Текст книги "Кровь боярина Кучки"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 42 страниц)

8

Путь на Киев через Козельск прямее. А Старо-Русская дорога через Смоленск даёт большую клюку, зато наезжена, безопасна. Куда было спешить Роду? В Смоленске пытался найти Ивана Берладника, да опоздал. Иван уж рассорился с тамошним князем Ростиславом, как прежде с Ольговичем. Сказали, что галицкий изгой служит теперь Гюргию, рыщет по непокорным новгородским погостам, обирает тамошних мытоимцев. Неприкаянный, неугомонный Берладник!

Миновав Городец, Род задержался в деревне Радосынь, что перед Киевом. Хотя атамановых златиков в мошне ещё было много, он продал Чалку, подарок Фёдора, местному чернедь-мужичку – пусть пашет, не поспешая, – а сам на вырученные куны купил разноцветный пояс-источень. Приличнее показалось прибыть в столицу пешком, нежели верхом на неказистой кобылке.

И вот за земляным валом – Киев, о котором премного наслышан. Прежде всего понадобилось посетить постригальню, лишь затем можно было себе позволить полюбоваться хотя бы некоторыми из шестисот киевских церквей, побывать хотя бы на одной и з восьми торговых площадей, влиться в число деловитых, равнодушных к нему нескольких сот тысяч киевлян.

С Господином Великим Новгородом Киев сравнивать было трудно. Разумеется, второй более первого и не очень-то схож с ним. Зато с маленьким Суздалем Род приметил сходство: там и тут – земляная крепость, четверо ворот, прямое перекрестие главных улиц. В Киеве – Печерский монастырь, в Суздале – Печерское подворье. В Киеве рядом с Печерским – Дмитриевская обитель, в Суздале рядом с подворьем – церковь святого Дмитрия. Из рыночных разговоров узнал, что у Киевского князя есть загородный дворец в Берестове, и вспомнил, что у Суздальского – тоже загородный, в Кидекше. Постоял перед Ярославовым княжим дворцом на горе, ну совсем как перед детинцем, господствующим над Суздалем.

Подкараулив наиболее доброго на вид парубка из дворцовой челяди, спросил, как найти подворье князя Святослава Всеволодича. Прежде всего захотелось свидеться с Нечаем Вашковцом, с Первухою Шестопёром, а уж затем – к Чекману на долгое, основательное свидание. Что с парубком? Смотрит настороженным зверьком.

– Ты кто? Ты кто?

– Я разыскиваю своих друзей из младшей дружины Святославовой, – простосердечно начал было пояснять Род.

Парубок непочтительно схватил его за грудки.

– А ну пройдём-ка! Великокняжеская сторожа выяснит, чей ты друг.

Не испугавшись, не терпя хамского обращения, Род рванулся, и клок его рубахи вместе с рукавом остался » руках ошеломлённого кощея. Ошеломлённого, потому что с треском материи мелькнул сноп неизвестно откуда взявшихся искр. Челядинец, мгновенно обретя присутствие духа, ухватил Рода за оголённый локоть, однако тут же отдёрнул руку.

– Колдун! – широко раскрыл он совсем ещё детские очи, – Колдун! Из твоего локтя нечистая сила ударила меня в руку!

Ничего не понимающий Род счёл за благо отойти, да ещё тут же прибавил шагу, услышав за спиной:

– Держите колдуна!.. Имайте вражьего лазутника!..

Сам не ведая как, Род в мгновение ока оказался далеко от торговой площади и княжого дворца. Сгорбленная старушка остановила его:

– Здесь, поробче, милостыньку не проси. Наша здесь округа. Наши тебя прибьют. Пришлые попрошатаи насыщаются токмо у Жидовских врат.

Род спросил, как найти улицу Пасынча беседа.

– Пасынкова беседа, или седалище, – нараспев затянула старая нищенка, – за церковью святого Ильи на ручье рядом с улицею Козары…

Найдя Пасынково седалище, пришлецу не составило трудности отыскать терем берендейского князька Кондувдея. Привратник, вестимо, отказался впустить бродягу, но, одарённый разноцветным источием, соблаговолил послать какого-то малого доложить княжичу Чекману о пришедшем.

И вот они вновь в объятиях друг друга.

– Ах, дорогой, что за вид! – отобнимавшись, хлопнул себя по бёдрам Чекман. – Будто ты сызнова побывал в лапах кровожадного Сурбаря.

– Едва не побывал, – уточнил Род, поднимаясь с другом по высокому гульбищу.

