Текст книги "Кровь боярина Кучки"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 42 страниц)

– Коли попадёшь меж двух сторон, вскорости к одной прибьёшься, – напомнил Род.

– Ах, эти Рюриковичи так переплелись, – дышал недавним пиршеством Иван. – Кто нынче друг, тот завтра враг…

– Я к вашей родове не отношусь, – неодолимо отстранил Берладника теряющий терпение боярич. – Пусти…

У повалуши ждал Владимир:

– Ну?

– Святослав Ольгович вне опасности. Буян Иван спешит в Смоленск.

– А Гюргичу, я чую, хуже, – прошептал князь.

Род велел кликнуть Полиена, притворяя за собою дверь. Несчастный скова весь пылал. Светец едва светил.

– Ты кто?.. Зачем мешаешь? – бредил Иван, – Мне нужно поспешать к Русане…

Десятый день болезни вернул жар, усилил слабость, отбирал воздух. Бесстрашный Род пугался, глядя в расширенные очи Гюргиева сына. Вот только что они были полны и смысла, и немой мольбы и вдруг теряли смысл, взирали со стеклянным равнодушием. А ухом припадёшь к груди и слышишь: сердце, словно необъезженная Катаноша, мчится вскачь.

Полиен носил лёд с погреба, а с кухни кипяток. Род лекарски прикладывал к жаркому сердцу холод, а к холодеющим конечностям тепло. Теперь, чуть обретя сознание, больной шептал лишь одно слово: «Пить…»

Поодаль плакал Святослав Ольгович:

– Все меня покинули. Берладник предал. Увезли Владимира в Рязань. Половцы ушли. Ужель и ты покинешь брата, верный Иван Гюргич?

Ответить суздалец уже не мог. Глаза ввалились. Зрачки расширены, плохо видят свет. Лицо – пергамент. Пот холоден и липок. Грудь торопится дышать. В очах ещё порою возникает смысл и снова гаснет.

Одиннадцатый день болезни стал ещё суровее. Болящий неподвижен, как окоченелый. Обмороки прекратились, взор разумен. Князь уж не кричит, не вопиет, не жалуется, ничего не требует. Тело холодно, лицо бледно, как мёртвое, зрачки не движутся, обращены куда-то вдаль…

Бессильный Род не разгибается над ним. Он видит смерть у изголовья и заклинает косариху из последних сил: «Приходи вчера!.. Приходи вчера!..» Она отходит. Князь размыкает губы, но не отвечает на расспросы. Чуть слышно, словно самому себе, он шепчет просьбу: «Пить…» Дыхание едва приметно. Взор осмыслен. Нет, он не потерял сознания. Он сознает своё страдание и как бы погружается в него всем телом, затихает в нем…

Род разогнулся, встал на ноги…

– Что? – бросился к нему Святослав Ольгович.

– Он от нас ушёл, – сказал Род.

Снаружи распогоживалось утро. Солнце борзыми прыжками устремлялось ввысь. Из окружающих лесов вливался в город запах Троицы.

Почувствовав себя стократ осиротевшим, юный ведалец пошёл, шатаясь, на берег Осётра. Его догнал осиротевший Полиен:

– Князь Святослав Ольгович повелел тебе вернуться. Срочно шлёт тебя с несчастной вестью в Суздаль. Я подготовлю обережь и поскачу с тобой.

Род покорно зашагал назад:

– Готовь. А поготову разбуди. Сосну немного.

Книга вторая. НЕ ИЩИ УМЕРШЕГО.

СМОТРИНЫ СМЕРТИ

1

Напрямки сквозь дебрь Полиен ехать остерегался, боясь увязнуть в беспутье. Род не настаивал. Хотя и почитал лес своим родным домом, а до Суздаля добираться не доводилось. Согласился сделать клюку[327]  [327] КЛЮКА – кривизна.


[Закрыть]: поскакали на Рязань. Оттуда на дощанике по Оке спустились до Мурома. Наезженная дресвяная Муромская дорога вела их через леса уверенно.

