Текст книги "Кровь боярина Кучки"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 42 страниц)

10

Свинцовое небо навалилось на выгоревшее местечко, от коего уцелело лишь несколько хоромин.

– Что за местечко? – окликнул Род ближайшего ратника.

– Сказывают, Тумощ. Тумощ местечко, – отвечал тот, поспешая к обозу.

Сюда, к Тумощу, подтягивалась от Звенигорода вся сила Изяславова. Черные клобуки уже подошли. Дружина старого Вячеслава, нового союзника, отчего– то задерживалась. Здесь остановился обоз с оружием, походным харчем, боевыми доспехами. У сумных, поводных и товарных коней хлопотали седельники, мечники и коштеи[413]  [413] КОШТЕИ – обозная прислуга (от слова «кошт»).


[Закрыть]. Полки кормились, снаряжались и окольчуживались. Пересказывалось из уст в уста, что галичане неподалёку, на том берегу Стугны. Вестоноша передового полка примчался и растревожил скверным известием: внезапным налётом из-за реки захвачены несколько киевлян и один чёрный клобук.

Род держался в окружении Изяслава, как было велено. Ночь прошла в седле. Куда спешили? Будто бы помирать торопились. Сырой утренний туман, проникая под кольчугу, бросал в дрожь, словно все чувственные жилы пришли в расстройство. Хотя с чего бы Роду расстраиваться? Он оставался спокоен. Однако не в силах был превозмочь озноба.

Когда стали в виду Стугны, Иванко Творимирич обратил на себя внимание Изяслава:

– Как гляну, государь, на тот берег, легион тысяч галичан!

Нет, не гораздо он обратил на себя внимание.

– У страха глаза велики, – не посмотрел в его сторону Изяслав.

Рать исполчалась к бою. Первые стрелы галицких лучников стали вырывать воев из большого полка. Стрелки кыян старались отвечать тем же.

Род ждал: вот-вот вострубят рога, грянут бубны. Речка неширокая, мелкая на вид. Перебрести её в боевом запале не составит особого труда.

Однако не вострубили рога, не грянули бубны. Их упредило небо. Разверзлись хляби небесные и разом воздвигли между врагами непроницаемую стену воды.

Не просто сырость, а знобкая влага проникла под кольчугу Рода. Его сильнее затрясло.

К великому князю подскакал воевода Шварн:

– Кыяне в смущении – дескать, небо шлёт дурной знак. Просят отложить битву.

– Шварн, поразмысли, что изрекаешь! – возмутился великий князь.

Не успел воевода разомкнуть уст в свою защиту, подскакал старый Кондувдей:

– Князь! Сила у Владимирка велика, а у тебя дружина мала. Перейдёт он реку – нам плохо будет. Не погуби нас, сам не погибни.

Он ещё говорил о кокуйских и берендейских жёнах и детях, затворённых в поросских городах, их теперь надо защищать… Однако Изяслав уж слушал не его, а киевского боярина Глеба Ракошича:

– Ты наш князь. Когда силен будешь, и мы с тобою. А нынче не твоё время, поезжай прочь.

Изяслав глянул вверх. В его молчании можно было угадать жаркую мольбу к Богу. Потому что небо вдруг затворилось, водяная стена исчезла. Зато отчётливее на том берегу стал виден смертоносный лес копий.

– Братья! – закричал Изяслав. – Лучше нам помереть здесь, чем такой стыд взять на себя!

Но уже ни Кондувдея, ни Глеба Ракошича рядом не было. Рать дала плеча. Шварн делал беспомощные попытки сдержать бегущих. Слышалось: надрывались воеводы левой и правой руки, сберегая свои ряды, свои крылья. Тщетно! Вся рать дала плеча…

Род наблюдал, как метался великий князь, молил, заклинал бегущих. Наконец удалось схватить поводья его коня.

– Приди в себя, храбрый воин! – надрывно уговаривал ведалец. – Гляди, вокруг тебя только ляхи да угры.

Изяслав опомнился.

– Одни ли чужеземцы будут моими защитниками? – скрипнул он зубами и поворотил коня. – Это ты, проклятый волхв, накаркал мне беду! – Род не отвечал, а когда они поравнялись, потому что князь придержал коня, услышал горестное: – Не поставь во грех, прямодушный правдолюб, эту мою погрубину. Просто ты до драки был прав, а не после драки.