Узнав о его столкновении с великокняжеским челядинцем, Чекман объяснил случившееся:

– Разумеется, тебя приняли за лазутника! Ай, дорогой, у нас такое творится! Давыдовичи прислали к нашему государю за помощью. Ольгович завоевал их область. Наш Изяслав отпустил к ним племянника – Всеволодова сына Святослава. У него служат твои приятели?

– У него, – кивнул на ходу беглый суздалец.

– Вах-вах, какая напасть! – прижал ладони к щекам Чекман. – Всеволодов сын изменил своему дяде Изяславу, передался другому дяде, Ольговичу. И оба Давыдовича ему же передались. Слабых тянет к более сильному, а ваш Ольгович с помощью Гюргия вошёл у-у-ух в какую силу! Только бывший тысяцкий Улеб, посланный в Чернигов, сведал, что Давыдовичи изменники, а друзьями Изяслава прикидываются. Этот Улеб ба-а-а-льшой хитрец! Досочился даже, что оба черниговца замышляют заманить великого князя, чтоб умертвить его или же выдать Гюргию. Наш государь отправил посольника, дабы Давыдовичи повторно присягнули ему на верность. А те лишний раз клятвопреступничать побоялись, отказались целовать крест. «Отпусти, – говорят, – к нам схимника Игоря Ольговича, вот тогда будет мир и дружба». Слушай, дорогой, разве это люди?

– Ты мне все сообщил потонку, – удовлетворился Год, уже провожаемый другом в баню.

– К своему счастью, великий князь ещё не достиг изменников, – разделся Чекман, передав душистый берёзовый веник гостю. – Разбил лагерь на реке Супое, а Улеб вовремя предупредил его.

Оба влезли на полок, и началось хлестанье.

– А то лежал бы сейчас в порубе с выколотыми очами, – отдувался под ударами веника гостеприимный хозяин.

– Неужто думаешь, ослепили бы? – уронил веник Род.

– Ха! – принялся в свою очередь за его спину Чекман. – Я тебе уже говорил: черниговские князья люди, что ли?

Сидя в приличном одеянии за столом и блаженно насыщаясь, Род продолжал с любопытством слушать своего друга. Сколько разительных перемен происходило вокруг, пока он в одиночестве путешествовал из Москова в Киев!

– Вчера Улеб вернулся по государеву изволу подымать мстителей на Давыдовичей с Ольговичем, – морщился от предстоящих невзгод Чекман. – Столицей правит сейчас оставленный великим князем брат по Владимир Мстиславич. То-то государев сын Мстислав злобится!

– Почему злобится? – не понимал Род. – Племянник на дядю?

– Ха! Тёмный ты, человек лесной! – потрепал его но плечу берендейский княжич, – Владимир Мстиславич сводный брат нашему государю, сын его мачехи.

Стало быть, великокняжьему сыну он вовсе не стрый[360]  [360] СТРЫЙ – дядя.


[Закрыть], а мачешич. Тот так его и зовёт.

– Из-за этого нелюбье у них? – удивился Род.

– Возрастом они почти схожи, вот и состязаются, – пояснил Чекман. – Да и характеры разные. Мстислав Изяславич храбр и прям, а Владимир Мстиславич хи-и-итрый оглядень!

– А, мне-то что до них? – отмахнулся Род.

– В Киеве жизненные пути колдобисты, – предупредил княжич. – Новику надо знать, где вернее поставить ногу. А не то у-у-ух! – ив пору б!

Ветер неожиданно распахнул слабые оконные створки и принёс густой звук: «Ум! Ум! Ум! Ум! Ум!..»

Берендей вскочил. Вслед за ним встал из-за стола Род.

– Сполох?.. Где-то загорелось?.. Ох, беда! – испугался юный лесовик.

– Вечный колокол[361]  [361] ВЕЧНЫЙ КОЛОКОЛ – сзывающий на вече.


[Закрыть]! – сразу определил Чекман. – На торгу перед княжьим дворцом собирают вече.

– Не бывал на вече никогда, – признался Род. – В Новгороде созывалось не однажды, да наставник Богомил не отпускал меня.

– А желаешь, съездим, – предложил Чекман, – Да чур держать себя в узде! – поднял он палец, – При общем возбуянии быть кротку, понял, дорогой? Ни ты, ни я – не вечники[362]  [362] ВЕЧНИК – гражданин с решающим голосом на вече.


[Закрыть]. Ты пришлый, я берендей, вразумел?

