Текст книги "Кровь боярина Кучки"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 42 страниц)

4

Утром Овдотьица поставила на стол естьё и походя сказала:

– У нас не убегают повечер гулять.

Юноша, застигнутый врасплох, покраснел как маков цвет.

– Я… я в задец[53]  [53] ЗАДЕЦ – отхожее место.


[Закрыть], должно быть, отлучался, – пробормотал он и смутился окончательно.

Неужели вчера поздно Овдотьица к нему входила? Зачем?

– Задец-то в малой палате, а не на огороде, – усмехнулась женщина.

– А нет ли в доме книжицы время скоротать? – попросил гость, обрывая неприятный разговор.

Овдотьица не скрыла удивления:

– Ты грамоте навычен?

Род кивнул.

– Я принесу, – пообещала женщина и, обернувшись у порога, опять вернулась к прерванному разговору: – Запомни: ночью кошки видят!

Суровость сказанного оставляла теплоту: Овдотьица – не враг!

Кто-то выследил его с Улитой. Многолюдные боярские хоромы лишь внешне так открыты гостю, внутри в боковушах и светёлках, в тесных горенках, одринах, много тайн. Чтоб их постичь, нужно, здесь живя, пуд соли съесть.

Род задумчиво сидел, уставясь в стену своей кельи. Стена была тесовая, а не бревенчатая. Тёс свежий, гладко струганный, некрашеный, покрытый жилками и многоглазием сучков. Вон против его одра большой сучок, смолистый по краям, как бабий подведённый глаз…

Овдотьица вернулась с книгой. По мягкому сафьяну переплёта – золотая вязь: «Евангелие».

– Вразумляйся на досуге. А сейчас Степан Иванович зовёт тебя к себе.

Она, как вчера к трапезе, повела гостя путаными переходами, витиеватой лестницей. Наверху в двусветных сенях оставила перед дубовой низкой дверью. Сперва сама вошла в боярские покои, а выйдя, Рода пригласила:

– Ступай.

Степан Иванович в накинутой на плечи ферязи[54]  [54] ФЕРЯЗЬ – распашная одежда без воротника и перехвата.


[Закрыть] стоял у аналоя перед раскрытой книгой. Зяб, должно быть. Осень ещё лета окончательно не выжила, печи не топились.

Приход гостя будто не отвлёк внимания хозяина от книги. Кулаки скул ходили под глазами, яркогубый рассвет в сквозном березняке шевелился. Боярский палец брёл по писаным уставом строкам.

– Будь здрав, боярин, – коснулся юноша рукой скоблёного пола.

Кучка не ответил на приветствие. В покое некоторое время тяжелела тишина.

– Добрые люди сватаются не через окно к дочке, а через дверь к отцу, – вымолвил наконец боярин.

– Мой погрех, – опустил повинную голову Род. – Невдогад было, что нанесу обиду. В лесу с Улитой Степановной привык запросто общаться. А рос в сиротстве, в одиночестве. В людских обычаях неведок.[55]  [55] НЕВЕДОК – не знаток.


[Закрыть]

Боярин закрыл книгу, остановился перед Родом, пытливо снизу вверх глядя на него. Голой макушкой старик едва достигал плеч рослого юноши. Глаза зелёные, как у Улиты.

– Дочь мне сказала, – перешёл Степан Иванович с гневного на мирный тон, – будто ты точно сын погибшего боярина Гюряты. Значит… жив!

Род наклонил голову.

– Дочь мне сказала, – продолжил Кучка, – будто у тебя есть доказательства… Конечно, облик обликом, мало ли похожих лиц…

Род извлёк ладанку. От него не ускользнуло, как пальцы старика едва приметно дрогнули. Что думал местный вотчинник, внимательно рассматривая именной перстень своего бывшего соседа? Гюрятин отчич[56]  [56] ОТЧИЧ – наследник.


[Закрыть] заключил, что Кучке с чужим уделом расставаться тяжело.

– Я не ищу отцова достояния, пожалованного тебе суздальским князем, – поспешил он успокоить Кучку.

Тот будто пропустил его слова мимо ушей. Когда вскинул зелёные глаза, ничего в них видно не было. Словно подёрнутые тиной…

Род подался вперёд достать с аналоя ладанку, чтоб снова скрыть её под одеждой на груди, и уловил тревожное дыхание старика.

