Текст книги "Кровь боярина Кучки"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 42 страниц)

– Стал усыновлять чужих, – вставила Амелфа.

Подали плечо баранье жареное с подбелом. Это отвлекло.

– Что я надумал строить? – переспросил коснеющим языком Гюргий, оборотясь к Андрею. – Я много чего построил на Боровицком холме. На месте языческого капища – церковь Иоанна Предтечи, неподалёку – церковь Спаса на Бору. Дворец не хуже, чем в Кидекше на Нерли под Суздалем. Из Суздаля дорога в Киев через Козельск далека, а через Красные села намного ближе. Потому быть здесь большому городу. Вот десять лет назад в устье Нерли на Волге построил я город Скнятин. И тут построю. Будет город Москов – по имени реки. И все Красные села в него войдут.

– И моё Кучково? – мрачно спросил Кучка.

– И твоё Кучково. И Старое городище, и Заяузское… И потекут сюда товары со всех стран света.

– К нашей пристани у Николы Мокрого давно уж самые редкостные товары текут, – сказал Кучка. – Прошлую пятницу я для своей боярыни у восточных гостей[79]  [79] ГОСТИ – здесь: купцы.


[Закрыть] гурмыцкий жемчуг купил.

– Что за гурмыцкий жемчуг? – взглянул на Амелфу Гюргий.

– Пойдём, государь, покажу. Знатное огорлие[80]  [80] ОГОРЛИЕ – ожерелье (в иных случаях – ошейник).


[Закрыть], – встала боярыня. – В тёплых южных морях за этаким жемчугом ныряют на дно.

– Нырнём на дно, – тонко посмеиваясь, удалился с ней князь.

Пирующие поначалу этого не заметили. Лишь Короб Якун, опорожняя очередную чару, пробубнил:

– Корова не гостья, на повети сено видит.

Андрей был поглощён созерцанием Улиты и наконец обратился к Роду:

– Ослепительная у тебя сестра.

– Она мне не сестра, – сказал Род.

Владимирский князь за общим гомоном не расслышал его слов и сожалеюще затряс головой.

– Э, не был бы я женат!..

Время шло. Вот поднял чашу дружинник Громила, намереваясь провозгласить здравицу своему государю, и увидел, что места Гюргия и Амелфы пусты. Вот резко встала Улита и покинула стол. После её ухода Андрей обратил внимание на все окружающее, и неприятные мысли омрачили его. Ещё более сузив свои узкие глаза, низкорослый широкоплечий кубовастик вышел из-за стола.

– Куда же ты, князь? – спросил Короб Якун.

– Я этого не люблю, – метнул взгляд Андрей на пустующие места Гюргия и Амелфы. И хмуро покинул пиршество.

Кучка, оставленный своими застольными соседями, выглядел одиноким зубом в стариковском рту. Поначалу он пытался изображать радушного хозяина, но постепенно умолк и совсем потемнел лицом.

Ещё много времени спустя вошла раскрасневшаяся Амелфа и заняла своё место на разрушенном пиру.

Громила подошёл к Яку ну Коробу:

– Пора и нам, дружище, восвояси. Государь уже отбыл.

В хоромах началось беспорядочное движение. Гости разъезжались. Никому не хотелось становиться свидетелем семейной распри, что вот-вот готова была разразиться за столом. Род незаметно покинул сени, намереваясь спуститься в свою одрину. При выходе его ожёг быстрый шёпот:

– Ступай за мной.

Пропустив вперёд девушку-чернавку, он поспешил следом, поняв, что это Лиляна. Она подвела к дубовой двери и легонько втолкнула юношу в тесную боковушку, сама оставшись снаружи.

Род очутился вдвоём с Улитой.

– Я пожелала видеть тебя. Мне так тяжело! – Боярышня отошла к темной оконнице, нервно стискивая руки.

Род понимал её состояние и не знал, чем утешить.

– Теперь ты сам видишь причину моего бегства, – молвила она.

– Прежде не случалось такого, я думаю, – откликнулся Род.

– Такого, не такого! И почище случалось… Лучше бы я осталась в лесу. Нам бы с тобой было хорошо.

– Мне с тобой везде хорошо, – признался Род и осторожно обнял девушку.

Она порывисто обернулась, крепко обхватила его шею, припала лицом к груди.