– Вон сиганул рубль серебром! – указал Полиен на лисицу-огнёвку, пересёкшую путь.

Род не интересовался ценой лисьего меха, ибо лавливал пушных зверей не для промысла. Однако он заметил необычную разговорчивость Полиена. Только что тот без умолку болтал о Рязанском князе Владимире Святославиче. Уж так-то жалостно смотрелся этот Изгой под рукой северского властелина, коему пошёл служить. Порой при виде его просто подмывало проявить щедрость: «На тебе, убоже, что мне не гоже!» А теперь северский властелин, загнанный врагами в лесной тупик, ходит как в воду опущенный, зато юный Святославич, посаженный Гюргием на рязанский стол, будто только и делал всю жизнь, что властвовал. А уж как таровато принимал их в Рязани! Заморскими винами паивал. Пластинчатым кавардаком[328]  [328] КАВАРДАК – кушанье из мелких кусков.


[Закрыть] угощал, и белужьим, и ветчинным. Дощаник приказал снарядить, чтоб быстрей добраться до Мурома при попутном ветре, а оттуда на свежих конях без промешки скакать до Суздаля. Не подозревал Полиен, как благодарен Владимир Рязанский Роду, предсказавшему ему счастливую участь.

Если осиротевший оружничий пытался утопить горе по своему умершему князю в несмолкаемой речи, то спутник его, молчаливый Род, тоскуя по другу Ивану Гюргичу, не находил сил поддерживать разговор.

– Вот и часовня Крест! – воскликнул Полиен. Род не ответил. – Эта часовня, – продолжал Полиен, – стоит на пересечении главных дорог: из Ростова на Владимир и из Кучкова на Муром.

– Из Кучкова? – ожил и встрепенулся Род.

– Ну да, из Красных сел. Разве тебе не ведомо? Суздаль, Ростову брат, град Владимира, стоит у главного дорожного перепутья.

– Не бывал в Суздале, – вновь понурился Род.

– Вот минуем монастырь Бориса и Глеба, первых наших святых, – показывал Полиен, – а там Юго-Западные ворота.

Позади остался земляной вал. Потянулись узкие деревянные улицы с любопытствующими прохожими, жмущимися к бревенчатым стенам.

– Премноголюдный град, – с гордостью сообщил Полиен. – Около двух тысяч жителей… А вот и церковь Богородицы на перекрестии главных улиц. Во Владимире по приказу князя Андрея точь-в-точь такую построили на таком же месте… А вот и детинец! – кивнул он на деревянные стены. – Гляди, ров какой: две сажени в ширину и в глубину, а внутри пластьём ослонен… Вот и Никольские ворота. По пути к Ильинским, пока доберёмся до дворца, увидишь три храма – Иакима и Анны, Рождества Богородицы и Успения Богородицы…

У дворцова крыльца одновременно с ними взошёл на ступени толстый боярин, только что покинувший колымагу. Его степенная борода, подобно полноводной реке, так и играла серебром.

– О, Полиен! – удивился он. – Какими судьбами? С какими вестями?

– С худыми, Ярун, с худыми, – пробормотал оружничий. – К самому князю Гюргию Владимировичу поведатель от Ольговича Северского с очень худой вестью.

– Нет, сию минуту нашего князя во дворце. А что такое стряслось? – насторожился боярин.

– Что стряслось, о том поведатель лично скажет, – заявил Полиен, помня строгий наказ Святослава Ольговича. Нет, смерть такого, как Иван Гюргич, значительного лица не впопыхах и не каждому встречному должна быть объявлена. – Скачем в Кидекшу, – решил Полиен.

– Куда? – не расслышал Род.

– В княжий дворец на Нерли под Суздалем. Там сейчас наш господин.

– И в Кидекше его нет, – хмуро глянул боярин, явно обиженный недоверием Полиена.

