаров нас взял к себе домой. Мы так «гужом» за ним и шли. Его супруга затопила баню, мы с удовольствием помылись после дорожных приключений. Хозяева выделили нам один из углов своего большого дома. Там мы и прожили первые пять дней. У Зотия Ивановича было два сына и дочь. Василий был старше меня на три года и работал трактористом. Дочь была моего возраста, а младший сын – карапуз, как наш Женька.

За пять дней мы определились с работой. Мама устроилась на МТФ дояркой, меня определили подвозчиком воды и горючего к тракторам, а Венеру в пастушки. Руководство подыскало нам квартиру на второй улице, через дом от председателя колхоза. Дом был крайним, недалеко от железной дороги. Пришлось привыкать к грохоту поездов и сигналам паровозов.

Хозяйка дома, Конева, была вдовой. Женщина худощавая, медлительная в движениях и делах. У неё был сын Анатолий, старше меня на год-полтора. Мы с ним быстро сдружились. Лёжа на полатях, рассказывали друг другу всё, что нам казалось интересным, строили планы на будущее. Работал Толя в тракторной бригаде, как и я. Он получал горюче-смазочные материалы на нефтебазе на станции Поклевской и привозил их на полевой стан. Бочки с керосином были 200-литровые. А я набирал воду в деревянную бочку вёдрами, прямо заезжая в реку, где был брод для проезда на другой берег. И вёз эту воду на поля, где работали трактора. Доводилось мне перевозить и горючее. Поля были небольшими, разбросанными на больших расстояниях друг от друга. Их отделяли леса и перелески. Иногда приходилось грузить очень тяжёлую железную бочку, когда в ней оставалось ещё много керосина. Тогда надо было использовать две длинные толстые жерди, приставляя их наклонно к телеге и таким образом закатывая бочку наверх для перевозки.

К колхозу были закреплены два трактора. Они обрабатывали почву под посев. Сеяли здесь тоже с помощью трактора и сеялки. Убирали урожай комбайном, хотя в то время ещё не самоходным. Его возили по полю трактора, а он жал, молотил и высыпал зерно в бункер. В общем, все полевые работы в деревне Перванова выполнялись механизированно. Это нам было непривычно, ведь в Кваке всё делалось дедовским методом и даже прадедовским: жали ниву вручную серпами, сеяли, раскидывая зерно по полю руками. В Кваке не видели тракторов с начала войны. Пошёл уже третий послевоенный год, а механизации не было и в помине; посевных площадей же в Кваке было значительно больше, чем в Первановой.

В колхоз привезли удобрения и высыпали их не на территории склада, а у забора. Рядом был конный двор, и некоторые лошади паслись свободно. Набрели на это удобрение, погрызли его и отравились. Две из них погибли. Одна из погибших лошадей была «мамашей», и у неё остался маленький жеребёнок, которого нужно было поить парным молоком. Колхозный бригадир, Андрей Конев, поручил мне уход за этим жеребёнком. Я получал на ферме 2,5 литра только что надоенного молока, стаканчик брал «на пробу» себе и шёл на конюшню к своему питомцу. Он с удовольствием выпивал молоко, и я, «поиграв» с ним, отправлялся домой на завтрак. Потом запрягал в дроги с деревянной бочкой коня по кличке Чалко и развозил воду к тракторам. Вечером снова заезжал на ферму за молоком, на конном дворе распрягал Чалко, шёл к своему питомцу и поил его.

Так длилось около месяца. Почти каждый день я выводил жеребёнка на прогулку. Надевал ему на шею длинные вожжи и гонял кругами по лугу. Постепенно он научился щипать травку. А когда совсем окреп и стал питаться подножным кормом, я перестал носить ему молоко. Скоро он стал пастись вместе с табуном. По утрам я заходил за своей рабочей лошадью Чалко. Но Весёлый – так я назвал жеребёнка – увидев меня, мчался ко мне со всех ног. Я ему трепал гриву, обнимал за шею. Он наклонял голову ко мне на плечо, а я гладил его мордочку. А потом он шёл за мной, пока я не ловил Чалко, на которого садился верхом и уезжал на работу.

