Текст книги "Кровь боярина Кучки"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 42 страниц)

7

Шлях лоснился под сыпухой-дождём. У колёс спиц не виделось. Свежеподкованные копыта били в дресву, как зерно молотили. С утра растворилось такое неведрие, будто весь мир вместился в огромное слюдяное окно. Полудюжина колымаг, подхваченных шестерней с двойным выносом, стремительно углублялась в серую мглу. Обочь мчалась обережь конно и оруженно. Род приметил изначально третью с головы поезда кареть: из её окна подал знак Яким. Хорошо скакал ось возле этого окна – рядом Улита! Упустил, когда она садилась, да и не узнал бы милую среди оберегательниц под плотной понкой. Вот глянули из-за приотворенной дверцы озорные глаза зеленомудрого братца, сделал он персты ижицей, и у мнимого охраныша от сердца отлегло. «Ижица – дело к концу движется!» Значит, скоро узрит он свою другиню. А непривычная кольчуга давила грудь, сковывал голову стальным обручем неподогнанный шлем, забрало застило свободный обзор, но счастливчик на Катаноше все готов был стерпеть в ожидании повечернего стана.

А вот и стан. Поезд замер у длинной конной избы с кузней под навесом. Коньщики завозились с упряжью.

– Ты для ча всучиваешь мне заморённого бурого?

Ты отстоявшегося гнедого дай! – надрывался возатай.

– Это бурый-то заморён, девья мать[403]  [403] ДЕВЬЯ МАТЬ – мать, у которой одни дочери.


[Закрыть], – возмущался становой коневщик. – Бурый с третьего дня в упряжи не бывал!

Несогласица разрасталась, грозя кончиться подерушкой. Яким в полной боевой сряде вышел из колымаги, Род спрыгнул с Катаноши, бросил названому братцу поводья и оказался в кромешной тьме…

– О, как холодны, как остры твои железа! – через силу оторвалась от него Улита.

Род торопливо снимал доспехи.

– Я твой лик очень смутно вижу, – жаловалась княгиня.

Бывший лесовик похвалился:

– А я зрю впотьмах, аки лесной зверь.

– Ах ты мой зверь, душа моя, свет мой…

В самом верху карети витал мотыльком масляный светец немецкой работы.

– От тебя сызнова пахнет мытелью, как тогда, на Чистых прудах, – вдыхал её запах Род.

– Ну в баенке же была, – объяснила Улита. И вспомнила: – Тогда в кустах нам сиделось покойно, сейчас же хоть и мягко, да тряско, как в лихоманке бьёт…

Колымага подпрыгивала, качаясь. Колеса гремели…

Род задыхался… Все исчезло. Не было ни карети, ни скупого светца, ни грохота колёс. В ночной час в нежно-ласковом озере Ильмень он, отчаянный пловец, попал в бурю. Тугие тёплые волны накатывались, то отталкивая, то поглощая. Он делал усилия перемочь их силу, и волны тихо стонали, впитывая его в пучину. Когда буря улеглась и светец замерцал вверху, а кареть продолжала тряско и гулко нестись куда-то, Род подавленно произнёс:

– Где мы?.. О всевидящий Сварог!.. До чего докатились?

– Не поминай Сварога! Забудь! – строго отозвалась княгиня.

– Бежим в Чешскую, в Угорскую землю, а не то в Греческую, – пылко заговорил Род. – Я продам себя в холопи тамошнему царю. Рабом стану и еженощь буду лицезреть тебя…

– Не токмо зреть очами – телесами чуять. – Улита жёстко сжала его ладонь. – Все же не изрекай глупостей. Нет нужды горе мыкать невесть где. Потерпеть, поразмыслить надо потонку. Неустройство наше обустроится. Вот закончится немирье у свёкра с его племянником…

– До их смерти не кончится, – предрёк Род.

– Не омрачай сердца, светлее гляди в судьбу, – посоветовала Улита.

Такой совет, достойный княгини, отозвался в мыслях ведальца детским лепетом.

– Твой Андрей ищет убить меня, – вынужденно признался он и рассказал всю историю, приключившуюся под Луцком.

– Ты! – воскликнула княгиня, едва дослушав. – Это ты спас его! Не взыщи! Андрей – смурый бирюк, не ведающий благодарности. Однако убить тебя… Не иначе половецкие шакалы замыслили. Андрей, даже люто ненавидя, не убьёт. Нет и нет, я знаю…

– О, княгиня! – тяжело вздохнул Род. – Однако наша ночь на исходе.

