Текст книги "Кровь боярина Кучки"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 42 страниц)

6

С утра в Кучковом доме позабыли о госте. Такой переполох поднялся! Доносились тревожные голоса, хлопали двери, скрипели под торопливыми шагами половицы. Роду надоело лицезреть на тесовой стене большой сучок как раз против его одра, похожий на подведённый глаз. Овдотьица долго не появлялась. Вот уж и дом затих. Тишина одолела все суматошные звуки, когда женщина, явно взволнованная, внесла сыр, пироги и молоко.

– Что за переполох нынче? – осведомился Род.

– Князь Гюргий прибыл ночью, – сообщила Овдотьица как о чём-то не главном. Видно было, не это тревожило её. – Чуть свет прислал позовника[65]  [65] ПОЗОВНИК – курьер с вызовом.


[Закрыть]. Пригласил боярина с семейством откушать к себе на Боровицкий холм. Вот и сборы до небес.

– Не эти же сборы тебя встревожили? А ведь ты тревожна, – заметил Род.

Глаза Овдотьицы таили внутренний испуг. Она несколько раз открывала рот, как бы себе не веря, прежде чем тихо произнести:

– Варсунофьи нет!

– Где нет твоей Варсунофьи? – не понял юноша, прожёвывая пирог.

– Нигде нет, – в отчаянии сообщила Овдотьица. – Вчера должна была старая сменить у Якимушкина одра Лиляну, сенную девку Улитину, и до сих пор не явилась. Вымолвить страх: не ночевала в хоромах. Усадьбу всю обыскали. Ну не иголка ж в стогу! Как в лес ушла, где мы её видели, больше Варсунофью никто не видел. Улитушка пробыла у брата всю ночь. Утром я отпустила её. Да вот оставила болящего, чтобы покормить тебя.

Род не воздал должного сполошному состоянию вводницы.

– Ну куда могла старуха исчезнуть? Ну, может, в лесу дурнота её одолела от прелого осеннего духа? В лесу искали?

– Найдут, – легкомысленно пообещал Род, допивая молоко. – А сейчас нам самое время лечить больного. Помехи не будет, хоромы почти пусты. А вернутся хозяева – дитё уже здоровёхонько. Зензеверова мазь загустела, я проверял.

Покои боярича были наверху. Мелкие подслеповатые окна выходили на солнечную сторону, слюдяные оконницы не цветные, потому света проникало достаточно. Мальчик под шерстяным покровом лежал смирно, хотя изрядно наревелся, судя по лицу. Он очень походил на Улиту.

– Здравствуй на многие лета, боярич Яким! – приветствовал его Род.

– Ты кто? Ты кто? – открыл глаза и заморгал больной.

– Это юноша Родислав. Он вывел из лесу нашу Улиту, – ласково пояснила Овдотьица.

– Тогда здравствуй и ты! – блеснул глазками Яким, – Здравствуй на многие лета, мой будущий названый брат! Ты мне очень люб.

– От кого тебе ведомо о нашем будущем побратимстве? – удивился Род.

– Прикинулся спящим и подслушал речи Улиты с Овдотьицей, – признался Яким. – Люблю полазутничать![66]  [66] ЛАЗУТНИЧАТЬ – подслушивать, подсматривать, шпионить.


[Закрыть] Тут мне и хворь не помеха.

– Лазутник дорог на час, а там – не знай нас! – наставительно заметил опять-таки удивлённый детской откровенностью Род, осматривая тем временем веред на ноге мальчика.

Чирей готов был вот-вот прорваться, да крепкая кожа не давала ему пути. Нога распухла и при малейшем движении причиняла боль, вот пострел и лежал недвижно, хотя для него не двигаться было ой как нелегко.

– Сейчас все сделаем попригожу, – пообещал Род, открывая склянку с зензеверовой мазью. – Овдотьица, дай чистый лоскут да найди чем перевязать.

Он почти приложил снадобье к больному месту, когда вводница неожиданно бросилась к нему и цепко ухватила за руку.

– Нет, не дам!

– Ты что, объюродела? – оторопел Род. – Ты что, белены объелась?

Женщина и не подумала отпускать руку юного травника.

– Убей, а до конца не верю тебе. Вдруг отравишь?

– Мамушка, не перечь! – взмолился Яким, – Мочи нет терпеть! Я верю ему.

– Нет, нет и нет! – твердила Овдотьица как помешанная, забыв о недавнем доверии к Роду, не отпуская его руки, вся трясясь. – Борись со мною, дерись! Мою жизнь возьми, а его не трожь!