* * *

А тут произошла (не побоюсь сказать) всеколхозная беда. Нашего толкового председателя Николая Михайловича Конева арестовали. Якобы за антисоветчину и вредительство. На каком-то совещании сказал что-то неугодное руководству района и был обвинён в антисоветчине. А вредительство заключалось в том, что две лошади отравились удобрением. Его жена ездила в областной суд в Свердловск и потом рассказала, что ему дали 18 лет лагерей. У них была дочь Маша, хорошая, красивая девушка, моего возраста. Вскоре после суда Маша вместе с матерью уехала в неизвестном направлении, бросив дом на произвол судьбы. Позднее в нём жили такие же бездомные, как мы.

После ареста председателя-«врага народа» жизнь нашей семьи ухудшилась. Районные власти прислали нового председателя по фамилии Чернов. Внешне он своей фамилии полностью соответствовал, был брюнетом, с чёрными мохнатыми бровями и тёмными недобрыми глазами. Когда мы его попросили выписать со склада зерна или муки, он ответил:

– Получите в конце отчётного года на трудодни, как все!

Так началось снова наше полуголодное существование. У местных жителей мы узнали, что можно варить суп или печь лепёшки из лебеды и крапивы. Крапиву мы и раньше употребляли в пищу, а про лебеду слышали впервые. Попробовали. Не отравились, но и не наелись.

В районном центре Талице был спиртовой завод, изготовлявший этиловый спирт из отборной пшеницы. Отходы от этого производства назывались бардой, которую закупали колхозы и частники как дополнительный корм для скота. В барде находились продукты очистки пшеницы, которые, выделив из жидкости, можно использовать в пищу и людям. Но чтобы попасть на территорию завода, нужно иметь пропуск, который выдавали в подсобном хозяйстве завода. Оно находилось на пути от нас в Талицу, где-то в километре от города. А чтобы получить пропуск, нужно было отработать в подсобном хозяйстве, прополоть или окучить две сотки картофельного поля.

У меня выдалось несколько свободных дней на работе в промежутке между весенними полевыми работами и осенними уборочно-посевными. Трактористы в это время ремонтируют трактора, сеялки и готовят с комбайнерами к уборке урожая комбайн. А я двинулся пешком через деревню Луговую и лес в подсобное хозяйство. Мне выдали «орудие труда» и отмерили участок, который я должен обработать. Примерно через два часа я уже получил пропуск на завод и пошёл в город, в котором ещё не бывал. По пути перешёл через большой металлический мост через реку Пышму. Мост был добротным и годился для любого транспорта, кроме железнодорожного.

Город оказался одноэтажным. Я добрался до завода и на проходной сдал пропуск. Это была специальная проходная для выдачи отходов производства. Сюда заезжали на гужевом транспорте, заполняли бочки и отсюда везли по назначению. Там же, где заполняли бочки, копошились бедолаги одиночки, собирая в посуду или мешочки эти самые отходы. Я вначале собирал что попало, но потом присмотрелся и увидел, как люди добывают себе пропитание: зачерпывают из больших чанов черпаками барду погуще и выливают на помост. Оттуда жижа стекает обратно, а часть гущи остаётся, вот её-то уже собирают. Я последовал их примеру и где-то через полчаса насобирал с полведра гущи. И отправился домой, ведь мне ещё предстоял десятикилометровый путь.

День был жаркий, и мне захотелось пить. Шёл я напротив подсобного хозяйства, и рядом протекал ручеёк чистой и прохладной воды, как из родника. Ручеёк этот впадал в реку Пышму. Я прилёг на бережку ручейка, наклонился и начал пить. Но вкус воды оказался горько-солёным. Пришлось выплюнуть эту гадость. Лишь позже, лет через восемь, я узнал, что вода эта лечебная минеральная. А на том месте в будущем построят санаторий.

Собранную мною гущу из барды мама ещё раз отжала и из неё в смеси с лебедой напекла лепёшек. Они получились вполне съедобными. Позже я ещё несколько раз ходил на спиртзавод, и мы питались лепёшками из барды в течение месяца.