– Так где же он? – потерял терпенье оружничий.

– Со временем будет здесь. Жди и береги свою тайну, – усмехнулся серебряный бородач, удаляясь.

– Кто это? – спросил Род.

– Это Ярун Ничей, ключник князя Гюргия. То же, что и боярин Пук при Ольговиче. Много знает, а все ему мало!

Тем часом из колымаги вышла женщина в серой понке и остановилась поблизости. Держалась так, что Ярун Ничей, с коим она, видимо, и приехала, оставался все время к ней спиной и появления её не приметил. Когда боярин ушёл, женщина, резанув сердце Рода знакомым металлическим голосом, тихо произнесла:

– Родислав Гюрятич… – В следующий миг её холодная рука оказалась в его жаркой ладони.

– Вевея?

– Глазам не верю, Родислав Гюрятич, собственным глазам никак не могу поверить… Ты жив? – лепетала девушка, дрожа выпростанными из-под понки рыжими локонами.

Он сжимал чужие холодные пальцы, будто руку самой Улиты.

– Давно ли из дома? Скажи, как боярышня?

– Из дома… ой!.. второй месяц. А боярышня… ой!.. твоими молитвами, – высвобождала пальцы Вевея, пронзая Рода острыми глазками.

Он все же не удержался и поцеловал Улитину сенную девушку в лоб. В ответ она неожиданно обняла и поцеловала в губы.

– Как только жив остался, ясен сокол наш, Пётр Степанович?

Напоминание об усыновлении смутило его больше, нежели её объятья и поцелуй.

– Не называй меня Петром, – отстранился он. – Как жив остался, расскажу после. Сначала расскажи ты.

Полиен не дал им продолжить, громко спросил:

– Что за вислёна[329]  [329] ВИСЛЁНА – женщина дурного поведения.


[Закрыть] удерживает тебя?

– Ничуть не вислёна, – обиделся за Вевею Род. – Она сенная девушка моей Улиты, – вырвалось у него слово «моей», и такая оплошка сразу же отразилась злой искоркой в колючем взгляде Вевеи, напомнив о её предательском подглядывании в стенной глазок. – Как же ты оказалась в одной колымаге с чужим боярином? – подозрительно наморщился Род.

– Князь Гюргий отправил нас за малахитовым ларцом с хрестьчатой[330]  [330] ХРЕСТЬЧАТОЙ – цепь, рисунок которой образует соединение мелких золотых крестиков.


[Закрыть] золотой цепкой для… – слишком поторопилась с ответом Вевея, тоже оплошав и оттого спутавшись: – Для… для…

– Ах, значит, тебе ведомо, где сейчас князь Гюргий? – выручил её вопросом Полиен.

– Он в каменном доме на Хлебной горке, на Конёвьей площадке, – выпалила она. – Обождите… Да обождите же…

Однако Полиен без лишних слов потянул Рода к коновязи. И вот они уж поскакали по кривым улицам, оттесняя к стенам прохожих…

– Эй, где эта Хлебная горка, Конёвья площадка? – окликал Полиена Род.

– Следуй за мной. Я знаю, – торопил его спутник. – Один там каменный дом вдовы Медорады…

Вот они проводят коней меж кирпичными вереями открытых ворот, взбегают по крыльцу с навесом на пузатых столбах, а в глубине двора видна пыльная кареть с невыпряженной четверней, и около неё рыскает возатай, очень похожий на кучковского кощея Томилку.

Какие дела у Вевеи в Суздале? Как она связана с этим домом? Отчего здесь Томилка? Задав себе вовремя эти вопросы, Род, возможно, и не поторопился бы входить в неприятный дом. Однако, уставший с дороги, сбитый с толку происшедшей сумятицей, он думал о несущественном. Бедный зеленью, плотно застроенный, Суздаль показался ему неуютнее, суматошнее иных городов, даже таких, как Кучково. А каменный дом вдовы Медорады громоздился среди бревенчатых теремков, как боров среди козлят. Первую настороженность вызвала мысль: отчего ни на крыльце, ни в сенях их никто не встретил, слуги словно попрятались? Тишина… И вдруг в этой тишине, у которой явно были глаза и уши, раздался истошный, пронзительный, не забываемый по своей характерной писклявости голос, вернее крик, раскатившийся по многочисленным переходам и закуткам:

– Аме-е-е-лфа-а-а!