Кошка, сидевшая в ногах мальчика, спрыгнула с одра.

– Сварог тебя вразуми! – растерянно пробормотал Род, опуская руки.

– Мамка, дай пить, – уныло попросил Яким.

Отпустив Рода, Овдотьица потянулась к поставцу за кружкой, расписанной синими птицами. Непризнанный лекарь отложил свою склянку и невольно последовал взглядом за движением женщины. Его насторожил сиреневатый цвет питья.

– Что это? – спросил он.

– Клюквенный морс, – ответила вводница.

– Дай-ка, – перенял он питье и понюхал.

Взял серебряную лжицу на поставце, зачерпнул несколько капель скорее сиреневого, нежели красного цвета и пригубил.

– Откуда это?

Овдотьица с новым гневом взглянула на вопрошавшего:

– Как откуда? Сама ставила, уходя к тебе. Отдай кружку.

– Не отдам, – сказал Род, – Это не клюквенный морс. Это зелье еллевора, ну попросту, чемерицы, морозника. Чуть-чуть примешь, исцелит от чёрной кручины, а употребишь как напиток – быстрая смерть. Вола вдоволь напои – падёт мёртвый.

– Ты лжёшь, язычник! – простонала Овдотьица.

Род, побелев, направился с кружкой к сундуку, куда переместилась кошка. Та сперва отскочила, потом принюхалась, подошла к кружке, стала пить.

– Жаль истинного кота, – грустно молвил Род.

– Мачеха редко бывает у меня и принимает его за кошку, – сквозь слезы усмехнулся больной. – А он – кот Баюн. Так и подкрадывался к мачехину питью, да я его грозным голосом отгонял.

Зелье еллевора напоминает запахом валериану, кошачий ладан, – объяснил Род.

Баюн резко оторвался от питья, обвёл пространство осоловелым взглядом, упал с сундука, задёргался на полу и застыл в оскале.

– Ой! – вскрикнул мальчик и заплакал.

– Кот умер за тебя, – сурово произнёс Род.

Овдотьица, с заломленными руками наблюдавшая эту неожиданную картину, осведомилась:

– Ежели Амелфа принесла взвар, где моё питье?

– Она открыла оконницу, – всхлипывал Яким, – и вылила твоё питье. Сказала, принесла свежего. А я из её рук отказался пить. А она торопилась в гости. Велела самому взять, когда пожелаю. А я не мог дотянуться, веред сильно болел.

Овдотьица обняла Рода и заплакала.

– Прости, если можешь.

Потом она вынесла мёртвого кота, а прощёный травник открыл косящатое окно и выплеснул содержимое кружки. Воздух с Чистых прудов освежил одрину.

– Где зелье? – возвратилась Овдотьица и, взглянув по направлению руки Рода, возмутилась: – Как теперь обличим Амелфу?

Юноша опустил голову:

– Мой погрех. Не подумал о мести. Радовался, что избежали беды.

Женщина посмотрела на него как на несмышлёныша.

– Беда при такой доброте повториться может. – И в знак полнейшего доверия направилась к двери, оставляя боярича наедине с лекарем. – Делай своё дело.

Пока Род прикладывал мазь к ноге мальчика, Овдотьица принесла взвар, напоила Якима, Роду же сообщила, что здешний священник отец Исидор ждёт в его одрине. По изволу боярина он пришёл подготовить будущего христианина к завтрашнему крещению. Род терялся, как поступить.

– Могу ли оставить на тебя больного? Сейчас он спокоен. От зензеверова снадобья боль усилится. Обещаешь ли не снимать повязки, как бы Яким не просил тебя? Сходи за мной лишь тогда, когда он вновь успокоится.

– Обещаю, – твёрдо сказала женщина.

– Теперь я не верю, – покачал головою юноша.

– Вот те крест!.. Хотя что язычнику крест?

Род улыбнулся и, покинув мамушку с её подопечным, стал спускаться к себе в подклет. Сбывалось предсказание Букала. После отъезда Улиты и Богомила, уже обустроившись на ином новце, старый волхв предрекал: «Сменишь мир звериный на человеческий, тут же и веру сменишь. Звери тебя не съедят за веру, люди иноверцев не жалуют». Вот и пришла пора. Только люди ли эти звери? Вчера жалел тронувшуюся умом Овдотьицу: как призраки, ей мерещатся отравители! А нынче призрак воплотился в Амелфу. Самому себе не поверил бы, кабы кот не издох.

Отец Исидор встретил благовонием, исходящим от длинной сиреневой одежды, даже от мягкой сиреневой шапочки. Этот цвет некстати напомнил подозрительную сиреневость Амелфина питья, поднесённого Якиму, и стало не по себе.