Хочу написать немного об односельчанах из деревни Квака, супругах Ворончихиных – Романа и Дарьи, которые приехали в Перванову позже нас. Удивило, что они приехали без детей, трёх мальчиков (я уже о них говорил выше). Со взрослыми мы почти не общались, хотя я их видел иногда на работе.

Как-то после получения пособия за погибшего мужа мама послала меня на рынок в Талицу за хлебом. Хлеб тогда продавался лишь спекулянтами. Сто рублей у них стоил чёрный ржаной, сто пятьдесят – серый пшеничный, двести – белый. В магазинах хлеб не продавался, а лишь выдавался по карточкам. Видимо, на рынок я пришёл поздновато, поскольку народа уже было мало. И вдруг в толпе беспризорников я увидел детей Ворончихиных. Они приставали к каждому зашедшему на рынок, прося у них подаяние. Видимо, тем и жили. Были они грязные, оборванные. Но старшего, Ивана, с ними не было. Мне недосуг было раздумывать над этим, поскольку я пришёл на рынок за хлебом, но чёрного и серого в продаже не было. Тут вдруг вновь зашедший на рынок человек показал из-под полы булку белого хлеба. Я подошёл и купил её за 200 рублей. Но не успел я спрятать хлеб в сумку, как меня окружила ватага из пяти-шести ребят примерно моего возраста.

Я понял, что мои дела неважные: отберут хлеб и оставшиеся деньги. В лучшем случае. Решил – буду сопротивляться! А сам тем временем кладу хлеб в сумку. Они молча на меня уставились, ожидая моих дальнейших действий. И тут я разглядел среди них Ивана Ворончихина, моего одногодка и бывшего одноклассника. Мы с ним заговорили на удмуртском языке. Иван рассказал, что они живут на рынке, спят на прилавках под навесом. Младшие братья побираются, а он подрабатывает грузчиком, рубщиком мяса и т. п. Хотя по всему было видно, что не брезгует и мелкими грабежами. Сказал, что в будущем надеются «устроиться» в детский дом, поэтому о родителях сознательно не говорят, когда их приводят в милицию.

Окружившие меня ребята были в недоумении. Я услышал возгласы: «Это ихний!». Они расступились, и я смог уйти с рынка. По пути домой так сильно захотелось есть, что не удержался и от вкуснейшей булки отгрыз всю корочку. Появляться дома с таким «неаккуратным» товаром было неудобно, но тут мне повезло – дома никого не было. Я разрезал буханку на части, которые оценил по-своему, чтобы сумма кусочков составила 200 рублей. Вот такой с моей стороны был обман.

* * *

В начале июля пришлось поработать и на сенокосе. Траву косили в основном конными сенокосилками, а где они пройти не могли – вручную. Моей задачей было перевозить уже высушенное сено в стога ближе к ферме и конному двору.

Вместе со мной работал Толя Конев. Конь у него был необычный – иноходец. Рысью он не бегал, а «ходил», как спортсмены-скороходы, очень быстро. Кличка у него была Савраско. Есть такая масть – саврасая, жёлто-красная. Мы с Толей устраивали гонки верхом без сёдел. Он на Савраско, я на Чалко. Расстояние, примерно, по километру туда и обратно с разворотом. Гнали галопом изо всех сил. Побеждали с переменным успехом – то Толя, то я. А проигрывали не более пары метров.

В августе началась уборочно-посевная страда. Пора убирать урожай и сеять рожь и озимую пшеницу. Мы с Толей вернулись в тракторную бригаду со своими верными конями. Меня по совместительству ещё назначили ночным сторожем. И я стал даже ночами редко бывать дома.

