Текст книги "Кровь боярина Кучки"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 42 страниц)

7

Хвойное сушьё в костре искрило. Из чащи раменья[501]  [501] РАМЕНЬЕ – лес рядом с полем.


[Закрыть] виделось поле с булавочной луной в июньском светлом небе.

– Вот уж и червец стали именовать по-новому – иунем, – завязывал беседу Силка.

Молчание…

– Сегодняшняя ночь – купальная, – объявил Силка. – Вскорости наступит час цветения разрыв-травы.

– Когда нальёшь мне кипятку? – поторопил Род безучастно. – Никак не уйму дрожь.

– Далече ускакали мы от страшной той поляны, а ты не успокоишься, боярин, – вздохнул Силка. – Потерпи чуть. Мой горшочек-скорокип уж начал запузыриваться… – Он сунул руку под одежду, достал с груди перстень Жилотугов. – Вот… вынул из руки убитого головника. Так зажал, едва извлёк. Три чужих смерти враз вместо одной твоей, и всё – перстень!

Род молча взял реликвию. Потом спросил:

– Что в поле смотришь?

– Так ведь там кони наши застреножены, – ответил Силка. Переждав молчание, он вновь воззрился на пепелёсый небосвод над синим морем ржи: – Напасть какая нынче на луну: не наливается, а будто усыхает на подъёме…

В то же время он заметил, что господский взгляд блуждал не в небе, а в огне костра, будто в нем бывалец-господин искал некую тайну. Однако потерявший дар воспитанник волхва, как ни сосредоточивался, ничего в огне не видел.

– Ну что уставился? – вскинулся он на Держикрая. – Гляди в поле на свою луну.

– Я на коней гляжу, – оправдывался Силка. Оставшись без ответа, надеясь все же завязать беседу, он свернул речи на иное: – Вчера, едва подъехал к храму за твоей милостью, узрел юного инока. И тут-то инок мне поведал, что ты пойман княжескими кметями. Я опрометью – к боярину Якиму, бух ему в ноги: спасай-де господина моего! Он – во дворец. Оттуда возвратился тучей. Я раным-рано подкараулил, как тебя везли на казнь, и… вовремя поспел! Спас тебе жизнь…

Род слушал уже в третий раз о подвиге слуги. И в третий раз как эхо повторил:

– Ты спас мне жизнь! – И с горечью прибавил: – Кому она нужна? Разве вот сыну? Юный инок вовсе и не инок. Это мой сын.

Очи Силки в отсвете костра расширились, как у обрётшего ночное зренье филина.

– Вот оно как, боярин? Пригож твой сын! Я сразу заподозрил сходство, сам себе не веря… Большую жизнь за сорок лет ты прожил, взрастив такого сына!

– Не я его растил, – признался Род. – А жизнь – большая… Множество людей… То появляются, то исчезают… Иные возвращаются… А я средь них – наедине с собой… Опять ты смотришь в поле?

– Луна совсем исчезла, – испугался Силка.

– Должно быть, хмарью заволочена? – предположил Род.

– Нет, небо не моложное. – Силка снял горшок с костра. – Вот кипяток, боярин. Заваривай! Пусть крепость зверобоя дрожь в тебе уймёт.

– Боюсь я за Якима, – отхлебнул Род зелёный кипяток, – Введёт его моя судьба в великий грех! Помнишь, что ты подслушал?

– Как не помнить? – пососал Силка сахарный сколок и отпил. – Дословно помню: «Если братцу не дадут жить, клянусь убить самовластца!»

– Ему не ведомо, что я остался жив, – вслух размышлял Род.

– Зря ты боишься за боярина Якима. – Силка отёр губы рукавом. – От страшных слов до страшных дел… ух, далеко! А хоть бы и исполнил клятву… Наш нынешний властитель – такая ноша на плечах народа, слишком долго не протащишь. И тиуны, и мытчики Андреевы овец умеют превратить в волков. Нельзя так помыкать людьми!

Род дул на кипяток, отхлёбывал и снова дул.

