Текст книги "Кровь боярина Кучки"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 42 страниц)

6

– Ой, глаза мои не нарадуются! Дорогой кунак опять рядом! А Байбачка первый тебя узрел! «Вон, – показывает, – на городьбе сидит, ногами болтает!» Душа рванулась к тебе, тело дрогнуло. Привык в вашей неразберихе жить, сжавшись в комок. Боялся навредить…

Разговор длился долго. Чекман узнал все черниговские трудности Рода.

– Где Итларь? – спросил бывший пленник.

– В Диком Поле, – вздохнул Чекман. – У отца своего Тугоркана. Слаб старик. Не отпустил сына в Киев… Эй! – хлопнул Чекман друга по плечу. – Мы с Итларем добыли тебе несравненный дар!

– Какой дар? Мне? – изумился Род.

– Тебе, тебе! – зажёг свой орлиный взор берендейский княжич. – Только – шш! Не пытай до времени. Дар наш, как волшебную ладанку, подарю на прощание. Теперь ответь прямо: что замыслил, идя в застенок?

– Спасти истязуемого боярина, – понурился Род.

– Как спасти? – затруднился Чекман. – Ты один. Палачей несколько. Охраныши – звери. – Род молчал. Берендей продолжил: – Твоё дело вывести его, подать знак. Наше дело взломать ворота, похитить вас. Большего не смогу, дорогой. Выведешь, как сумеешь, да? Свою голову мне за тебя не жаль, да? В головах же моих людей я не волен…

– Перестань, – обиделся Род. – Думаю, и ворота взламывать не понадобится. Выведу узника, переберусь с ним через тын… Вервие нужно прочное, да не толстое, чтоб за пазухой не выпучивалось. Будьте наготове. Трижды прокричу филином.

Чекман выглянул из хаты, произнёс несколько слов по-своему. Вскоре Байбачка внёс маленький бунт верёвки, тонкой, как для сушки белья, крепкой, как из конского волоса.

Род, чуть напружившись, оторвал конец.

– Ай, гнилая! – вскричал Чекман.

– Нет, – улыбнулся юноша. – Сила моих рук многажды превосходит вес моего тела, вот в чем тайна.

Княжич недоверчиво покачал головой, в обнимку вывел друга во двор и, расставаясь, застенчиво спросил:

– Двадцать два года живу на свете, а ни разу не слыхивал, дорогой, как кричит ваш филин?

Род прижмурил глаза, набрал воздуху и мысленно оказался в родном лесу:

– Ух-ух-ух-ух-у-ух!

Берендеи сбежались, заполнив двор. Чекман – руки в боки – хохотал всласть, потом обнял юношу:

– Прежде всего спасайся сам. Будь живым-невредимым!

Облака, позлащённые заходящим солнцем, погасли, когда Род подходил к заветной корчме. Счастливая встреча с Чекманом убрала с дороги все трудности: не надо было разыскивать Вашковца, пожитки и конь схоронены у берендейского княжича, да ещё помога за спиной обеспечена. Можно смело приступать к опасному делу. «Охрабри меня, Бог!» – вспомнил Род краткую молитву Нечая.

– Не поспешай, боярин, – услышал он тихий голос и обернулся. Его окликнул притулившийся у уличного тына Якубец Коза. – В корчму нам входить не след. Чем меньше глаз нас увидят, тем лучше, – наскоро проговорил он и строго спросил: – Не отдумал, боярин?

Род помотал головой. Якубец понимающе кивнул и пошёл вперёд. Улицы, затыненные по обеим сторонам, были однообразны, как ходы лабиринта. Правда, из-за высоких палей поднимались хоромы, и с рисунчатыми закоморами, и без оных, а то и просто верхушки тесовых крыш. Да эти особенности враз не приметишь, заблудишься в одиночку, как пить дать. Хотя Чернигов – городок невелик, если сравнить с Господином Великим Новгородом, но там Род чуть ли не каждую верею отличит и скажет, чьи это ворота.

На неведомо каком перекрёстке к ним внезапно подошёл человек, скрытый чёрной понкой, как монах. Видно, он их ждал.

– Иди с ним, – велел Якубец Роду. – Бог тебя храни!

Уже впотьмах пришли на окраину посада. Здесь, под тыном первой переспы, расположился широкий двор. У ворот вздымалась в небо чёрная ветвистая ветла. Ах, как обрадовала эта ветла!

– Позови Мисюра, – велел привратнику спутник Рода.

Невдолге явился низкий широкоплечий бородач. При слабом мерцании изгоревшего в руках стражника факела только и видно было обширную бороду.

– Грамотея привёл.

– Кто таков?