Однажды на двух подводах привезли 14 мешков ржи для посева. Сеять должны были тракторной сеялкой. Но тут зарядил сильнейший дождь, поле размокло, земля превратилась в месиво. На опушке леса, возле не очень большого поля был построен шалаш из лесных веток, сверху покрытых сеном. Очень похож на ленинский шалаш в Разливе. Более половины мешков выгрузили в шалаш, а остальные поставили рядом с ним. Все, кто привёз зерно, трактористы и прицепщики сели в освободившиеся подводы и уехали домой. Меня оставили охранять. Я спутал ноги коню (чтобы далеко не ушёл) и отпустил пастись. Сам забрался в шалаш, прячась от дождя и холода. Стало темнеть, дождь не прекращался. Я старался устроиться поудобнее на мешках, насколько это было возможно в данных условиях. Спать я не собирался, так как был оставлен тут охранять трактора и зерно.

Ночью шалаш начал промокать. Стало холодно и неуютно. Вдруг слышу в шалаше что-то вроде стона. Я испуган и удивлён. Кто же стонет? Прощупываю мешки и пространство за ними, сколько могу достать – нет никого. Звук на время смолкает. Я начинаю успокаиваться, но стон снова повторяется. Опять шарю руками за мешками и снова никого не обнаруживаю. Так промаялся почти до утра, и всё-таки задремал. И вижу сон: приехали воры на лошадях, несколько мужчин погрузили мешки с зерном, стоявшим снаружи, на подводы, но в шалаш не заглянули; я и не рвался их задерживать. Вдруг я проснулся, только сон это был или нет, сообразить не могу. На улице светло, солнце уже встало. Выхожу из шалаша и сразу смотрю, на месте ли мешки. Они как стояли с вечера, так и стоят. Конь мой гуляет, травкой питается. А за мною из шалаша вышла небольшая собачонка. Вот и разгадка, кто стонал! Если бы я знал, что в шалаше со мной собачка, мне было бы спокойнее. Собачку оставили те, кто привёз зерно. Видимо, она от дождя спряталась в шалаш и там осталась на ночь.

Время идёт, никто не приезжает, а мне уже пора бы позавтракать. Никакой еды у меня с собой не было, правда, в мешках зерно, но как его есть? Сварить кашу из цельной ржи? Нужно её хотя бы как-нибудь раздробить, но не в чем. Впрочем, вскоре обнаружил цилиндр от трактора, но он оказался без дна. Приспособил вместо дна лемех от плуга, чистый, отшлифованный почвой. Нашёл металлический стержень. Получилась ступа с пестиком. Насыпал в цилиндр несколько горстей ржи и начал толочь. Получалось довольно плохо, зерно было влажным. Наполовину раздавленные зёрна собрал в чайник, залил водой и начал варить на костре.

Моё варево кипело довольно долго. Зёрна разбухли, но от этого не стали сильно съедобнее, ведь даже соли не было. Но всё-таки я немного поел свой «деликатес». А куда девать остатки? Меня же могут наказать! Пришлось разбросать по лесу и замести все следы преступления.

К обеду девушка Надя – моя ровесница – привезла мне морковного супа, но ни крошки хлеба. После появления нового председателя всё хлебное, кроме посевного зерна, со склада пропало.

После полудня земля подсохла. Подъехали трактористы, сеяльщики, а меня отпустили домой поспать.

* * *

Утром я всегда просыпался рано, а тут вспомнил про вчерашний морковный суп, и захотел таким же супом накормить свою семью. Колхозная морковь росла рядом с домом, в котором мы жили. Своего у нас ничего пока не было, мы приехали в июне, когда посевы и посадки были уже закончены.

Я тихонько на рассвете пошёл в морковный огород, который был огорожен жердями и куда легко можно было пролезть. Участок был большим, примерно с полгектара. Только влез в огород, как оттуда выскочил парень примерно моего возраста и комплекции и бросился наутёк в сторону железнодорожного моста. Я рванул за ним, но догнать не успел – он скрылся в посадке. Я пытался высмотреть его там, ходил и искал, но, по правде говоря, не знал, что с ним буду делать, если и поймаю. Возможно, он сидел где-то рядом в кустах и ухмылялся, радуясь, как ловко меня провёл. В те послевоенные годы было много бездомных детей, вероятно, он был одним из них.

Не поймав воришку, я уподобился ему: залез в огород, надёргал моркови и пошёл домой. Дома ещё все спали, кроме мамы. Я отдал ей добычу, и она сварила вкусный суп.