– Здоров ли, будущий сын мой? – приветствовал его благообразный священник.

Род склонил голову. Они сели у отворенного оконца, через которое сладко дышали яблони. На столе лежала священная христианская книга «Евангелие», которую Род читал накануне.

– Вижу, грамоте вразумлён, – погладил отец Исидор сафьяновый переплёт. – Теперь будешь вразумляться истинной вере. Кто есть Бог, творец мира видимого и невидимого? Что есть земля и небо? Как ты представляешь?

– Небо я представляю прозрачным человеческим черепом, – отвечал юный язычник. – Земля и небо – жена и муж. Муж обнимает жену, согревает светом, омывает дождём, оплодотворяет – это лето. Жена пробуждается в мужних объятьях – весна…

Служитель христианского храма слушал терпеливо. Ему эти россказни, очевидно, были не внове. Но не перебивал. Как предположил Род, он думал о своём, куда-то поспешал мыслями. Златотканая борода закрывала больше половины круглого лица, тесно от неё было румяным скулам и ещё молодым, занятым жизнью глазам.

– Кто же управляет землёй и небом? – наконец спросил бархатный сочный голос.

– Сварог, – ничтоже сумняшеся, ответствовал Род. – Он вдувает в людей жизнь. Вдавни[67]  [67] ВДАВНИ – давно, с давних пор.


[Закрыть] он сам живал на земле, был царём, научил подданных управлять металлами, жить не скопом, а парами. Теперь он – верховный бог, управитель вселенной. Ему подвластны другие боги. А солнце – Сварожий глаз, наблюдающий за людьми…

– В точности как вот этот, – указал отец Исидор на сучок в тесовой стене против Родова одра, похожий на подведённый глаз. И оба рассмеялись, – Каждому христианину, – посерьёзнел отец Исидор, – подобает ведать, как жить по-Божески в православной вере христианской. Первое: от всей души веровать в Отца, Сына и Святаго Духа, нераздельную Троицу, – наставлял служитель боярской домовой церкви.

А почитатель Сварога вновь прогнал грешное подозрение: поспешает куда-то мыслями его молодой наставник, исправно явившийся на боярский позов, хотя не слишком исправно исполняющий боярскую волю.

– Да что ещё сказывать? – посмотрел гость в окно на низкое солнце, указующее, что вечерять самое время. – Ты святую книгу прочёл, ежели умом чего не постиг…

– Все постиг, – поспешил облегчить дело Род.

Отец Исидор подозрительно вскинул взгляд и сурово продолжил:

– Чего не постиг, вместе постигнем. Буду твоим духовником. Побеседуем не однажды. Завтра обедню отстоишь, доколе не возгласят: «Оглашеннии[68]  [68] ОГЛАШЕННЫЕ – готовящиеся принять святое крещение.


[Закрыть] изыдите!» Выйдешь, обождёшь. Потом примешь святое крещение.

Дверь бесшумно приотворилась.

– Ты ещё не свободен, любезный?

– Свободен, свободен, – ответил за юношу пастырь, лучезарно улыбнувшись заглянувшей Овдотьице.

Проводив до порога отца Исидора, она провела Рода наверх.

– Ох, и натерпелся Якимушка. И я натерпелась. Едва крестное слово, данное тебе, не порушила.

Мальчик, судя по смятой постели, только что метавшийся на одре, был тих, как тополёк при внезапном безветрии после вихря. Чирей прорвался. Гной вытек вместе с ядром. Оставалось тщательно промыть ранку.

– Я тебя только что ругал, а теперь не знаю, как похвалить, – сообщил исцелённый.

Цокот лёгких шагов прилетел и замер у порога. Дверь стремительно распахнулась, и вбежала Улита.

– Ну как вы тут? – Узрела Рода и летний сорт яблок-щёк превратился в зимний. – Ты?

– Он Якимушку излечил, – поспешила оповестить Овдотьица. – Сам изготовил снадобье…

– Вереда у меня уже нет, – подтвердил боярич.

Улита поцеловала брата и опустилась на лавку у окна.

– Даже помозиба не вымолвишь? – спросила Овдотьица, переводя взгляд с мрачного Улитина лица на смущённый лик юноши.

– Моченьки моей нет во вселюдном позоре жить, – отвернулась к окну Улита.

– Ты о ком? – не понимала Овдотьица.

– Об Амелфе.

Вводница снова глянула на несчастных влюблённых и вдруг заспешила:

– Пойду встречу хозяев.