– Зачем ты стал моим братом?

– Чтобы всегда быть рядом с тобой. Иначе бы нас навек разлучили.

Снаружи раздались тяжёлые шаги, короткий говор, и дверь распахнулась.

Род и Улита оторвались друг от друга. Перед ними был Кучка. За ним в дверном проёме – растерянное лицо Лиляны.

– Опять эта стерва Вевейка выследила, – сквозь зубы процедила Улита.

– Не братние, не сестринские у вас объятия, – дрожащим злым голосом произнёс старик.

Голос Улиты тоже задрожал.

– Прости мою погрубину, батюшка, не могу долее сносить твой позор. Руки на себя наложу или убегу на сей раз насовсем.

Степан Иванович прикрыл за собою дверь и опустился на кованый сундук.

– Ладно. Не горячись. Вся в меня. Только я свою горячность держу в узде. – Он резко вскочил, шагнул к дочери и потряс перед ней сухонькими старческими кулаками, – Неужто не понимаешь? Мне пальцем шевельнуть нельзя! Князь, аки пардус, ждёт случая, чтобы меня пожрать. Так и задирает, так и поддразнивает. Сам изобретает миг для прыжка. Не по догаду говорю, знаю: я тут ему – кость в горле.

– А мачеха? – задыхаясь, напомнила дочь.

Старик вновь рухнул на сундук и пол-лица спрятал в сморщенных руках.

– Амелфа – яд в его смертельных стрелах! – При слове «яд» Кучка, как бы вспомнив о вчерашней пре[81]  [81] ПРЯ – спор, пререкания.


[Закрыть] в одрине исцелённого Якима, глянул в сторону Рода, о присутствии которого забыл, казалось, и повелел:

– Ступай, Пётр, отдыхай. Да держи крепко наш уговор, как себя вести с сестрой. Понял ли?

Юноша, опустив голову, вышел. Не место было приёмышу при таком откровенном разговоре дочери с отцом.

За дверью его проводила взглядом Лиляна. Хорошенькая чернавка явно намеревалась сообщить нечто, судя по её лицу, неприятное и не посмела.

8

Поутру, как обычно, идя в задец, Род в дверях этой «малой палаты» нос к носу столкнулся с Петроком Малым.

– Проходи, Пётр Степаныч.

Глазун, вежливо уступая дорогу, по-новому назвал Сына Гюряты с намёком на вчерашнее усыновление. И лёгонькая усмешка скривила его мясистое лицо.

Род, ошарашенный нечаянной встречей, не сразу вошёл по надобности. Замешкавшись в двери, он услышал, как тяжкие шаги Малого замерли не у выхода из хором и не у ступенек наверх, а совсем близко. Даже подозрение закралось: не входил ли Петрок в его одрину? Когда же Род вернулся к себе, ничто не обнаружило пребывания гостя в отсутствие хозяина.

Овдотьица принесла чудной завтрак – поставила на стол хлебную корону, начинённую маленькими, как червяки, жареными рыбами. Вчера на пиршественном столе он видел точно такую, да не успел отпробовать.

– Наше истинно кучковское яство, – похвалилась вводница.

– Порушь её сама, – попросил Род, – у меня руки не подымаются.

– А Варсунофьи все нет как нет, – завздыхала она, ломая корону.

Юноша все ещё думал о нечаянной встрече с боярским отроком.

– Скажи, милая Овдотьица, разве Петрок Малой в хоромах живёт?

– Он, хотя и бобыль, наособину живёт, как и я.

– А кто живёт по соседству с моей одриной? – допытывал Род.

– Там никого пока нет. Там вдавни ледяной погреб был глубоко в подполе. Квасные и медвяные взвары держали к боярскому столу, чтоб далече не бегать. Да не место же под хоромами ледяному погребу. Теперь из большого ледника все пития через двор носят и держат в лоханях со льдом.

Овдотьица говорила ровно, хотя чем-то очень была встревожена. То на лавку присядет, то на сундук, то оконницу приоткроет и в огород выглянет.

– Что с тобою? – забеспокоился юноша.

Женщина поднесла к глазам свой широкий рукав.

– Говорю, Варсунофья как в воду канула. Нигде не сыщут. Все мысли о ней.

