Текст книги "Кровь боярина Кучки"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 42 страниц)

8

Сверху, на Божий взгляд, лодья напоминала ковш с зачерпнутой по края гречневой кашей. Сплошь яшники – негде упасть яблоку. Калёными орехами поблёскивали спины гребцов. Род с Чекманом не гребли, сидели лоб ко лбу с закованными в железа руками – ни гнус отогнать, ни пот отереть. Речей уже не было, одни мысли. Род перебирал в памяти мрачный рассказ Чекмана, слышанный ещё в счастливое время, когда их гнали по степи до посадки в эту жаровню.

Перед мысленным взором возникал Изяслав Мстиславич, победивший великий князь, так милостиво отнёсшийся к Роду и на беду оставленный им. Изяслав, подобно Андрею, тоже изломил копье в первой же стычке. Раненный в бедро и руку, не усидел на коне, упав, плавал в собственной крови, по выражению Чекмана, очевидца событий и первого вспоможенника князя. Собственные воины едва не изрубили упавшего в пылу битвы. «Я князь!» – кричал он. «Он князь!» – объяснял Чекман. «Тем лучше! Он нам и надобен!» – завопили кмети, сбивая с ног берендейского княжича. «Ты нам и надобен!» – крикнул один из них, рассекая великокняжеский шлем, на коем блистало изображение святого Пантелеймона (таково было христианское порекло Изяслава). И тут лишь узнали в освобождённом от шлема не Ольговича, не Давыдовича, а своего любимца царя, подняли его на руки и понесли, славя Бога. Тяжело раненный великий князь, узнав про гибель Владимира Давыдовича, врага, велел посадить себя на коня, отвести к телу погибшего, чтобы утешить брата его Изяслава Давыдовича, союзника. Тут-то и потерял его из виду Чекман. Посланный к воеводе с известием, что великий князь жив, он был схвачен летучей шайкой кыпчаков, рыскавшей по бранному полю…

– По какой реке нас везут? – обратился к поникшему Род.

– Река Тана[430]  [430] ТАНА, ТАНАИС – река Дон.


[Закрыть], – откликнулся Чекман. – Гречники называют Танаис.

Пустынный берег то поднимался из-за оперённого[431]  [431] ОПЕРЁННЫЙ – огражденный перилами.


[Закрыть] борта, то исчезал за ним. И шелепуги[432]  [432] ШЕЛЕПУГИ – плети с металлическими наконечниками.


[Закрыть] в руках надсмотрщиков то вздымались, то опускались на спины нерадивых гребцов. Хорошо, что Чекмана с Родом не приковали к вёслам.

– Доселешней жизни теперь не вернёшь, – совсем упал духом берендей.

– Тьма разделения нашего! – вздохнул Род, кляня княжеские усобицы, что всему виной.

Вдруг он заметил: берег исчез. Чуть подвытянулся на коленях, получил по лопатке шелепугой, зато выяснил: и другой берег куда-то запропастился.

– Что за притча? – выдохнул Род, никогда не видавший моря. – Берегов нет. Кругом вода!

– В Сурожское море вошли, – объяснил Чекман, – Минуем его, и до невольничьих рынков – подать рукой. Лучше смерть, чем неволя!

– Меня одного от неволи избавил ты. Двоих нас избавить некому, – заключил Род.

Чекман его не расслышал. Казалось, гудел сам воздух. Теперь под ними был шум не реки, а моря.

– Зазыбалось[433]  [433] ЗАЗЫБАТЬСЯ – заколыхаться.


[Закрыть] море! – обратил за борт внимание друга Чекман. – Гляди, дорогой, зазыбалось!

Надсмотрщики подняли паруса, велели убирать весла. Умелые моряки эти кыпчаки-надсмотрщики, многажды доставляли они полон до невольничьих рынков.

Чело друга вплотную приблизилось. Морской шум уступил место жаркому Чекманову шёпоту:

– Три вещи я зашиваю в платье перед походом – иглу, то-о-о-онкую пилку и сухую изюмину с ядом. Из них мне пригодится теперь разве что сухая изюмина.