Они ехали медленно с малой обережью на пустеющем поле.

– Владимирко не спешит в погоню, – подскакал Шварн. – Мыслит, твоё бегство – лесть. А чуть уразумеет, что не прельщаешь, погонится, аки лютый зверь.

Прав был воевода. Это доказал первый же привал. Едва внесли пития и брашна в великокняжеский шатёр, едва Род стал благодарить Изяслава за приглашение к походной трапезе, как тот же Шварн эту трапезу оборвал:

– Не время пиру, государь. Владимирко близко.

Великий князь в тесном окружении, вздыхая, вышел из шатра. И началась бешеная ночная скачка.

Были, конечно же, были ещё привалы. Под догонявшим хищником, как и под удиравшей добычей, кони мчались не деревянные, не железные, питались не на скаку, несли не без устали. Но привалы были очень короткие – только-только полу перекусить, полувздремнуть. Порой казалось, тарантул нагонит гусеницу. Вот хвост её уже у него в зубах. Но лишь откусит кончик хвоста – и, пока пережёвывает, гусеница вновь уползла. Опять её догони! По дороге до Киева от сторожевого великокняжеского полка остались рожки да ножки.

На последнем перед столицей привале в шатёр Изяслава вошёл брат его Ростислав Мстиславич, Смоленский князь.

– Привёл дружину тебе в пособ, да опоздал, – сокрушался он.

– Не горюй, Михаил, Киев отстоим, – успокаивал его Изяслав.

Он называл брата христианским именем, тот, видимо, так любил. Они были очень разные, хотя по-родственному похожие. Небольшой рост, круглые бороды. У Ростислава лицо широкое. Далеко ему до братней красоты.

– Киев тебе не удержать ныне, – колебал великокняжескую уверенность Ростислав-Михаил. – Гюргий с сынами от Остерского Городца придвинулся, Владимирко у тебя за спиной.

– Ну что бы Гюргию не сидеть спокойно? – ударил по коленке кулаком Изяслав. – Со Всеволодом Ольговичем не заратился, а ведь тот вовсе не по поставу на киевский стол уселся. Зато мир был в христианской Руси и Божья благодать. Со мной же более пяти лет режется, аки кровоядец. Вокруг смерть и мерзость запустения. Разве это по-человечески, не токмо по-христиански? В толк не возьму его жадность к Киеву!

Ростислав сидел на волчьих шкурах насупленный, как бы придавленный тяжёлыми обстоятельствами.

– Увещевал я тебя, брате: уступи старший стол стрыю, как завещано дедами. Не хитничай, не обижай праотцев. Всеволод был двоюродный брат Гюргию, ты – племянник.

– Разве я враг праотеческих завещаний? – возразил Изяслав. – Вернулся в Киев, так не сам же сел на столе, Вячеслава посадил, назвал его отцом, а он меня сыном. У Вячеслава больше прав, чем у Гюргия.

– Ох, брате, не лицемерь, – отмахнулся Ростислав. – Кому на Руси не ведомо, что Вячеслав – ничевуха, пустое место и что это пустое место тобою занято?

Братья увлеклись, не замечали Шварна и Рода, случайно присутствовавших при щекотливом споре, а заметив в конце концов посторонних, оборвали разговор, оставшись каждый при своём.

Киев встречал побеждённых ненастными лицами. Никто не приветствовал великокняжеский въезд. Толпы таяли перед ним в заулках да переулках. Едва сторожевой полк прошёл, затворились, ожидая осады от галичан. Тем не менее Изяслав бодрился, великодушно пригласил Рода на Ярославов двор отобедать за своим столом.

Беда пришла вовсе не от Владимирка с его галичанами. Едва уселись за стол, вбежал Вашко, посадник из Торческа.

– Государь, измена! Гюргий с сыновьями, Ольговичами, Давыдовичами и половцами на той стороне Днепра. Кыяне уже перевозят их в лодках.

Следом вошёл Вячеслав, брат Гюргия, новый Изяславов союзник, мнимый великий князь:

– Не наше время, сын мой. Я возвращаюсь в Вышгород.

Глеб Ракошич с несколькими боярами тихо вышел из столовой палаты. Остались Владислав Вратиславич Лях, воевода Шварн и старшие дружинники во главе с Димитрием Храбрым.

– Еду к себе в Смоленск, – поднялся из-за стола Ростислав-Михаил.