Дверь закрылась за ней, и возникшая тишина долго не нарушалась. Первым подал голос Яким:

– Сестрица, поговори с будущим названым братцем. А то ведь вам долго теперь не бывать одним.

– Что говорить? – сердито отмахнулась боярышня. – Не место, не время.

– А я уши заткну, – смешно заткнул мальчик указательными пальцами оба уха.

– Знаю, как ты затыкаешь уши, а сам все слышишь, – не сдержала улыбки Улита.

Род тоже улыбнулся.

– А и услышу, так никому не скажу. Не бойтесь, – пообещал Яким.

Девушка и юноша взглянули в глаза друг другу, и улыбки с их лиц исчезли.

– Зачем ты предал меня?

– Я?.. Предал?..

– Став сыном моего батюшки, ты никогда не станешь моим женихом, никогда! Разве тебе не ведомо? Зачем согласился?

Род не находил оправдания, вернее, краткого объяснения своему поступку. Ища нужных слов, он вспомнил запавшее в душу выражение Овдотьицы в лесу и вслух повторил его:

– Названый брат – не кровный брат.

– Ты для меня будешь ближе кровного, – некстати вставил Яким.

Улита схватила с сундука вышитую подушечку и запустила в мальчишку. Дверь в этот миг распахнулась, и в палату вступили боярин, его боярыня, а за ними Овдотьица с Петроком Малым.

– О-го-го! У вас весело! – заметил Степан Иванович, сам будучи навеселе.

Румянец от княжого пиршественного стола ещё рдел на красивом лице Амелфы Тимофеевны.

– Да неужто Родислав учинил такое целительство?

– Он, он, – Овдотьица, как умела, стала объяснять изготовление зензеверовой мази.

Род невольно сосредоточился на Амелфе, которая вслед за мужем вкрадчиво подступала к пасынку. С каждым её шагом поднималась тяжёлая теснота в груди юноши. Он предчувствовал неприятность, готовую вот-вот разразиться, и боялся её. С Амелфы он перевёл взгляд на мальчика и увидел испуг в его серых глазах, не зелёных, как у отца и сестры, а серых, какие, видимо, были у отравленной матери.

– Не прикасайся ко мне! – вскинул на мачеху кулачки боярич и, как бы отвечая на всеобщее недоумение, объяснил: – Она нынче хотела отравить меня. И я умер бы, если бы не он, – Яким указал на своего избавителя.

Лицо Амелфы чуть дрогнуло. Она быстро справилась с собой. Глаза Улиты расширились. Стоящий позади всех Петрок стал страшен от напряжения, но лица его не видел никто, кроме Рода. «Тяжко сейчас придётся этой госпоже», – подумал юноша о боярыне, не находя для неё возможности оправдаться. На вопрошающий взгляд боярина ему пришлось чистосердечно объяснить:

– Отрава была в кружке на поставце. Еллеворово зелье.

– Это она принесла, – кивнул мальчик на мачеху. – Овдотьицыно питьё вылила, а своё принесла. Я не стал пить. А потом Родиславчик мне не дал, коту выпоил. А Баюн издох.

Кучка посмотрел на Амелфу. Зловещее молчание воцарилось в одрине. Род ждал, чем оно разрешится, и дождался, к вящему своему изумлению.

– Родиславчик! – глумливо передразнил Петрок.

– Шоб вам повылазило! – пробормотала Амелфа и продолжила громко на местном наречии: – Не жалуют меня дети твои, Степан Иванович. Ежедень ту или иную напраслину на меня возведут. То Улитушку чуть ли не извела. То Якимушку чуть ли не отравила. А тут ещё третий Кучкович намечается – Родиславчик! Хоть тикай из терема, куда очи глянут!

– Так ведь кот издох! – слёзно выкрикнул Яким.

– Кошка сдохла, хвост облез, – с вызовом изрекла боярыня. – Кошке, поди-ка, уж двенадесять годов, а от неё ещё жизни ждут, – нагло солгала она в придачу. Род видел, что кот был отнюдь не стар.

– Ну покончим на этом, – мрачно решил протрезвевший Кучка, – Все – на опочив!.. Варсунофья сыскалась? Нет?.. Овдотьица, обиходь сына. Родислав, изготовься к завтрему. Утром – церковь, вечером – пир.

Все стали расходиться.

– Теперь понадобья нет в былице Офимке? – подошёл к боярину Род уже за порогом.

– Помозибо. Утешил! – обнял его Степан Иваныч и, не дав прямого ответа, ушёл к себе.