Род ответил не сразу.

– Слушай-ка, слушай, – начал он шептать. – С сухой изюминой обожди. Извлеки сначала нилу.

– Ха! – отхаркнул и сплюнул густую слюну Чекман, – Я говорю, пилка то-о-о-онкая, тонкая! Ею оков не распилишь.

– А ежели слегка подпилить замок? – вслух раздумывал Род. – Я попытался б его сломать. Чуть– чуть недостаёт силы.

Повечер морская зыбь улеглась. С наступлением полной тьмы Чекман выгрыз из подшитой полы почти волосяной тонкости снасть, взял её в зубы и, наклонясь над руками Рода, начал работать. Голова его мерно покачивалась, словно во сне. Зыканье заглушалось морем. Разогнувшись в очередной передышке, княжич мрачно полюбопытствовал:

– А куда же нам деться с этой проклятой лодьи?

– Хоть в море! – жёстко ответил Род.

– Значит, надо пилить! – сквозь зубы процедил берендей.

Перед рассветом, едва пильщик в тысячный раз устав, выпустил из зубов свою «зыкалку», Род напрягся и с четвертой попытки сломал замок.

Следующая ночь прошла легче. Работали уже не зубы Чекмана, а пальцы Рода. Правда, пилить пришлось больше. У берендея не было силы сломать надпиленный замок. К концу ночи пилка дважды переломилась и полетела за борт.

– Дай тебе помогу. Сначала руки освобожу… – шептал суздальский богатырь. – Сейчас…

И хрупнул на Чекмановых оковах замок.

– Тихо теперь сидим! – велел Род.

Тихо им сидеть не пришлось. Дюжий половчин с шелепугой давно уже лежал глазом на их руках.

– Вы чего?.. Эй, вы там чего?

Резкая кыпчакская речь обоим была понятна. Не успел шелепужник приблизиться, яшники, как чёртики на пружинках, вскочили и, не сговариваясь, перемахнули бортовые перила.

Шлюп, шлюп! – разнеслось в тихом море.

Отборная половецкая брань посыпалась вслед плывущим.

– Сугону[434]  [434] СУГОН – погоня.


[Закрыть] не будет, – пообещал Чекман. – Кыпчаки плавают плохо. Не разворачивать же за нами лодью!

– Ныряй! Чаще ныряй! – советовал Род. – Сейчас вместо брани полетят стрелы.

Полетели не просто стрелы – тучи жалящих стрел.

– Чекман!.. Испровещься[435]  [435] ИСПРОВЕЩИТЬСЯ – подать голос.


[Закрыть], Чекман! – звал Род.

– Я тут… я ещё плыву… – слышался позади испуганный ответ. – Не наказал бы меня ваш Бог за Яруна Ничьёго!

– За что, за что? – не понимал Род.

– А помнишь, ты мне сулил, когда я запытал боярина до смерти?

– И надо же тебе так не вовремя перепасться![436]  [436] ПЕРЕПАСТЬСЯ – испугаться.


[Закрыть] – сердился Род. – Стрелы ещё летят?

– Не знаю. Увыркнуться[437]  [437] УВЫРКНУТЬСЯ – оглянуться.


[Закрыть] страшно, – оправдывал ея Чекман, – Впереди меня, кажется, ещё па…

Перед Родом тоже падали стрелы – одна, другая… Почему оборвался Чекманов голос? Род не побоялся увыркнуться, оглянулся… Лодья на расстоянии дострела ещё виднелась. Чекмана не было… Нырнул в очередной раз? Вынырнет вот-вот? Не выныривает…

– Чекма-а-а-ан!

Лодья уже скрылась. А море зыбается. Что ему лодья, что ему Род с Чекманом? Мелкие соринки, и только.