Великий князь побледнел, но мужественно, неспешно завершал обед. Лишь коротко приказал Башку, торческому посаднику:

– Вели оседлать коней.

Отобедав, Шварн нарушил молчание:

– Куда возьмёшь путь, государь?

– На Волынь. Куда же ещё?

После обеда, отпустив всех, Изяслав подошёл к растворенной оконнице. Род собирался поблагодарить и откланяться.

– Слышишь ли, что за стенами? Какой шум! – обратился к нему великий князь.

– Слышу ржанье коней, лязг оружия, – откликнулся Род.

Изяслав отёр тыльной стороной руки влажный лоб.

– Значит, опять изгнание! – Он искоса оглядел своего рослого гостя. – У тебя, ясновидящий ведалец, вестимо, с изгнанником не попутье?

– Не обессудь, – поклонился Род. – У меня понадобье тоже бежать, да в иную сторону.

Изяслав отвернулся к открытому окну, истиха произнёс:

– От изгнанника боярину жизни нету.

Род приблизился к нему и сказал:

– Вижу, выяснил ты обо мне потонку, да не все. Верь, я жизни не ищу. Ни от кого ничего больше не ищу. Верь мне, княже! Загляни в мои глаза! – Когда Изяслав выполнил его просьбу, ведалец прибавил: – Тебе ли впадать в кручину? Изгнание твоё краткое.

Зима не минет, возвратишься в Киев на щите. И не отдашь его более своему супротивнику. Уйдёшь из земной юдоли великим князем.

– Твоими бы устами! – повеселел Изяслав. – Приведёт судьба свидеться, признавай во мне друга, – сжал он обе руки безвотчинного боярина. – О, как вскипела кровь в моих руках!

Род торопливо высвободился, коснулся дланью пола и вышел.

Город ещё не был полностью отечён Гюргиевой ратью. Род благополучно покинул его с вереницей беженцев через Лядские ворота. Сокрушаясь, что не удалось проститься с Чекманом и Кондувдеем, бежавшими в Поросье заблаговременно, он сделал длинную клюку с запада на восток и устремился к Остерскому Городцу на огненной своей Катаноше.

11

Становище в Радосыни небольшое, Киев близко, туда припозднившиеся путники спешат на опочив. Зато корчма при становище просторная – перед жаркой гоньбой до Киева конь требует овса, а всадникова утроба горячей пищи да горячительного питья. Подавщики обносили застольников винами и яствами, незамысловатыми и недорогими, хотя едоки и питухи при этой очень относительной дешевизне с тяжкими охами опорожняли свои мошны.

Род уютно устроился в уголке, уплетая стужёную чёрную уху из запечённых окуней, и слушал разговор двух местных завсегдатаев Матюшки да Мартюшки, как они называли друг друга. Оба были поровень бородаты, поровень плешивы, поровень мудрооки. Род различал их по голосам: у одного – бархатный, у другого – шершавый.

– Узы людские от упадка нравов и корчи душ расслабляются, – заявил Матюшка.

– Ох, грехи наши! – сокрушался Мартюшка. – Бабы начали пристраивать себе кошули[414]  [414] КОШУЛЯ – легкая верхняя одежда.


[Закрыть], а не срачицы[415]  [415] СРАЧИЦА – длинная рубашка.


[Закрыть], и межножие показывать, и краткополие[416]  [416] КРАТКОПОЛИЕ – мода на короткую одежду.


[Закрыть] носить, и аки гвор[417]  [417] ГВОР – пузырь.


[Закрыть] в ноговицах сотворили, образ килы имеющий, и не стыдятся скоморошьего вида.

– А все сие от латын пришло, – уточнил Матюшка.

Тут баба ворвалась в хоромину и такой визг-писк подняла, ни слова не разобрать.

– Опять Матрёха Агафонкова нрав оказывает, – осудил Матюшка.

– Опять позорит своего Семейку, – поддержал Мартюшка. – Прокуликал[418]  [418] ПРОКУЛИКАТЬ – пропить.


[Закрыть], дескать, её приданое. Ишь что надумала!

– Баба с печи летит, семьдесят семь дум передумает, – отозвался Матюшка.

– Собака умнее бабы – на хозяина не залает, – рассудил Мартюшка.

Матриархальное немирье мужа с женой было прервано более немирным явлением.

