Текст книги "Кровь боярина Кучки"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 42 страниц)

Тем временем корчмарка выскочила и вернулась.

– Быть худу! Повезли куда-то связанного! – таращила она глаза.

Род и Чекман без лишних разговоров покинули корчму.

– Отчего этот Улебов наймит чернил Владимира, великокняжеского брата? – никак не понимал пытливый Род.

– Ха! Оттого что сам Улеб с великокняжеским сынком Мстиславом в дружбе. А Мстислав с Владимиром – враги, – объяснил всезнающий Чекман.

…Чуть позже, на изломе дня, два всадника покинули столицу через Софийские ворота. Тот, что на игреней кобылице, – с тороками у седла. А его спутник, обладатель вороного жеребца, вовсе без поклажи. Не доезжая Радосыни, обнялись.

– Опять прощаемся! А мог бы переночевать. Или тебе наш берендейский стол не по нутру?

– Все твоё мне по душе и по нутру, сердечный друг Чекман. Но повечер я уже буду в Городце. А далее – быстрей на север!

– Скоро в гости тебя ждать? Теперь верхом на птице Катаноше!

Род не ответил, разомкнув объятья. Издали в последний раз махнул рукой. Он уезжал, чтобы покинуть мир. Чтоб стать отшельником. Чтобы взойти на высоту Букала. Не с черным идолом Сварога, а с сияющей иконой и крестом. Букал внутри себя хранил свой крест, что здесь, под Киевом, вложил в него Гурий Мудрой. Род тоже понесёт тяжёлый крест затворничества. Монах Анания не разглядел в нем силы духа. Да сам-то он, воспитанник отшельника, в себе уверен. Вот почему Род искренне считал, что им с Чекманом больше не видать друг друга никогда. Как позже выяснилось, очень опрометчиво считал!

ВРАЧУ , ИСЦЕЛИСЯ САМ!

1

Три лета минуло с тех пор, как Род ушёл в затвор. По Днепру выше Смоленска, чуть ниже, пересекающей реку Старо-Русской дороги, выросла кельица на высоком берегу, скрытая густым подлесьем. Днепр здесь ещё невелик и скромен. Летом отшельник видел бойкие судёнышки, убегающие вниз или тяжко выгребающие вверх, но его не видели. Зимой здесь был санный путь по льду. Звенели источающие пар тройки, впряжённые то в каптан, то в утлый возок, а то просто в розвальни. Род их не наблюдал. Зимой прибрежная келья была пуста. Более основательную затворницу[367]  [367] ЗАТВОРНИЦА – келья затворника.


[Закрыть] возвёл он себе глубоко в лесу. «Мёртвый не без гроба, живой не без кельи», – приговаривал молодой отшельник, связывая в лапу рубленые дубовые венцы. Кельица получилась ладная, крепкая, как орех. В такой, зимуя, сам крепнешь ядрышком. Были бы дрова, да ветряная рыба, да дичь мороженая, да мёд. За сахарной головой и соляными каменьями приходилось на Катаноше добираться в сельцо Зарытое, что у самой Старо-Русской дороги. Тамошняя кутырка-лабазница почитала его за охотника-одинца и всякий раз уговаривала жениться, перечисляя зарытовских невест. Одинец неловко отшучивался: «Идучи на войну, молись; идучи в море, молись вдвое; хочешь жениться, молись втрое». И, возвращаясь в свою затворницу, клал земные поклоны перед иконой, умоляя, чтоб не являлась к нему Улита, которую еженощь видел во сне.

Если бы не мирские видения, не страдал бы он одиночеством.