К солёным морским каплям на Родовом лице прибавились той же природы слезы. Он не плакал, когда погибли все долгощельцы с Нечаем Вашковцом вкупе, два друга-бродника Фёдор Дурной и Фёдор Озяблый, не было слез над телом незабвенного Итларя, сдавила тяжесть над трупом Ивана Гюргича, однако плача не выдавила. А вот теперь, одинокий-преодинокий, плывёт и ревёт, плывёт и ревёт…

Сколько часов прошло? Судя по солнцу, полтретья[438]  [438] ПОЛТРЕТЬЯ – два с половиной.


[Закрыть], потом полпята[439]  [439] ПОЛПЯТА – четыре с половиной.


[Закрыть]. А он плыл да плыл… Чуть передохнув на спине, вновь работал конечностями, словно плавниками. Морская волна сильнее, зато вода тяжелее, держит лучше, плыть легче. А вот не глотнёшь эту горечь, тут тебе не в реке, жажду не утолишь. А солнце плечи прижаривает, как половецкий бич, голову жжёт, и во рту все горит от паров расплавленной соли, барахтайся в ней, дыши ими. Долго ли ещё? Сплошная вода вокруг. Цели нет. Будто мир утоп. Не земной, а водяной. Земля не впереди, а внизу. Так за ноги и тянет страшными пальцами несчастного утопленника Чекмана. Крикнуть бы – крику нет. Разглядеть бы, что вдали, – зной очи застит. Только не мыслить никоим образом про упадок сил, отгонять страх усталости, превозмочь немощь! Род вспомнил мудрые слова книги, читанной в Богомиловом доме, в Новгороде Великом: «…Разумей суету века сего и скоропадающую плоть нашу: днесь бо растём, а утром гниём… Тем же в малом животе изыщи вечныя жизни, идеже от сея жизни несть ни скорби, ни воздыхания, ни плача, ни сетования, но радость и веселие. Всяко можеши, аще хочеши, несть бо тяжко». И не страшно стало плывущему в неведомых волнах потерять краткий миг призрачной земноводной жизни, конец коей неизбежен не теперь, так вот– вот… Пока руки движутся, тело держится на волнах, он должен все плыть и плыть… Вот светило стало спускаться с трона, умеряя своё тиранство. Ветер с севера, своевременный дар родной земли, долетел и обласкал. Пловец выше вскинул голову и, не веря собственной зоркости, стал разглядывать вдалеке чернизину, то всплывавшую, то утопавшую в волнах, как большая лодья…

9

Лёгший на спину пловец ходким каюком приближался к суше. Руки работали, как колёсные лопасти водяной мельницы. Левая ткнулась во что-то упругое. Послышался визг. Перевернувшись глазами не в небо, а к берегу, Род увидел широкий зад в прилипших портах, быстро удаляющийся по замуравленной тропе в сельгу[440]  [440] СЕЛЬГА – мелкий лиственный лес.


[Закрыть]. Когда он добрался до мелкоты, где можно было стать на ноги, его вышли встретить. Впереди шествовали два краснотелых бритоголовых увальня, похожие на ковёрных борцов. У каждого по длинному креноватому[441]  [441] КРЕНОВАТЫЙ – гнутый.


[Закрыть] ножу. У одного порты мокрые. Стало быть, это тот, кого Род случайно задел в воде. Под защитой таких охранышей следовало несколько женских фигур в иноплеменных белых одеждах – одно плечо прикрыто, другое обнажено. У каждой на груди маленькая коробочка, железная, медная или серебряная. На коробочке – кольцо, на кольце – большой нож. На одеждах украшения из зелёного бисера. На одних больше бисеринок, на других меньше.

Едва незнакомец ступил на берег, бритоголовые выставили ножи. Видя его невооружённым, они не спешили обнаруживать мирных намерений.

– Тух утхух кух, – молвил один из них.

Вышедший из воды молчал.

– Ассалям алейкум, – произнёс тот, что в мокрых портах.

Род не знал и этого языка.