В корчму вошли сразу несколько человек знатного вида, да вовсе не ратной выправки. Один из них, лицо коего показал ось Роду знакомым, преждевременный, судя по ясным глазам, старик, сморщенный, как гриб, подал знак. Вошедшие обнажили мечи. Тонким, слабым голосом, очень знакомым Роду, ранний старик изо всей мочи закричал:

– Калиты на стол!

Пиршебники, сделав великие глаза, стали выкладывать перед собой тощие и упитанные мошны.

– Не награбилась у чужих княжья сволочь, – процедил, звеня гривнами, Матюшка.

– За своих взялась, – с плачущим шёпотом извлёк калиту Мартюшка.

Семейка оглянулся на жену с не меньшим испугом, чем глядел на вошедших.

– Откупись от греха, – подтолкнула его Матрёха.

Неказистый старшой повелел окружавшим его подважникам:

– Шарапь, дружьё![419]  [419] ДРУЖЬЁ – товарищи.


[Закрыть]

Тут поднялся неожиданный для всех Род, оглушив корчму властным спокойным голосом:

– Убрать калиты!

Мошны вмиг прибрали со столов их хозяева.

Ближние из подважников, опрокидывая преграды, бросились на непрошеного заступника. Из первой же перехваченной руки со звяком выпал меч. От удара ногой под грудь рухнул самый рослый из нападавших. А Матюшка с Мартюшкой растворились в месиве человеческих тел как призраки. Семейка, высадивший окно, выволакивал не пролезавшую в него Матрёху. Страшный удар меча пришёлся мимо Родова плеча на голову другому нападавшему, и в корчме вытный дух затмился запахом крови.

– У, проклятый бардадым! Меч его не сечёт, – хрипела глотка перед глазами Рода.

Сквозь хрипы и вскрики схватки его ухо поразил голос:

– Гляди, руками-ногами орудует, как Бессон Плешок…

Род оторопел.

Слабый тонкий выкрик старшого утихомирил дерущихся:

– Найдё-ён!

Сколько времени прошло, а Род все никак не мог унять расходившуюся грудь в щупленьких объятьях Фёдора Озяблого. Как же сразу не узнал он старого бродника? Сердцем помнил, а глазами позабыл.

Вот сам, позванный немедля, атаман Фёдор Дурной, расталкивая всех, устремился к другу:

– Родинька! Каким солёным ветром? Сколько лет, голубок, сколько зим!

Вскоре они вдвоём сидели за трапезой не в корчме, а в просторной атамановой ложне, в избе, занятой на ночь бродниками, выгнавшими хозяев.

– Помнишь, ты несчастье предсказывал, ежели приведу братьев на службу к Ольговичу? – трудился Дурной над стерляжьими спинками и белужьей вязигой, – Ошибся, как я сразу заметил. Хвала Сварогу, мы у князя в чести. Ни в чем преград для нас нету, сам убедился нынче.

– От крадвы никакая честь вас не исцеляет, – нахмурился Род.

Атаман, сломав зубочистку, сплюнул.

– Опоенные ядом не исцеляются.

Роду намного дольше его пришлось потонку поведать о собственных злоключениях. Фёдор Дурной, как родной, любопытствовал о его судьбе, досачивался дотла.

– Стало быть, страсти по Улите не прошли? – огорчился он. – Да возьми же ты в богатырские руки своё слабое сердце, Родушка! Сотвори над собой насилие!

Участие старшего друга отогревало почти Букаловым теплом.

– Сокровенную тайну тебе открою, – решился Род. – Травничество моё ведомо? Так вот, будучи в затворе, сотворил я из лесных трав зелье: заснёшь на время и смотришься мертвяком. На себе испытал. Трёхдневную меру принял, проспал три дня. Зарытовский бортник пришёл и охнул. Привёл деревенских с домовиной, а я живой. Один порок в зелье – лежу замертво, а все слышу. Подобрать бы недостающую травку! Залягу, где ни человек, ни зверь не найдут, и умру лет на сто. Порошок храню в платье. Был бы досуг да наш северный Пёс…

– Прекрати, опомнись! – взмахнул руками Дурной. – Слушай-ка меня. Заутро продолжим путь. В Киеве бродников не очень-то привечали: холостим, дескать, калиты без уёму. Святослав Ольгович возвращает нас в Новгород-Северский для вящей тамошней обережи. Стало быть – через Остерский Городец. А там, слышно, одиночествует твоя Улита. Пока муж празднует в Киеве, ты навестишь княгинюшку.