В первую зиму затворничанья вышел однажды из кельи и глазам не поверил: вместо окружавших новцо лесных великанов в белых рукавицах и шапках – необозримая сумеречная даль. Рухнула тишина. Даль полна гулом голосов, звоном оружия. Сам он стоит на высоком береговом холме среди великокняжеской обережи. Именно великокняжеской, поскольку рядом круглобородый милоликий Изяслав со своим воеводой Шварном, которых запомнил, сидя на посольском заборе в Чернигове. А далеко внизу на подтаявшем побуревшем насте сходятся две рати, и лучники, начиная дело, уже покрыли пространство между ними тучами стрел. Но вот хлынул дождь. Противоестественный зимний дождь! Божья кара, остужающая воинственный пыл. Изяслав оборачивается к Роду, глядит сквозь него на свежую воду поверх днепровского льда. Ещё немного – и дождь наполнит реку водой, отрежет путь к отступлению. А за Днепром – Киев. Князь морщит переносицу перед важным решением. Вспоминается его черниговское высказывание: «Не место идёт к голове, а голова к месту». Он делает Шварну знак не начинать битву, переправлять войско на ту сторону. И вот киевляне по щиколотку, по колено в воде бегут по льду, прикрывая спины щитами. Сторожевой полк яростно защищает их отступление. Родислав остался один на береговой крутизне. Нет князя, нет воеводы с их отроками. Последние стайки воинов бегут по Днепру, падают и уже не поднимаются. На их месте вспенивается вода, возникают полыньи – водяные могилы…

Род стряхнул страшное наваждение, вновь обозрел своё новцо и, превозмогая снег, углубился в лес проверять петли, ставленные на зайцев.

Во вторую весну затворничества, натянув долгари, пошёл к вершищу[368]  [368] ВЕРШИЩЕ – место рыбной ловли.


[Закрыть] осматривать морды, которые плёл всю зиму из ивовой лозы. И очутился не у Днепра, а совсем у другой, вовсе не знакомой реки с низкими берегами. На той стороне горело село, застилая полнеба дымом. А на этой большую лесную росчисть занимал свежесрубленный городок, полный воинами, а не горожанами. Особое многолюдье мельтешило у самой затейливой избы, не избы, а терема, видимо, жилища княжеского тиуна. Сюда вносили в глиняных куфах вино, дымящиеся туши жареных рыбин на длинных лотках. Тут не иначе творился могучий пир. Но Великий пост – ничего мясного. На широкое крыльцо вышли дети боярские с блуждающими взорами и чмурными речами, кравчий с золочёной ендовой, сам князь с доброй чарой. Да это же вновь киевский Изяслав, рядом – его воевода Шварн. Куда они так умильно глядят? Из просеки к речному парому движется бесконечная лента понукаемых полонянников. Не половцев, не булгар, а самых что ни на есть вятичей, кривичей. Свои пленили своих! Чему веселятся на широком крыльце?

Верши очнувшегося отшельника оказались пустыми. Плохо ловится рыба при весенней большой воде.

Через два года отшельничества на исходе лета деятельному затворнику предстояло облазить борти. С умением и любовью дуплил он ростовые деревья, выдалбливал бортевую «голову», прорубал паз, или должь, закладываемую дощечкой-должией, вырезал летки, сквозь которые проникали трудолюбивые гостьи, обживаясь и становясь хозяйками. Только что бортник от последнего дупла стал спускаться, натягивая опоясавшее его и древесный ствол вервие, как слух резанул истошный человеческий крик. Род сразу определил: крик исходил от ближайшего болота, самого неприметного в здешнем лесу: глазу открывается круглая травяная поляна, нежная мурава так и манит в освежающие объятья, а чуть ступил на неё – и попал в зыбель, ни деревца, ни кустка вокруг, чтобы утопающему ухватиться. Страшная смерть, когда глухонемая сила беспощадно всасывает тебя в пучину, а в беспомощных руках – только воздух!

Не доходя болота, он по шуршанью в чаще обнаружил подранка тетерева, но не потратил дорогого времени на него. Подбирая длинную крепкую валежину, рассудил, что чужой человек здесь гибнет, и не очень-то умелый охотник.