– Ты варяг, грек, русич? – выдвинулась одна из женщин. На её шее не было коробочки, и на одежде – ни единой зелёной бисеринки.

– Я из Суздальской земли, – радостно откликнулся Род на родную речь. – Моё имя Родислав. Бежал с лодьи, из полона.

Толмачка прокудахтала его слова своим спутницам и велела:

– Следуй за нами.

Сельга становилась все гуще, тропа все уже.

– Ну и корба![442]  [442] КОРБА – трущоба в лесу.


[Закрыть] – обратился Род по-кыпчакски к одному из охранышей, тому, что в сухих портах.

Тот крякнул от неожиданности:

– Ай, друг, ты говоришь на моем языке, будто век прожил в Диком Поле.

Тропа вскоре вывела на поляну к большому белёному дому из обожжённой глины.

Самая молчаливая женщина тихо заговорила. Спутницы обступили её и почтительно слушали. Род почти с начала пути невольно следил за ней. Что-то странно знакомое было в её обличье, движениях. На красивой, словно выточенной груди – золотая коробочка. Если лебединые шеи спутниц украшали серебряные цепи в разном количестве, то с её смуглой шеи свисало цепей много больше, нежели у других, и не серебряных, а золотых. Её одежда сплошь зеленела обилием бисера. Когда она удалилась, Рода ввели в маленькую камору с мелкими, как бойницы, пустыми окнами и оставили одного. Света было достаточно: в окнах – ни пузыря, ни слюды. Но и не вылезешь, даже не высунешься, разве что руку просунешь. Да и не было у заблудшего достойных причин куда– то сейчас бежать. Пока ещё не было. Он думал о молчаливой женщине, лица коей не разглядел, как и лиц её спутниц, закрытых по самые глаза.

– Бака! – раздался за дверью гортанный, страшно знакомый голос.

– Несу, моя госпожа, – ответила по-кыпчакски толмачка. И Род содрогнулся от внезапного прозрения.

Девушка, знавшая русский, внесла одежду.

– Бака! – обратился к ней Род.

– Шш! Моё имя Сбыслава, порекло Онтонья, – произнесла она, оглядываясь на дверь. – Вот одежда тебе. Сними-ка свои калиги[443]  [443] КАЛИГИ – обувь странника.


[Закрыть] надевай мягкие ступенцы[444]  [444] СТУПЕНЦЫ – домашняя обувь.


[Закрыть], примерь кабу[445]  [445] КАБА – нарядный кафтан восточной знати.


[Закрыть]…

В придачу она подала льняное исподнее. Промокшему страннику не терпелось сменить одежду, а он не поторопился, удерживал возле себя Онтонью.

– Куда, к кому я попал?

– Ты на острове Ятр, – прошептала она. – Здесь живут кукразы.

– Кто? – не расслышал он.

– После, после поведаю. Знаешь город Колтеск? – Он кивнул, – Я родом колтеская.

Он удерживал её за край платья. Серые глаза поверх повязки молили отпустить.

– Госпожа твоя… по имени… Текуса? – произнёс он.

– Ты – ведалец! – воскликнула Онтония и исчезла.

Род не представлял, как выглядел в чужой одежде. Посмотреться было не во что. Одолело беспокойство за свои издирки, унесённые Сбыславой. В них был перстень Жилотугов.

Черноокая степнячка, убаюкивая грудью медную коробочку, поманила его в дверь. Эту не допросишь ни о чём. Не смыслит даже по-кыпчакски.

Вошли в большую двусветную палату. Все белое – стены, потолок, некрашеный скоблёный пол, ковровая дорожка из овечьей шерсти, железное узорчатое кресло, покрытое эмалью под слоновью кость, одежда хозяйки дома, сидящей в этом кресле как на троне, – все белое.

Теперь лицо её не закрыто по самые глаза. Те же тонкие губы, тот же лезущий в душу взгляд. Но где обилие косичек? Волосы скрыты, чуть чернеют из-под белого повоя. И кожа смуглого лица лишилась прежней свежести. Однако далеко ещё не отцвела крутая половчанка, лишь полностью раскрыла лепестки, дурманя красотой.