Он кинул взор в побуревшую от рассвета слюду окна.

Колымага сбавляла ход и внезапно замерла. Тут же вне её послышались возня, ругань.

– Я те подменю упряжь, неплод[404]  [404] НЕПЛОД – мужчина, у которого нет детей.


[Закрыть] постылый!

– Пошто лаешься, девья мать?

Нет, Улита не слышала этой отрыжки бытия. Она вся ушла в прощальный поцелуй с другом.

Покинув кареть, Род едва успел принять Катаношу от Якима, и поезд рванулся далее с обновлённой силой.

У первой переспы Киева мнимый охраныш отстал от него, как подранок от стаи.

Гудели колокола. Вновь запрудили улицу только что жавшиеся от княгинина поезда к стенам толпы кыян.

Род, храня одиночество, просочился сквозь толчею на свой Бабин торг к Заяцкому становищу.

– Эй! – окликнули его.

От воротной вереи отделился Первуха и кивком головы велел свернуть за угол.

– Тебя только что спрашивали княжьи обыщики.

– Чьи? – насторожился Род.

– Как их опознать? – развёл руками Первуха. – То ли Гюргиевы, то ли Андреевы.

– Как они досочились меня здесь спрашивать?

Шестопёр объяснил:

– Весьма просто. Ты под Луцком был с Вашковцом. Им ведомо, чей слуга Вашковец. Вот и явились к подворью Святослава Всеволодича. Я принуждён был назвать Заяцкое становище.

– Ты? Принуждён? Ты предал меня! – возмутился Род.

Шестопёр опустил повинную голову.

– Начистоту сказать, предал. Они грозились Мякушу с собой забрать, а меня заковать в железа. Как было молчать?

Род сжал плечо Первухи.

– Не взыщи за погрубину. Не стоит вашего счастья с Мякушей моя забубённая голова. Прощай, друже!

– Ты куда? Куда? – неслось ему вслед.

А он вёл свою Катаношу водком по безумным от Гюргиевых торжеств улицам. Шестопёр не стал его догонять. Предать предал против воли, да по собственному изволу предупредил об опасности. Берегущий Мякушу, однако, как прежде, смелый Первуха!

Куда было деться Роду? В калите, как при высадке у Мостквы-реки, гривна кун. В Новгородском конце становища не по карману. Разве что поприцениваться у Жидовских ворот? Там ночлег дешевле.

На каком-то из восьми торжищ Киева в красных рядах под имполой бесприютному преградила путь знакомая образина.

– Ай да встреча! – произнёс ражий половец по-кыпчакски, – Помнишь пир в Дубно, яшник покойного Тугоркана? Давай поздороваемся по-русски…

Он тянул руку, а на руке блеснул перстень с кровавым камнем. «Яхонт перстня – скляница с ядом», – подсказала память страшное предупреждение Кзы Род перехватил руку с перстнем возле локтя, так что кисть беспомощно повисла, и оттолкнул половца. Тот отлетел к прилавкам, дико крича. И тут бывший яшник заметил, что у прилавков изготовились соплеменники пострадавшего. Степняки подступали, потрясая оружием, как стая хана Кунуя. На сей раз местом схватки была не Дикая Степь. Род в мгновение ока сообразил, что его враги под покровом имполы, и он вне её и что этот край крытой торговой улицы держится на одном столбе, хотя и весьма внушительном. Отпустив Катаношу, Род обнял столб, потянул на себя, и крыша с грохотом рухнула, накрыв нападавших, а он с вывернутым столбом рухнул в противоположную сторону. Презирая ушибы, вскочил н седло.

– Ух-ух-ух-у-ух!

Кобылица вздыбилась и исчезла, раскидав прочь ошарашенных ротозеев.

Вплоть до сумерек то водком, то в седле мыкался одиночка со своей Катаношей в праздной толпе по Киеву. Ночлег-то в конце концов приискал, даже подружку свою игренюю определил в конную избу и снабдил овсом. Самому осталось насытиться. Не хотелось соваться в ближайшую к его становищу Трёшкину корчму, хотя было вовсе не далеко. Очень не хотелось! Весь день после столкновенья под имполой он чуял на себе глаз да глаз. Возможно, это только мерещилось, хотя упорно зрело чувство опасности. И вот у самых дверей под вывеской «Трёшкина криница» знакомый голос позади истиха произнёс:

– Боярин Жилотуг! Князь Андрей Гюргич хочет лицезреть тебя. Пожалуй в мою кареть.