– Как сейчас вижу твоего батюшку, – говорил тем временем Степан Иванович, справляясь с внутренним волнением. – Царство ему небесное, вечный покой, душа его во благих водворится, – торопливо перекрестился он на иконы и обратился к гостю: – По-родительски рад видеть в своём доме сына покойного Гюряты Роговича.

В этих тёплых словах юноша уловил стремление быть искренним, не саму искренность. Нет, Кучка не верит ему. Что значит «не ищу наследства»? Боярин без вотчины – осётр без реки. Не зря все боярское добро, вся движимость и недвижимость называются одним всеобъемлющим словом «жизнь». Отняли имение – отняли жизнь. Всю жизнь разграбили – значит отобрали все.

– Не для себя, выходит, а для тебя я Гюрятину жизнь сберёг, – то ли вслух размышлял, то ли открывал душу старый боярин, – Ты говоришь, «пожаловано суздальским князем»! Да не пожаловано, а нахрапом взято. У Гюргия в те поры ещё не о Кучковых да Гюрятиных сёлах болела голова, а о великокняжеском столе да новгородском наместничестве. Теперь пришла пора иная.

– А за что суздальский на батюшку так раззлобился? – пытливо перебил сын Гюряты.

– Тогда с новгородцами вышла рать. Слыхал о битве у Ждановой горы? Жилотуг не снарядил своих людей к Гюргию на его позов. Я своих послал.

– Отчего же батюшка не послал? – спросил юноша.

Кучка прищурился:

– Как же новгородцу с новгородцами ратиться?

Тут сын Гюряты вспомнил, как в Букаловой келье отозвался о нём Богомил Соловей: «Родинька не вятиц, а мой земляцёк». И Букал рассказывал, что вятские земли были пожалованы прадеду Жилотугу ещё Новгородской республикой, тогдашней владелицей здешних мест. Значит, в прищуре коренного местного вотчинника следовало уловить намёк: Гюрята здесь был такой же пришелец, как Гюргий. Присоединение его удела к Кучковым сёлам, по сути дела, восстанавливало историческую справедливость. Род понял, нынешняя беседа с Кучкой решает его собственную судьбу.

Отчего же всесильный боярин так терпеливо беседует с ним? Ведь Кучковы обыщики выследили Гюрятича тотчас по прибытии в Красные села. Не успел нежелательный отчич высунуться из своего убежища, как он уж у них в руках. Сажай его в поруб[57]  [57] ПОРУБ – земляная тюрьма.


[Закрыть], руби на куски да хоть собаками затрави – никто не узнает, будто его и не было. Петрок Малой, чувствуется, именно так готов поступить. А Степан Иванович обхаживает его по-домашнему, обласкивает по-отцовски. Не чрезмерна ли подозрительность Рода?

Моя вина: не проверил ложные слухи о твоей смерти, – всей глубиной души вздохнул старый боярин. – Вырос ты нехристем у лесных язычников, – заговорил он пожёстче. – Теперь тебя перво-наперво окрестить надобно. Это главный мой долг. И второй долг отдам. Отошедшую ко мне вотчину родителей твоих возвращу. Да как возвратить? – Боярин крепко задумался, тяжело, до скрипа заходил по дубовым половицам, даже сухую ладонь приложил к влажному от волнения лбу.

Совестно стало Роду, не мог прогнать ощущения лицедейства в поведении старика. Будто боярин для себя решил все заранее, а теперь скоморошину перед ним представляет.

Вот он снова стал перед гостем, с деловитой раздумчивостью повёл речь, глядя мимо него в непрозрачное слюдяное оконце:

– Объявись ты сейчас перед Гюргием, так он имение Гюряты у меня отберёт, а тебе не отдаст. Теперь времена иные. С киевским Всеволодом и с новгородцами у него мир до рати. О подручных делах болит его голова. И хотя я ещё силен, хотя достать меня даже у Долгорукого руки коротки, а вишу на волоске. Тебе же будет одна от него честь – смерть. Уж он-то изобретёт какая.

– Открой мне, Степан Иванович, – внезапно обратился юноша к старику, – ты веришь, что Гюргий повинен в смерти моих родителей?

Не ждавший прямого вопроса, Кучка явно смутился.