Род переменился в лице:

– Скачу с вами! Улитин братец Яким найдёт случай свидеться. Его бы прежде найти!

– Об этом пусть моя голова болит, – заявил Дурной. – Эй! – швырнул он сапогом в дверь. – Ещё братину на стол!..

Чуть развиднелось, бродники, остудив похмельные головы житным квасом, вспорхнули в седла и оставили Радосынь за густым пылевым хвостом. Избура-серый конь атамана отставал от Катаноши, так что до Остерского Городца и словом не перемолвились. За первой же переспой в первой корчме Фёдор уточнил:

– Стало быть, княгининого брателку к тебе привесть?

– Не в Киеве ли он? – обеспокоился Род.

– Не в Киеве, – успокоил Дурной. – Иначе ездил бы около своего князя. А я его в окружении Андрея не видел.

Уговорились, что бродничий атаман проникнет в крепость в виде новгород-северского посольника.

В послеполуденный час в убогую ложню остерского становища вошёл красик в бархатном золотом кафтане.

– У, ведьмедь, отпусти! – взвыл он в объятьях Рода.

Вдоволь полюбовались друг другом.

– Впору ты объявился, – сказал Кучкович, – Сам собирался искать тебя. Сестре после прежней встречи вынь да положь её «жисточку».

– Как… как свидеться? – не дослушал нетерпеливей.

– Есть способ, – подмигнул Яким. – Представь: княгине неможется. Я будто бы третьёводни посылал в Киев. Там знаменитый на всю Русь грек-лечец именем Агапит. Он к нам и прибудет. Кому здесь ведом его лик? Никому!

Названые браться потонку обсудили задуманное.

Повечер к становищу подкатила кареть. Приняла седока в чёрном емурлаке с кожаным ларцом, якобы лекарским… Несколько затыненных грязных улиц, булыжная площадь с деревянным собором, мост через гроблю – и вот она, крепость с мощными городницами, в коей заточена княгиня. Заточена, ибо тут не Киев с его весельями. На вопрос, отчего они с сестрой не празднуют Гюргиеву победу в столице, Яким ответил: меж Андреем с Улитой в очередной раз пробежала чёрная кошка, да и сам с государем в небывалой размолвке. Мечта Кучковича первенствовать в кругу бояр во Владимире, а не теряться средь киевских вельмож. Он нудит Андрея вернуться самовластцем на Север, не подколенничать у отца на Юге. Однако споры эти пока не ведут к добру.

Лечца Агапита ввели во дворец, не столь затейливый, как у Ольговича. Остерский Городец – крепость, не стольный град удельного княжества.

В княгининой ложне царил полумрак. В мелкие окна глядели сумерки. Светильников было два – у ложа и у двери.

Едва дверь закрылась, Улита откинула покрывало, вспорхнула с одра и в длинной поняве[420]  [420] ПАНЁВА, ПОНЯВА – юбка, нижняя рубашка.


[Закрыть] повисла на шее вошедшего:

– Родинька-а!

Сброшенный чёрный емурлак лежал на полу у их ног.

– У ля, радость, ужли ты нездорова?

Неся любимую к одру, он жадно впитывал её шёпот:

– Теперь здорова!

В прошлую суматошную дорожную встречу он не приметил её особой дебелости. Входит в тело Ули тушка! Не боярышня, а княгиня!

– Отпусти меня, свет мой! Я тяжела…

Род разомкнул объятья, отпрянул от неё:

– Тяжела?

Она не спрятала взгляда, как в лесной келье, когда рассказывала о своих и Андреевых детях, изумрудные очи светились нескрываемым торжеством.

– Тяжела твоим дитём, Родинька.

– Моим? – задохнулся от счастья Род.

Приняв переспрос за неверие, Улита прижала подол понявы к лицу, почти пополам согнулась, Род увидел, как задрожали её лопатки под тонкой тканью.

– Опять ты рюмишь?

– Как же не рюмить? Ведь я, как приехала из Владимира, не делила одра с Андреем ни разу. То он под Луцком, то в Пересопнице, то в Переславле, то в Киеве…

Род стал пред ней на колени, приник головой.