Все воспротивилось внутри Рода этому приглашению. Он все-таки обернулся, Ярун Ничей с видом друга повлёк его от корчмы. Уже сев в утлую колымагу, приглашённый спросил:

– Пошто хочет лицезреть меня Андрей Гюргич?

Ярун мелко захихикал.

– Должно, помозибо скажет за спасенье под Луцком. Он тогда обмишулился.

Ехали долго. Сошли во дворе за высоким тыном у мрачной почернелой избы. Род невольно вспомнил Чернигов, попытку освободить Коснятку.

– Что это за хоромина? – остановился было он.

– Тайная такая хоромина, – потянул его за рукав Ярун. – Андрей Гюргич счёл важным без любопытных с тобой беседовать.

– Однако для чего железа в оконницах? – обратил Род внимание на решётки.

– Чтоб тати не проникали, – быстро объяснил Ярун, вводя гостя в тесную палату.

– Здесь сесть не на что! – догадавшись о западне, вскричал Род.

Ничей словно испарился. Лязгнули замки, загремели засовы, застучали шаги охранышей, зазвенело оружие.

– Достаточно тебе одного стола, – раздался насмешливый голос Яруна с той стороны двери. Затем княжий палач и обыщик изрёк торжественно: – Пойман ты, самозваный боярин, государем Андреем Гюргичем за прежнее воровство твоё! – Воцарилась тишина. Потом прозвучал приказ кметям: – Строго-настрого стеречь! Отвечаете головами! В разговор с подстражником не вступать!

С глухим стуком удалялись тяжкие шаги.

– Стой, Ярун Ничей! – позвал Род.

– Что ещё тебе? – спросил голос издали.

– Ты погибнешь жесточайшей смертью. Новый месяц не созреет, как умрёшь!

– Ври, проклятый волхв! Сам вот-вот сдохнешь! – с чуть заметной дрожью пообещал Ярун.

8

Что прежде всего предпринял Род, оказавшись подстражником? Надорвал изнутри подшитую гачу своих портов, извлёк из неё отцов перстень, осмотрел грани камня с буквицами глаголь и рцы (Гюрята Рогович).

Обречённый задумался, прохаживаясь из угла в угол по тесному узилищу. Смерть не страшила его. Беспокоили пытки как преддверие к ней. Выйдет ли он из них с честью? Вот и сбывается откровенье Сварога: «Умрёшь страшной, позорной смертью!» Вряд ли его четвертуют, колесуют или посадят на кол, даже усекновение главы отвергнут. Дело это для его ненавистника, князя Андрея, можно сказать, домашнее. Ревнивцу нужно убрать соперника. Захлопнувши мышеловку, он уж его не выпустит. Что в мышеловке способнее всего применить? Отраву! А могут и удушить. Это тоже вид тайной смерти узника. Для казни, как и для пытки, им необходимо войти, дотронуться до него, взять. Вот он и осмотрел камень отцова перстня, выбирая грань поострее. Когда-то в детстве, в отрочестве ночь порой заставала их с названым отцом в лесной дебри. Они устраивались на лапнике, разводили костёр. Род ясно помнил, как Букал чертил вокруг становища круг и творил заклинания от хищных зверей. Волхв это действо называл «сделать гуся». Подросши, Род сам, охраняясь на ночь в лесу, «делал гуся».

Теперь он мысленно ограничил пространство в полутора шагах от двери, опустился на грязный пол, стал медленно, якобы с величайшим трудом, проводить по затёртым доскам тонкую, девственной белизны борозду. Губы его зашевелились тихо, шёпот от слова к слову становился яснее, могущественнее:

– Делаю гуся в одну черту. Чайка – гусь, и ворона – гусь. С меня беда как с гуся вода. Пей, гусь, воду не с боярского роду! С гуся вода, а с меня, молодца, небылые слова. Возьми, водяной, гуся без головы, возьми, домовой, гусиную голову! Стань, княжья гусятня[405]  [405] ГУСЯТНЯ – княжеский или боярский караул.