7

Род впервые ступил в христианский храм. Дивным все показалось. Лики святых задумчивы и участливы. Потрескивание обильных свечей наполнило его теплотой. Дым благовоний, источаемый кадильницами в руках священнослужителей, отрешил от земной суеты, унёс ввысь, в несказанный праздник. Торжественный хор поднял, возвысил душу, тесно сделалось ей в груди. Твёрдостью и уверенностью укреплял её окающий бас волжанина-дьякона:

– Го-о-о-осподу помо-о-о-олимся-а-а-а…

Грозным напоминанием о страстях земных возвышалось в этом раю распятие. Род как заворожённый не сводил с него глаз. И хотя уже слышал возглас «оглашеннии, изыдите!», не хотел покидать умиротворяющего блаженства храма, уходить в окаянный мир людей. Однако Овдотьица требовательно потянула за рукав.

В церковной ограде, белевшей берёзами, покрытой жёлтым ковром листвы, к ним подошли Улита с Якимом.

– Ох, горе ты моё, горе! – вздыхала боярышня. – И радость, и горе. Радость, что крестишься, горе, что не с того пути в родню входишь.

– Перестань! – в сердцах осадила вводница.

– Батюшка велел твоей крестной стать, я отказалась наотрез, – продолжала своё Улита.

– Твоё возбуяние[69]  [69] ВОЗБУЯНИЕ – непокорность, противодействие.


[Закрыть] мне понятно, – перебила Овдотьица. – А по какой причине отказалась Амелфа? Досачиваешься?

– Ещё бы не досочиться! – бойко встрял Яким. – Мачеха – злица, каких свет не видал.

– Прикуси язык! – велела ему Улита и обернулась к Роду, понизив голос: – О судьбе своей няньки, Родинька, неиспокой отгони. Петрок хорошего обыщика по неё послал, а я ещё лучшего. Моя Лиляна его Дружинку за пояс заткнёт. Помнишь, пряник тебе давала с буквицами? У неё в Красных сёлах одних тёток с десяток. А сестёр родных, сродных, двоюродных и троюродных – в каждом городище! Живо былицу Офимку сыщут. От беды её остерегут и с тобой у любой из тёток устроят встречу. Такой доиск[70]  [70] ДОИСК – расследование.


[Закрыть] самому князю Гюргию не поднять.

– Лилянке верь, а Вевейке нет, – посоветовал Яким.

– Какой Вевейке? – полюбопытствовал Род, не очень-то веря в успех Улитина доиска.

– Лилянка чёрненькая, а Вевейка рыжая, – обрисовал Яким.

– Тоже Улитина сенная девушка, да нутром чужая, – вставила Овдотьица.

– Вевея как Вевея, – отозвалась о служанке Улита. – Не лежит к ней душа, а надобно терпеть.

Гулкий колокол с подголосками возвестил окончание службы. Боярский кощей[71]  [71] КОЩЕЙ – пленник, раб.


[Закрыть] Томилка позвал в крестильню.

– Вон и нотарь[72]  [72] НОТАРЬ – писец, секретарь.


[Закрыть] порется со своей книжищей, перо за ухом, борода по колено, – прищурилась, глядя вдаль, Улита.

В крестильне не было посторонних. Только отец Исидор, дьякон и несколько хористов мужеска пола. Поодаль стояли боярич с боярышней и Амелфа с Петроком Малым, хотя присутствие последнего показалось Роду излишним. А что поделаешь? Любимый отрок боярский!

Восприемниками были Степан Иваныч с Овдотьицей.

Голому юноше в набедренной повязке зябко стоял ось в пустой купели, поливаемому водой. Отец Исидор не стал для него погрузником, как назвал Букал Гурия Мудрого, едва не окрестившего языческого волхва под Киевом. Для погружения в Чистые пруды время настало неподходящее: сентябрь на исходе. Купель же для такого богатыря понадобилась бы не простая, а богатырская.

– Языческий Аполлон! – уловил тонкий слух юноши святотатственный шёпот Амелфы на ухо Петроку.

– Какой полон? – не понял Малой свою учёную госпожу.

Отец Исидор поливал крещаемого водой, отстригал ему щепоть волос.

– …Отрицаешься ли?

– Отрицаюся! – отвечал Род, как ему подсказывали.

«Елицы во Христа крестистеся, во Христа облекостеся…» – пели хористы.

– …Отрицаешься? – снова вопрошал отец Исидор.

– Отрицаюся, – отрекался Род от кузнеца Сварога, от Букаловой веры, от всей своей прошлой жизни.