Род мгновенно отметил, что перед этим криком слышал неведомо чьи шаги впереди. И тут же увидел чьи. В двухсветных сенях перед внутренними покоями стоял человек в распашном[331]  [331] РАСПАШНОЙ ОХАБЕНЬ – одежда из легкого сукна.


[Закрыть] охабне. Стоял он спиной к подошедшим следом Полиену и Роду. Этого человека и со спины нельзя было не узнать.

– Аме-е-елфа-а-а!

Из внутренних покоев на крик вышел великан, как показалось под низкими сводами, хотя не такой уж и великан, скудобородый, грузный, болезненно белый лицом. Он недовольно повёл длинным, кривым носом по сторонам и тут же сосредоточил колючий взгляд маленьких глаз на крикуне:

– Пошто не побережёшь глотку, Степан Иваныч?

Низенький Кучка, запахнув обширный охабень, засеменил к своему высокому государю. Князь Гюргий неторопливо застёгивал накинутый только что пониточный[332]  [332] ПОНИТОК – ткань на нитяной основе.


[Закрыть] кафтан, совсем не княжескую одежду.

– Не гораздо эдак… не попригожу… Давно вижу… – захлёбываясь, верещал Кучка. – Мыслишь, князьям все дозволено. С боярскими жёнами спать? Я тебе не холоп!

Князь Гюргий не слушал обесчещенного боярина. Он смотрел на вошедших следом Пол иена и Рода.

– Вы тут почему? Ты, Полиен, зачем? Где господин твой, мой сын Иван? А тебя, парень, я будто видел когда-то где-то…

По лицу князя, несмотря на суровый голос, было заметно, что нежданные посетители пришлись весьма кстати.

Разъярённому Кучке и появление посторонних не поубавило прыти.

– Во-ло-детели! – вопил он. – Жизни, земли им подавай! А ещё подавай и жён!

– Я тебя узнал, молодец, – дружелюбно улыбнулся Роду князь Гюргий. – Ты вот этого всполохнувшегося боярина наречённый сын Пётр Степанович.

При этом имени Кучку словно окатили ледяной водой. Он внезапно смолк, в то же мгновение обернулся и при виде живого, невредимого Рода остался с открытым ртом.

– Моё подлинное имя Родислав Гюрятич Жилотуг, с твоего соизволения, государь, – твёрдо сказал Род.

Князь Гюргий чуть приметно подмигнул, дескать, ему все ведомо.

– Сын писал о тебе, – сказал он, словно позабыв о Кучке. – Со слов Короба Якуна знаю: ты его лечил. Как он здравствует?

– Государь! – вмешался Полиен. – Боярин Родислав Гюрятич послан к тебе князем Святославом Ольговичем Новгород-Северским как поведатель.

– Что ты должен поведать? – посуровел Гюргий.

Род сделал поясной поклон, коснувшись рукой пола.

– Государь! Сын твой Иван Гюргич, не снеся тяжкой лихоманки, в ночь на прошлый понедельник ушёл из жизни.

– Как? – воскликнул князь. – Он же поправлялся…

– Порой хорошее предвещает дурное, – опустил голову Род.

– Бог наказывает грешников, – прошептал Кучка, осеняя себя мелким крестным знамением.

Князь услышал этот шёпот.

– Едем во дворец, – сказал он Роду. – Там наедине расскажешь все потонку. А ты, грешник, – снизошёл он обернуться к Кучке, – брось блажить. Готовь людей в поход. После похорон Ивана двигаюсь на юг в подмогу брату Святославу. Выходи на Старо-Русскую дорогу у Мостквы-реки на мой позов. Там встретимся.