– Не торопись, Силантий, – молвил он. – Все властелины – тяжкий груз. И чем их больше, тем тяжельче. При Гюргии не жизнь была, а кровь. Андрей хотя и кулаком, да обуздал князей. Боюсь, с его безвременным уходом нас, северян, ждёт лютая судьба южан. Не хочу этого. Теперь вот даже сокрушаюсь, что не попригожу напоследок говорил с великим князем. Промеж нас не государственные, а сердечные дела. И все ж таки не попригожу…

Силку, видимо, не пронимали речи Рода. Или он попросту не понимал господских дум. Опять глядел из чащи в поле…

– Ой, что с луной? – вскочил он вдруг. – Вновь обозначилась… Сперва черна, потом кровава, а теперь двулика… Одно лицо зелёное, другое жёлтое… А посреди неё два ратника секутся обоюдоострыми мечами… У одного кровь из головы… Другой белеет ликом, как молоко текущее…

Род тоже встал, всмотрелся и быстро вышел в поле:

– Гаси костёр. Седлай коней.

– Помилуй, Родислав Гюрятич! Што с тобой? – ополохнулся Силка.

– Со мной ништо. С Андреем худо, – сказал Род. – Страшное явление в небе знаменует княжью смерть. Скачем в Боголюбов!

– Никуда не поскачу, – оперся Силка. – Тебя не отпущу. Довольно! Из Москвы в столицу сыкнулся неслухом, едва остался жив. Сегодня рвёшься сызнова. А коли на сей раз не выручу? Опомнись!

Нет, одержимый не опомнился. Тщетно Силка повисал на нём, напрасно хватал за руки…

Род поскакал: Ощущение – как в Диком Поле в предрассветный час побега. Только впереди не видно Беренди. И окоёма не видать, лес застит окоём. А ветер, как тогда… Ах, Силка! На кого оставлен? Да ещё с ломовой конягой, выпряженной из телеги смертника. Своего-то Воронка господину уступил.

А ведь так ладно все было придумано! Род предвкушал укрыться в тишине Букалова новца, пересидеть, доставить туда сына Глеба и – в Вятскую республику! Там тешиться сыновним благом, наконец– то усластиться долюби тем миром, что создал Бог для человека… Как просто было: из Мостквы-реки да в Волгу, а из Волги – в Каму, а там – Хлынов, и Кошкаров, и Никулицын – богатый выбор вольных городов для сына, для себя, для внуков… И – все прахом! Мечты – в сторону, голову – в омут!

Вот просека, поляна, где зарыты тела злосчастных катов… Вот торная дорога Владимирская…

Надобно, не доскакав заставы, сделать клюку, обтечь столицу лесными тропами. Кружной путь долог, да короче, чем разговоры со сторожами: «Кто таков? Откуда? И зачем?»

Должно быть, крепко спит Владимир в предрассветный час. Не ведает беды. А если нет её? Избегнув казни, рваться в Боголюбов – все равно что из огня в полымя… А полымя уж близко. Между Владимиром и Боголюбовом вёрст десять с небольшим, как между Киевом и Берестовом.

Вот и застава… Как миновать её? Рогатина опущена, но… сторожей не видно. Что за притча?

Всадник с разгону перемахнул препятствие. Заря ещё не занялась, а улицы полны людьми. Куда они спешат? Град Боголюбов невелик, Андреем учреждённый и украшенный. Род здесь впервые. Обычай городских застройщиков везде один: прямое перекрестье улиц, посреди – храм, площадь и детинец. Туда все и спешат. Зачем? Ему не отвечают.

Истошный крик:

– У Михна занялось!

И сразу многогорлое:

– Шарапь, ребята!

Не горожане – бродники…

Вот и гранитное узорочье дворца. Красива воплощённая мечта Андреева! А где же обережь? Ни одного охраныша!