– Тух укух рух, Илека, – прозвучал приказ. Голос тот же металлический. Не столь чист, как в Шарукани. Чуть заметна хрипотца. – Не бойся, подойди ко мне ближе, – велела она Роду по-кыпчакски, когда Илека вышла. – У нас тут такой обычай: приветствуя друг друга, падать ниц. Поприветствуй же меня.

– Я не знаток чужих обычаев, княжна. – Род поклонился в пояс.

– Кня-жна! – передразнила дочь Сантуза. – Перед тобой царица! Я первая жена здешнего хакана Чаушнара, царя кукразов.

– Впервые слышу о таком народе, – признался Род.

Текуса сошла с кресла.

– Я тоже в первый раз услышала, когда они отца убили, сожгли всю Шарукань, меня похитили. Воинственный народ! Теперь я их царица. Тьму тысяч раз смеялась над твоим пророчеством: костёр, костёр! Костер – вся нынешняя жизнь моя, а не дрова с огнём. А ты – слепой провидец.

Род не сдержал улыбки.

– Однако и твои пророчества, Текуса, не сбылись. Моё истерзанное тело с открытыми ранами, с клочьями кожи не лежало на чужом песке, незрячих моих очей не выклевал орёл-стервятник. Раб, призванный осуществить твоё желание, был перекуплен.

– Он погиб ужасной смертью, – опустила голову Текуса под тяжестью воспоминаний.

– Теперь я снова ненароком оказался в твоей власти, – подсказал ей Род дальнейший ход событий. – Можешь истязать, убить…

Она резко приблизилась и снизу вверх пытливо глянула ему в глаза:

– Скажи-ка, дождалась, не дождалась твоя любовь на северной земле?

Он помрачнел.

– Улита против воли вышла замуж за Владимирского князя. Её отец казнён.

– Ты одинок, – дотронулась Текуса коготками пальцев до его руки. – Я также одинока. Забудь жестокий мой поступок. Слишком всесильна я была тогда и слишком молода. А ведь всесилие и стариков подводит. Прости и помни: ты мной не забыт и до сих пор любим. Думала, вытравлю из сердца. Нет! Надеялась всю жизнь прожить воспоминаниями. А нынче, как тебя увидела, узнала… ой, что сделалось в груди! Значит, судьба! Из моря вышла моя желанная судьба, как из пучины жизни. Я тут, на мызе[446]  [446] МЫЗА – отдельный загородный дом.


[Закрыть] иногда уединяюсь со служанками, с гулямами[447]  [447] ГУЛЯМЫ – слуги, телохранители.


[Закрыть] скопцами. Хакан мне разрешает маленькие прихоти. Мой старикашка Чаушнар так слаб, так хил… Знаешь ли, как он меня любил? – Она приподнялась на цыпочках и прошептала в ухо Роду: – Глядючи да осязаючи.

– Должно быть, мудрые правители у твоего супруга, – смутясь, переменил Род щекотливый разговор. – Коли он слаб, так кто же правит?

Царица отступила, перевела дух.

– Он был телесно слаб, а умственно силен. Однако же недавно и эти силы покинули его. Хакан лежит. Начальник войска Семендер приносит жертвы богам Ядшудшу и Мадшудшу, через посредника доносит своё мнение девяти судьям, будто царское. Меня это пугает. Семендер мой враг. Он тайно покушался на меня. Ещё месяц назад его голову должны были бы отделить от тела. Внезапная беспомощность хакана не дала сему свершиться вовремя. Но Чаушнар поправится. И вот тогда… Да что ж мы тут стоим?