[Закрыть], как таракан перед гусем!.. Кладу рисунок – черта в черту. Камень алмаз не приемлет черты. Кладу заклятие на три головы. Изрекаю запретное слово. Кому запретный плод сладок, кому лихва заповедана, заповеданного не тронь! Чур, заповедано! За паханую черту смерть коровья не ходит. Очерчено набело! Подымаю чертало. Не ступай за чур![406]  [406] ЧУР – здесь: черта заповедная.


[Закрыть] Не лезь через чур! По чур – наше! Чур, меня! Чур, меня от них! Чураюсь от вражьей силы! Кладу грановитый знак. Распадайся, дуб, на четыре грана. С камня на вяз, а на вязу граница-крест. Алмаз алмазом гранится, вор вором губится. Связываю своё слово чуром. Черчу круг и чураюсь: чур-чура! Чур-чура!

Род упрятал прежним образом перстень, отёр пот со лба. Лишённый возможности вымыть руки, уронил голову на согнутые локти, на какое-то время забылся, одолеваемый слабостью.

Ночь скороталась в сидячей дрёме. Не захотелось укладываться на грязном полу.

Весь следующий день ему не приносили ни питья, ни еды. Поутру стражник, кряжистый бородач из суздальцев, отворил чуть-чуть дверь, но не для кормёжки.

– Выставляй поганую куфу, – потребовал он ночную посудину, которая для подстражника была и дневной.

Повечер явился Ярун Ничей. С ним седенький писальник и волоокий палач. Род догадался о его ремесле по кожаной калите, в коей позванивало железо.

– Толковать сперва будем кое о чём, – сообщил Ярун, делая вперёд шаг, другой… и вдруг падая на руки своих спутников.

– Что с тобою, отец родной? – угодливо пропищал писальник.

– Ничего. Я, должно быть, устал, – встряхнулся главный обыщик.

С писальником повторилось то же, что и с Яруном.

Палач твёрдо шагнул вперёд и с тяжёлым стуком сел на пол.

В приотворенную дверь заглянули стражники.

– Взять его! Вывести отсель! – приказал Ничей.

Бросившихся выполнять приказанье охранышей постигла та же неприятная участь: будто расшибли лбы о незримую, непробойную стену.

– У, окаянный волхв! Сними чары! – завопил Ярун.

Род ни звука не проронил, опершись о противоположную стену, скрестив руки на груди.

Ярун издали осенил его двуперстием и вновь двинулся вперёд. Однако с прежним неуспехом.

– Не богохульствуй, творя крестное знамение окровавленными руками, – произнёс воспитанник волхва Букала.

Чем после этого ни грозил ему Ничей, он не удостоил его ответа. Палач с писальником перепуганно жались к выходу. Мрачные лики стражников чуть виднелись в тени проёма. Наконец все ушли, и дверной засов грохнул. Род подступил к двери и прислушался.

– Зачурался, проклятый волхв! – скрежетал голос Ничьёго. – Через окошко его извлечь? Так ведь раскупоришь окно, сиганёт, не уловишь. Испрошу-ка соизволения выкурить его дымом. Средство – нет ничего вернее!

Ночь прошла без событий. На следующий день вместо дыма Рода попотчевали кружкой тёплой воды и миской жидкого сочива. «Предпочли пыткам скорую смерть через отравление», – заподозрил он. Приложил ко рту пальцы и долго грел их жарким дыханием. Затем опустил два перста левой руки в кружку, а правой – в миску.

– Пытаю посудину: что таишь? – глухо начал заговор ведалец, устремив взор горе, – Мой палец – язык, на нём пот – слюна. Дай знак, пища, сухая и влажная: принимала ли жало ядовитой змеи? У ядовитых змей голова треугольником. У ядовитых змей скулы широкие. У ядовитых змей шея то-о-онкая. У ядовитых змей на голове чешуя… Горький перец отравит курицу. Жареная губка отравит крысу. Егорово копьё окормит хомяка, чилибуха – волка, кокульванец – рыбу, ржаное зерно – корову. Скот не ест ядовитых трав. Ёж не боится яду. Мои пальцы – ежовые иглы. Горькая жизнь отравляет радости. Моя жизнь сладка! Упрёки отравят милостыню. Моя гортань безупречна. Спаси, безар-камень, от окорма. Ядия злая, выйди наружу!

Вода и сочиво посинели. Род вскинул руки от еды и питья и тщательно отёр пальцы карманным платчиком[407]  [407] ПЛАТЧИК – носовой платок.


[Закрыть], платчик же выбросил в поганую куфу.