Род беспрепятственно вошёл. Стрельчатые окна уже обильно пропускали свет. Украдкой, по-мышиному то там, то сям мелькали людские тени с воровскими ношами. Никто не останавливался на его оклики, будто не видя и не слыша. Мышиное шуршанье в мёртвой тишине…

Узкие высокие ступени каменной лестницы в кровавых пятнах… Лестница с крутыми поворотами. Пятна увидят в нишу под неё. Род подошёл и на полу в углу увидел человеческую руку в белом рукаве ночной сорочки. Рукав кровавый. Из отрубленной руки вся кровь уже стекла. Он поднял эту руку. Червлёный след повёл его к чёрному ходу из дворца. И тут было не заперто. Даже открыто. «Опоздал! – шептали губы, словно заговор творили. – Опоздал!»

Род с невысокого крыльца спустился в огород. Ещё сверху увидел в огороде белое тело в пятнах красных ран. Узнал ужасное лицо Андрея. Десницы у князя не было. Спинами к нему стояли двое, громко вздоря. Один-то Анбал Ясин, другой Роду незнаком.

– Не трожь его! – кричал Ясин незнакомцу. – Собаку выбросим собакам. Кто дотронется, тот враг нам и умрёт, как он.

На это незнакомец тихо молвил:

– Ах ты изверг! Государь наш взял тебя в рубище, а ныне ходишь в бархате. А тело благодетеля оставил без покрова…

Ясин, весь в брызгах крови, не вложивший в ножны кровавого меча, бросился с ним на обвинителя.

– Остановись, Анбал! – произнёс Род.

Оба обернулись. Лик незнакомца выражал лишь скорбь. К ней примешалось удивление при виде Рода, держащего отрубленную руку. Зато Анбал перекосился от испуга.

– Ты… ты живой? – по-щучьи разевал он рот, как выброшенный на песок из родной тины.

– Кто он? – Родислав кивнул на обвинителя Анбала.

– Кузьмище… Кузьма Кыянин…

– Ах, Кузьма Кыянин…

Род положил отрубленную руку на грудь убитому.

– Поди, Анбал, и принеси, чем накрыть тело.

– Где я возьму? Дворец разграблен…

– Ты ключник. Знаешь что и где, – выпрямился Род.

Ясин торопливо удалился.

– О, господин мой, господин мой! – запричитал Кузьмище, склонясь над телом. – Как не учуял ты лихих врагов, когда они на тебя шли? Как не сумел их одолеть? Ведь ты одолевал булгар поганых! – Кыянин посмотрел в сторону Рода. – И этот из их числа!

Род, проследив за его взглядом, заметил рудую каплю на своём корзне. Стало быть, от княжеской отрубленной руки… Однако на подозрение Кыянина он не ответил. Не было сил пускаться в разговор. И не подумалось, чем это обернётся для него.

Вернулся Ясин из дворца, принёс ковёр. В него и завернули тело.

– Помоги отнести в церковь, – велел Род.

Снесли втроём. Церковь оказалась запертой. Анбал привёл пьяного сторожа. Тот отказался отпирать:

– Бросьте в притворе. Вот носятся, нечего делать…

На крупный разговор сошлись зеваки. Все с ранья были пьяны. Всех боголюбовцев споили погреба великокняжеские.

Кузьмище вновь запричитал:

– Уже тебя, мой господин, твои холопы знать не знают! Бывало, из Царьграда гость придёт иль из какой иной страны, христианин ли из Руси, поганый ли из Поля Дикого или латынец фряжский, прикажешь: «Поведите его в церковь в ризницу, пусть смотрит истинное христианство, крестится…» Бывало, и крестились многие. Узрели славу Божию и украшение церковное. Теперь везде восплачут по тебе… Свои же не пускают тебя в церковь положить…

Род, взявши за плечо, остановил Кыянина:

– Слезам не время. Приведи попа. Чтоб государь был похоронен по поставу.

Кузьмище, всхлипывая, удалился. Сторож запер дверь в притвор.

Род обернулся к Ясину:

– Веди к Якиму.

Анбал повёл, клюя покляпым носом после кровавого ночного пиршества. Род глядел по сторонам, стремясь запомнить путь. Боярские хоромы, у коих бревна-то ещё не потемнели, жались ближе к дворцу. Далее тянулись избы и с ними вперемежку – терема дружинников.