Послушать тебя, – пробормотал он, – так только затем и явился, чтоб разузнать, кто виновен. Если немедля следствия наряжено не было, то как тебе его нарядить спустя столько лет? А на спрос отвечу… отвечу как на духу: много на нашем Мономашиче тяжких вин, не станем возлагать лишнюю.

– Значит, тати? Лесные бродники? – пытливо предположил Род.

– Бродников в здешних лесах как в собачьей шерсти блох, – уклончиво сказал Кучка, – Доподлинно их дела раскрыть мудрено. Это же государство в государстве. Попробуй сунься! – Он выдавил глубокий вздох. – Как мне мыслится, совсем иное сейчас требует решения: жизнь тебе надобно вернуть, вот что.

Степан Иванович подошёл к поставчику, достал глиняную посудину и две кружки.

– Чёрствого кваску не желаешь ли?

Род стремительно потянулся к самому любимому в Букаловой келье напитку. Бодрящая кислота разлилась как свежая кровь по жилам, взбадривая все тело. Будто отеческое крыло старого волхва на миг прикрыло его.

– Дочери бы не пожалел отдать за тебя и удел твой с лихвой бы вернул в приданое, – устремился к юноше испытующий взгляд по-над кружкой. Род изо всей мочи попытался погасить вспыхнувший пожар на лице, но тщетно. Едва заметно усмехнулся яркогубый рассвет в сквозном березняке. – Сговорена она, – грустно молвил Кучка, опуская кружку на поставец. – Как занял суздалец Боровицкий холм, так я уже и не знаю, хозяином ли остаюсь на отчей земле вятичей или варяжским подколенком. Вот и нужда с пришлецами родниться. Княжич Иван и Улита обречены друг другу. Так что есть медок, да засечён в ледок… Ну, ну, ну, не угасай лицом, ночной озорник! – погрозил гостю пальцем хозяин. – Докажи, что ты мужеска пола, а не баба. Держись!

– Отпусти меня в лес, боярин! – взмолился Род.

– А вот этого и в мыслях просить не смей, – сдвинул брови старик. – Высунулся карась из коряги, щука его все равно достанет, да ещё вкупе с тем, кто укрывал!

Сердце юноши дрогнуло за участь Букала. Себя ли, суздальского ли князя имел в виду Кучка в образе щуки, во всяком случае, угроза эта не показалась пустой.

Степан Иванович внезапно просиял лицом.

– Выше бороду, голоус! Я измыслил, как возвратить всю твою боярскую жизнь. Никакая долгая рука до сбережённого добра не дотянется, никакой тать покуситься на него не посмеет. Догадайся-ка, догадайся, на что способен старый сосед твоего родителя… А, головкой поматываешь, мудрено догадаться? – Старик резво подошёл, вскинул руки на плечи юноше, заглянул ему в лицо зелёными Улитиными глазами. – Я решил усыновить тебя, Родислав. Окрестить и усыновить. А удел приумноженный завещать тебе по наследству. Ну, что молчишь… Что стоишь вереёй?[58]  [58] ВЕРЕЯ – столб, на который навешивается створка ворот.


[Закрыть]

Стать приёмным сыном Кучки… Потерять родовое имя Жилотугов… Быть всегда с Улитой рядом, с чужой, навек отобранной у него Улитой, с княгиней, даже – спустя годы – великой княгиней, как загадано на разрыв-траве, быть рядом пусть названым родичем, пусть последним холопом… Не иметь потомства… Зачем возвращённая жизнь боярская, если не иметь потомства?.. Скрыться с любящей, любимой, нырнуть в зелёное море леса… Никакие щуки не найдут! Да надолго ли Улиты хватит для затворнической жизни? От сафьяновых сапожек до усового греческого гребня[59]  [59] УСОВЫЙ ГРЕЧЕСКИЙ ГРЕБЕНЬ – дорогой гребень из китового уса.


[Закрыть] истая боярышня!..

Неподстатные друг другу мысли тяжелили, тяжелили голову юноши, и упала она на грудь…

– Согласен! Вижу, что согласен! – обрадовался Кучка странной жёсткой радостью и обеими руками пригнул голову будущего сына к низкому костистому плечу. – Вот и поладили! Завтра подготовим, послезавтра окрестим, и в тот же день – усыновление… Только вот что, милый, – ещё крепче прижал он голову Рода, – никаких тайных свиданий с моей дочкой, твоей будущей сестрой! Видьтесь напоказ, открыто, днём, как родственники. Раз уж ты в обычаях людских неведок, я тебя предупреждаю. Сам знаешь почему.