Больше его никто не тревожил. Не приносили ни еды, ни питья. Поганую куфу не опоражнивали. Он пробуравил пузырь в окне и сквозь железное решето вглядывался во двор. Кроме серого чернобыла и высоченного тына с острыми палями, ничего не видел. Жажда сушила глотку, язык и рот, лишённый слюны. Голод высасывал желудочный сок. В дверь бесполезно было стучать: за ней – ни слуху ни духу. Род насчитал шесть дней по смене света и тьмы за окном, после сбился со счёту. о нём забыли?

Он лежал калачиком на столе, не в силах ходить и сидеть от слабости, когда за дверью родились голоса, сопровождаемые множеством шагов. Пусть выкурят дымом, он прижмётся устами к разорванному пузырю окна и накрепко смежит веки.

Грохнул засов, распахнулась дверь.

– Коли ты не тать, выходи!

Род сел на столе и увидел перед собой Чекмана.

– Нет, я не тать, – откликнулся он, ощущая себя во сне.

Чекман бросился к нему и с той же силой отпрянул назад.

– Что такое?

Род, убедившись в яви происходящего, сполз со стола, преступил черту и бессильно обвис на груди Чекмана.

– Э, да ты высушен, как пустой колосок! – подхватил его берендейский княжич и без чьей-либо помощи, как младенца, вынес во двор, усадил впереди себя на коня, пустив его лёгкой рысью, чтоб поберечь своего спасенника.

– Что это тут за княжна Текуса в тебя влюбилась? – негодовал Чекман. – Плетью не бить, так голодом уморить велела!

Род наглотался свежего воздуха, ему стало нехорошо.

– Почему я не смог подойти к тебе? Что за нечистая сила окружила тебя? – допытывался Чекман.

– Это я… ограждал себя… от нечистой силы, – задыхался выпущенный заточник. – Я… делал… гуся…

– Какого гуся? – всполошился княжич, – Ты что, бредишь, дорогой? Очнись, друг!

Друг уж не отвечал. И белокурое чело его репкой моталось со стороны в сторону.

– На Пасынчу беседу! Домой! – приказал берендей своей дикой коннице.

9

Род поправлялся в той же одрине Кондувдеева дома, где ночевал в день убийства схимника, бывшего великого князя Игоря Ольговича. Все здесь было, как прежде, – и широкие ложа в парчовых подзорах, и узорчатые ковры на стенах, и роскошные шкуры пардусов на полу, чтоб нога утопала. Вот разве печь без замысловатых изразцов, только побеленная. По сводчатым окнам, выходившим на север, Род понял, что время послеполуденное: цветная слюда не столь щедро стала пропускать свет. Вошёл Асуп и зажёг золотые светильники по углам.

– Здоров ли наш гость, свет хозяйских очей? – спросил он.

– Помозибо, Асуп, – благодарно откликнулся Род. – Вижу, ты все добро вернул, всех хватал[408]  [408] ХВАТАЛО – вор, тот, кто хватает.


[Закрыть] отыскал?

– Почти всё, почти всех, – озабоченно пробормотал верный страж, – Не зря русские про себя говорят: братки хватки, сестрицы подлизушки!

– Что ты, Асуп! – отмахнулся Род. – Только ли русским любится скорохватом жить?

– У наших той хватки нет, вот и живут в нехватках, – возразил упрямый торчин.

– Не будь логозой[409]  [409] ЛОГОЗА – вздорный, спорщик.


[Закрыть], Асуп, – погрозил пальцем Род. – Лучше открой, как добро вернул.

– Ха! – усмехнулся ловчивый[410]  [410] ЛОВЧИВЫЙ – мастер ловить.


[Закрыть] страж. – Опять же не зря ваши говорят: на тате шапка горит, а тать и хвать за неё! – Зажёгши крайний светильник, он прибавил уж не заядло, а озабоченно: – Чекман вернулся с ристалищ, да не один, с высочайшим гостем. Кухари мясо режут на кавардак. Пальцы оближешь!