Сын Кондувдея лично вывел из конюшни вороного жеребца с игреней кобылой.

– Узнаёшь?

Кобылица вежливо взяла с ладони Рода горстку соли, шумно зажевала, улыбнувшись всаднику знакомым оком: сколько лет, мол, сколько зим!..

– Катаноша! – шепнул Род, припав щекой к дрожащей шее, запустив пальцы в густую гриву.

Кликуны уже заголосили почти на каждой улице. Вечный колокол толпил народ. Только что кутившие, кузнечившие, торговавшие спешили вечевать на сходбище.

– Ах, нам не пристало быть толпыгами[363]  [363] ТОЛПЫГА – лезущий в толпу.


[Закрыть], – придержал коня Чекман.

Не спешиваясь, они стали на приличном расстоянии от свежесбитого помоста, некрашеного, обтянутого дешёвой крашениной. Нестерпимо яркий златик солнца плавился в зените. Резали глаза слепящим блеском многочисленные купола святой Софии. Чекмана с Родом отделяло от помоста море растревоженных голов. Зоркий лесовик отлично видел знаменитых граждан Киева, взошедших на помост.

– Вон Лазарь, нынешний наш тысяцкий, – показывал Чекман. – А вон митрополит, а рядом с ним Улеб. Сейчас он будет говорить. А в сторонке государев брат Владимир…

Сановный сухожилистый жердяй с узенькой бородкой охватил площадь гулким голосом:

– Великий князь целует своего брата, – он поцеловал Владимира, – Лазаря, – приложился к тысяцкому, – и всех граждан киевских, а митрополиту кланяется! – Поклонился владыке.

– Какой день нынче? – спросил мужской голос рядом с Катаношей.

– Ныне девятнадцатое вресеня, пяток, – ответила ему тётка в чёрной понке.

– Вторник да пяток – лёгкие дни, – заключил мужик.

– Кто дела начинает в пятницу, у того они будут пятиться, – сурово заметила знательница примет.

Тем временем боярин Улеб с помоста продолжал речь:

– Так вещает Изяслав: князья черниговские и сын Всеволодов, сын сестры моей, облаготворённый мною, забыв святость крестного целования, тайно согласились с Ольговичем и Гюргием Суздальским. Они думали лишить меня жизни или свободы, Бог сохранил вашего князя. Теперь, братья-киевляне, исполните обет свой: идите со мною на врагов Мономахова роду. Вооружайтесь от мала до велика. Конные на конях, пешие в ладиях да спешат к Чернигову! Вероломные надеялись, убив меня, истребить и вас. Но с нами Бог и вся правда его! – При этих словах Улеб воздел руки к небу.

Толпа на площади взволновалась закипевшей кашей в большом котле. Люди подпрыгивали, вскидывали руки, орущие пузыри голов поднимались и опускались. Одни и те же возгласы повторялись на разные лады:

– Ради, что Бог сохранил нам князя от большой беды!

– Идём, княже, за тебя и с детьми!

На помост вскарабкался мускулистый детина в стёртой безрукавной поддевке, шваркнул картузом об пол и заорал:

– По князе-то мы своём пойдём с радостию. А прежде надобно вот о чём промыслить…

Чекман сказал на ухо своему нездешнему другу:

– Запомни этого: дурной малый! Преданный человек Улеба. Не головой дурен, сердцем. Зовут его Кондратей Шорох.

– Вспомните, – орал Кондратей, размахивая волосатыми большими руками, слишком длинными для сермяжных рукавов напяленной под поддёвку рубахи, – осьмидесяти лет не минуло, вспомните! При Изяславе Ярославиче глупые люди выпустили из заточения злеца Всеслава и поставили себе князем. Сколько бед принёс киевлянам этот полочанин Всеслав! Осьмидесяти лет разве мало, чтобы запомнить? А ныне Игорь Ольгович, враг нашего князя и наш, давно уж не в заточении, а в Федоровском монастыре. Вы все уйдёте к Чернигову и с детьми, а его так оставите? Сколько новых бед будет Киеву! Нет, сперва умертвим первого Ольговича, а тогда пойдём накачать второго Ольговича и черниговских!

– Да умрёт Игорь! – крикнул неподалёку от Чекмана с Родом надрывный голос.

– Это же лавочник Гришка Губан, – углядел крикуна берендейский княжич. – Этот не станет задарма горло драть.

– Смерть! Смерть! – раздалось с другой стороны.

– Этот-то чего? – удивился Чекман. – Он не вечник.