Вовремя достигнув болота, он застал уже только голову над водой и вскинутые над ней кисти рук. Голова кудлатая, с разинутым ртом, вытаращенными глазами, пальцы на руках скрюченные, как когти погибающей птицы. Когда удалось вставить в них валежину, Род принялся тянуть… Много тяжестей одолел он, уйдя в затвор: и упитанные соком сосновые хлысты приходилось издали волочь, и неохватные бревна, как зубочистки, складывать в венцы, а такой тяжести… уф!.. кажется, не упомнилось. Ведь с болотом приходилось мериться силами, болото вельми сильно!

Вот мокрый, осклизлый вытащенник лежит на надёжной почве. Осталось раздеть, растереть его…

– Кто ты, лесное чудище? – прошептал спасённый.

Род не так на лица был памятен, как на голоса. Где-то слышанный голос! Ишь напугал спасенца! Чудище, как есть чудище! Даже сетку от пчёл не снял в спешке, даже железные зацепы от моршней не отвязал, хотя ходить с ними не очень способно.

– Бортника не признал? – улыбнулся Род, сняв сетку, разувшись и раздеваясь.

Помог он раздеться и обладателю знакомого голоса. Тот смущённо отвечал на улыбку, бормоча:

– Кто в болоте утоп? Охотник. А с дерева убился? Бортник. А в поле мёртвый лежит? Княж воин…

Вскоре утопавший сидел на земле, переодетый в сухое. Его спаситель стоял над ним голый. Сидящий разгладил бороду, убрал беспорядок на голове и залюбовался стоящим.

– Молод, хорош, аки древний бог! А чего в лесу прячешься, Родислав Гюрятич?

Род так и обомлел:

– Откуда я тебе ведом? Хотя голос твой знаком…

– Голос мой ты в Суздале слышал на тризне по братцу Ивану. Я сын Гюргия Владимирича Ростислав.

– Старший сын государя Гюргия? – даже отступил Род. – Как оказался ты в здешних болотах?

– Судьбы откалывают коленца! – повеселев, вскочил князь. – Да ведь и тебе не пристало в костюме Адама лесных комаров кормить. Айда, поторопимся!

Подошли к подранку в кустах.

– Твой тетерев, княже?

– Мой. Из-за него едва не утоп. Стрелял с лодьи, почти промахнулся. Люди мои хотели достать. Решил – сам. И вот…

– Так добей его.

Князь подступился к птице и беспомощно оглянулся. Он безоружен!

Род ловко ухватил подранка за лапы, опустил вниз головой и встряхнул. Тетерев затих. Ростислав завистливо помотал головой:

– Истый лесовик!

Этот истый лесовик поспешил к себе в глубинную затворню одеться, Ростислав же отправился к днепровскому берегу кликнуть своих. Род принял гостей в прибрежной келье. Поделили за трапезой тетерева, полакомились диким мёдом. Питий, воспламеняющих кровь, у отшельника не нашлось. Отроки отошли к послеобеденному сну, испив прохладительного взвару из лесных ягод. Хозяин с князем, беседуя, дошли до основного жилища затворника.

– Надо ж такому статься! – тряс кудлатой головой Ростислав. – Влез в болото, что в морду: ни взад, ни вперёд. Кабы не твой пособ…

– Каким ветром тебя из Киева несёт? – полюбопытствовал Род.

– Лучше не спрашивай, – заметно смутился князь, – Вышла с батюшкой поперечна из-за удела. Убежал к Изяславу. Тот обласкал, дал волость. Да злые бояре оговорили меня, будто в его отсутствие подстрекал берендеев и самих киевлян, хотел овладеть столицею, будто, подобно отцу, ненавижу Мстиславов род. Изяслав поверил облогу, отобрал все дарения, отнял оружие и коней, заточил дружину, а самого с тремя отроками отправил в лодке к отцу под улюлюканье киевлян. Не дал правого суда, не выслушал оправданий. Позор, и только!

– Измена отцу – большой грех! – покачал головой отшельник.

Ростислав с хитрым прищуром глянул на него.

– Тебе, недавнему язычнику, исповедовать меня не пристало. – Тут же, устыдясь резких слов к своему спасителю, князь в смущении огляделся, как бы в поисках выхода. И увидел колодец с журавлём, – Дай воды испить.