Оберегатель дома вышел с подобающим поклоном. Род по-богатырски потянулся, расправил члены и впервые после недавней пытки голодом ощутил себя здоровым. От Чекмана он уже знал, что у Изяслава с Гюргием мир до рати был недолог. Андрей с дядей Вячеславом и воистым галицким Владимиркой спроворили тот мир хоть скоро, да не прочно. Гюргию остался Киев. Изяславу и его боярам обещалась выдача всего захваченного при последних битвах. Но едва поверженный великий князь прислал своих людей за отнятым, как Гюргий тут же сотворил из пальцев кукиш. Ну и что ж, что опознали все своё? Вот вам Бог, а вот порог. В придачу лёгкая дорога! Напрасно Изяслав посылывал к дядьям: мол, целовали крест, исполните! Напрасно старый Вячеслав увещевал брата. Гюргий с жадностью вцепился в хватовщину[411]  [411] ХВАТОВЩИНА – награбленное.


[Закрыть]: шиш! И вот твердыня Пересопница взята с налёту. Глеб Гюргич изгнан из неё позорно. Изяслав с дружиною – у черных клобуков в Поросье. Эти верные союзники спешат седлать коней – на Киев! Гюргий зайцем удирает в свой Остерский Городец, не обнажив меча. Андрей – за ним, скрипя зубами. А брат и дядя, то есть Вячеслав, по-стариковски остаётся в Киеве, бросается в объятья победителя. Для Рода же но всей этой истории одно было печальнее всего: Улита вновь в Остерском Городце, теперь с ней повидаешься неведомо когда. Вот и мешает выздороветь чёрная кручина. Хоть отъелся, вошёл в тело, а душа не движется к поправке. Сегодня на победные ристания, устроенные вспоможенниками Изяслава ляхами, уграми, чехами, Род не поехал, невзирая на настойчивость Чекмана. Должно быть, знатный праздник развернулся на Подоле на игрищном лугу!

Вошёл Чекман, присел на ложе к Роду:

– Лучше ли тебе, милый?

– Я уже здоров.

– А ежели здоров, так расскажи вкратце хоть теперь: ну как ты делал гуся? – с незабываемой упорной просьбой в сотый раз пристал к другу Чекман.

– Говорено же было: не поймёшь ты этого, – возразил ведалец.

– Ха! Не пойму! Какие тайны! – не скрыл обиды княжич.

Род положил ладонь на его руку:

– Послушай! Поводырь однажды похвалился, что вдоволь выпил молока. «Какое же оно?» – спросил слепой. «А сладкое да белое», – ответил поводырь. «А что такое "белое"?» – не понимал слепой. «Ну белое, как гусь», – придумал объясненье поводырь. «А что такое "гусь"?» – пристал слепой. Поводырь согнул руку костылём: «Он вот такой». Слепой ощупал его руку и сразу понял, что есть молоко.

– Ха! Значит, я слепой, ты поводырь? – ещё обиженнее произнёс Чекман.

Род предпочёл свернуть речь на иное:

– Расскажи лучше, как прошли ристания.

Угры завиднейшие конники! Всех наших пре изошли своим искусством, – сразу же увлёкся берендейский княжич. – А ты затмил бы их на Катаноше. Помнишь хурултай? – И с гордостью прибавил: – Катаноша-то опять у нас!

– Да что ты! – вскочил с одра обрадованный Род.

– Хозяин становища продал её новгородскому купцу, – стал объяснять Чекман. – Наш имчивый[412]  [412] ИМЧИВЫЙ – мастер находить, отнимать.


[Закрыть] Асуп нашёл того купца, предложил нож или деньги. Ну, ясно, новгородец выбрал выкуп, не нож в спину.

Род обнял друга:

– Вот утешил!

– А как же насчёт гуся, поводырь? – сузил глаза Чекман.

Род, не вступая в препирательства, спросил:

– Здоров ли нынче твой батюшка, князь Кондувдей?

– Родитель на полсотни лет старей меня, – вздохнул Чекман. – Но в дряхлом теле дух молодой. Превозмогает старческие хвори. А что ты вдруг спросил?

– Да ночью слышал стоны невнятно где. Хоромы велики, – стал одеваться Род.

Чекман насупился.

– Не в хоромах был тот стон, а на дворе, в амбаре. Изрыгал его подважник суздальский, должно быть, крупный хищник. Не успел удрать вслед Гюргию – уж больно тяжкие возы награбил. Да Асуп с него не спустил глаз. Не раз исподтишка следил, как он здесь, в хоромах, хитничал. И переняли его наши нукеры у первой же переспы. Запирается, своего имени бесчестного назвать не хочет. И прозвище скрывает: ничей, и все тут!

– Ничей? – воскликнул Род. – Каков собой?