– Да умрёт Игорь! Смерть Игорю! – рвались крики из толпы.

И Чекман узнавал в ближних горлопанах то Фильку-шапошника, то Федотку Ореха, портного.

– Наймит?.. Тоже наймит? – всякий раз при этом спрашивал Род. И смутно вспоминал рассказ вестоноши Олдана о событиях годичной давности, когда Игорь Ольгович, преданный своими боярами, не сумел защитить великокняжеского стола и оказался в заточниках. Кажется, среди этих предателей-бояр был Улеб.

– Я ж тебе говорил: ба-а-альшой хитрец! – подтвердил Чекман предположения друга.

А толпа уже поползла змеёй к Федоровскому монастырю. Люди озверевали.

– Изяслав не хочет убийства! Игоря накрепко стерегут! – кричал с помоста Владимир, великокняжеский брат и наместник в Киеве. – Идите лучше помогать Изяславу, как он велел…

Примерно то же кричали митрополит Клим, тысяцкий Лазарь, Владимиров боярин Рагуйло. Их не слушали. Кто-то, перекрывая общий шум мощным басом, возопил, обращаясь к вельможам:

– Добром с Ольговичами не кончить ни вам, ни нам!

Кто возопил? Да тот же Кондратей Шорох. Его голос.

Между тем Улеба с помоста как ветром сдуло.

– На одном вече, да не одни речи, – сказала тётка в монашеской понке, знательница примет.

– Начался зыбёж, – заметил Чекман, – Нам надобно покидать вече.

– Я не покину, – твёрдо ответил Род. – Вон великокняжеский брат поскакал останавливать толпу. Я ему помогу.

Чуть-чуть пришпорив Катаношу, он оказался почти рядом с Владимиром Мстиславичем.

– Заезжай, князь, справа, я – слева. Мы их не пустим! – прокричал Род.

Правитель города с удивлением обернулся. Незнакомца тут же окружила княжеская сторожа.

– Это мой храбрый спаситель, князь. Помнишь, рассказывал? – крикнул Чекман из-за отрочих спин.

– А, Чекман! – заулыбался Владимир. – Потом познакомлюсь с твоим спасителем. Сейчас – скорее к монастырю. Толпа уже заняла весь мост. Тут мы не протолпимся. Едем в обход мимо Глебова двора.

Род, окружённый отроками, вынужден был свернуть в сторону следом за Владимиром.

– Эх, вернее бы с толпой через мост! Слышишь, отрок? – обратился Род к наиболее ближнему и самому бородатому из окружавших его, увешанному золотыми цепями.

– Не отрок я, а боярин. Зови меня Михаль, – добродушно осклабился бородач.

Слишком уж долго пробиралась горсть конников закоулками, уличками, пока не выехала к монастырским воротам. Вновь предстояло проталпливаться сквозь многолюдье. «Ум! Ум! Ум!» – тщетно призывал к уму большой испуганный колокол. Ума в людях не наблюдалось. Род издали разглядел, как с церковной паперти сводят схимника с криками: «Побейте! Побейте!» В церкви, очевидно, шла служба, в чёрном дверном проёме мерцал свет паникадила. Неужто убийцы прервали саму божественную литургию? Пока Род искал платную коновязь для Катаноши, обречённого уже подвели к воротам. С него яростно совлекали схимничьи одежды и раздирали их.

– За что? – жалобно спрашивал старик, пусть ещё не летами, но телом. – За что? За то, что крест целовали иметь меня князем? Я уж этого не помню. Я уж монах… – Вот он совсем голый стоит в толпе, причитая: – Наг вышел из чрева матери, наг уйду… – Вот он увидел пробившегося сквозь толпу на коне Владимира. – Брат любезный, куда ведут меня?

– Оставьте его! Не трогайте! – завопил Владимир.

Толпа ответила рёвом, руки взметнулись, когтистые или сжатые в кулаки. Раздались крики избиваемых князей, обречённого и защитника. В толчее доставалось не только Игорю, но и Владимиру. Род стал проламывать себе путь, разбрасывая обезумевших людей, как ту свору, что когда-то натравил на него хан Кунуй.

– Ххх-а! – выдохнула перед глазами окровавленная чья-то глотка. – Откуда тут истый леший?

А он уже рядом с избиваемыми. Убийцы, не задевая его, калечили один другого. И боль отрезвляла их. Владимир смог накрыть своим корзном голого Игоря. Сторожа беспощадно размыкала толпу, делая проход. Кони были подведены. Род, сызнова утонув в толпе, протискивался к своей Катаноше.