Род поднял из-под земли плещущую бадью.

– Мёд, а не водица! – восхитился князь. – Для чего здесь, в безлюдье, вырыли колодец?

– Я вырыл для себя, – отвечал затворник.

– Сам? Один? – не поверил Ростислав. – А как определил, где рыть?

Род заметно просветлел от доброго воспоминания.

– Вышел до восхода солнца, приглядел место, где растёт ольха, там должна быть вода вкусная, лёг на землю, прижал бороду к земле и смотрел в сторону солнца, пока не узрел облачко, как бы исходящее из недр. Замерцало оно перед очами, аки тонкая роса. Пусть сухое было это место, я знал: вода неглубоко.

– Ишь ты, водознатец! – сердечно восхитился князь, входя в избу и садясь на лавку. – А что это на поставце за скляницы? – указал он на зелейные снадобья.

– Ты бы мне поведал, княже, что в мире делается, – переменил беседу Род. – Я ведь третий год в затворе. С тех пор как на моих глазах убили киевского схимника…

– Ах, ты про Игоря Ольговича, – вздохнул, нахмурившись, знатный гость. – Как водится, одно убийство кладёт начало тысячам убийств. Два Святослава – брат и племянник убиенного, а с ними два черниговских Давыдовича с моим братцем Глебом выступили против Изяслава как виновника злодейства…

– Он не виноват, – вставил Род.

– Доказывать-то недосуг, коли руки чешутся, – заметил князь. – Вот покоторовали вволю, гоняясь друг за дружкой, и сошлись решительно у Любеча. Шальной зимний дождь переполнил водою Днепр. Великий князь едва перевёл войско обратно через реку.

– Сторожевой полк полностью утоп, – вспомнил Род своё прошлогоднее видение.

– Да, утонули венгры, союзники Изяслава. А ты как знаешь? – вскинулся вдруг опешивший рассказчик. – Тебя там не было…

– А после что делалось? – не ответил Род.

– После, как водится, перемирились все, оставив в пепле села и города, – развёл руками князь. – Ольговичи с Давыдовичами удалились в свои вотчины. А Изяслав с братом, Смоленским князем, моим тёзкой, отправились воевать Суздальскую землю моего батюшки, единственного, кто не хотел мириться. И запылали города на Волге и Медведице от Углича до Ярославля. Весной Мстиславичи попировали в Скнятине и возвратились восвояси.

– Увели тьму тысяч пленников, – невольно досказал отшельник, – своих сородичей – славян.

– Семь тысяч увели. А ты откуда знаешь? – снова встрепенулся Ростислав.

Род не отвечал. Князь решительно поднялся.

– Поеду-ка домой. Тут неуютно у тебя, – изрёк он, трепетно поёживаясь. – Живёшь боярином, хотя без челяди. А может, челядинцы твои все под шапкой-невидимкой? Такое крепкое хозяйство в одиночку не поднять. Чего забрался в дрёмный лес? От кого хоронишься?

Затворник промолчал.

Они уже покинули избу.

– Спасибо, что от смерти спас, – сердечно сказал князь.

– Надолго ли! – чуть слышно вырвалось у Родислава.

Гость услышал.

– Что сие значит? – испуганно остановился он, – Андрей рассказывал про тебя, покойный братец Иван писывал. Первый – ненавистник твой, второй – любительный приятель. А сходились на одном: ты ведалец!

– Пойдём-ка без промешки, – резко взял гостя под руку отшельник, – Твои отроки давно проснулись, ждут.

Однако князь проворно вырвал локоть:

– Не прикасайся. От тебя исходит расслабляющий какой-то ток. Мне тяжко спрашивать о собственной судьбе. Однако желаю знать…

– Смири свои желанья, – терпеливо просил Род.

– На колени рухну! – бился в нетерпенье Ростислав.

Он в самом деле рухнул на колени.

Отшельник возложил руки на его чело.