Рослый сын Гюряты перед низким Кучкой превозмогал неудобство крепких новоотеческих объятий.

– А по случаю усыновления почестной пир зададим. Приглашённый Гюргий ахнет! – жарко дышал в ухо Рода торжествующий шёпот старика.

Глаза, прижатые к плечу Кучки, жмурились невольно, и – удивительно! – с чего-то вдруг Род явственно увидел свою с Букал ом охоту на зайцев: вот заяц бежит, всадник его преследует, настигает, бросает тенета намётанной рукой, и зверёк кувыркается, запутываясь в сетях, как в коконе…

5

Овдотьица ждала его в сенях.

– Да на тебе лица нет, милый!

Род ухватился за её руку, как утопающий за ивовую ветвь.

– Укажи выход в огород… воздуху глотнуть…

Он гневно упрекал себя, перебирая в мыслях разговор с Кучкой: опять не сказал ему об Офимке!

Пока спускались по ступеням гульбища, Овдотьица тревожно говорила:

– Должно быть, душно у боярина в истобке. Оконницу боится отворять, прострелы его мучают. Тебе, лесовику, теремной воздух непривычен.

Род стал посреди яблонь, глубоко дыша.

– Благодарствую, госпожа. Дозволь пойду пройдусь.

Он двинулся к пруду. Овдотьица – за ним.

– Слыхал, что я не госпожа, а называешь госпожой.

– Вижу, ты и не челядинка, – заметил Род, не понимая навязчивости женщины. Ведь он же дал понять, что хочет побыть один.

– Я вводница[60]  [60] ВВОДНИЦА – женщина, принятая в дом.


[Закрыть], – Овдотьица пошла бок о бок по нахоженной тропинке. – Степан Иваныч ввёл меня в свой дом тому назад лет десять, когда боярыня скончалась, родив Якимушку. А я была вдова. Мой муж, тиун боярский, умер в одночасье от корчеты[61]  [61] КОРЧЕТА – болезнь, сопровождаемая корчами, судорогами.


[Закрыть]. А боярыня покойная меня и прежде жаловала. Позовёт, и я являюсь: «Ваша гостья!» Нравилось матушке на меня смотреть, любоваться мной. Красива я тогда была, вот и стала вводницей по боярскому изволу. Улитушка ко мне приникла, и Якимчик на моих коленях рос. Степан Иванович венчаться обещал, да вдруг раздумал. Петрок явился из-под Киева. Чего он там пять лет скрывался, уж не знаю. Явился не один. Привёз боярину жену, Амелфу Тимофеевну. И очень господину моему полянка полюбилась. Пир был на весь мир. И свихнулись с той поры боярские хоромы крышей вниз, полами вверх. Стыд рассказывать… А Улитушка с Якимом упросили батюшку меня оставить в доме. Привязалась я, бездетная, к сиротам. И Степана Иваныча привыкла сердцем чувствовать, как мужа. Что со мной поделаешь? От одних ненависть терплю, от других любовью согреваюсь.

Они стояли у пруда. Противоположный лесной берег как на ладони, а края не видны – пруд не широкий, да длинный. Род все ещё злился на себя: не повернулся язык открыть Степану Иванычу замысел Петрока насчёт Офимки. Он мрачно пошёл вдоль берега, Овдотьица – за ним. Тропинка тянулась слабенькая, тоненькая, но смело пересекла ту грань, где огород соединялся с лесом. Стоило оглянуться, и наслаждение природой замерло в душе: многоглазое чудовище боярских хором бдительно наблюдало за ними.

– Держусь в этом доме заступничеством детей да прежней милостью хозяина, – продолжила речь Овдотьица. – А уйти… разве от своей семьи уйдёшь? Они стали моей семьёй.

– Отчего ты мне об этом рассказываешь? – Род с удивлением смотрел на неотступную женщину. – Ты ведь не очень-то откровенна, правда?

– Рассказываю как будущему члену семьи, – солнечно, по-домашнему улыбнулась Овдотьица, – Якимушкину и Улитину братцу.