Род, проникнувшись её беспокойством, представил виденную намедни дойницу бабы-яги – нос крючком, голова сучком, зад ящичком. Как она в лесу его назвала? Искун!.. Искун?

– В воду канула? – переспросил он, мысленно созерцая спокойную зеленоватую гладь Чистых прудов. – Сварог знает, что ты мелешь.

– Окстись! – укорила женщина, – Крещение принял, а поминаешь Сварога.

Он уставился в стену и не слышал укоров, собрал в морщины гладкий молодой лоб и не замечал этого.

– Грибы! – неожиданно сказал Род.

Овдотьица, ничего не понимая, воззрилась на него:

– Какие грибы? Ты что?

– Белые. Боровики. Очень много, – настойчиво твердил лесной житель. – Скажи-ка, милая, – спросил он уже спокойнее, – ты укажешь мне место в вашем лесу, где видимо-невидимо белых грибов?

Женщина напряжённо пыталась понять его.

– Укажу. Хоть неблизко это.

– Вот и веди немедля, – приказал Род. – Там твоя Варсунофья.

– Нелепицу лепишь[82]  [82] ЛЕПИТЬ – насильственно вкладывать идеи, понятия.


[Закрыть], – гневно отвернулась вводница, – Глумишься надо мной. Неужто столетняя старуха более трёх дён в лесу грибы ищет?

Род решительно встал и потянул её за руку.

Они вышли на огород и направились в сторону пруда, к лесу.

– Ой! – что-то подтолкнуло Овдотьицу оглянуться на боярские хоромы, – Лик будто бы Петрока. В окне рядом с твоей одриной.

Род тоже оглянулся и ничего не увидел.

Когда вошли в лес, он нагнулся и поднял пойманного ежа.

– Я держать умею, и кожа у меня прочная, – разглядывал любимого зверька соскучившийся по лесу охотник.

Вдруг ёж, как человеческий младенец, закричал. Даже Род оторопел от его крика, а Овдотьица вся затряслась с открытым ртом.

– Вовек не слыхивала, чтобы ежи кричали. Дурной знак!

Юноша поспешил отпустить зверька.

– Может, ты и права. Ежи кричат очень редко. Больше ворчат.

Пока шли, Род глазом лесовика примечал, что тропа даёт немалую круглину. Отойдя от усадьбы Кучки, они снова к ней возвращались.

– А прямой путь тебе ведом? – спросил он вводницу.

Она помотала головой. Ей трудно было говорить. Грудь тяжело вздымалась. Дыхание вырывалось со свистом. Род тут же преисполнился жалости:

– Постоим чуть-чуть. Моя вина. Несусь борзым оленем!

Женщина долго переводила дух. Потом благодарно взглянула на своего спутника:

– Что я тебе открою, Петруша…

– Не зови меня этим именем, – дрогнул он.

– Твоя воля, Родинька. Только дай признаться. Всю жизнь бездетная. Одна как перст. Чужих любила, к чужим привязывалась. А вчера почуяло сердце истинного сына. Знаешь где? В крестильне. Ты, Родинька, отныне мой сын! – Смущённая своим признанием, женщина заалела как маков цвет.

Не ожидавший такого порыва юноша уже по-иному созерцал её круглоликость, пряди мягких русых волос, выбившихся из-под кики[83]  [83] КИКА – головной убор замужней женщины.


[Закрыть], потом собрался с духом и крепко прижал к груди свою крестную мать.

– Меня вырастил отец. Думалось, взаправдашний. Любовь к нему – на всю жизнь. Да без матушки разве детство? Новая вера дала мне новую мать. Хочу, – он снял с себя ладанку и надел её на шею Овдотьицы, – хочу, чтобы ты берегла для меня отцов перстень. А матушкин крест – на мне. Я ведь теперь христианин, и она была христианкой. Крест с меня даже тать не снимет, а перстень могут отнять.

– Святая правда, сынок, – нежно дотянулась до его светлых кудрей Овдотьица. – Себя береги, а я сберегу твоё родовое имя.

Только что низкие солнечные лучи не могли пробуравить лесную чащу, и вот дневное светило взметнулось выше, пронзило зелёные кроны, заиграло бликами на тропе.

Долго пришлось идти, пока в запах прелого листа не ворвался грибной дух.

– Вот это место, – узнал никогда не бывавший здесь Род.