– Сегодня не убили, завтра убьют, – просипел рядом сорванный вечем голос.

– Убьют, забота не наша, – ответили ему.

– А от субботней расправы уйдёт, значит, и воскресенье переживёт, – успокоила какая-то женщина.

– Эх, не завалилась бы суббота за пятницу! – возразили ей.

Род нагнал конников почти одновременно с Чекманом, который в освобождении схимника не участвовал, опасаясь похмелья в чужом пиру.

– Врываться в церковь во время службы ради убийства… Боже, до чего дожили! – сокрушался боярин Михаль, позванивая на скаку нагрудными золотыми цепями.

– Что это, христиане, что ли? – согласился с ним берендейский княжич.

– Камо? Камо?[364]  [364] КАМО – куда.


[Закрыть] – едва держался в седле закутанный в княжье корзно избитый Игорь.

– В дом моей матери, – отвечал Владимир. – Головники не посмеют потревожить вдову Мстислава Великого.

– Монастырский храм потревожили, схиму не пощадили, – вздохнул самый молодой княжий отрок.

Всадники въехали во двор, спешились перед высокими затейливыми хоромами и крепко затворили ворота. Коней расположили в длинной, вросшей в землю конюшне, Игоря провели в сени над ней. Здесь обычно отдыхали конюхи, сейчас сени были пусты.

Промыслю у матери об одежде для схимника, – кивнул Владимир на сени, где укрыли Игоря, – Потемну, когда на толпу угомон найдёт, переправим его в Семеоновский монастырь, обитель его деда и отца. А пока кто-нибудь посторожите бывшего князя.

Сторожить вызвался боярин Михаль. С ним остался Род.

– Съезжу к отцу, успокою, что жив, – сказал Роду Чекман. – Старик, знаю, с ума сходит. А ты жди меня, дорогой.

В конюховых сенях было тихо, как на морском берегу. Довелось Роду съездить с Богомилом Соловьём к берегам Варяжского моря: останешься в прибрежной хижине, и тишина как бы усиливается гулом прибоя и становится грозной.

– Толпа близится к княгинину дворцу, – подошёл к волоковому окну Михаль. – Отстала от нас, а теперь…

– Смертушка моя близится, – вздохнул Игорь.

Он был странен в чужом корзне поверх наготы.

Невысокий, сухонький, смуглолицый, по-старушечьи распустил длинные седые волосы по груди, узенькая бородка за ними почти не виделась. Трудно верилось, что ещё год назад это был храбрый князь, решительно вышедший с колеблющимися полками встречь взбунтовавшемуся своему подколеннику. Теперь же смиренные его уста приятным тенорком пели: «Ныне отпущаеши раба твоего, Владыко…»

Гул толпы нарастал.

– Они уже под воротами, – сообщил, отходя от окна, Михаль. – Что нам делать? – Добродушный лик его выражал крайнюю растерянность.

Род глянул на князя-схимника и увидел, что тот умрёт.

– Должен же твой государь прислать помощь, – в отчаянье обратился юноша к Михалю.

– Ох, – не слышал боярин, вновь подойдя к окну. – Откуда-то огромное бревно тащат… Нет, не посмеют!

Первый удар в ворота показался звуком вечного колокола. Второй удар вызвал долгий скрип. С третьего удара ворота рухнули.

– Воры! Что же они творят! – крикнул Михаль.

И не успел Род опомниться, как боярин выскочил из сеней, сбежал вниз и один-одинёшенек оказался перед толпой.

Что он им кричал, в шуме было не слышно. Род видел в волоковое оконце, как боярина сбили с ног, как рвали с его груди золотые цепи.

– Совсем плохи наши дела, отче, – обратился юноша к князю-схимнику.

– …По глаголу Твоему с миром, – продолжал петь несчастный.

Род оглядел сени. Кроме стола, двух широких лавок и поставца на стене увидел в одном углу железный сундук, а в другом большую чугунную наковальню. Даже ему великого труда стоило перенести оба эти предмета к двери и возложить один на другой.

А ступени уже трещали под обилием ног. Подпёртая дубовая дверь стойко выдержала один толчок, второй, третий…

На угрозы и проклятия Род не отвечал. Он уж определил, что с дверью они в тесноте не справятся. У нападавших иной путь – разметать кровлю, вскрыть сени сверху и извлечь жертву, как узника из поруба.

Так они и спроворили. С грохотом полетело в стороны кровельное пластьё, и десятки ног затоптались по потолку.