– Монах-расстрига.

– Головой ручаешься?

– Сказано, привёл.

– Помозибо.

– Не на чем.

Чёрная понка исчезла. Привратник калитку – на засов. Бородач обернулся к Роду. Глаз не видно из-под бровей.

– Я обыщик княжеский Мисюр Сахарус. А тебя как звать?

– Севериан, – назвал Род первое походящее имя, пришедшее на ум.

– Отшиби себе память, Севериан, и замкни уста, – таков был грозный совет уже на ходу.

– Упреждён, – ответствовал Род.

Двор широк, утолочен ногами, как земляной пол в хате. В тёмном безлунье можно углядеть мрачное строение посреди двора. Видимо, под ним и находился поруб. Зато в избе поблизости от ворот светились маленькие оконца, и люди то и дело выскакивали мочиться с высокого крыльца. Мисюр вёл нового писавца в противоположную сторону. Толкнув дверь в низкую избу, пошарив рукой по стенам, он открыл следующую. Чем же так дурно пахнет? То ли палёностью, то ли свежими внутренностями?

Род, войдя за обыщиком, оказался в сиянии трёх Свешников: один на столе, два – по стенам. Следом за тремя свешниками он увидел и три столба: два вкопаны в земляной пол, а третий лежит на них под потолком перекладиной. Возле одного из столбов сложены шерстяной хомут с длинной верёвкой, кнутья и ремень. Под перекладиной стоял голый по пояс человек, тот самый шишкоголовый, козьебородый, который привиделся Роду ещё в ложне Святослава Ольговича, а потом был описан Святославовым доброхотом боярином, принявшим северского школьника в кромешном покое. Неужели этот несчастный с выпученными рёбрами и есть боярин Коснятко? Рядом с ним – мужик в просторной рубахе навыпуск и

– Мы пришли, – совсем иным, уютно-домашним голосом произнёс Мисюр, усаживаясь за стол. – Присаживайся и ты. Вот писало, а вот пергамент… Это опытнейший наш кат Лутьян Плакуша. А это новый писавец Севериан, – познакомил он Рода с чубатым. Пытуемого не представил.

Род глянул на убористую скоропись прошлых допросов, чтобы знать, как писать, и, к вящему своему сожалению, убедился, что перед ним истинный Коснятко, сам Будимир Зарынич, Как эти пауки испрокудили дородного уважаемого боярина!

– Продолжим наше занятие, – спокойно и деловито не приказал, а предложил Сахарус.

Великоватый суконный башлык, что предусмотрительный Чекман дал Роду как головной убор, то и дело спадал на глаза. Требовалось поправлять его.

Род увидел, как Лутьян перекинул длинную верёвку через поперечный столб, завернул боярину руки за спину и вложил их в хомут. Потянув верёвку, дюжий кат вздёрнул пытаемого головой к перекладине, и тот повис на вывернутых руках. Пыточную избу огласил долгий стон.

– Что ещё нам подскажешь? – спросил Мисюр.

Ответом был тот же стон.

Род увидел на земляном полу ещё одно бревно, а через него перекинуто другое, к которому кат привязал ремнём босые ноги пытаемого. Став на поперечное, он ещё более вытянул тело несчастного и нанёс первый удар кнутом. От крика, показалось, весь застенок сотрясся.

– Что ж ты не отвечал, боярин? – укоризненно спросил Сахарус. – Ты же ключник Святослава Ольговича, всю его жизнь должен знать. Вот и поведай нам, а мы сметим что где.

– Я больно испугался, – простонал мученик, – не смышлю отвечать. Дайте опознаться.

– Опознавайся, – согласился Мисюр и, не дождавшись ответа, обратился к Плакуше: – А ты помоги ему.

После второго удара, оставившего кровавый пояс на боярском боку, Коснятко сказал:

– В селе Мелтекове кобыл княжеских три тысячи да коней тысяча.

– Пиши, писавец, – велел Мисюр. – А ты, боярин, продолжи.

Продолжения не последовало. Шишкоголовый, козьебородый страдалец с каждым ударом сильнее выл, но членораздельно не произнёс ни слова. Лишь после того как Лутьян Плакуша вставил по два перста его рук и ног в железные тиски и поочерёдно начал закручивать винты, Коснятко не выдержал:

– В селе Игореве в погребах вино, мёд, железо и медь… На гумне девятьсот стогов сена…

– Скуп ты, скуп ты, однако, – приговаривал Сахарус, следя за пишущей рукой Рода, – Изрядно пишешь! – похвалил он прилежного новичка.

Пытаемый опять замолчал. Пытчик крутил его на виске до мути в глазах, потом выстриг плешь на макушке, лил ледяную воду почти по капле, лишь стон и рык – вся отдача.