Иди за мной, мой гость, мой старый друг! Ведь если люди очень старые знакомые, что бы плохого ни случилось между ними, они встречаются как добрые друзья…

Трапезная палата оказалась меньше и не столь светла. От цветной слюды в оконницах цветные зайцы бегали по стенам. Это ветер шевелил листву снаружи. А здесь было спокойно. Табаристанские подушки, обтянутые ковровой тканью, совсем как в Шарукани, обрамляли низкий столик с яствами. Хозяйка усадила гостя. Бака им прислуживала. Илека ударяла в струны чанга[448]  [448] ЧАНГ – струнный ударный музыкальный инструмент.


[Закрыть].

– Отведай харисы[449]  [449] ХАРИСА – густой суп из мяса и зёрен пшеницы.


[Закрыть], она укрепит силы, – потчевала царица. – А вот санбадж[450]  [450] САНБАДЖ – блюдо из мяса с кислым соусом.


[Закрыть] из свежего барашка. Закуси буранией[451]  [451] БУРАНИЯ – блюдо из маринованных баклажанов.


[Закрыть]…

– Овощей такого вкуса сроду не едал, – пробормотал Род.

– Ах, это баклажаны. Растут только на юге.

– Текуса, а в твоём вине на этот раз дурмана не подмешано? – насторожился гость.

– Не называй меня Текусой. Я – Сарагурь. Здесь так меня зовут, запомни. А о прежнем мы условились забыть. Одно я только знаю: твоё имя Ро-о-од! Верно?

Она движениями, голосом, всем видом показывала радость, как ребёнок, получивший вымечтанную игрушку.

Род, уплетавший за обе щеки с голоду, не позабыл об осторожности:

– Твои охраныши доложат обо мне царю?

– Гулямы преданы, – нахмурилась Текуса-Сарагурь.

– Девицы тоже преданы? – поддерживал беседу Род.

Она сама подала блюдо.

– Вот хабиса[452]  [452] ХАБИСА – кушанье из фиников, приготовленное на масле.


[Закрыть], вкуснятина, какой ты не едал.

Вино кружило голову, но не отягощало. Приятная истома разлилась по телу.

По мановению руки царицы служанки удалились, оставив фрукты и вино.

– Судьба велит нам полюбить друг друга, – напомнила Текуса. – Я повиновалась ей. А ты?

Род отвечал уклончиво:

– Тебя помню мусульманкой. Здесь живут язычники. Ядшудш, Мадшудш – должно быть, это идолы. Пришлось поменять веру?

Текуса тяжело вздохнула.

– Для всех сменила, для себя и не подумала. – Сорвав белый повой, она тряхнула головой, и чёрная лавина локонов хлынула на обнажённое плечо, на девичью тугую грудь, – Станешь отвергать меня, как прежде? – спросила она резко.

Род, собравшись с духом, деликатно протянул к ней руку, дотронулся до смуглого горячего плеча… Рука упрямо опустилась на подушку.

– Боюсь, – придумал он. – Ведь ты царица, даже просто мужняя жена. Что сделают со мной, едва откроется?..

Жёсткая ладонь Текусы прижалась к его губам.

– Не называй причин. Причины в твоём сердце. Стоит ему распорядиться, мы очень скоро будем слишком далеко отсюда. Есть средства, люди – все у меня есть. Тебя у меня нету.

Тут пленник допустил крупную ошибку.

– Дозволь мне одному бежать, – необдуманно промолвил он. – Не подвергай себя опасности.

– Кафир![453]  [453] КАФИР – неверный.


[Закрыть] – вернуло ему разум змеиное шипение Текусы.

Игрушечными кулачками она отчаянно толкнула его в грудь. И богатырь упал. Сидел он отклонившись, не ожидал такого нападения. И вот лежит и видит потолок. На потолке огромное изображение совы.

– Что это? – спросил Род.

– Не узнаешь? Ночная птица, – сухо молвила хозяйка. – Отпугивает гадов, все нечистое. – И едко усмехнулась: – Тебя она отпугивает от меня?

Упавший захотел подняться на подушках и не смог. К нему давно подкрадывалась слабость в этой восточной трапезной. Насытившись, он поздно заподозрил яства и вино. Но тут же укорил себя: их вкус был чист. Должно быть, фимиам серебряных курильниц оказывал дурманящее действие.