На похороны Кучку не позвал князь Гюргий. Слышали его последние слова взошедшие в палату боярин Ярун Ничей с малахитовым ларцом и Вевея позади него. Сообразив свои дальнейшие поступки без приказа, ключник бросился с ларцом обратно в колымагу. Вевея тут же канула невесть куда. Князь, не возвратясь во внутренний покой, отбыл бок о бок со своим боярином. Полиен и Род верхами поскакали следом. Кучка, сбитый с поля боя происшедшими событиями, остался в мрачном одиночестве. Амелфа же, из-за которой так заполыхал сыр-бор, не появилась вовсе.

2

В чужих хоромах не расположишься по-домашнему. Изволением князя Гюргия Род был помещён в тереме покойного Ивана Гюргича, что поблизости от княжого дворца. Привёл его Полиен, живший здесь со своим господином до отъезда в Новгород-Северский. Роду предстояло дождаться, пока младшие Гюргиевы сыновья, Борис и Глеб (видимо, названные в честь первых русских святых), привезут тело старшего брата для похорон в Суздаль. Он бродил по осиротевшим теремным палатам и переходам, слушая тишину. Мрачная, потерявшая хозяина челядь прислуживала ему. Один более-менее короткий знакомец был у юноши в Суздале – Короб Якун. Но с большим придворным боярином не пообщаешься запросто. Полиен же отбыл по печальному делу вместе с молодыми князьями. Перед отъездом он успел сообщить Роду, что в тот день, когда произошла бурная встреча в особняке Медорады, боярин Кучка покинул Суздаль, увёз свою подружию и Вевею. Теперь не у кого расспросить об Улите, Якиме, Овдотьице. Род бродил из угла в угол, гадая: смирится ли на сей раз боярин Кучка с явным бесчестьем? Внутренний голос подсказал: не смирится.

Тесный, суматошный Суздаль не располагал к прогулкам по узким уличкам. Единственный раз Род покинул Иванов терем с целью подыскать в торговых рядах пуговицу для кафтана, оборванную в пути.

День был истинно летний, знойный. За красными рядами на площади алел полотняный шатёр. Взобравшись на бочку, мужик, одетый боярином, что-то кричал собирающейся толпе. Он указывал на шатёр, откуда лилось разухабистое пипелование[333]  [333] ПИПЕЛОВАНИЕ – игра на музыкальных инструментах.


[Закрыть] .

– Что это? – спросил ещё малосведущий в городских делах лесовик и воин у разбитного торговца пуговицами.

– Скоморошня, али не видишь? Палата потешная.

Род протиснулся сквозь толпу.

Ряженный боярином скоморох в красном колпаке вместо гор латной шапки распевно выкрикивал:

 
Глядите действо в праздник и в будни
О муже-рогаче и подружии-блудне!
 

Род взошёл в шатёр вместе с охочими зрителями. Когда занавесь над помостом взлетела вверх, взорам открылись два скомороха в бабьих личинах. Как явствовало из действа, это были сводница, хозяйка дома, вдова Проскудия, и боярская жена Мамелфа, прибывшая к своей знакомице якобы погостить.

– Были бы хоромцы, будут и знакомцы, – ехидничал из-за занавеси скоморох, поясняющий действо.

– Ах, – ворковала тем часом Проскудия, распаренная после бани, – вечор меня зеленушка уползал, уёрзал и спать у клал, – хвалила она будто бы банный веник, а намекала на нечто более щекотливое, ибо сведущие зрители с удовольствием хохотнули.