– Крутенек, сучий потрох! – не выдержал миролюбивого тона даже толстокожий Мисюр.

Род тем часом соображал, как спасти Коснятку. Опрокинуть стол, поднять обоухую чугунную жаровню с угольями, что вчетвером носят, опорожнить её на выбритого Плакушу, воспользоваться смятением, снять с рук мученика хомут, оборвать ремень с ног, взвалить тело на плечо, он достаточно худ и лёгок… Достанет ли времени перемахнуть через тын с этакой поклажей? По ту сторону берендеи ждут, по эту выбежит охрана, хотя и пьяная, да обильная. Отобьёшься и вырвешься… без боярина на плече. Если б даже он смог убить ката и обыщика, все равно через двор не перейти незамеченным. Чуть воодушевлялся и вновь колебался Род. Ничего путного в голове не складывалось.

А Лутьян зажёг веник в жаровне и умело водил по жёлтой спине боярина.

– В Пути-и-ивле, – истошно завопил тот, – на княжом дворе… восемьдесят корчаг вина, пятьсот берковцев[274]  [274] БЕРКОВЕЦ – десять пудов.


[Закрыть] меду, семьсот рабов…

– Что ты мне все про мёд да вино, про коней да кобыл? – закипал свирепостью Мисюр Сахарус. – Про злато, про серебро говори, про каменья с мехами!

В сенях возник шум, раздались шаги… Распахнулась дверь, и в застенок вошёл – ну кто бы мог ждать? – сам Владимир Давыдович.

– Што тут у вас? – вкрадчиво спросил он, вращая вытаращенными очами. Желчный, как волчий перец. Да к тому же после хмельного пира по всей видимости чмурной.

– Крепкий орешек, – мотнул головой обыщик в сторону пытаемого на дыбе.

– Ну, Будимирушка, – с медоточивым укором подступил черниговский князь вплотную к вытянутому телу, – пошто упрямишься нам споспешествовать? Ведь наше злосердие тебе ведомо. Сам же посылывал донести о нём в Новгород-Северский своего челядинца Третьяка Косолапа. Ведь посылывал? А?

Коснятко разинул щербатый рот, зашевелил разорванными губами:

– Открыть измену вашу – мой долг… Никакого Третьяка Косолапа у меня не было…

Род, ошеломлённый упоминанием о Третьяке Косолапе, заметил ещё одного человека, вошедшего с князем в застенок. В звероликом жердяе, притулившемся к дверному косяку, он узнал тысяцкого Чудина, прозванного Нечаем истым онагром. Стало быть, они с князем вдвоём вошли. Обережь – во дворе. Думалось, князь в одиночку сюда явился. И встрепенулась надежда спасти Коснятку. Именно присутствие такой важной персоны вдохновило эту надежду, родило новый план. Тысяцкий отягчал дерзкий замысел, но не перечёркивал. Оставалось точно поймать подходящий миг для внезапного действия. Исподлобья взирал Чудин на происходящее, будто его дело – сторона.

– Никакого Третьяка Косолапа у тебя не было? – проявляя завидную выдержку, совсем ласково спросил Владимир Давыдович.

Истязуемый помотал головой.

– А сегодня Фёдор Кутуз… Ты ведь знаешь Кутуза? Мы невдавни его в Новгород-Северский отправляли с посольством… Так вот он нынче сказал, что твоего Косолапа твой князь – глупая его голова! – вернул к нам в Чернигов. То ли посольником, а скорей всего пролагатаем.

Быстро же пришлось вспомнить Роду о легкомысленно позабытом Кутузе! А заодно задаться вопросом: как вызнал этот княжеский отрок слова Коснятки об измене Давыдовичей? Ведь Святославу Ольговичу Род передал их почти один на один. Правда, при сем присутствовал воевода Внезд. И никого более! Поистине колдовской выглядела осведомлённость Кутуза…

– Не ведаю ни о каком Косолапе, – хрипло прошамкал мученик.

Князь, отходя от дыбы, хлопнул себя по ляжкам:

– Не ведаешь!.. Он не ведает! – При этом Владимир Давыдович выразительно посмотрел на ката Плакушу.

– Ломаю, ломаю, а твёрдости не убавилось, – виновато отозвался Лутьян о своей жертве.

И тут вступил в дело «истый онагр».

– Кой дьявол возиться с …? – непристойно выругался Чудин. – Посыланы приставы по Третьяка Косолапа, поймут его с часу на час, вот тогда будет разговор. А с этим…

Никто не успел моргнуть глазом, как выхваченный из ножен меч сверкнул в неверном свете застенка. Чудин схватил его оберучь[275]  [275] ОБЕРУЧЬ – обеими руками.