– Близок наш конец, отче, – склонился юноша над седой головой обречённого. – Скажи, христианского Бога ради, ублаготворило ли твою жизнь схимничье затворничество?

– Твой конец не близок, – пробормотал бывший князь. – Мне монашество было влепоту. Страха смерти нет, только боль, что ухожу позорно.

Первое бревно упало посреди сеней, не задев обоих. Вторым бревном повалило Рода, крепко защемило ступню, благо не расплющило, ибо конец второго бревна пришёлся на первое, оно и спасло. Род попытался сесть. Не в силах был освободить ногу. Да и сесть-то не удавалось как следует.

Словно с неба свалившимся в сени оголтелым толпёжникам было не до него. Матерясь или просто хрипя и воя, они поспешили выпростать голого схимника из корзна и поволокли за ноги, освободив от тяжёлого заслона дверь сеней.

– Пособороваться[365]  [365] СОБОРОВАТЬСЯ – принять перед смертью елеопомазание.


[Закрыть]… причаститься… – умолял их Игорь Ольгович.

Грубый голос ответил:

– Духовника просишь? А когда вы с братом Всеволодом жён и дочерей наших брали на постели и домы грабили, тогда о попах не спрашивали…

– Грех… клеветать… – стонал бывший князь.

Его плохо слушали.

– Каков грех, такова и расправа, – был свирепый ответ.

Голого волокли к ступеням крутой лестницы.

– Ай-ё! Ай-ё! – раскачивали уже не издававшего ни звука несчастного. И эти страшные крики напомнили Роду о Диком Поле. – Ай-ё! У-ух!

В наступившей тишине явственно прозвучал шлепок тела о булыжную мостовую Мстиславова двора.

– Убива-а-а-ю-ю-ют! – пронзил воздух истошный бабий крик.

– Убьют, так закопают, – успокоил мужской бас.

Несколько самосудцев, не поспевших за расправщиками, остались в сенях и теперь давили друг друга у волокового окна.

– Кончили! – объявил один.

– Верёвку к ногам и поволокли со двора, – продолжил другой.

– Мне не жаль, – молвил третий. – Его тиун коня у меня увёл.

– Кто старое помянет, того черт на расправу потянет, – заметил первый. – Кто-то и любил Игоря Ольговича. Ты разве не любил?

– Спереди любил бы, а сзади убил бы, – сурово проговорил обиженный княжеским тиуном.

Самосудцы остывали заметно.

– Эй, освободите меня, – попросил их Род.

Двое мужиков сняли с его ноги тяжёлое бревно. Род встал, пошатываясь.

– Погляди, Судила, это ж заговорённый, что дубасил нас у монастырских врат! – отскочил пугливо тот, что говорил: «Кто старое помянет…»

– Да, Страшок, тот самый. Щас я ему врежу! – начал подступаться памятливый на все старое.

Левой рукой Род перехватил его кулак, правой медленно провёл по сивой голове. Самосудец рухнул на колени.

– Схимника убили! Божья ангела! – завопил он. – Нету нам забвенья ни на этом свете, ни на том…

Сотоварищи его переглянулись и опрометью рванулись вниз по лестнице. Род вздохнул и вышел вслед за убежавшими.

Посреди двора алела лужа крови. Михаль в растерзанном полукафтанье подошёл неверным шагом.

– Мои цепи! Мои цепи! – стонал он и, заметив Рода, указал на лужу. – Здесь его прикончили мечом. Набросились стаей стервятников. Я узнал крадёжников-головников: Бурец Ярыгин, Бандюк, Людень… Каждый пёс в Киеве их знает. Только кто этих воров освободил из заточенья? Среди них был Кондратей Шорох.

Род низко наклонился, углядев блеск в крови. Он поднял кончик лезвия меча, на который пал луч солнца. Понял, что убийца, пронзив жертву, обломил своё оружие о крепкую булыжину, коими мощен княгинин двор. Наша сталь, не иноземная. Такой булат не устоит перед природным камнем. Род опустил в карман кровавую находку.

– Где ж твой господин? – спросил он Михаля. – Терем его матери как вымер!

Боярин не успел ответить.

– Жив, дорогой? Пойдём скорей отсюда! – обнял друга подоспевший берендейский княжич. Катаноша прядала ушами за его спиной. Не дав проститься с Михалём, Чекман вложил повод в руки юноши: – А ну айда! Великим чудом жив остался, сунул нос в чужое дело. Мне с тобой беда!