– Опомнись, глупый человек, успокойся. Что наша судьба! На куфу горечи серебряная лжица сладких капель… Встань и живи, не думая о смерти.

– О, как тяжелы, как жёстки твои длани! – сжался, круто изменившись, Ростислав.

– Ужесточились руки от трудов, – смутился Род.

Князь медленно поднялся и молча пошёл к берегу.

Спускаясь в лодью, он замешкался, порывисто обнял спасителя и по-домашнему, по-родственному сообщил:

– А у невестушки Улиты прошлым летом родился сын. Гюргием назвали в честь деда. Слышно, снова на сносях.

Род отвёл мученический взор:

– Мне ведомо.

Лодья отчалила. Стоя в ней, князь не спускал глаз с берега, пока не исчез из виду.

Отшельник сгорбился, словно состарился, и медленно побрёл в свою лесную келью.

2

Однажды поутру Род понял, что крещенские морозы отошли: окно оттаяло. Сон, в ту ночь виденный, заставил торопиться. Умылся, разгребая стынущими руками льдинки в бадье. Подкрепился горячим взваром с калачом. Под тёплую шерстяную ряску надел праздничный зипун однорядный, безрукавный, лазоревый. Привычную палицу, лесную тел охранительницу, забыл прихватить.

Румяное зимнее солнышко ослепило, но не согрело, хотя наст под ногами не похрустывал, а позванивал. Вместо мороза ветер ударил с реки. Не сразу решишь: что лучше. Зимою Род не ходил к Днепру, на сей же раз не шёл, а скорее бежал, словно бы поспешал к урочному времени. Сам над собой подтрунивал, не убавляя шагу. Во сне княгинин каптан в большом санном поезде стремился к нему по Старо-Русской дороге. Оставив поезд у зарытовского моста, обшитый волчьими шкурами возок своротил на Днепр. Надо же такому привидеться!

Застыв на высоком берегу, отшельник снял тёплую скуфью, освежил запаренные неумеренной ходьбой кудри. Река была девственно чиста. Ночь скрыла под порошей все следы, утро же не порушило ночного покрова. Теперь пришла пора засмеяться вслух над своим сноверием: видел во сне, да наяву прозевал!

Ухо уловило звук боркунов. Вот они явственно клацают. Вот вырвался из-за белого лесного поворота густой парок, и тут же выскочила шестерня цугом, впряжённая в мохнатый каптан. Вспыхнуло от солнечного луча слюдяное окошко.

«То ли сон, то ли явь?» – вздрогнул Род.

А каптан уже замер внизу, глубоко под его ногами. Трудно всходят на крутой берег две женские фигуры под белыми понками, а за ними карабкаются всего-навсего двое охранышей. Смело отправилась в лесной путь хозяюшка каптана!

Вот все уже рядом с ним, и она подняла лицо. Господи, та ли это Улита! Хвостовая шапка девья. Из-под неё взглядывает не вопрошающая судьбу дева, а умудрённая жизнью жена.

– Здрав буди, Божий человек! – произносит она прежним Улитиным голосом.

Многие слова перебрал он, идучи к этой встрече, чтобы ответствовать влепоту. А тут язык к нёбу прилип, уста занемели, как у покойника. Он лишь наклонил голову и повёл гостей к летней прибрежной келье.

– Принял обет молчания, – достиг его слуха шёпот одного из охранышей.

Пока топили и обустраивались, он стоял, не входя в избу, как потерянный. К нему подошла Лиляна:

– Не ждала в таком месте, в таком обличье встретить тебя, Родислав Гюрятич.

– Зачем пожаловали в мой дром? – едва выговорил он.

Сенная девушка тяжело вздохнула.

– Настояла госпожа.

Он понял: Лиляна отговаривала её от такой поездки.

Тут же к ним подошла и сама Улита.

– Поди покорми людей, и пусть отдыхают, – велела она Лиляне. – Мне надо побыть с отшельником. – При этом она метнула лукавый взгляд в сторону хозяина избы. Ну совсем прежняя Улита! – Где ж подлинная твоя затворница, Божий человек? Мне деверь Ростислав сказывал: она спрятана в лесу.