[Закрыть] и, как зверя освежевав, рассёк подвешенное на дыбе тело. В жаровню с угольями рухнули внутренности Коснятки, наполнив застенок невыносимым духом.

«Привык убивать на охоте, а не в бою», – мелькнула в голове Рода ошибочная мысль о Чудине.

Подобрав с полу одежду казнённого, убийца вытер свой меч, вложил в ножны и обернулся:

– Пойдём, государь, отс… – Он поперхнулся на слове.

В какие-то доли секунды, стремясь предотвратить смерть Коснятки, Род бросился к тысяцкому, да опоздал. Тогда он завладел князем. Приёмом Бессона Плешка взял его в замок – одна рука на горле, другая на шее. Ещё чуть-чуть, и хрустнут шейные позвонки. Этот приём удался на славу, ведь Мисюр Сахарус и Лутьян Плакуша да и сам Владимир Давыдович были поглощены страшной смертью Коснятки.

– Руки к бёдрам! Тесней руки к бёдрам! – строго приказывал Род здешнему властелину.

Князь и без того не двигал ни одним членом, задыхаясь в страшных объятьях.

– Да это ж Третьяк Косолап! – завопил онагр, норовя выхватить только что вытертый меч.

– Азарий! – хрипло взмолился князь, с ужасом глядя на своего защитника.

Тысяцкий оставил в покое меч и беспомощно закричал:

– Измена!

Кат и обыщик ошалело таращились, не зная, что предпринять.

– Всем замереть! – вспомнил Род бродничьи повадки. – Я погибну лишь с вашим князем. Сейчас мы с ним тихо выйдем… Мисюр, возьми свешник, посвети в сенях… Так… Близко не подступать! Князь будет жив, покуда… Плакуша, не балуй с вервием. Тоже мне арканщик!

– У-у, будь ты проклят! – прошипел Чудин.

– Мне за что быть прокляту? – озлился Род, пятясь с князем к выходу, – Проклят ты, убийца! Скольких ещё убьёшь! Вижу головы в преступной твоей деснице… ныне ещё живущих, ведомых мне людей. Держишь… за пучки волос… как редиски… Примешь муки за них… вечные, неземные муки!

Чудин содрогался от бессильного гнева, издали следя, как пятится Род с полонённым князем.

– Смерть моя! – задыхался властитель Чернигова.

– Смерть твоя не близка, – чуть ослабил хватку Род, – Жди… на пятое лето… в большом кровавом бою. Красавица княгиня… в Диком Поле – подружия половецкого хана…

– Что он мелет! – не стерпев, дёрнулся полупридушенный князь, – Откуда… такое… ведомо?

– Слишком мы… прижаты друг к другу, – толковал Род. – Глас души твоей… доходит ко мне. Она… знает. Я… чую.

Выбрались из застенка во двор.

Должно быть, охраныши углядели из окна необычное – выскочили, запаляя факелы…

– Вели, чтоб не приближались, – шепнул Род своей жертве.

– Назад!.. Назад!.. – хрипел князь.

Тысяцкий замахал руками, подступая к охранышам. Обережь замерла вдали.

А вот и ветла… Очень кстати эта ветла! И охрана, и тысяцкий, и Мисюр с Лутьяном держались все же не слишком-то далеко. Не успеть закинуть верёвку на зубец тына, не успеть через него переправиться. А густолистая ветла – истинная спасительница!

– Эй, прочь от ворот! – приметил Род подозрительные движения.

Пусть отпирают ворота после. Он уж перемахнёт на ту сторону. Их отпереть нескоро – запоров много.

– Ну не поминай лихом, княже! – попросил Род и, отшвырнув обмякшего властелина, вспрыгнул на нижнюю ветвь ветлы.

– Йа-а-а-а! – словно звуковой нарыв прорвался угрожающий рёв внизу.

Стало быть, Азарий Чудин неприметно успел приказать, что надо. Стрелы полетели тотчас. Да в чёрную ночь сквозь крону ветлы стрелять – как слепому в грош. Мгновения понадобились, чтобы извлечь вервие из-за пазухи, закрепить один конец на вершине, а другим себя опоясать. Вот ветла будто поклонилась кому-то там, на улице. Низко поклонилась. Беглец, окровавив руки, стал на землю по ту сторону тына. А в округе ещё стоял крик неведомой здесь лесной птицы: «Ух-ух-ух-у-у-ух!»