Вдова-знакомица оказалась и завзятой знакомщицей. Вот вошёл в покой местный князь Силан. И Мамелфа, видимо уже знавшая его через Проскудию, заегозила на своём табурете…

А в следующей картине княгиня Нунехия, оставленная в загородном дворце, изливала в песне тоску с высокой теремной башни:

 
Свети-ка, светел месяц, во всю темпу ночь!
Чтобы видно было, куда мил пойдёт.
Пошёл, пошёл миленький вдоль улицы новой,
Зашёл, забрёл миленький от края в третий двор,
От края во третий двор ко вдовушке в дом…
 

В этом вдовушкином доме, сразу же приведшем Роду на ум гнёздышко Медорады, расцветало пышным цветом зазорное, краденое счастье. Скоморох из– за занавеси песенно пояснял:

 
Чужая жена да вот догадлива:
Ложится спать под окошечком,
Открыла окошко понемножечку.
Молвила словечко потихонечку…
 

Уворованное непрочное счастье разрушила хитрая прислужница Мамелфы Фивея. Подозрительный муж боярин Спевсипп наказал девке следить за женою в гостях и – чуть что – послать весточку. Его сообщница не замедлила известить о тайных свиданиях Силана с Мамелфой. И вот в доме вдовушки разыгрывается душераздирающая сцена, после чего муж-рогач увозит подружию-блудню домой. Уж там-то ждут её скорый суд и расправа. Скоморох из-за занавеси поёт:

 
Пришли домой – рассвело.
Высок терем затворён.
Ревнивый муж за столом, а плёточка на столе.
Жена млада на полу, повесила голову,
Повесила голову на правую сторону…
 

Тут настигла беда и самих скоморохов. Вне шатра вдруг зазвенело оружие, загремела грубая брань. Столбы, поддерживающие полотняный свод, зашатались и рухнули, накрыв гостей и хозяев действа тяжёлой материей. Род, выпрастываясь из свалки, без труда разорвал над собой полотно и оказался под солнцем на свежем воздухе. Кмети расправлялись с беспомощными людьми, спелёнатыми шатром. Род вырвал алебарду у наиболее заядлого избивателя, а самого отшвырнул. Княжьи люди набросились на него, да быстро смекнули, что не на того напали.

– Ты кто? Ты кто? – орал их старшой.

– Боярин Жилотуг к твоим услугам! – бросился к нему с чужой алебардой Род.

– Окстись, боярин! – остудили его. – Мы правое дело делаем. По приказу. У государя наследник умер, а тут потешествуют…

Род опустил оружие. Стыдно стало, что оказался свидетелем потешного действа, словно бы позабыв о смерти Ивана Гюргича. Уходя прочь, он увидел в сторонке того самого скомороха, что так затейно вёл песенный ехидный рассказ из-за занавеси.

– Неужто не знали о княжом горе? – подошёл к нему Род.

– Уж нам ли все знать да ведать! – вздохнул избитый. – Мы нынче только из Красных сел.

– Из Кучкова? Постой, – тщетно пытался остановить его Род. Скоморох удалился.

Значит, в Красных сёлах Кучкин позор известен. Род заподозрил, что теперешний разгром скоморошни велено было сотворить не столько из-за княжого горя, сколько из-за княжой рассерженности. Уж слишком прозрачны намёки на подлинные события в Суздале. Имена лишь слегка переиначены: Амелфа – Мамелфа, Вевея-Фивея… А суздальские обыщики сноровисты не менее Дружинки Кисляка из Кучкова. Всё в точности мигом донесли кому следует, не замедлили.

Одиноко бродя по печально-тихим Ивановым хоромам, Род думал о Вевее. Глупьём или с каверзным умыслом она сообщила им с Полиеном, где отай[334]  [334] ОТАЙ – секретно,


[Закрыть] находился князь? Знала ведь, что и Кучка там вот-вот должен появиться. Стало быть, умышляла каверзу. Как он поначалу обрадовался Вевее и как теперь презирал её!

Мысли его поспешно перенеслись к Улите. Сосредоточенно глядя из высокого растворенного окна в небесную пустоту, он увидел свою ненагляду в её одрине. Зелёные глазки боярышни выдавали крайнее беспокойство. Наливные щёчки обагрил тревожный румянец. Что она делает? Укладывает девичьи наряды в кожаный короб… Куда собралась?