Род кивнул. Стало быть, Ростислав, вернувшись, указал Улите дорогу к его тайному обиталищу.

– Буди милостив, проводи меня в главную свою келью, – настаивала княгиня. – Дозволь лицезреть, как спасаешься.

– Без постава[369]  [369] БЕЗ ПОСТАВА – беспричинно, неуместно.


[Закрыть] это будет, моя госпожа, – вмешалась Лиляна.

– Тебе сказано: покорми людей, – ожгла её взором Улита.

Они остались одни.

– Пойдём, Родинька, пойдём, – услышал он мягкий знакомый голос. – Очень долго я к тебе добиралась, да не напрасно же!

И они пошли.

Очень скоро княгиня оскользнулась на хрупком насте и провалилась. А берег уже исчез из виду. Род поднял её. Она так же горячо прижалась к нему, как давно в лесу, когда спасались от бродников.

– Не гораздо твой деверь сотворил, обнаруживая меня, – смущённо вымолвил Род.

– Он велел вызвать у тебя, сколько жить ему остаётся на белом свете, – тихо засмеялась Улита. – Ты почему-то этого ему не открыл. А мог? – Она лукаво и подозрительно глянула на него. – Ты кукушка?

Тут уж и сам отшельник усмехнулся неожиданному сравнению.

– Когда я этого ничевуху выволок из болота, всего па два лета земное бытие его продлил. Высшие силы не попустили, чтоб сократился срок, для него отмеренный. Вот через меня его и спасли. А ты, – подозрительно спросил он Улиту, – ты ему Божьей тайны не откроешь? Я ненароком проговорился. Бог скрывает от нас срок смерти.

– Не опасайся, – прижала женщина поддерживающую мужскую руку. – Поступлю не по-людски, а по-божески. Открою, что проживёт сто лет.

Вот они и вошли в избу.

– О! – воскликнула гостья, обозревая чистоту и порядок, а главное – медвежью шкуру во весь пол. – Где купил, кто подарил такого страшного зверя?

– Позапрошлой зимой, идучи по заячьему следу, наткнулся на берлогу. Вот и поднял такого стервеника[370]  [370] СТЕРВЕНИК – самый большой, плотоядный медведь.


[Закрыть] . Потерял надёжного пса.

Тем временем Улита сбросила шубу-одевальницу, разулась, откинула понку, обнаружив не женскую кику на голове, а девий кружковой венец золотный.

– Что же ты не освободишься от чёрного своего наряда, – обратилась она к отшельнику. – Давно ль принял иноческий образ? – Голос её при этих словах сорвался.

– Нет, не принял ещё, – вместе с нею разоблачался Род, – Сам по себе ушёл в затвор. Без благословения.

– Ох, – выдохнула Улита и просветлела. – Не сбылись мои опасения.

– Что тебя привело ко мне? – чужим голосом спросил он.

Улита снимала червчатый опашень, затем поддёвок под ним тонкого сукна, освободила и распустила уже не прежние пшеничные, а потемневшие волосы, осталась в сорочке из паволоки[371]  [371] ПАВОЛОКА – бумажная или шелковая привозная дорогая ткань.


[Закрыть].

– Что ты творишь, княгиня? – ошеломлённо глядел на неё отшельник.

– Я не княгиня, – услышал он отчаянный ответ.– Я твоя Улита. – Быстро развязав у запястья рукав сорочки, она достала из него маленький ларец и подала Роду. В ларце оказался перстень с печатью его отца боярина Жилотуга, который он отдал шесть лет назад на храненье Овдотьице. – Покойная словно предвидела свою смерть, – последовало грустное объяснение, – Загодя передала мне, чтобы сберечь и тебе вернуть.

– Ты привезла его в своём платье, – разглядывал перстень обрадованный сын Гюряты.

Женщина облегчающе рассмеялась.