С гиканьем, свистом пролетела ватага всадников, смяв выскочивших из ворот княжьих кметей, и исчезла. Род, сидя на коне, представил пустую улицу, свисающее с ветлы тонкое вервие, искажённые злобой лица Чудина и князя. Вот уж устроят доиск! А берендеев за горло взять – руки коротки! Эти шальные гости очертя голову носятся, где не след. Куда исчез беглец с пустой улицы? Разве у зубоскалов доищешься? Тщетно будут рыскать в поисках Третьяка Косолапа приставы. Со вчерашнего дня его нет на посольном дворе. Не миновал он и городских ворот. Правда, сквозь Новгород-северские ворота проезжали горластые берендеи размять коней в холодной ночной степи. Неусыпные бесы эти черные клобуки!

Так, радуясь удачному бегству, рисовал себе мысленно живую истинную картину ведалец, пока не оказался далеко за первой переспой. Здесь обнялись с Чекманом.

– Чуешь, на ком сидишь, дорогой? – потрепал берендейский княжич по холке коня, что унёс Рода от беды, – Наш с Итларем тебе подарок! Храни его, говоря по-вашему, как зеницу ока.

Только тут узнал всадник знакомый терпкий дух в своих ноздрях: дикая степь… потный хурултай… свежесть водяной лилии…

Род приник к конской шее, обхватил её руками и услышал сдержанное ржание кобылицы.

– Катаноша! Я узнаю её! – крепко сжал он руку Чекмана, – Как вам удалось?..

– Ха! – ткнул его княжич кулаком в бок. – Сантуз, должно быть, ворот рвал на рубахе. Текуса выдрала со зла не одну косичку. Но ты заслужил, джигит! А пока – до скорой встречи. Ай-ё!

Чекман ласково опустил понукальце[276]  [276] ПОНУКАЛЬЦЕ – легкий хлыст.


[Закрыть] на круп кобылы.

«До скорой встречи», – с надеждой подумал Род, сберегая в сжатой ладони тепло дружеской руки. Резкое столкновение с огромным пространством родило свист в ушах. Тело, как в бездонном нырянии, рассекало чёрный воздух степи. Род долго ощущал в руке тепло друга. «До скорой встречи»… Ох, лучше бы пропустить эту встречу скорую!

7

Обустроив приют для четвероногой подруги в конюшне Олуферя-лабазника, заложив вволю овса и сена, Род намеревался немедля отправиться с донесением к Святославу Ольговичу. Да ночь, судя по звёздам, была уже так глубока, что подумалось: лучше дождаться утра.

Ещё давали себя знать три бессонных ночи в степи, где и в час отдыха он глаз не смыкал, помятуя о Несмеяне Лученце. Войдя в скованную сном Олуферью хоромину, он нащупал своё место на голбце, рухнул, не раздеваясь, и заснул без снов как убитый…

– Даже не позобал[277]  [277] ЗОБАТЬ – есть.


[Закрыть], даже словом со мной не обмолвился, – жаловался утром хозяин, родич Орлая, своим постояльцам-долгощельцам, – даже не разоблачился, лишь корзно сбросил. Эх, дела! Выпил только жбан взвару и – в гости к Сновиду…

Долгощельцы уплетали свиной сычуг, набитый гречневой кашей. Род, умывшись ледяной водой и опрянувшись, пристроился к ним. Уныло выглядели молодые мужики-долгощельцы, городские бездельники поневоле.

– Где Нечай Вашковец? – За всех осведомился Корза Рябой.

Род кратко рассказал все, что мог.

– Выходит, мы теперь с Нечаем лишь на поле брани сойдёмся? – развёл руками Кузёмка Ортемов.

– Ох, грехи наши, Господи! – вздохнул Олуферь и с последней надеждой устремил взгляд на Рода. – Что же нас ожидает? Как мыслишь?

– Осада, – поднялся Род из-за стола. – Кровь и брань, а кому и смерть. Будем наготове.

– Да за что же это нам, простым людям? – вскипел лабазник. – Доколь князья, в сёдлах сидючи, народными кулаками будут меж собой драться?

– Прадеды ещё вопрошали, – хмуро вставил Орлай. – Правнуки будут вопрошать…

– Ты-то чего моложный такой? – удивился Род, уходя, – Не молодцуешь, не сквернословишь, опустил голову…

– Апрось свою плохо видел во сне, – совсем понурился Орлай, – Будто медведь её задрал…

– Все мы по дому вот как истосковались! – провёл ребром ладони по горлу Корза Рябой.

Род чуть-чуть постоял, да так и ушёл, не сыскав слов в утешение.

Князь принял его в большом покое, где обычно соборовал[278]  [278] СОБОРОВАТЬ – совещаться (собор), а также совершать обряд елеопомазания над тяжелобольным.