Обоих ждала неприятная неожиданность. На грибной поляне темнел как бы четвероногий, собирающий боровики Петрок и большеглазо уставился на них по– бычьи. Каким чудом он здесь? Только что был в хоромах. Не иначе, знает короткий путь.

Род все же двинулся вперёд, и Овдотьица за ним.

– С пустыми руками во что будете собирать, в подол? – разогнулся Петрок и направился следом.

Шаги шумели в сухом листье.

Путь оперся в сосну, упавшую поперёк. Она росла не у самой тропы, чуть поодаль. Род шагнул влево и внимательно осмотрел рваное основание дерева.

– Дай нож, – попросил он Петрока.

Тот неохотно извлёк из-за голенища охотничий нож с наборной рукоятью. Род отчекрыжил изогнутую кору, чтобы отделить пень от дерева. Потом, взяв в охапку комель, убрал вековую сосну с дороги. При таком оказательстве силы очи изумлённого глазуна совсем вылезли из орбит.

– Уй-юй-юй! – слился его бас с шумом убираемой лесной великанши.

Воздух стал тошнотворно сладким. Овдотьица запричитала в голос. На освобождённой тропе в иглах осыпавшейся хвои лежала ничком Варсунофья.

– Экое несчастье, скажи на милость! – сокрушённо произнёс глазун.

– Это не несчастье, – поправил Род. – Это убийство.

Овдотьица смолкла. Боярский отрок глянул исподлобья.

Юноша объяснил:

– Сосна не сломлена, а подрублена и повалена с умыслом.

– Не верю!

– Тут веры не надобно, – мрачно произнёс Род. – Достаточно глаз. Даже щепу убрать поленились, – Он покопался в сосновой кроне, – Вервие не отвязали, а оборвали, – И поднял конец верёвки.

Глазун отворотил нос:

– Ну и пахнет, однако!

Род срезал и очистил два тонких берёзовых ствола, соединил их ветвями. Всхлипывающая Овдотьица перевернула старуху, попыталась скрестить руки на её груди, что едва удалось. Уложили покойницу на носилки. Петрок взялся спереди. И началось печальное шествие.

Созерцая спину напарника, Род заметил свежую землю на его плечах и рукавах. Откуда на нём земля?

– Более краткий путь тебе ведом? – спросил юноша.

Петрок на мгновение застыл, как бы недослышав, потом пробубнил:

– Не ведом.

Ближе к концу пути Петрок вновь остановился с намерением опустить носилки.

– Обожди немного. Меня мутит.

Он сгинул в чаще. Род с Овдотьицей остались одни.

– Чуяло моё сердце, – истиха вымолвила Овдотьица. – Уходили они старуху.

– Кто… они? – спросил Род, хотя уже знал ответ.

Хотя как дознаются про наш с Варсунофьей лесной разговор?..

Род в тёплый солнечный полдень ощутил озноб.

– А если Степана Ивановича уведомить?

Женщина отмахнулась, ничего не ответила. Возвратился Петрок.

С телом Варсунофьи они внесли в боярские хоромы суету, плач и хлопоты по покойнице. Время клонилось заполдень, была нужда спешить: по обычаю полагалось предать усопшую земле в тот же день до захода солнца.

Улучив время, Род сызнова подступил к Овдотьице: должно же быть боярину ведомо, что причина смерти старухи не несчастье, а преступление. И опять вводница отмахнулась:

– Поверь, боярин нарядит доиск во главе с тем же Петроком. Чего доищешься?

С погребения Род не пошёл на поминки, передал, что ему неможется. В своей одрине растворил оконницу настежь, трупный дух все ещё дурманил его. А свежий воздух вечернего огорода портила гниль палых яблок. Такой богатый урожай плодов, и никто не собирал, будто потеряла в доме былую крепость рука хозяина.

Юноша резко обернулся на звук желанного, хотя и нежданного голоса:

– Здравствуй, братец!

– Уля, не называй меня братцем… Как ты не остереглась ко мне в одрину взойти?

– Ах, что остерегаться? Все виноядничают. Поминки! Вчера пировали за здравие, сегодня – за упокой. – Улита закрыла окно и положила голову на грудь юноши.

– Вчера Андрей Владимирский с тебя глаз не сводил. Сокрушался, что женат, – сказал Род.