Чекман искал, как объяснить.

– Кутырь. И борода большая с серебром.

Род бросил одеваться, стоял в нижней рубахе с полукафтаньем на руке.

– Так он Ничей и есть. Ближний боярин Гюргиев, затем Андреев. Мой тюремщик, мой голодомор Ярун Ничей!

– Ах, во-он какая птица! – вскочил с одра Чек ман. – Мы все своё добро в возах его сыскали, кроме изразцов. Где изразцы? Молчит! Подвесили его над чаном с кипятком, пришпарили подошвы – ни полслова! Одни стоны. Крепкий кутырь попался!

– Мне его стон мерещится по сие время, – содрогнулся Род.

– Ай, почему мерещится? – стал возражать Чек ман. – Он не мерещится…

И в этот миг протяжный крик, вдруг разом оборвавшийся, казалось, колыхнул хоромы.

– Что это? – в лад крику вскрикнул Род.

– Опять Ничей не признается! – покачал чёрной головой Чекман.

– Пошли людей, вели немедля перестать его пытать, – взмолился Род. – Какие изразцы? Враг с ни ми! Ну разве ты, мой друг, тот страшный человек, что может так увечить Божьих тварей?

Чекман смотрел во все глаза.

– Вай, успокойся, Рода! Эта Божья тварь награбленное норовит нести с собой в могилу. Ты знаешь, о каких изразцах речь? Он их снял вот с этой печи. На них были диковинные звери.

– Зодии, – подсказал Род. – Знаки созвездий в небе.

– Те изразцы попали в Киев из Царьграда. Мой батюшка их покупал у гречников, – горячо объяснял княжич.

– Не продолжай! – Род оградился вскинутыми дланями, – Какие вещи мёртвые достойны живых мук?

– Нет, не понимаешь, – Чекман махнул рукой.

Дверь отворилась, вошёл Асуп:

– Он умер, господин. Я говорил, что он весьма тяжёл. И верно говорил. Оборвалась верёвка. Он упал в чан. Сварился.

Язык, которым извещал Асуп, был близок торкскому. Род понял.

– Пойдём. Попробуем спасти, – шагнул к двери Чекман.

Асуп остановил его:

– Не надо, господин. Сваренный никогда не станет свежим. Красный рак, и только.

– Я эту смерть предрёк ему месяц назад. – Род отошёл к окну. – Кто выдумал такую пытку?

Чекман опустил голову. Понятно стало кто. Едва заметным мановением руки он отослал Асупа из одрины.

– Тебе жаль суздальца, а, Рода?

– Мне тошно, а не жаль, – сжал в пальцах подбородок Род, – И… и ещё мне страшно за тебя. Убийца вызывает смерть на свою голову.

Чекман, как пардус в клетке, заметался по одрине.

– Я не убийца. Нет! Откуда было знать, что вервие непрочное?

Род промолчал. Взъерошив смоляную дебрь волос, враз побледневший берендейский княжич подошёл к нему лицо в лицо.

– Ну отчего ты не поймёшь меня?

В одрине задержалась тишина.

– Скажи-ка, что за высочайший гость пожаловал с тобой сегодня? – спросил Род. – Неужто он выше тебя? Меня ты перерос на добрые пол головы.

– Высокий гость! – вздохнул Чекман, – Со мной в попутье оказался сам великий князь Киевский Изяслав Мстиславич с ближними боярами. Он часто совет держит с князем Кондувдеем, испытанным своим союзником. Чуть знак подаст, и батюшка мой тут же исполчает всех черных клобуков. Нынче отцу неможется, так государь не стал его тащить на Ярославов двор, а сам явился. Вот пособоруют, пройдут в столовую палату, пришлют за мной, и я тебя с великим князем познакомлю.

Вошёл Тошман, княжеский стольник, объявил княжичу и гостю, что их ждут.

Род к тому времени вполне опрянулся и, влепоту одетый, последовал по длинным переходам за Чекманом.

Столовая палата была полна. Светильники на стенах, на столе щедро заливали её яичным светом. Во главе стола сидел хозяин, сивоусый Кондувдей, а I ним обочь великий князь, точь-в-точь такой, как к описании Олдана-вестоноши и в памяти самого Рода, видевшего Изяслава с посольского забора в Чернигове: ростом мал, лицом хорош, волосы кудрявые, борода круглая.