[Закрыть] со старшей дружиной. Не присев заговорили о черниговских кознях. Святослав Ольгович все выслушал с видимым спокойствием, лишь при рассказе о стойкости истязуемого Коснятки и его гибели на скуластую щеку князя выкатилась слеза.

– Азарий Чудин поплатится головой!

– Ой ли! – усомнился Род. – Пока до его головы дойдёт, ты, государь, недосчитаешься ещё нескольких своих.

– У меня всего одна своя! – вздрогнул князь.

– Ах, не то молвил, – смутился юноша. – Покуда померкнет жизнь в грешной голове Азария, он других твоих сподвижников обезглавит. Среди них – воевода Внезд.

Раздосадовало Ольговича такое пророчество.

– Дурное зришь, ведалец! – рыпнул[279]  [279] РЫПАТЬ – ворчать, гневаться.


[Закрыть] он.

– Не гневись на мои слова, – вздохнул Род. – Впредь попридержу язык. О ином сегодня забочусь. Посольник черниговский нейдёт из дум. Как мог прознать Кутуз мои тайные слова от имени Коснятки? Нас было трое – ты, воевода и я.

Князь пухлыми руками хлопнул себя по жирным ляжкам и натужно расхохотался.

– Яснее ясного! Внезд предал! Ведь не я же? Враг возьми всех моих врагов!

Юноша с ужасом смотрел в это хохочущее узкоглазое скуластое лицо. Таким ему ещё не приходилось видеть князя Северского. За нарочитым хохотом таился неуёмней гнев. Вот кутырь вскочил и неуклюже, тяжело забегал по палате, воздымая руки с растопыренными пальцами.

– Внезд!.. Не может быть!.. Не верю! Сам себе не верю!

Понял Род, насколько дорог князю друг-предатель. Как родной!

– Доиск!.. Досочиться до корней измены! – пырскал[280]  [280] ПЫРСКАТЬ – брызгать слюной.


[Закрыть] Святослав Ольгович, – Пытка отопрёт замки и тут, и тут! – ткнул он перстом в лоб, затем в левую грудь.

Дрогнул Род при слове «пытка»:

– Не надо, государь. Без застенка вызнаю у воеводы истину, – Ольгович хмыкнул. Юный ведалец поторопился досказать: – Хоть и не ручаюсь за успех…

Вспомнил, как сопровождал названого отца в Олешье, где завёлся конокрад из местных. Подозренья были, доказательств не было. Букал на глазах юноши и мужиков-олешцев силой воли вынудил виновного признаться и представить доказательства.

На позов князя кликнули в палату воеводу Внезда.

– Ах, Славята Изечевич! Верный мой пестун Славята! – вспоминал тем временем Ольгович того боярина в Чернигове, что принял Рода в темноте, не оказав лица и не назвавшись. Юноша дословно изложил их разговор, – Не вспомню, – князь наморщил лоб, – что за несогласица случилась у Славяты с моим родителем. Из-за чего боярин перешёл к Давыду от Олега. Однако ох как он любил меня и брата! Значит, любит до сих пор. Такую преданность не сыщешь днём с огнём.

Явился Внезд. По княжьему велению Род повторил свою черниговскую одиссею. Бритый череп воеводы лишь чуть-чуть поник. Мясистое лицо было непроницаемо.

– Не молчи! – просил кутырь с явной надеждой, что верный воевода все сомнения вокруг себя развеет без труда.

Внезд пробормотал не то, совсем не то:

– Жду, покуда бахвал нахвалится.

– Речь не о бахвале, Внездушка, а о твоей измене, – вкрадчиво промолвил князь.

Воевода поднял тяжкий взгляд на юного посольника:

– Иной врёт, только спотычка берет, а этот врёт, что и не перелезешь!

– Перелезай, друже, перелезай, – настойчиво просил Ольгович.

Однако Внезд молчал.

Кутырь вскипал, как на большом огне. Дыханье становилось шумным. Казалось, вместе с выдохами из разверстых уст властитель метал искры, словно огнедышащий вулкан.

– Пошто пошёл служить Давыдовичам? – потряс палату страшный шёпот.

– Бог с тобою, государь! – воскликнул воевода.

– Пошто спознался с Фёдором Кутузом?

– Знать его не знал допрежь… – пятился Внезд к низкой сводчатой двери.

Его смятенье окончательно взбесило князя. И в самом деле! Как так – знать не знал? Кто же Фёдору Кутузу передал слова Коснятки? Вылгать вздумал глупый воевода!