Улита ударила его ладошкой по губам.

– Перестань. Этот половчин намедни на Боровицком холме мне всю выть[84]  [84] ВЫТНЫЙ – аппетитный. ВЫТЬ – аппетит.


[Закрыть] на княжеском пиру отбил. Вурдалак сущий. Будто глазами из тебя кровь пьёт. Ну его!

Род вдыхал запах Улитиных волос.

– А Петрок тоже на поминках? – спросил он, – А Амелфа Тимофеевна?

– Мачеха прежде меня ушла. Глазун вовсе не явился. – Улита отступила к лавке, села, низко опустив голову. – Няньку жалко! Надо ж было так случиться.

– Её убили, – сказал Род. И пожалел о сказанном, поняв, что не ответит на расспросы девушки, которые тут же последуют. Ответить – значит слишком многое открыть Улите, а это может быть для неё опасным.

Конечно, боярышня всполошилась:

– Убили? Как? Кто? За что?

– Откуда мне знать? – отстранился он. – Вижу, подрубали дерево. Не само упало.

Тонкий лучик морщинки возник над Улитиной переносицей и исчез.

– Стечение случаев, – вымолвила она. – Кто-то хотел из нашего леса сосну похитить, да не успел. А Варсунофья под ней прошла…

Род благоразумно промолчал.

– Я ведь к тебе тоже с грустной новостью, – сообщила Улита. – Тётка Лиляны нашла вчера, где живёт твоя нянька. В селе Тайнинском за Яузой. Только дом её заперт. Расспросила соседа. Он видел, как за день до того подкатила к её воротам кареть, приехал неведомый человек и вышла Офимка с ним добровольно и не возвращалась с тех пор… Ой, как ты потемнел лицом, свет мой ясный! – привстав на цыпочках, сжала в нежных ладонях голову Рода боярышня. – Ну утешься ради меня. Будем дальше разузнавать. Найдём концы. Не кмети же её поймал и. Уехала по своей воле. Может, в гости?

«Мой погрех! – мысленно сокрушался Род. – Не явись я, не тронули бы Офиму. На страшное гостевание обрекли её! Каков умысел?» Он тем временем гладил тугие косы утешавшей его Улиты, смотрел поверх её золотой головки и видел постылый сучок напротив его одра на тесовой стене, похожий на человеческий глаз. И вдруг обратил внимание, что глаз тоже смотрит на него, даже веком моргает, и цветом он как кедровый орех.

Это открытие длилось миг. Род, тут же отстранясь от Улиты, бросился к стене… Сучок был на месте.

– Чтой-то ты? – испугалась боярышня.

– Нас наблюдали. Вот через это, – ткнул он в проклятый сучок.

– Пальцем его не выдавишь, – деловито молвила Улита, извлекая из золотых волос серебряную заколку… Сучок слишком гулко стукнулся об пол по ту сторону стены. Девушка прильнула глазом к отверстию.

Род резко оттащил её:

– Побереги своё око.

Не отвечая, Улита выскочила из одрины, толкнула соседнюю дверь… Та была заперта изнутри.

– Я успела узреть крышку подпола, – прошептала девушка. – И – слышишь ли? – крышка медленно закрывалась…

Юноша распахнул дверь, сорвав внутренний запор.

– А сучок-то… с рукоятью, гляди-ка!– удивилась, входя, Улита и подняла с полу затычку для дыры в стене.

Род откинул крышку подпола и – верно говорила Овдотьица! – обнаружил лесенку, ведущую глубоко вниз, в черноту.

Взял свечу из своей одрины и трут, попросил Улиту обождать, начал спускаться… Заметил, что отверстие, светившееся вверху, затмилось. Вскинул взгляд и увидел над собой стройные ноги девушки в кружевных чулках.

– Кто тебе разрешил за мною спускаться?

– Сама себе разрешила.

Наконец вместо хилых ступенек затвердела земляная площадка под ногами.

– Тут совсем темно! – прижалась Улита к Роду.

Отверстие вверху, чуть виделось.

Род зажёг свечу. Подземный сруб, в котором они стояли, был довольно просторен. Из него в обе стороны уводили низкие ходы. Их стены и потолок крепились брёвнами потоньше. Об этих ходах от Овдотьицы даже намёка не высказано. Значит, не знала. Род стоял, напряжённо слушая беззвучие подземелья. Капель не постукивала нигде, почва сплошь сухая.