– Бабьи сорочки – те же мешки: рукава завяжи да что хошь положи, – Затем она расстегнула его безрукавый лазоревый зипун, дёрнула с одного плеча, – Ну!

И вот уже прижалась к нему, как в тот вечер в доме Кучки после трёхлетней разлуки перед пожаром.

– Улита! Ты что? Улита! – осторожно пытался он отвести крепкие, налитые здоровьем руки.

– Я… я… – от рыданий заходила ходуном её грудь на его груди. – Жисточка[372]  [372] ЖИСТОЧКА – любезный, желанный.


[Закрыть] моя! Я не смогла тебя забыть. Не смогла!

Род почувствовал, как его рубашка намокает от её слез. И, уже не сдерживаясь, в яви, не в сладком сне, сжал в крепких объятьях эту снова ставшую родной женщину.

– Я ведь тоже не смог, Улитушка! Никакой затвор мне не помогает.

Оторвав лицо от его груди, она смотрела счастливыми заплаканными глазами.

– Ну какой затвор? Глупый! Живёшь боярином. Дом – полная чаша. Медвежьи шкуры на полу. Разве гак отшельники живут? Нет, ещё силен в тебе язычник… Помнишь, как рядом спали на повети у волхва Букала? Знаешь, что предрёк мне на прощание Богомил? «Быть тебе женимой[373]  [373] ЖЕНИМА, ЖЕНИМАЯ – наложница, любовница.


[Закрыть] Рода!»

Как они нечаянно, неосторожно опустились на медвежью шкуру? Род в горячке не заметил. Далее он помнил только её губы, её руки… Жарко проскользнуло в мыслях изречение из священной книги: «…станут одно тело и одна плоть». Это о повенчанных супругах. Он туг же позабыл, кто сам и кто она…

Сладостно устав, они лежали рядом.

– Тебя не колет шкура? – спросил он, желая ей помочь подняться.

– Нет, я не хочу так скоро, – воспротивилась Улита.

– Холодно тебе?

– Натоплено, как в бане.

Род, как бы опомнившись, присел и оглядел свою женимую. Мечталось ли, что обнажённая русалка, встреченная в лесу, вернётся спустя шесть лет дебелой женщиной в его объятья?

– Вот стали мы с тобой прелюбодеями, – сказал он сокрушённо.

– До сих пор себя казню, что не ушла с тобой в ту ночь, – потянула она Рода к себе. – Якимку-братца пожалела. А теперь он щап из щапов! В золоте, в каменьях самоцветных. Тошненько любоваться: княжий постельничий! Уж лучше бы охотничал в лесу, как ты.

– Ах, не казнись, – печально успокоил Род. – В ту ночь Вевея стерегла наш побег. Охраныши таились наготове. Нам было не уйти.

– Вевея, Родинька, мой тяжкий крест, – поморщилась Улита. – Добро, лазутничала по изволу батюшки, худо, что Андрею служит тем же.

– Сейчас Вевеи нет, – прижал скиталец к сердцу чудом возвращённую любовь. – Уйдём со мной. Никто нас не найдёт. Брось этот мир.

– Ты что? – тихонько отстранилась женщина, – А Гюргий маленький? А крошка Гранислава?

– Измыслим, как детей похитить, – уверенно пообещал недавний бродник, – Где они сейчас?

– Двухлетний Гюря, двухмесячная Граня сейчас в обозе, – вздохнула мать. – Их нянюшки блюдут. Я деток не возьму на тяжкий путь. Они в нашей любви не виноваты.

В затворнице царило долгое молчание. Род его нарушил первый:

– Моему сердцу ведомы все твои узы: ведь ты жена!

– Мне моё женство[374]  [374] ЖЕНСТВО – брачное состояние.


[Закрыть] опостылело, – откликнулась Улита.

– Муж тоже опостылел? – не сдержался Род. Улита не обиделась, почувствовав в вопросе ехидство ревности. Ответила спокойно:

– Андрей мне не был люб. Ты знаешь. Одного тебя любила и люблю.