Призванный в крестильню нотарь сделал запись об усыновлении новокрещеного Петра боярином Степаном Ивановичем Кучкой. Запись была скреплена подписью усыновившего. Род заметил, что Улита уже покинула крестильню, а лица Амелфы и Петрока были сродни тем, что на росписи в белёном притворе храма, изображающей грешников в аду. Отец Исидор благословил торжественное усыновление. Приёмный отец дотянулся и запечатлел поцелуй на лбу юноши. Овдотьица и Яким крепко обняли и поздравили его. Принесли сухие поздравления и боярыня с отроком.

– Где же Улита? – истиха спросил Род Овдотьицу при выходе.

– Опять пошла убиваться моя дурёха, – вздохнула вводница. – Не глянешься ты ей братом.

Когда подъехали к дому и новый Кучкович ступил у ворот на землю, он ощутил тяжёлую руку боярина на своём локте.

– Пойдём, сын Пётр, покажу тебе весь свой достаток, часть которого будет твоей.

И он показал погреба, мёд уши, скотный двор, все службы, даже псарню, где Роду запомнился огромный бырнастый[73]  [73] БЫРНАСТЫЙ – рыже-бурый.


[Закрыть] пёс, прыгнувший, завидев хозяина, и плашмя лёгший у его ног.

– Буян! – восторженно отрекомендовал его Кучка и мановением руки несколько раз заставил то встать, то лечь. – Вот самый преданный мне слуга. Пока он жив, самому жить не страшно. – В огород боярин не повёл: – Тебя Улита с ним познакомила. – И ещё не повёл в избу, высунувшую тесовую макушку из-за глухого тына: – Это поруб, узилище для моих врагов. Чего его смотреть? Только душу мучить.

А хоромы напоминали улей в жаркий час медосбора. Многочисленная челядь сновала по переходам. Каждое крыльцо походило на леток, впускавший и выпускавший тружениц пчёл. Переодевшись в своей одрине, Род поднялся в верхние двусветные сени, белеющие накрытыми столами, пестреющие ковровыми лавками, сверкающие солнечными зайчиками, прыгающими из слюдяных окон. У раскрытой оконницы стояла Овдотьица. Юноша подошёл к ней. Отсюда весь двор был как на ладони. За распахнутыми воротами ясно виднелись подъезжающие тройки, четверни и шестерни. Всадники, правившие ими, спешивались. Лишь у одной кареты возница сидел не верхом на кореннике, а на облучке.

– Гляди-ка, сам Гюргий прибыл, – подняла палец Овдотьица. – И выезд у него по новому киевскому обычаю. Возатай[74]  [74] ВОЗАТАЙ – управляющий лошадьми, кучер.


[Закрыть] не с коня, а с тычка правит шестерней. Как не падает?

– Это чужеземный обычай, – пояснил Род, – Мне о нём сказывал один ведалец, что не раз за морем бывал.

Он вспомнил о Богомиле Соловье. Овдотьица продолжила вслух свои наблюдения:

– Вон гляди, Гюргий шествует с родными и присными.

– Который? – всматривался Род.

– Вон тот, немалого росту, толстый, лицом белый, глаза небольшие, нос длинный и кривой, борода малая. Углядел?

На князе был зелёный кафтан, а поверх него корзно[75]  [75] КОРЗНО – верхняя одежда в виде плаща.


[Закрыть] синее с красным подбоем, застёгнутое на правом плече красною запоною с золотыми отводами. Сапоги зелёные, востроносые. Высокая синяя шапка с красными наушниками.

– Говорят о нём: сластолюбец, не охоч до повседневных забот, все поручает своим вельможам, а они примучивают народ, – продолжала Овдотьица. – А вон, вон! Молодой князь Владимирский Андрей, – возбуждённо привстала она на цыпочках.

– Да который же? – заразился возбуждением Род.

– Да вот тот низкорослый, квадратный, половец. Сын первой Гюргиевой жены, половчанки. По-половецки называют его Китаном или Китаем, враг их разбери.

– Ты почто ругаешься? – удивился Род.

– Не по нраву он мне. Лицо – камень. Мысли слишком глубоко спрятаны.

Род не задумался над её словами. Не лицо этого князя, а яркая богатая одежда привлекла недавнего лесного отшельника. На молодом сыне Гюргия был кафтан малиновый, подпоясанный золотым источнем[76]  [76] ИСТОЧЕНЬ – мужской пояс.


[Закрыть] с четырьмя концами. Воротник, рукава, подол кафтана ниже колен, края корзна – все наведено золотом. Сапоги красные. Шапка желтоватая, не очень высокая, с синими наушниками и красной опушкой.