Мучимый пустыми догадками, Род ободрял себя тем, что сразу же после княжеских похорон простится с Суздальским Гюргием и наконец-то уедет в Кучково.

Тело Ивана привезли к следующему утру. И начались мрачные плачевопльствия. Каменного гроба не открывали. Видимо, спустя много времени труп выглядел нелепно[335]  [335] НЕЛЕПНО – неподобающим образом.


[Закрыть]. Перед гробом вели коня, несли стяг. Княжеская семья, бояре и гриди шли в плачных одеждах и черных шапках. В церкви у гроба установили копье. День был жаркий, а панихида долгая, и в подсвечниках от духоты гасли свечи.

Повечер тризновали не в самой церкви, а под открытым небом в церковной ограде. Столы были уставлены яствами пообилу[336]  [336] ПООБИЛУ – вдоволь, в изобилии.


[Закрыть]. Обережь окружала тризников.

Якун Короб ещё поутру у дворца заприметил Рода и долго расспрашивал о последних днях князя, а в шествии оставил подле себя. И повечер на тризне посадил рядом. По иную сторону от Якуна сел Владимирский князь Андрей Гюргич.

Сам Гюргий сидел во главе стола, насуплен, немногословен. Одесную его, опустив очи долу, окаменела прибывшая из Кидекши княгиня-гречанка. Коротко помянув ратные доблести покойного сына, скрепивший сердце отец благодарно отозвался о братней любви к Ивану Северского князя Святослава Ольговича.

– Я велел передать ему: не тужи о моём сыне – если этого Бог взял, то другого к тебе пришлю, – поднял голову Гюргий.

Всем уже было ведомо, что сын его Глеб остался с Ольговичем. Тело Ивана привёз Борис. Род знал, что и Полиен не вернулся, стал оружничим Глеба.

– От смерти нет зелья, – немощно произнёс в наступившей мёртвой тишине девяностолетний любимец и воспитатель Гюргия его тёзка Симонович, суздальский тысяцкий, сын варяжского выходца Шимона.

– А от старости зелье – могила, – тихо сказал соседу по столу Коробу Якуну Владимирский князь Андрей, не любивший властного старика.

Якун усмешливо обратился к Роду:

– Какой же ты зелейник[337]  [337] ЗЕЛЕЙНИК – лечащий, чарующий травами.


[Закрыть], ежели не помогло в беде твоё зелейничество?

Юноша угрюмо повторил слова девяностолетнего старца, что от смерти нет зелья. И это, видимо, не понравилось князю Андрею, потому что тот резко метнул в него косой половецкий взгляд.

– О твоей великой зеленомудрости[338]  [338] ЗЕЛЕНОМУДРОСТЬ – незрелое мудрствование.


[Закрыть] писывал мне покойный Иван в своих грамотках, – процедил он, – Вовсе ты, как теперь знаю, и не сын Кучки.

– Я не сын Кучки, – подтвердил Род.

– И не брат Кучковны Улиты, – продолжил Андрей.

– Не брат, – с вызовом сказал Род.

Князь, совсем потемнев лицом, отвернулся.

– Ведь твоя зелейная снадобица[339]  [339] СНАДОБИЦА – лечебная склянка, сосуд.


[Закрыть], – вернул вспять разговор Якун Короб, – должна содержать не то зелье, чтоб в землю, а то, чтоб жилось?

Род, внезапно охваченный подозрением относительно намерений князя Андрея насчёт Улиты, ничего не ответил. Он уж уверился, что письменное вмешательство Ивана в личную жизнь младшего брата ни к чему хорошему для Рода не привело. Андрей ух как был недоволен появлением на Суздальской земле предмета воздыханий его избранницы! Значит, у юного Жилотуга объявился могучий враг.