Улита освоилась при свечном свете в глубоком подполе и с любопытством заглядывала то в правый, то в левый подземный ход.

– Налево пойдёшь – жизнь потеряешь, направо пойдёшь… – таинственно шептала она.

– Помолчи, – велел Род, ещё напряжённо вслушиваясь. И решительно пошёл направо.

– Почему туда? – шёпотом осведомилась Улита.

– Там кто-то истиха чихнул.

Оба шли, пригнувшись, то и дело касаясь плечами стен. При толчках струйки земли просачивались меж брёвен. Вот отчего плечи и рукава Петрока были в земле.

– Этот ход ведёт в лес, – обернулся к спутнице юноша.

– Как ты знаешь? – удивилась Улита.

– После расскажу…

Он уловил впереди шуршание, мелкие торопливые шаги и тоже заторопился. Боярышня стала отставать, но не жаловалась, поспешала молча.

Вот чёрная понка[85]  [85] ПОНКА – верхняя одежда в виде накидки.


[Закрыть] заколыхалась впереди иноческим покровом. От них уходила женщина. Не монахиня. Огненные кудри выбивались из-под понки, когда она временами вскидывала голову. Видно, ей трудно было дышать.

– Стой! Кто ты? Все равно не уйдёшь, – крикнул Родислав.

Звук его голоса пропадал тут же. Никакого эха в подземелье…

Улита нагнала и тоже закричала:

– Стой, блудня!

Понка застыла. Убегавшая стояла, не оборачиваясь. Преследователи не устремились к ней. Все устали. Всем не хватало воздуха.

– У кого в вашем доме жёлтые глаза? – обернулся юноша к боярышне. – Ну не жёлтые, светло-карие, цвета лесного ореха…

– У Варсунофьи, – не раздумывая, сказала девушки и тут же поправилась (ведь Варсунофьи нет в живых!): – Ещё… ещё жёлтые глаза у Вевейки… Ах ты лярва! – на весь подземный ход крикнула она, так что сверху земляной прах посыпался. – А ну, поди сюда, стерво![86]  [86] СТЕРВО – падаль.


[Закрыть]

Женщина обернулась и понуро направилась к ним. Огненные пряди закрывали лицо. Подойдя, она грохнулась в земном поклоне.

– Мой погрех, госпожа, мой погрех!

Тут уж юноша подался назад, уступив место разгневанной боярышне. Та ухватила огненный пучок в руки и, запрокинув голову виновной, так блябнула[87]  [87] БЛЯБНУТЬ – дать оплеуху.


[Закрыть] её, что та взвыла.

– Я тебе покажу лазутить! Сказывай, кто послал!

– Сама… любопытничала… – ревела Вевейка. Получив ещё две бляблы по щекам (Улитина рука оказалась тяжёлой!), лазутница с рыданиями призналась: – Сам Степан Иваныч… за тобой… наказал приглядывать.

– Приглядывать? Ах, дрянная! – не унималась боярышня, пока Род решительно не остановил её руку. – Ладно. Ступай вон. Я наверху разберусь с тобой…

Род пропустил вперёд виновницу происшествия. Он понял, почему не удалось Вевее убежать от них. У неё не было свечи.

– Подскажи-ка, – сказал он ей в спину, – куда этот ход ведёт?

– К лесу… к грибной поляне, – отвечала, всхлипывая, Вевея.

– А иной? Тот, что в другую сторону…

Сенная девушка перестала всхлипывать, заговорила деловито:

– Оба хода из погреба прорыты невдавне. Называются усами. Правый ус – лесной, левый – речной, ведёт к речке Рачке.

– Куда-куда? – спросил Род.

Но Вевея, дойдя до лестницы, без лишних слов устремилась вверх.

– Поднимись за ней, – велел юноша Улите, – А я проверю левый ус. Свечи ещё хватит.

Он углубился в другой ход. Шёл недолго. Дверь в стене заставила остановиться. Сразу обдало холодом. За дверью мужской голос требовал чего-то неразборчиво. Потом пронзительно донёсся женский крик, переходящий в стон. Род резко толкнул дверь, тяжёлую, изнутри незапертую.