– А вон ближний боярин Гюргиев, – пояснила Овдотьица, – Короб Якун. Своего воспитателя Симоновича, суздальского тысяцкого и подлинного правителя, князь уж с собой не возит. Слишком стар сын варяжского выходца Шимона. Почитай, лет уже девяносто небо коптит, православную чернь примучивает. А с вельможеством расстаться до смерти нет сил.

В сени входили гости. Шумный говор заглушил пояснения Овдотьицы. Она и Род отвернулись от окна к вошедшим. Вводница ещё успела шепнуть юноше, метнув глазами в седого усача с голой, как колена, головой:

– Дружинник Громила, самый искусный и мудрейший советник Гюргия.

Перед выходом хозяев и князей появились гудцы[77]  [77] ГУДЦЫ – музыканты.


[Закрыть] и, когда двери распахнулись, грянула торжественная музыка.

«Птицы радуются весне, младенцы матери, а мы, княже, тебе, – славили государя суздальского молодые голоса. – Гусли строятся перстами, а град наш твоею державою!»

Князь благосклонно взглянул на хозяина дома, ему величание понравилось.

– Милости просим! Милости просим! – поясно кланялись высокому гостю боярин с боярыней.

Подошли с поклонами Улита и Яким, а следом за ними Овдотьица подтолкнула Рода.

– Славные у тебя дети, боярин, – похвалил Гюргий, глядя на Улиту.

– Моя кровь! – обнял Якима с Улитой Кучка.

– Поздравляю и с новообретённым сыном Петром, – впились в Рода маленькие глазки Гюргия. – Вылитый молодой Гюрята. Две капли воды! – не утерпел он прибавить.

– Мой христианский долг пригреть сироту, – пробормотал Кучка. – В честь него и пир.

– Помню Роговича, – вздохнул князь, не спуская глаз с Рода. – Случилась у нас нескладка, да зла я на него не держал, – произнёс он значительно и положил руку на плечо юноши, – Будь мне верным слугой.

Род склонил голову.

Гости рассаживались по поставу[78]  [78] ПО ПОСТАВУ – по порядку.


[Закрыть]. В челе стола – боярин с боярыней, князья Суздальский и Владимирский. Виновника торжества не по чину, а по случаю поместили рядом с Андреем Гюргиевичем. Якима по малолетству увели, а Улита осталась на пиру. Род заметил, что Андрей не спускал щёлочек-глаз с боярышни. Она была чудо как хороша. Привлекало червчатой яркостью подпоясанное прямое платье из золотой камки с широкими длинными рукавами, снабжёнными наручами. Пояс и наручи одного цвета, затканные золотым шитьём. Подол изукрашен каймой, а верх платья круглым отложным воротником. То и другое богато вышито. Потому что, как объясняла Овдотьица, нечистая сила не может ни войти, ни выйти через отверстие, защищённое вышивкой. Саму носительницу такого наряда, видно, не обременяла собственная красота. С детской игривостью она бросала тайные взоры через стол в сторону Рода, сидевшего рядом с Андреем, встречала пристальный взгляд князя и тут же отводила глаза.

Музыка приглушала застольные голоса. Слышали друг друга лишь сидящие бок о бок. Соседи Рода, князь Андрей по правую руку и Короб Якун по левую, своей значительностью стесняли его. Андрей с непроницаемым половецким лицом почти не замечал юношу. Он или опускал голову, поглощая яства, или поднимал её, пожирая глазами боярышню. Зато Якун оказался куда как разговорчив. Густая жёсткая борода его, коротко постриженная под Гюргиеву, то и дело мелькала перед вежливым Родом, вынужденным к нему оборачиваться.

– Говорят, ты со зверями в лесу на волчьем молоке вырос? – обдавал его боярин хмельным духом.

– В лесу вырос, – подтвердил Род. – Не со зверями, а с людьми и не на волчьем молоке, а на овечьем да козьем.

– Все равно лес – не город. Там жить тяжело, – пробасил Якун.

– Нет, боярин, – ответил Род. – В лесу деревья человеку силу дают. Они живут дольше, они крепче, вот и делятся своей крепостью. Особенно дуб, сосна, кедр, берёза. Не зря люди любят делать из дуба все от полов и лавок до ложек и гребней. И хороводы вокруг дубов водят, и костры из них жгут. А берёза жён питает силой. Женское дерево!

– Значит, от деревьев ты лишнюю силу взял? Значит, ты сильнее нас, горожан? – жуя, спрашивал Якун.

– Ну, жизнь иных деревьев короче нашей, – уклонился от прямого ответа Род. – Ель и осина не дадут тебе силы, боярин, а ещё твою отберут себе на потребу.