Когда тризники, насытившись и изрядно выпив, заговорили разом, Андрей, перегнувшись через спину Якуна, изрёк Роду в самое ухо:

– Езжай назад, зеленяк[340]  [340] ЗЕЛЕНЯК – зеленоватый гад, лягушка, ящерица.


[Закрыть], а то худо будет!

Юноша не успел ответить. Вновь воцарилась тишина за столами. Властно заговорил князь Гюргий:

– Немедля иду на юг. Верну Северскому его удел. Займу Киев…

– На юг! Долой Изяслава! – подхватила дружина.

– А ты что скажешь, Громила? – обратился ростово-суздальский властелин к седоусому, зеленохохлому, мудрейшему паче других советнику.

Род по необычному виду запомнил этого дружинника ещё на пиру у Кучки и теперь сразу узнал его.

Громила поднялся и густо заговорил:

– Ежели мыслишь на юге великое владение приобресть, понапрасну потрудишься. Не пустых, разорённых воинами земель надобно искать, где людей остаётся мало, а впредь будет ещё меньше. Без людей земля бесполезна. Ведь и тут у тебя земли изобильно, да людей мало. Весьма изрядно ты рассудил строить и населять города. Ещё рассуди: сколько воистые князья опустошали огнём и мечом свои земли, столько тебе, бывшему в покое, они земель своими людьми населили. К тебе, слыша тишину, благоденствие, а паче всего правосудие, люди тысячами идут от Чернигова и Смоленска, из-за Днепра и от Волги. Доходами ты обилен. А полей и лесов ещё ох как много! Того ради советую прилежать дома об устроении земли. И вскоре узришь плоды трудов своих. Будет у тебя и людей довольно, и городов и сел более, чем на юге. Так зачем вся оная Русь? Севером станешь силен, на юге будешь страшен и почитаем…

Дружина слушала затаив дыхание. И чувствовалось, не потому, что сам Гюргий благосклонно внимал тяжёлой речи Громилы. То, что вещал старый седоус – лоб коленом, по сердцу приходилось суздальцам, не охочим до частых войн.

Но вот северный володетель прервал дружинника:

– Помолчи пока. Твой совет – на десятилетия, моё решение – на седмицы. Труд добывает долго, меч быстро. Иду на Киев!

Княжье окружение зашумело. Не от радости, а от облегчения при завершении спора. Род исподволь заметил, что князь Андрей, внимавший словам Громилы сосредоточенно, как собственным мыслям, при отцовском решении поднялся из-за стола и направился к Гюргию. Чуть послушав Андрея, тот отмахнулся. Упрямый сын вновь заговорил, да только, видимо, совсем о другом, потому что поглядывал в сторону Рода. Туда же зыркнул его отец.

Род понял: этот миг для него решающий. И без позова подошёл к Гюргию. Мало он знал его. Из их краткой беседы после встречи в доме вдовы, когда пришлось доложить о лечении бедного Ивана и его последних днях, юноша уяснил, что могущественный суздалец на него нелюбья не держит. За усердие даже благодарен ему.

– Отпусти меня, государь, на Мосткву-реку, – по-сыновнему, как к отцу, обратился Род к князю. – Дозволь малость передохнуть от двух пленов и многих битв.

Гюргий ласково улыбнулся.

– По названым сестричке да батюшке заскучал?

Род, пряча чувства, опустил голову.

– По родным местам.

Гюргий бросил взор на Андрея. Тот стоял с деревянным лицом.

– Родные места не уйдут, – посуровел сильнейший из оставшихся в живых сыновей Мономаха. – А я ухожу. Ты пойдёшь со мною.

Это была минута, когда Род острее всего ощутил тяжесть княжеской службы, словно нового плена, и возжаждал свободы. Он уже не мечтал о боярстве, о возврате родительской жизни, так подло отнятой. Он мечтал о свободе. Тем не менее нашёл силы вскинуть голову и твёрдо произнести:

– Твоя воля, государь.

При таких словах просветлело лицо Андрея.