Просторный сруб с земляным полом освещало несколько свечей. Подвешенное к матице, желтело тело женщины, прикрытое какими-то издирками[88]  [88] ИЗДИРКИ – обноски, рвань.


[Закрыть]. В жаровне у её ног краснели угли. От виски в сторону Рода пучеглазо глянул Петрок Малой. Поодаль притулился к срубу человек, в котором Род не без труда узнал Дружинку Кисляка. Тот не слышал скрипа отворенной двери, он в это время обращался к мученице:

– Не таись, Офимушка. Ведь я, служа в Гюрятиных хоромах, видел голубой ларец. Однажды господин при мне извлёк оттуда перстень припечатать грамотку. Ларца-то не нашли, а перстень ты вложила в ладанку на шею сосунка…

– Умолкни, – перебил Пётр ок. – Вон сосунок-то сам пожаловал.

Род не увидел, что изобразилось на лице Дружинки после тех слов. Он бросился на помощь к истязуемой. Петрок безмолвно уступил дорогу.

Освободив от пут руки женщины, Род бережно отнёс её к соломенной подстилке в дальний угол. Заметил, что ступни обожжены и пальцы перебиты в месиво. Когда уложил няньку и склонился над ней, кипарисовый крестик выпал из-за пазухи, повис перед её глазами.

– Крестик… Степаниды… Микулишны, – не произнесла, а выдохнула Офимка. Потом уж из последних сил сказала чётко: – Глазун – убийца твоих родных. Кисляк – предатель.

Тут сын Гюряты ощутил, как начинают холодеть кисти рук Офимки, которые он безотчётно гладил.

Пальцы его невольно скользили по её рукам все выше, к предплечьям. И он вдруг понял, что скользят– то они, как бы убегая от холода, начинающего сковывать умершую. Холод, будто торопясь, двигался от конечностей по всему телу. Грудь ещё тепла… и уже не тепла. Шея, щеки ещё теплы… и вот уже не теплы. Пальцы Рода на холодном лбу. И под ними исчезает, сходит с лица женщины едва теплившийся, но живой цвет жизни, и оно становится жёлто-восковым.

Род отдёрнул руки и вскочил. Дружинки в срубе не было. Боярский отрок тяжело смотрел в глаза Гюрятичу.

– Вот супротивника себе нашёл! – как бы удивлялся он. – Силен не по летам! – повторил он сказанное на пиру Якуном Коробом, да прибавил своё: – Отныне у нас с тобою одна забота – кто кого на тот свет спровадит.

Позади неожиданно прозвенел грозный голосок:

– Если убьёшь его, понадобится убивать меня!

В двери, перед тем впустившей Рода, стояла, вскинув голову, боярышня с такой отчаянностью на лице, с какой она два месяца назад намеревалась прыгнуть в реку очертя голову, если Род не повернёт каюк.

Не ожидавший её появления Петрок оторопел. Слова не вымолвив, вмиг исчез за противоположной дверью. И шаги его гулко застучали по ступеням вверх.

Когда они затихли, Улита первая нарушила гробовую тишину подземной пыточной:

– Куда ведёт та дверь?

– Род не ответил.

– Вот и сгубили наших нянюшек, – ступью[89]  [89] СТУПЬ – самая тихая походка.


[Закрыть] приблизилась к нему девушка. – Выходит, обояко мы с тобою сызнова осиротели. Рюмить ты не велишь. Надо укрепиться духом. Остались без нянек – значит, пришла пора становиться взрослыми. Будем сами жизнь свою рядить, ты по-мужски, я по-женски.

Род молча созерцал умершую.

Улита, сжав в своих ладонях его руку, потянула юношу к себе.

– Пойдём. Она покинула нас. Тело сброшено, как ящеркова кожа. Душа отлетела в лучший мир. Ступай же. Что ты сам не свой?

– Две смерти за один день слишком много для меня, – промолвил Род.

Они прошли знакомой дверью из пыточной в тот самый ус, что вёл к какой-то речке Рачке.

– Ты… ты уже уходишь насовсем?– испуганно спросила девушка.

Род было пошёл в сторону реки, спохватился и вернулся.

– Я от тебя теперь не вправе уходить. От тебя и от Якима. Покуда из вертепа не спасу. Вертеп ваш – не чета языческому. – Он передал свечу боярышне. – Свети!