– И я, – спешил признаться Род.

– Теперь, после посяга, убедилась, что ты одну меня любил, – погладила Улита его руку. – Не стала я твоей подружней. А вот любить тебя ничто не помешает.

– Как мужу поглядишь в глаза? – жалеючи, напомнил Род.

Улита неожиданно и резко рассмеялась.

– Я ежедень и еженощь гляжу ему в глаза с великим равнодушием. Он силой взял меня. Теперь привык. И женобесие[375]  [375] ЖЕНОБЕСИЕ – непомерное женолюбие.


[Закрыть] своё оказывает, не таясь. Как женской вещью[376]  [376] ЖЕНСКАЯ ВЕЩЬ – месячные.


[Закрыть] мучаюсь, так и глядит на челядинок, кого бы охребтать[377]  [377] ОХРЕБТАТЬ – овладеть.


[Закрыть]. Набабила[378]  [378] НАБАБИТЬ – нарожать.


[Закрыть] ему двоих детей и стала не любавой, а княгиней. Да дети ни при чём. Им мать с отцом нужны, – Говорила она жёстко, тяжело.

Род поспешил в иное русло свернуть речи:

– Куда ты сейчас едешь? Не ко мне же поезд.

– Ехала к тебе. – Улита перевела дух. – А поезд едет в Вышгород. Гюргий выгнал Изяслава из столицы. Ведь перебежчик Ростислав донёс, что киевляне ждут суздальского Мономашича. Свёкор мой отважился на злую битву и не ошибся. Убийство Игоря, должно быть, разделило киевлян. У Гюргия пополнились союзники. Сев на великокняжеском столе, он роздал сыновьям уделы. Андрею выпал Вышгород.

– Что ж делать нам теперь с тобой? – невольно высказал свою заботу Род. – Опять расстаться? И навсегда?

Улита крепко обняла его:

– Пусть твоё сердце не болит. Найду возможность видеться. Доверься моей хитрости. Уж я тебя не потеряю больше.

– Станем грешить? Как вот сейчас? – упал голосом Род.

– Адам и Ева, будучи в раю, не выдержали, согрешили, – успокоила Улита, – А мы с тобой в аду.

– А коль родится у тебя женимочищ?[379]  [379] ЖЕНИМОЧИЩ – сын наложницы.


[Закрыть] – предостерёг несчастный любодей.

– Пускай родится, – успокаивала ласками Улита, – Не желай жены, а желай сына.

Род содрогнулся от таких слов. Ведь это заповедь Букала! Припомнилось и страшное напутствие игумена Анании: «Путь твой не в монастырь, а в блуд». А иная заповедь Букала: «Береги одиночество»? Разве он его сберёг? Мысли покаянные были укрощены Улитой, её губами, её ласками…

Повечер в синий час сумерек, хотя и медленных по-зимнему, да ранних, бывший отшельник провожал княгиню к приднепровской келье.

– Андрей ожидает тебя в Вышгороде? – допытывался он.

– Нет, в Вышгороде он меня не ждёт, – отозвалась Улита. – Андрей воюет на Волынии. Как сказывает вестоноша, дело там затеялось жаркое. Боюсь я за Андрея, – вырвалось признанье у княгини. – Боюсь осиротить детей, – тут же добавила она.

Род промолчал.

– Держи путь в Киев, Родинька, – высказала Улита просьбу, засматривая ему в лицо. – Как только изыщу возможность свидеться, сейчас же накажу Лиляне оповестить тебя.

– Пускай придёт на Пасынчу беседу за церковью святого Илии в дом Кондувдея, – подсказал Род.

Они расстались как чужие, княгиня и отшельник. Лиляна, хмурая, не говорила с ним и, кажется, ни словом не простилась, кивнула только.

Заклацали ножом по сердцу боркуны. Днепр опустел. Род возвратился в сиротливую затворницу, чтобы до мелочей все вспоминать и думать-передумывать окаменяющие совесть думы…