– С чего выдумала, будто не верю? И счастье ты моё, и несчастье! Мучился разлукой с тобой. А теперь – с дитятком… мучиться разлучённому вдвое!

– Выкради меня, свет мой, нет более сил, – боролась с рыданиями Улита.

– А дети?

– Все равно выкради.

– А Яким?

– Ни полслова Якиму!

Их руки сплелись, как перед прыжком в пропасть.

– Не ошибись, Улитушка. Путь этот без возврата.

Она положила руку его ниже своей груди:

– Слышишь?.. Одно сердце ошибётся, два – нет!

Род долго не отнимал руки. Полный неизведанных чувств, поднялся, прислонился к изразчатой печи.

– Откуда эти изразцы? – отвлёкся он от отцовских дум.

– Не ведаю, – отвернулась Улита. – Перед моим прибытием привезли Андрею. Вздумал меня потешить.

– На них знаки созвездий небесных, зодии, – присмотрелся он, вспоминая изразцы, изготовленные царьградским мастером, купленные Кондувдеем у гречников…

– Глумы это все, – изрекла Улита, как тогда в челне на Мосткве-реке, когда он поведывал ей о зодиях.

Род сообщил, что Ярун Ничей по изволу Андрееву подманом заточил его, мучил голодом, зато сам погиб страшной смертью, сохранив тайну изразцов.

Улита слушала в мрачном молчании и после сказала жёстко:

– Нынче я верю, что Андрей ищет твоей погибели. Знаю, как он ненавидит тебя. Брюхатость мою заметил и ещё пуще возненавидел. Через Вевейку ли досочился или иным путём? С Якимом не говорил пока. Самой же мне что ему сказать? Убьёт! И меня, и дитя в утробе. Увези, выкради поскорей, не то за могилой жди. Мне все тут поперёк горла, поперёк глаз. К чему эти изразцы? К чему серебро светильников?

– Слышал я, Ростислав Гюргич в Переяславле внезапно покинул нашу юдоль? – молвил Род.

– Так, – сузила глаза Улита. – Все, как ты предрёк.

– Стало быть, муж твой с этих пор старший сын Гюргия, наследник? – продолжил Род.

– В великие княгини прочишь меня?

Улита яростной панфирью[421]  [421] ПАНФИРЬ – рысь.


[Закрыть] прыгнула с одра.

– Тише! – Род поймал её в объятья. – Все будет сотворено к нашему благу. Только…

– Что? Что только? – теребила Улита.

– Как без Якима? Через кого нитечку к тебе иметь?

Будущая беглянка задумалась.

– Яким – брат и друг. Дорожит, однако, своим вельможеством. По моей вине ему может грозить опала. Доколе же мне жертвовать собой? Одной мне! Доколе? – Она порхала от светильника к светильнику, как бабочка, и внезапно вновь приблизилась к возлюбленному, приподнялась на цыпочках, шепнула в ухо: – Досочился слух, что у Андрея в Киеве… с княжной-галичанкой… разумеешь?

– Вздоры распускают? – ошеломлённо спросил Род.

Улита глубже загоняла ноготки в его плечо.

– Яким дознался: не вздоры! Вот почему он нудит князя возвращаться во Владимир. Спасёт ли это от галичанки? Дружьям[422]  [422] ДРУЖЬЯ – чета любовников.


[Закрыть]

– расстояние не помеха. А меня – под понку? В монастырь?

Род взял княгиню на руки, отнёс на ложе.

– Успокойся. Стены бродницкой крепости Азгута нас укроют.

– Пусть Лиляна будет нашей нитечкой, – развеивал его сомненья жаркий шёпот. – Она во всем верна!

Дверь, скрипя, приотворилась, пропустив Якима.

– О, врачу! Твоё леченье затянулось, – спустил он заговорщиков с неба на землю.

Княгиня и её лечец собрались с силами, чтоб оторваться друг от друга. Не набралось бы сил, узнай они, какую пропасть времени продлится расставание.

Когда укрытый емурлаком самозваный Агапит шёл из дворца, позади раздался резкий голос. Мнимый лечец не обернулся. Его внутреннему взору предстала огненнокудрая лазутка. Опять подстерегла!

– Врачу! Исцели меня от любви к тебе! – Род не ответил. Вевея крикнула вдогон: – Врачу, исцелися сам!

Он поспешил уйти с тяжёлым чувством надвигавшейся беды.