– Ты уже выследила: я люблю Улиту отнюдь не братней любовью, – не сдержал юноша раздражения, рождённого разговором с Кучкой, неотвязчивостью Овдотьицы, а теперь ещё и прозрачным её намёком, – И никакими хитростями этой любви у нас не отнимут, – прибавил он в сердцах.

Домашняя улыбка боярской вводницы от его раздражения не исчезла.

– Первое скажу: я тебя не выслеживала, – искренне сообщила она. – А второе скажу: названый брат – не кровный брат. Больше ничего не скажу.

– Нет, скажешь, – подошёл к ней вплотную Род. – Если и вправду душой ко мне потянулась, скажешь: с чего тебе ведомо, что Кучка надумал усыновить меня? Ты нашей беседы не слыхивала, я тебе о ней не говаривал…

– Сам боярин мне говорил допрежь, – нарочно или нечаянно проболталась Овдотьица.

Значит, верно было подмечено, что Степан Иванович заранее составил свой план, а беседуя с Родом, лишь лицедействовал. Дальше мысль сама собою напрашивалась: язык оказался мудрее ума, не повернулся сообщить об Офимке. Хозяин-то больше гостя знает о замыслах своего исполнительного слуги.

– Успокойся, сынок. Не там беду ждёшь, где она тебя караулит. Пройдись ещё, подыши…

Род вошёл в лес. Овдотьица – за ним.

– Зачем ты ходишь за мной?

– Так надо, милый.

Стёжка повернула, огибая большую сосну. А сразу за поворотом взору предстала баба-яга – нос крючком, голова сучком, зад ящичком. Самая настоящая! Хотя житель леса отродясь не видывал бабы-яги, лишь по сказкам знал. Вот наваждение! Жёлтые кошачьи глаза старухи так и впились в него.

– Зачем это тебе, Варсунофья? – кивнула Овдотьица на колючий пучок можжевеловых веток в руках старухи.

– От злуницы[62]  [62] ЗЛУНИЦА – болезнь типа лихорадки.


[Закрыть]. Хочу настоем попариться. Вконец затрясла, проклятая! Да вот думаю, не мало ли набрала.

Род углядел сухую травинку, приставшую к можжевельнику.

– Это Варсунофья, нянька Улиты, – пояснила Овдотьица.

Он двумя пальцами взял травинку, понюхал, поднёс к глазам. Осенённый счастливой мыслью, нетерпеливо спросил старуху:

– Откуда можжевельник? С какого места?

– Да вон, – указала она на гигантский корень старого дуба, видно в давнишние времена вывернутого бурей. Дуб сгнил, а корень все ещё воздымался над заросшей ямой, растопырив черные щупальца.

Род осмотрелся на указанном месте, стал на колени и запустил ногти в твёрдую дернистую землю. Крепкие пальцы осторожно обкапывали облюбованный жухлый стебель. Голоса женщин внятно доносились, один мягкий, камчатый[63]  [63] КАМКА – шелковая ткань.


[Закрыть], Овдотьицын, другой деревянный, Варсунофьин.

– Чего ищешь? – обеспокоенно вопрошала Овдотьица.

– В травники метит. Искун! – проскрипела старуха.

Род молча продолжал свой труд.

– Отойдём-ка, мать. Страх что тебе поведаю! – отвела Варсунофья вводницу подал её. И Род перестал их слышать.

Из-под ногтей показалась кровь. Эх, нож остался в дорожном сапоге. Сейчас бы его сюда. Пришлось поискать сучок покрепче да удачно отломить, чтобы стал мелким заступом. С таким орудием споро пошла работа. Когда вернулась Овдотьица, на лопухе возле Рода грязными свиными хвостиками лежало несколько вырытых корешков.

Женщина уходила облачком, пришла тучей. На корешки даже не взглянула. Строго обронила:

– Домой пора.

– Иди, коли тебе пора, – отозвался Род. – Мне ещё не к спеху.

Овдотьица резко тряхнула головой:

– С тобой пойду. Только не перечь. И – ни шагу от меня, милый.

– Приставлена следить? – улыбаясь, поднялся на ноги Род, собрав свои корешки.