– Однако ты больше с дубами да кедрами знался, а? – смеялся, тряся окороченной бородой, Якун, – А мы, горожане, больше по ельникам да осинникам охотимся с соколами на зайцев. Мы, стало быть, слабее. А дай-ка я пожму твою руку?

Он, ухмыляясь, сжал крупную кисть юноши. И ухмылка внезапно схлынула с его лица, высокий боярский лоб покрылся испариной.

– Отпусти, – Он потряс под столом рукой и совсем иным, уважительным взглядом окинул юного соседа, – Вижу, вполсилы ты со мной поздоровался. Однако силен не по летам! Обмануться можно. Лешего принял за человека, вот мой обман.

– Я не леший, – возразил Род.

– Ну не поставь во грех, повороти в смех, – доброй улыбкой оправдался боярин. – Скажи-ка мне, лесной житель, что ты сейчас ешь? – спросил он, меняя разговор.

Род, ожидая подвоха, показал на своё блюдо:

– Гуся.

– Рыбу, а не гуся, – захохотал Якун, – Только здесь, в Красных сёлах на Мосткве-реке, готовят таких гусей. Выбирают из рыбы все кости, бьют её в ступках, пока не станет как тесто, потом в изобилии начиняют луком и шафраном, кладут в деревянные формы в виде барашков и гусей, жарят в постном масле на очень глубоких, вроде колодцев, противнях, чтобы прожарить насквозь, и подают. Кто не знает, примет за гусятину или баранину. Я тоже принимал поначалу, пока секрет не узнал.

Род с удивлением положил в рот кусок и ощутил отдалённый вкус рыбы.

– А что же ты, богатырь мой, не пьёшь, а закусываешь? – спохватился Якун, – Пиршественная чара пустовать не должна. Дай-ка налью тебе медку. Какой более уважаешь? Малиновый, черемховый, яблочный?

– Благодарствую, боярин, – отодвинул Род свою чарку. – Хмельных медов отродясь не пивал. Вот в тесном кругу попробую, тогда и на пиру осмелею.

– Меду не хочешь, инда испей вина, – не унимался Якун. – Чем наполнить твой кубок? Ренским аль романеей? Заморские нашим не чета: у нас – на хмелю, винограда нет. Хоть сказано: «Не упивайся вином, в нем же несть спасения», – однако познакомимся с тобой кубками. Как тебя звать-величать?

– Родислав Гюрятич.

– А порекло?

– Пётр.

– Ну, Пётр-Родислав, за твою силу. Чтоб достало её честно жизнь прожить.

Музыка стихла. Говор заполнил сени. Перекрывая его, князь Гюргий повелел:

– Пришла пора речей. Аршин сукна швецам и кувшин вина певцам!

Кучка одарил музыкантов, виночерпий обнёс их напитками, и гудцы, откланявшись, удалились.

– За нашего государя и моего дорогого гостя! – поднял свой кубок боярин Кучка и влепоту произнёс здравицу в честь Гюргия, сидящего по другую руку боярыни.

– Гляди-ка, – басил Роду на ухо Короб Якун, пока говорил хозяин дома. – Ендова-то в руках Степана Иваныча серебряная, с носиком, по венцу золочены травы резаны, весом полсемигривенки… Богат Кучка, местный властелин. И вмале, и ввелике богат! Да власть его клонится к закату. Даже самому долгому дню приходит конец. Так природой устроено.

Охмелел Якун Короб, заметно охмелел. Да и все охмелели.

– Помнишь, Громила, семилетье тому назад отличились мы под Рязанью? – через стол кричал Гюргий своему дружиннику.

– Это когда печенежский богатырь Темирхозя от нас побежал да на бегу был убит? – тихо спросил молчаливый Громила.

– Должно быть, опять ходили за зипунами? – ядовито вставил Кучка, намекая на зряшный поход.

– Доколе ты будешь ноздри мне щекотать, Степан? – вспылил князь. – Я долготерп. Но ты моё долготерпение не испытывай.

– Пока меня не сожгут, из твоей воли не выйду, – сразу осёкся Кучка.

– Тебя не сожгут, – пообещал князь, – По-христиански похоронят, а не по-вятски.

– Вятичи тоже христиане теперь, – робко возразил Кучка.

– Что это ты затеял строить на Боровицком холме, отец? – громко через стол перебил нехороший разговор Андрей.

– Детей наплоди сперва, – не мог угомониться Гюргий, сверля малыми глазками Кучку, – У меня одиннадцать сыновей и две дочки, а у тебя по одному каждого полу.