– И вовсе не в чужое дело, – уже на всем скаку прокричал Род. – Нынче то же творится и в Чернигове, и в Суздале, в самом Великом Новгороде…

– Натосковались в тишине при строгом Мономахе, – осклабился Чекман, – Теперь рассыпались без вожака и – за грудки друг друга!

– Такое, как сегодня, даром не проходит, – сказал Род, спешиваясь в берендеевом дворе. – Жди ещё больших бед.

В одрине княжича он выразил желание не есть, а спать.

– В такую рань? – спросил Чекман. – Что ж, воля гостя для хозяина – закон. Разоблачаешься? Вай, что это с твоей рубахой? Она трещит, искрит!

– Не ведаю, что это, – смутился Род. – Помню, приёмный мой отец Букал снимал рубаху, она всегда трещала искрами.

– Таинственная сила в ваших телах, – предположил Чекман.

Род погрузился в сон мгновенно…

Когда проснулся, княжич сидел на сундуке напротив. Ждал пробуждения, любуясь гостем.

– Ты… никуда… не уходил? – не поверил глазам Род.

– Ха! – сверкнул Чекман белыми зубами, – Я почти весь Киев обошёл. Все выведал. Все знаю.

– Что стало с убиенцем? – сел на одре Род.

– Голый труп проволокли сквозь Бабин торг к мраморной церкви Богородицы, – рассказывал Чекман. – Там собрались вокруг, смотрели, как невинные. Тысяцкий Лазарь им сказал: «Воля ваша исполнилась. Игорь мёртв. Погребём тело его». А они – представь себе: «Не мы убийцы, а Давыдовичи и сын Всеволодов. Бог и святая София защитили нашего князя Изяслава!» Дети, а? Потом на чьих-то дрогах повезли тело на Подол в церковь святого Михаила, что в Новгородской части. Там киевляне-новгородцы благоверно подходили, брали кровь его, куски одежд, коими сами перед тем покрыли. Говорили: «Это нам на исцеление и на спасение души». Вах-вах, какая страсть!

– Там были не те люди, что убили, – объяснил Род. – Убивали выпущенные преступным промыслом подстражники-злодеи.

– Это мне вневеды, – пожал плечами берендейский княжич. – А ещё вот что я узнал: Владимир, Лазарь и Рагуйло наблюдали за убийством из окна терема. Не дождались подмоги, порывались сами выскочить, да Улеб их не пустил. Ба-а-альшой хитрец этот Улеб!

В обсуждении случившегося прошла вечеря у хозяина и гостя. Род попросил постное, памятуя о пятнице.

– В пятницу… убивать! – не шёл у юноши кусок в горло.

– Нешто собаки знают пятницу? – с содроганьем вспоминал прошедший день Чекман.

Рано поутру княжич сопровождал Рода в Семеонов монастырь, где должно было состояться отпевание убитого. Сам берендей в церковь не пошёл, договорился ждать поблизости в корчме. Род у гроба встретил Михаля, лишённого нагрудных золотых цепей.

– Отпевать пришёл архимандрит Анания, – почтительно шептал боярин, – игумен Федоровского монастыря, где принял схиму убиенный.

– Попроси его принять меня по окончании обряда, – шепнул Род Михалю. – Мне весьма важно…

– Людие! – обратился к предстоящим горестный игумен, окончив панихиду. Не «братия и сестры», просто «людие». – Горе живущим ныне! – возопил он. – Горе веку суетному и сердцам жестоким!..

В этот миг, как совпадение с игуменской грозою, грохот грома потряс храм. Все собравшиеся с воплем пали ниц.

– Бедный мученик! – запричитала рядом с Родом женщина в монашьей понке. – «Полонён!» – воскликнет каждый полонённый, а «Убит!» – убитый – никогда!..

– Батюшка игумен ждёт тебя, – поднял юношу за локоть Михаль.

В пономарке на некрашеной затёртой лавке, опершись на посох, отдыхал старик, понурив чёрный клобук.

– Что тебе, пришлец? – поднял он на вошедшего тяжёлый взор.

– Прими, отче, в монастырь, – земно поклонился Род.

Не подняв его, не встав, игумен произнёс:

– О, времена соблазнов попустил Господь! Наведе на ны бесы и самого того злеца Сатану…

– Потому и жажду принять иноческий образ, – сам поднялся Род. – Чтобы избежать людских соблазнов…

– Руки их и ноги ослаблены к церквам, – словно не слыша, продолжал архимандрит, – на игрища и на пронырливые дела убыстрены…

– Суетный мир мне опостылел, – доверительно признался юноша.