– Всех за ночь кончили, – изрёк Анбал, убавив шаг и поравнявшись с Родом. – Постельничий Прокопий, воевода Михн… Да что там!.. Всех!.. Вот Жидиславич, кажется, убег. Да вот Кузьмшцу ты мне помешал прогнать из жизни.

– Жаль, государя твоего убить не помешал, – глухо отозвался Род.

– Я на него… он на меня… – путался в речах Анбал, – Когда я на него напал, он на меня кричал: «О, Горясер!..[502]  [502] ГОРЯСЕР – убийца святого князя Глеба.


[Закрыть] Ты Горясер!» Какой я Горясер? Тот был наймит, я – мститель!

– Чей мститель, дурья голова? – потерял выдержку Род.

– Твой! – нагло посмотрел ему в лицо Анбал. – Яким сказал: «Ныне казнил брата, завтра казнит нас. Промыслим об этом князе». Вчера у Петра, своего зятя, он нам так сказал.

Род учуял смрад из уст Анбаловых.

– Ты пьян!

– Мы все нынче пьяны, – пробубнил Ясин. – У входа во дворец нас объял страх. Спустились в погреба и охрабрились чем покрепче. Потом охрану вырезали. Постучали в княжескую ложню.

– Много вас было? – спросил Род.

Ясин посчитал в уме:

– Двадцать… вроде двадцать.

– Он вам открыл?

Ясин опять задумался. Стал вспоминать:

– Ефрем Моизич – у него голосок тонкий – позвал, чтоб вызнать, у себя ли князь: «Господине! Господине!» Государь спросил: «Кто там?» Ефрем проверещал, будто постельничий: «Прокопий». Мы слышали, князь молвил спальному прислужнику: «Поробче, а ведь это не Прокопий?» Я подскочил, ударом ног высадил дверь… Тьма была в ложне хоть глаз коли. Наверно, Андрей Гюргич искал меч святого убиенного Бориса-князя. Этот меч всегда держал он в головах, как знал, что пригодится. Да я днём ещё убрал его, ключи-то у меня! А меч-то греческой работы. Ефрем Моизич прочёл надпись на мече: «Пресвятая Богородица, помоги рабу твоему… В лето по Христе…»

– Так вы боролись с безоружным? – спросил Род.

– Мы не боролись, мы убивали, – поправил Ясин. – Однако Андрей Гюргич был силен! Первого же уложил… Впотьмах решили: сам князь упал. Добили своего же. Андрей же Гюргич отбивался и ругал нас на чем свет…

– Ругал? – остановился Род, пытаясь с ясностью представить ужас этой ночи в кромешной тьме великокняжеской одрины. – Что говорил?

– Ругал нас: «Нечестивцы!» – вспоминал Анбал. – «Какое зло я сделал вам? Прольёте кровь, Бог отомстит мой хлеб!» Долго он держался. Мы друг друга переранили. А я во тьме хорошо вижу. Князь упал от моей сабли. Мы побежали… Внизу Ефрем Моизич остановил: «Государь сошёл с сеней. Я видел». Тогда Яким велел: «Ну так пойдёмте искать его!» Все слышали стон. Он внизу затих. Кучков зять Пётр взял у меня свечу, нашёл кровавый след. А уж Ефрем Моизич поднял хай: «Погибли! Мы теперь погибли! Скорей ищите!» Скоро его нашли. Наш государь сидел под лестницей за каменным столпом. Первым ударил Пётр, да не попал, только отсек десницу. Яким добил Андрея Гюргича…

– За что? – простонал Род. – За что такой позор?

– Не за тебя? – осклабился Анбал.

Лживые бесы заиграли в выпуклых его зрачках. Род отвернулся, спросил, куда пришли. Узнал: пришли к Петру, Кучковичеву зятю, где собирались накануне.

Взошли на сени. За большим столом, пригодным более для пира, чем для чего-либо иного, стоял Яким. Он говорил Петру, держа берестяной лоскут в дрожащих пальцах:

– Вот принесли ответ владимирцев.

– С чем посылывал ты во Владимир? – спросил Пётр.