– Мне дурно, – сказал он. – Яд в твоих курильницах.

– Мы вместе дышим сладкими курениями, – напомнила Текуса. – Привыкнешь – будет хорошо.

Она расстёгивала на нём кабу, обнажала его грудь, как делают больному, чтобы дышалось легче. В его глазах переливались грани золотой коробочки на её шее.

– Для чего эта коробочка?

Царица деловито пояснила:

– Знак знатности, богатства. У самых низших – из железа. У иных – из меди, бронзы, серебра. Достаток мужа или родителей. И цепи тоже. Каждая цепь – достаток в десять тысяч арабских драхм. И бисер. Каждая бисеринка – одна драхма. Я всех богаче…

Род вспомнил Баку.

– Из твоих служанок только у русской нет на груди коробочки, цепей на шее, бисерных узоров на одежде…

– Бака чужая. – Текуса более, чем следовало, обнажила его грудь. – Нет у неё здесь ни мужа, ни семьи. Её похитил воин Алтунопы из земли вятичей, где наши помогали Северскому князю против Киевского. А тут несчастье: пала Шарукань. Мне удалось спасти двоих – отцовского раба и северную яшницу. Его зовут здесь Белендшером, а её Бакой. Они всегда при мне.

– Оставь! Зачем ты обнажаешь мою грудь? – взмолился Род.

– Так надо, – с прежней деловитостью ответила Текуса. – Я вырежу ножом сердце кафира, который мне его не отдаёт. Возьму сама! Кукразки носят нагруди ножи как знак защиты. Пусть нож мой защитит меня от твоей гордости.

Род дёрнулся и снова повалился навзничь. Силы совсем покинули его.

– Сырая древесина алоэ со свежею смолой действуют на новичка исправно. Ха, потерявший силу богатырь! – смеялась восхищённая Текуса. – Ты в моей слабой власти!

Она сняла с груди блестящий нож, висевший на кольце коробочки. Род его впервые разглядел и ужаснулся. Харалужное лезвие, наборная рукоять…

– О, это нож Итларя!

– Итларя, – согласилась истязательница. – За него отпустил тебя казнённый мною Сурбарь. Этот нож я в складках платья от кукразов сберегла. Ношу как талисман. На сей раз не доверю никому твоих страданий. Сама, сама… – Она коснулась острием его груди.

Род отрешённо наблюдал безумие Текусы.

– Не тронь меня ножом, – попросил он. – Иначе ты умрёшь. На мне заклятье.

В её взгляде, впившемся в него, пылал огонь. Он разгорался. Коварный фимиам, должно быть, и её, привычную, стал не на шутку пронимать. Однако мышцы ей ещё повиновались. Род не был в силах приподнять руки, она же весьма уверенно занесла нож над его грудью.

– Опомнись, сумасшедшая! Ты не меня – себя убьёшь этим ножом, – предупредил Род.

Она его уже не понимала. Твердила о своём.

– Любви моей не разделил. Хотела от тебя ребёнка – отказал, – невнятно выговаривали её губы как в бреду. – Ты снова в моей власти. Что видела во сне тьму тысяч раз, сегодня стало явью. Пусть я умру, а прежде завладею твоим сердцем, кафир проклятый!

Нож опустился. Лезвие оставило царапину на теле.

– Вай, не могу! Нет сил! Я не могу! – хрипела Сарагурь-Текуса, падая лицом на его грудь. Чёрный водопад волос накрыл его.

Род терял сознание. Последнее, что видел, – лицо её с кровавым следом на щеке.

– У твоих губ кровь, – прошептал он.

Её глаза сияли нежностью.

– Лишь своему дитяти сука зализывает раны, которые сама неосторожно нанесла, – сказала она тихо.

В следующий миг не стало ни Текусы, ни острова Ятра, ни трапезной с большой совой на потолке…