– Сбыться пророчеству Исайи, – изрёк Анания. – Превратятся праздники ваши в плач и игрища ваши в сетования…

– Однако ты не отвечаешь мне, отец, – растерялся Род.

– Путь твой не в монастырь, а в блуд, – поднялся старец. – Тьма языческая ещё сильна в тебе, аки северная нощь.

Род подавил обиду и не сумел скрыть этого.

– Я тебе не верю, отче, – сказал он резко. – В лес, в отшельники уйду…

– Не гневи Бога, – вздохнул Анания и вышел из пономарки.

«За что ж он так меня? – сокрушался Род, покидая храм. – Что содеял я дурного? Или что-то натворю в будущем? О, жестокий старец! Букал тоже был суров, но по-отцовски!»

В корчме царили винные пары. Затуманенный Чекман сидел в углу. За сдвинутыми столами хмуро топили совесть в вине вчерашние вечники и толпёжники.

– Слушай, дорогой! Каются, окаянные, – зашептал Роду Чекман.

Скудобородый человек в рыженькой бекеше, явно тесной его мощному телу, видимо, пытался их успокоить.

– Вы, что ли, убивали? Вас подстрекали княжьи прихвостни. Владимир Мстиславич говорил бело, делал черно.

– А ты кто таков, чтоб судить Владимира? – спросил ражий мастеровой. – Гляжу, в Киеве ты неведом.

– Ведом кое-кому, – распахнул говорун бекешу. – Я Даньша Якшич, посадский из Ладоги. Часто гощу у вас в Новгородской части. Наблюдал вчера зорко, вот и сужу. Сам подумай: все ринулись к монастырю, а Владимир – вправо. Конный поспел к делу позже пеших. Как это понимать? Стражи у него тьма тьмущая, а явился один. Кмети подоспели к шапошному разбору. Полумёртвого схимника увезли на Мстиславов двор и исчезли. Во какие защитники! А кто сени разметал, вы? Нет, вы были в толпе за воротами. А кто волок голого убиенца на Бабин Торжок? Не вы, а лихие воры. Кто их из узилища выпустил? Кому больше всех Игорева смерть была нужна? А, кому? Досочиться можете?

– Да неужто князь Владимир о двух лицах? – всполохнулся киевлянин помоложе прочих.

Старшие молчали, морща лбы.

– У, шакал, не человек! – оскалился Чекман на Даньшу Якшича.

Род, тоже возмущённый наглой ложью, сунул в карман руку за платком, чтобы отереть внезапный пот, и тут же ощутил в пальцах кончик лезвия меча, даже укололся об него. Не иначе боль вернула в память заповедь Букала, очень подходящую к теперешнему часу: «Выяви ложь на конце меча». Он взглянул на ножны, свесившиеся с бедра Даньши Якшича, и подошёл к кабацким тризникам.

– Киевляне! – громко молвил Род. – Я, как и этот ведомец, из северных краёв. Вчера случайно оказался на месте гнусного деяния. В крови убитого нашёл вот это острие меча. Плохое лезвие, пройдя сквозь тело, воткнулось в камень и сломалось. Я безоружен, вы вооружены. Пусть каждый вынет и покажет меч. У кого сломан, тот убийца. Пусть первым обнажит свой меч приезжий ладожанин, – ткнул он в Якшича.

– Почему я? – побагровел недавний говорун.

– А почему не ты?.. Какое дело!.. Што так полохнулся? – зашумели киевляне.

Все как по приказу поднялись из-за стола. Кто-то помог упрямцу извлечь оружие из ножен. Лезвие сверкнуло на столе. Конец его был сломан. К нему зазубринка в зазубринку пришёлся впору тот обломыш с кровью, что держал для обозренья Род.

– Пошли, халдыга![366]  [366] ХАЛДЫГА – наглец.


[Закрыть] – окружили владельца меча сумрачные тризники.

– Вы что? Вы что? – не своим голосом противился приговорённый.

Однако его вывели, отобрав меч.

– Ой, Рода! Ты обрёк убийцу на смерть, – порывисто дышал Чекман, с тревогой наблюдавший все случившееся.

– Мой грех, – опустил голову Род. – И моя правда.

Э, не кручинься, – тут же успокоил его княжич. – Это вовсе и не ладожанин, никакой не Даньша Якшич. Я его знаю. Это Кочкарь, пасынок боярина Улеба. Ой, зверюга!