– На рассвете послал им упредительную грамотку: «Не собираетесь ли вы на нас? Так мы готовы принять вас и покончить с вами. Ведь не одной нашей думою убит великий князь. Есть среди нас ваши сообщники». – Яким прибавил: – Про сообщников я ради страху приписал.

– И что ж владимирцы? – насторожился Пётр.

– Этих холопов-каменщиков, как их называют ростовчане, наш подвиг привёл в ужас, – поморщился Яким, – Они ответили: «Кто с вами в думе, тот пусть при вас и остаётся, а нам не надобен…»

Яким отшвырнул грамотку. Пётр почесал в затылке.

Ефрем Моизич за другим концом стола священнодействовал над грудой драгоценностей: монеты золотые и серебряные складывал слева от себя, каменья-самоцветы скучивал справа, кресты наперсные, огорлия, а также кольца, серьги, наручни[503]  [503] НАРУЧНИ – браслеты.


[Закрыть] слагал перед собой. Тут подошёл к нему Анбал, сгрёб, сколько позволяли толстые кровавые персты, и опустил в бездонный свой карман. Моизич побелел лицом и не сказал ни слова.

Тем временем Яким на шум вошедших поднял взор, обвёл палату мутными глазами и увидел Рода.

– Братец?.. Жив!..

Он распростёр руки и… пошёл на названого брата, будто не Род казался призраком, а сам он обернулся страшным упырём, принявшим чужой образ. Лик, кудри, очи рано постаревшего Якима… даже голос – и на всем адова печать!

Род отшатнулся, бросился опрометью по стонущим ступеням, глотнул на крыльце воздуху и – вниз во двор к распахнутым воротам, где его пытались удержать.

За ним гнались. Он ощущал спиной погоню. Улицы были полны ворами, груженными чужим добром. Род сновал меж ними, боясь коснуться происходящего. Он помнил, что за ним гнались. Однако силы иссякали после бессонной ночи и всего увиденного. Задохнувшись, он прислонился к тыну и тут же вздрогнул от прикосновения к руке.

– Ну нипочём тебя не остановишь, Пётр Степаныч, Родислав Гюрятич!

– Ты кто? Ты кто?

– Опять Томилку не узнал! Как и тогда, в бою под киевскими стенами в обозе…

Ужасно постарел Томилка! Безвременье не красит.

– Тебя Яким за мной послал?

– Яким Степаныч? Со вчерашних пор его не лицезрел. Слуга твой ищет господина. Пришёл на двор к боярину Якиму. А я его привёл к боярину Петру. Ты вышел, мы не смогли остановить…

Подоспел Силка.

– Уф, сердце выскочит! От раменья, где жгли костёр, скакал я за тобой, боярин. Ломовика загнал. Другого отыскал у той поляны, где остались мёртвые головники и их телега. До Владимира добрался, взял нашу кареть со скарбом и коней. Здесь, в Боголюбове, нашёл приют у старого знакомца, боярского конюшего…

– Так ты нашего боярина к Кюриле Хотуничу ведёшь? – забеспокоился Томилка. – Ведь у него конюшим друг твой Баженок. Однако это не гораздо! Двор Хотунича почти у площади, а там теперь самый зыбёж!

– Кюрила ещё затемно бежал в свою глухую вотчину, – сообщил Силка. – Баженок сказал: крадёжники их двор уж посещали, взяли, что осталось, и ушли.

– Одни ушли, придут другие, – нахмурился Томилка, – Чужаками Боголюбов полон до краёв. Даже из дальних деревень слетаются хапайлы, как стервятники на падаль.

За разговором подошли к дворцу. Род оглядел площадь.

– Где мой Воронко? Утром привязал вон там, у коновязи…

– Ах, утром привязал? – хлопнул себя по ляжкам бывший кощей Кучки, – Значит, отвязал кто-то другой. Нынче мало ли кому отвязывать!

Силка успокоил, что из Владимира скакал на тройке. Кони есть.

Томилка стал прощаться. Волновался, как бы и до его боярина не дорвались с татьбой. Хотя и обережи много, и сам Кучкович не из тех, за кем сейчас охотятся, да все ли это знают.