Ольгович уже бросился к двери, отсекая отступленье Внезду, бросился, чтобы позвать людей, и… Род сызнова представил ужасы застенка. В два шага он оказался за спиной предателя, возложил руки на этот неприятный голый череп. Внезд от внезапности рванулся, но головы освободить не смог. Вскинувшись, он ухватил харапугу за запястья.

– Не бойся, воевода, – внушал Род. – Открой всю правду благодетелю. Велю и заклинаю: открой всю истину, ничего не утаи! Ну говори же, воевода, говори! Ну, Внезд, мужайся, не молчи, не обрекай себя на муки…

Виновный рухнул на пол.

– Государь! – завопил он. – Я не предатель! Я лишь Богданке Омельянову… Сидел с ним на пиру в тот вечер. Взял меня чмур!

– Какой… Богданко… Омельянов? – опешил Святослав Ольгович.

– Из младшей твоей дружины воин, – взахлёб говорил Внезд. – Омельяна Веденяповича сын.

Князь, нырнув под свод, приотворил дверь.

– Боярин Пук! – и тихо повелел: – Богданку Омельянова из младшей дружины взять за приставы! – Обернувшись к воеводе, князь примолвил: – Вон! С глаз моих долой! – Оставшись наедине с Родом, он обнял его: – Ну помозибо! Воеводу спас. Дрянного, млявого, а все же спас. – И, приблизив губы к уху, доверчиво поведал: – Воеводами я не богат…

Род, превозмогая главоболие и слабость, про себя отметил, что не в воеводстве дело, а в любви Ольговича к этому обритому мордовороту. Чуть погасла вспышка гнева, и доволен князь, что «Внездушка» остался вне опасности.

реке Рахне, то есть жизнь боярская? Или недоволен, что Коснятко не спасён? Или просто позабыл за сварой вокруг Внезда? Тут же мысли приняли не менее печальный оборот: от пытки воеводу спас, зато обрёк на муки какого-то Богданку Омельянова… А голова болела, ноги не несли, в руках кололи иглы… Надобно скорее отыскать в почти что не знакомых переходах боковушу-умывальню. Вот задец, а рядом… Тут возник какой-то странный шум в хоромах, будто радостный сполох. С чего бы?

Вымыв руки и прочтя молитву, Род вернул почти всю силу, что ушла на воеводу, и довольно бодро зашагал к выходу. А мимо уже взад-вперёд сновали княжьи отроки и пасынки[281]  [281] ПАСЫНКИ – боярские отроки.


[Закрыть]. По широкой лестнице, стеснённый местной челядью, спускался важный человек в шеломе с ярким чупруном. Вокруг него из многих уст летело одно слово громким шёпотом: «Герольд, герольд!»

Род, выйдя из дворца, услышал, как пронырливые бирючи скликают горожан:

– К Курским воротам!.. К Курским воротам!..

Вдруг неуверенно и несогласно ударил перезвон с ближайших колоколен.

Род обратил внимание на двух вельмож, красивых, молодых, изрядно приодетых и очень разных. Один как смоляной бычок – весь в чёрном и сам чёрный, лишь змеец по дорогим одеждам золотой. Другой, потоньше, помоложе, светел аки ангел, из-под острой княжьей шапочки с опушкой – светлые кудри, не борода с усами, а нежный светлый пух вокруг чувствительного рта. Оба только что сошли с крыльца. Род, поздравствовав их, спросил:

– В честь чего колокольный звон?

– Суздальский князь к нам жалует, – осклабился чернявый, – А когда сюда пожаловали мы, – вздохнув, продолжил он, – в колокола не били, не выходили с хлебом-солью.

Тут сам Святослав Ольгович с приближенными вышел на высокое крыльцо. Рядом боярин Пук нёс на огромном блюде каравай с солонкой.

– Где же Гюргий? – спросил Род, глядя в глубину усеянной народом улицы. От Курских ворот двигались всадники. Возглавлял их витязь, вовсе не похожий на суздальского Гюргия, скорее на владимирского Андрея, да не Андрей.

– Гюрка обещал и не явился, – пояснил чернявый. – Сына своего прислал Ивана. Вот и радость словно бы не в радость.

– Да, это Иван, – подтвердил светлокудрый князь ли, княжич. – В Муроме у батюшки я видывал его.

– Иван? – В груди Рода сердцу стало тесно: жених Улиты!

– Шуба-то объярь![282]  [282] ОБЪЯРЬ – плотная шелковая ткань.


[Закрыть] – завистливо сказал чернявый, – Золота, лученчата, подол соболий!

Сын суздальского властелина, окружённый рындами[283]  [283] РЫНДА – телохранитель.