– Глупенек ты ещё, – опустила уголки рта Овдотьица. – Попал комар в пчельник и летает, как на лугу, – Она вплотную подошла к юноше и горячо зашептала: – Неведомо тебе, кто тут твой главный враг?

Род принахмурился.

– За что мне иметь врагов?

– За то, что Гюрятин отчич, наследник половины Красных сел. А вот-вот станешь названым сыном Кучки, укрепишься в наследственных правах. Кто же тут тебе враг, прикинь.

– Суздальский князь, – выпалил сын Гюряты с прежней улыбкой, надеясь шуткой уйти от вздорного разговора.

– Главный твой враг, – женщина подняла палец, – Амелфа!

Юноша открыл рот и от неожиданности не нашёлся что сказать.

Новая его покровительница продолжила:

– Князь высоко, а вотчинник рядом. Не станет Степана Иваныча, Амелфа замыслила все тут прибрать к рукам. Недаром идёт молва о её грехах с Гюргием. Князь все ей отдаст, коли не будет наследников. А их может ой как не быть! Улиту отдадут за княжича – отрезанный ломоть. За Якимушку я молюсь и боюсь денно и нощно. Вот главный наследник! Ни на шаг его не отпускаю, глаз не свожу с его еды, опасаюсь окорма[64]  [64] ОКОРМ – отравление.


[Закрыть]. А теперь объявился ты, как нож воткнул Амелфе в спину. Двойная теперь у меня боязнь.

– Мерещится тебе невесть что, – попытался он успокоить вводницу.

Она против воли спутника резко остановилась.

– Ты о чём? Даже слушать стыд. Ты ведь совсем ничего не знаешь. Боярыня-то моя любезная не от родов отдала Богу душу. Отравлена она была, вот что. На моих руках матушка помирала и признавалась: «Нутро горит!» Не на утробу показывала, на грудь. Степан Иваныч тоже не поверил и до сих пор рукой машет.

– Да Амелфа-то тут при чём? – невзначай повысил голос Род. – Её же здесь ещё и в помине не было.

– Тише! – сжала воздетые кулаки Овдотьица и шёпотом пояснила: – Петрок Малой в те поры из Киева прислал повара. Дескать, кушать будете по-столичному. Ну… досачиваешься?

Род решительно повлёк женщину к дому. Ему от души было жаль одинокую бездетную вводницу, прилепившуюся к чужой семье и до помрачения мыслей пекущуюся о её здоровье.

– Хочу немедля высушить собранные корни, – сообщил он, – Потом сварю их в уксусе, истолку до клейкости и выведу веред с ноги твоего пестунчика.

– Горазд ты на выдумки, травник-муравник, – недоверчиво проворчала Овдотьица. – Так я тебе, неуку, и разрешу прикоснуться к Якиму!

– Это я неук? – всей душой возмутился Род.

Оставив спутницу, он прошёл по поляне почти к самой воде, цепко вглядываясь под ноги, наклонился, откопал травинку с корешком и, вернувшись к Овдотьице, повертел перед её глазами сухим стебельком.

– Не теперь бы, летом сорвать, да ладно. Видишь синие долгонькие листки, что язычки. Это какуй-трава, по березникам растёт. А корень у неё надвое: один – мужичок, другой – жёночка. Коли муж жены не любит, дай жёночку, станет любить. Видишь, жёночка смугла. А коли жена мужа не любит, дай мужичка.

– Твоё многоглаголание мне веры не прибавит, – усмехнулась Овдотьица.

– Будь время, я бы тебе и игирь-траву показал. Её надобно варить в сахаре, принимать внутрь натощак. Сердце и желудок согревает, хотение прибавляет в естве. А ещё есть корень травы изгод. Белый, родится не во всяких местах, а при водах. Исцеляет застойные нутряные болезни. А трава излюдок? Под листами красно, как кровь или ржавчина на болоте. Попей – и сердце болеть не будет. А поранишься – упаренную траву молодило надо хлебать. Рана быстро заживёт.

– Откуда все это тебе ведомо? – недоверчиво качала головой Овдотьица.

– И про приворотный корень любку могу рассказать, – напористо продолжал Род, – и про безар-камень, что помогает от окорма и опою… Да ведь меня в лесу такой травник наставлял! – Юноша осёкся, чуть не назвав Букала.