– Скажи, дружище, – придержал Томилку Род, – ты помнишь битву у Большого Рута, видел, как я отдал князю Андрею свою игренюю кобылу, не знаешь ли её судьбу?

– Я даже имя её помню, – просиял Томилка. – Катаноша! – И нахмурился. – Князь чтой-то невзлюбил её. Отдал в обоз. Там наши коновалы быстро уходили твою красотку. Сапатая пошла на шкуру… Ну, не кручинься, Родислав Гюрятич. Дай поцелую руку… Ну дай пожать не по-боярски, а по-человечески. Приведёт ли Бог свидеться?

Ещё одно лицо ушло из жизни Рода навсегда.

Идти пришлось совсем недалеко. И дом, и двор боярина Кюрилы были разорены. В пустом амбаре – только кареть с поклажей и кони – Силкино хозяйство.

– Пора отсюда ноги уносить не мешкая, – настаивал Силантий. – Тут место не для нас. Возьмём твоего сына и…

– Истину ты молвишь, – согласился Род. – Да прежде надобно исполнить одну священную обязанность.

Он поискал глазами нужный короб, вскрыл и извлёк шёлковую ткань: на красном поле среди сказочных растений расположились львы с золототкаными мордами и золотые попугаи. Такая «мысленная красота» изготовлялась в шёлкоткацких мастерских Севильи, Малаги, Мурсии. Не для печального обряда, а для радости привёз её на свою Родину скиталец.

– Я скоро возвращусь, – пообещал он Силке. – Отдохни – ив дальний путь!

– Ух, красота какая! – разводил руками восторженный слуга. – Подобный пир души я испытал сегодня, взглянув на боголюбовский дворец.

– Опять же твоя правда, – согласился Род. – Я как глянул на тройное окно лестничной башни в замке Андрея, так и вспомнил дворцы немецких рыцарей по Рейну и по Эльбе: арочные окна, колончатые пояса…

Жаль, не пришлось нашему князю долго любоваться своим детищем.

Род ушёл в церковь, где лежало тело убиенного. У паперти стоял народ. Притвор уж был открыт. Кыянин отдавал распоряжения. В церковь внесли гроб каменный. Род подошёл к монаху, назвавшемуся игуменом Козьмодемьянского монастыря Арсением. Суровый черноризец мрачно рассуждал:

– Долго ли нам ждать старших игумнов? Долго ли этому князю лежать? Отпою над ним. А когда злоба перестанет, из Владимира придут и понесут его туда.

Материю Арсений принял. Не в ковре же отпевать покойного.

Отслушав панихиду, Род тихо удалился.

На подворье у боярина Кюрилы прибавилось разору: у амбара двери сорваны! Это испугало Рода. Он прибавил шагу. Войдя в амбар, прежде всего наткнулся на тело Силки. Парень лежал, запрокинув голову, прижав к персям кулаки, прикрывшие кровавое пятно… Ох, эти нынешние – всюду, всюду, всюду! – пятна крови!

Род осмотрел Силку. Грудь пробита острым железом. Кареть разломана и опустошена. Кони уведены. Род вышел из амбара, остановился посреди двора.

К нему подошёл лысый дрожащий человек:

– Боярин, я Баженок. Уж так ли уговаривал Силантия, чтоб спрятался, как я. Крадёжники чужие нагрянули откуда ни возьмись. Он не послушался. Один против десятерых стал защищать амбар. Куда там! Голыми руками!

Род попросил заступ. Конюший убежавшего боярина не дал ему копать могилу, взялся за дело сам. Род отыскал священника, уговорил отпеть, отдал случайные два златика, что отыскал в карманах Силки. Сам был без денег. Все осталось в коробьях.

Постояли с Баженком возле могилы на боярском огороде в дальнем углу. Род наскоро простился.

– Куда же ты, боярин, пеший, без мошны и без сумы?

– Сегодня без мошны и без сумы покойнее.

Пройдя растерзанный и опьянённый кровью Боголюбов, Род побрёл обратного дорогой во Владимир навстречу близкой ночи.