[Закрыть], проехал ко дворцу. Народ, шарахнувшись от плетей обережи, прижался к тынам, а затем заполнил улицу.

– Нет, не пойду на пир, – резко заявил чернявый. – Меня не чествовали, как Ивашку будут чествовать. Я оскорблён. А ты пойдёшь, Владимир?

Светлый юноша расширил небесно-голубые очи:

– Святослав Ольгович станет гневаться.

Род знал, что его место во дворце. Такому торжеству не соучаствовать значит обидеть Северского князя. Но сил никаких не было очертя голову кидаться в эту раз наряженную людскую гущу. Сейчас бы – к Олуферю, к долгощельцам поболтать, не мудрствуя, повечерять да соснуть.

– Мы повстречались, да не познакомились. – Род счёл, что просто так уйти от собеседников не влепоту.

– Перед тобой Владимир Святославич, князь Рязанский, внук Ярославов, – назвал приятеля чернявый.

– Какой я князь Рязанский? – смутился светлоокий юноша. – Дядя Ростислав исхитил мою княжщину. Даже из Мурома прогнал. Вот и пришлось податься к Северскому князю, авось чем поможет.

– Изгои мы с тобой, изгои! – обнял Владимира приятель, – Вот ведь и я, – грустно поведал он, оборотясь к Роду, – князь Иван Ростиславич, галицкий изгнанник, живу в Берладе с малою дружиной милостями тамошних владетелей. Князем меня произвели на свет, да жизни мне не дали. За глаза теперь зовут Берладником. Я не сержусь. Оружием орудую изрядно. Отслужу Ольговичу, и кончатся, даст Бог, мои скитания. Мне хоть маленький удел, хоть захудалый городишко…

Расчувствовавшись, он попытался обнять Рода, как Владимира, тот увернулся.

– Ты – князь! Может, я смерд?

– Обличьем ты не смерд, – подмигивая, хохотнул Берладник. – Да и повадками, и речью тоже. Хотя и скромен. Должно быть, сын боярский.

– У тебя бывалый глаз, – заметил Род.

– Помыкаешься да постранствуешь с моё, станешь бывальцем, – положил ему руку на плечо галицкий изгой, – Пойдёмте-ка, друзья, – пригласил он, – Я знаю тут одну уютную корчму с галушками, с вишнёвыми варениками да с медком боярским[284]  [284] БОЯРСКИЙ, КНЯЖОЙ МЁД – хмельные напитки высшего качества.


[Закрыть]. Пусть пузыри пируют наверху, а нам внизу – раздолье!

– Вишнёвые вареники? Зимой? Иванушка! – засомневался муромчанин.

– Ха! – толкнул его вперёд Берладник, – Да пусть в них хоть свиная требуха заместо вишни, был бы мёд крепок. А уж он истинно боярский, даю голову на отсечение… – Он вёл друзей к рыночной площади. – Теперь ты, удалец, открой всю подноготную, – велел он Роду, – Как величать, звать, откуда урожденьем, воспитаньем… Ну!

Род по дороге коротко поведал о себе. Иван внимал вполуха. Владимир слушал, сморщив лоб. Уселись в полутьме за вытертый дубовый стол. Распорядительный Берладник пошёл к заседке договариваться с посидельцем о ястве и питье. Голубоглазый муромский изгнанник склонился к Роду и, щекоча щеку пушком, стал говорить:

– Прости мою докуку, Родислав Гюрятич. Не мне бы сообщать такое, и не тебе бы слушать. Уж больно страшна тайна, что лежит у меня в памяти касательно тебя. А тороплюсь открыть её, оттого что наша жизнь сейчас непрочная. Сегодня жив, а завтра, гляди, – рать. Тут мне и славу запоют. Не зря глаголется: мёртвому тимпан не погудка!

– Да что ты медлишь? – в свою очередь нетерпеливо придвинулся к муромскому изгою Род. – Что тебе ведомо?

– С мальчишеских лет помню, – жарко заговорил Владимир, – Взял меня батюшка впервые на охоту. Свежевали вепря у костра. Был с батюшкой боярин Микула Дядкович. Теперь его уж нет в живых. А перед тем служил он в Киеве в великокняжеской дружине среди отроков. Однажды на пиру завёл знакомство с выходцем из Красных сел. Тот выходец пасынковал в какой-то из боярских обережей. Уж так сдружились – водой не разольёшь. И тайные их жёнки были закадычными подружками. Тот суздальский беглец свою привёз боярину в Кучково как невесту. Дрянюка сделалась боярыней. Как звали штуковатого[285]  [285] ШТУКОВАТЫЙ – хитрый.


[Закрыть] лгача, все тужусь вспомнить, да не вспомню.