– Язычник! – вырвалось у Овдотьицы. Она тут же тепло погладила руку юноши. – Не сердись на мою погрубину. Вот привезут настоящую травницу, пусть Якимушку лечит. Зачем твоей голове болеть?

– Ты говоришь про Офимку, – помрачнел Род. – А знаешь ли, что она нянька моя и спасительница? После гибели нашей семьи неведомые люди допытывались у неё, жив я или нет. Услышали, что не выжил, и успокоились. А вчера обыщик боярский Дружинка Кисляк при тайной встрече с Петроком Малым опять о ней вспомнил. Я ненароком услышал. И Петрок на вечери не без скверного умысла надоумил боярина её сыскать. Боюсь, веред на мальчишеской ляжке – лишь повод заманить сюда мою няньку. Не пойму пока, какой замысел за этим сокрыт. Только травница не понадобится. Боярич завтра же будет здоров. На старухином можжевельнике я углядел приставший стебель зензеверовой травы, вот и откопал её корешки. Стоит приложить мазь зензеверова корня, самый злой гнойник заживёт. Тогда отпадёт нужда посылать обыщиков по Офимку.

Овдотьица в Мрачном раздумье смотрела на юношу и долго молчала.

– Нам надо верить друг другу, – наконец вымолвила она, как бы в укор себе. – Совместное дело вершат, доверяючись. Так-то, любезный.

Она пошла впереди. Он – за ней. Не к боярским хоромам вела Овдотьица, а к избушке, построенной наособину, ближе к заднему двору. Оставив за собой тень огородных яблонь, вводница сторожко осмотрелась по сторонам и показала спутнику, что открытое пространство от огорода до крыльца надо миновать быстро.

– Здесь я живу, – ввела она Рода в скромное жилище, чуть не наполовину занятое белой уютной печью. – Здесь и изготовим твоё лекарство. – Когда вымытые корни были уложены для сушки на гладко выметенный под горячей печи, женщина, прикрывая заслонку, неожиданно предположила: – Петрок хочет посмотреть, как ты встретишься с нянькой. Вдруг она тебя не признает? Вдруг ты самозванец?

Род молча снял с шеи ладанку и подал Овдотьице.

– Сердце вещает, – вымолвил он, принимая обратно свою реликвию, – Степан Иванович мыслит насчёт Офимки заодно с Петроком Малым. И хотят они от неё узнать то, чего я не скажу без пытки.

– Что? Что хотят узнать? – расширила глаза Овдотьица.

Род махнул рукой.

– А, совестно говорить. Сочтёшь, будто я мыслями в одной борозде застрял, как сам подумал о тебе в лесу, когда об отравителях говорила.

– А ты не стыдись, откройся. Что на уме? – преданно смотрела на него вводница уже совсем иными глазами после того, как вернула ладанку. Предлагая доверительность и союз, она видела в нем не только подлинного сына Гюряты Роговича, ещё и единомышленника.

– Хотят вызнать, у кого я рос, кто этот человек и где, – неуверенно молвил Род. – Да зачем это им, не пойму никак.

– Ищут вертеп языческий, – подсказала Овдотьица. – Только Степана Иваныча к этому не приплетай. Это у него не введоме. Его не подозревай, – настойчиво потребовала она.

Род помолчал в задумчивости.

лесу как на духу поведала Варсунофья? Не верш, хоть за ноги на воротах повесь и калёными стрелами осыпай. Нынче чуть свет ходила в задец старуха, да спросонья дверь перепутала. Вторглась в боярынину одрину, а под закрытым пологом – разговор. Думала, Степан Иванович подружию посетил, да голос не его. Старуха так затряслась, что сосуд для омовения уронила. Наверно, увидели её из-за полога, когда убегала. И немудрено растеряться. Голос-то был на боярынином одре… не поверишь, как и я не поверила… Петрока Малого! Выжила из ума Варсунофья, и мерещится старой деве всякая срамота.

Род покраснел, смутясь.

– Ты, случаем, не поверила ей, Овдотьица?

– Истинный крест, – осенила себя христианским знамением женщина, – знаю, что Петрок невесту боярину в Киеве выискал и сюда привёз, знаю, что промеж них старая дружба да совет, а в такое не хочу верить. Зря тебя в стыд ввела. Прости глупую.

– Поглядим, доспел ли наш зензевер, – направился юный травник к печи.