– Нет, не вылгал ты, Чекман! – сразу оглушил вошедших громкий звучный голос Изяслава. – Ишь какой молодчик твой спаситель! Мне братец Владимир сказывал о нём, хотя мельком видал, а вот запомнил.

Род по достою произнёс приветствия и занял место на другом конце стола рядом с Чекманом. Он удивился вниманию к своей персоне сводного брата Изяславова Владимира. Можно сказать, виделись чуть-чуть, проехали одним отрядом от веча к монастырю, пытаясь спасти Игоря Ольговича, а все-таки запомнил Чекманова приятеля Владимир, даже государю-брату рассказал о нём.

– Наслышаны тут о тебе, – шепнул Чекман, – Моё давешнее избавление под Новгородом-Северским обсуждалось горячо.

За едой он истиха знакомил гостя с ближним окружением Изяслава. Назвал бояр Глеба Ракошича, Кузьму Сновидича, Нажира Переяславича, Степана Милятича, выходца из Польши Владислава Вратиславовича Ляха. Указал на воеводу Шварна, знатного искусника в военном деле. Да и на вид он был не чета новгород-северскому Внезду, любимчику Ольговичеву. Рядом с ним сидел Вашко, посадник из Торческа. Ещё ниже занимали места старшие дружинники: Димитрий Храбрый, Алексей Дворский, Сбыслав Жирославич, Иванко Творимирич…

Вдруг в палате прозвучал великокняжеский вопрос:

– Открой мне, Родислав Гюрятич, ждёт ли победа в предстоящей битве?

Род поперхнулся. Речи смолкли.

Чужак за пиршественным столом смотрел на Изяслава удивлённо:

– Как меня знаешь? Почему такое спрашиваешь?

Маленький коренастый Изяслав резво встал, подошёл к Роду, возложил руку на плечо.

– Ведалец, а вопрошаешь о простом. Вестимо, кто как не хозяин объявил мне имя гостя. А я уж догадался, кто сей гость. Ещё бы! Сижу под Луцком с Долгоруким стрыем на ковре. Рядом Ростислав Гюргич, сынок его, изгнанный мной из Киева за тайное лазутничество. Все уже улажено. Крест поцелован. Пьём! И старший Гюргич, забыв обиду, войдя во чмур, поведывает, как, убегая от меня, попал в болото ненароком, как лесной отшельник, ведалец, извлёк его оттуда, предсказал долгую жизнь.

– Я в тот раз вылгал, – признался Род. – Святая ложь.

– Сейчас не лги, – тихонько сжал его плечо великий князь. – Я смерти не боюсь.

– Создай мне тишину, – попросил Род.

По знаку Изяслава все застыли, прикусили языки. Лица выражали и откровенное неверие, и любопытство, и насмешку. Род будто призадумался, прикрыл глаза рукой. Потрескивали свечи. Тянулось ожидание хозяина, и государя, и гостей. Прерывисто и возбуждённо дышал Чекман.

Река, – глухо проронил ведалец. – Да, это река… Их стяги видно с того берега. Нет, плохо видно. Мешает вода с неба. Свинцовая стена воды!.. Нет, то не стяги Гюргия. Нет, не Давыдовичей, не Ольговичей. Не знаю чьи… В твоих рядах сполох и ужас… Твои полки бегут… Тебе не удержать… Чекман, куда бежишь?

– Я не бегу, сижу, – как мышка, пропищал Чекман.

Никто не рассмеялся. Изяслав молчал.

– Ты поздорову возвратишься в Киев. Но под щитом. – Род отнял руки от лица.

Изяслав сумрачно глядел из-под густых бровей.

– Опять ты вылгал, самозваный волхв?

Род помотал усталой головой:

– Я передал, что видел. Волхвом не я себя, а ты меня назвал, не так ли?

Великий князь был мрачен. Подал голос Кондувдей:

– Однако же мой гость откуда-то узнал, что мы приговорили ударить не на Гюргия с Давыдовичами и Ольговичем, а на Владимирку, идущего из Галича в пособ своему другу-суздальцу. Не Гюргиевы стяги мой гость увидел за рекой. Какой на этих стягах знак? – спросил он Рода.

– Трезубец, – ответил ведалец. – Я таких стягов не видывал допрежь.

Опять молчание…

– Пора бы завершать почестной пир, – поднялся воевода Шварн, поскольку господин его уже покинул стол. – Вольно же государю скомороха слушать с глумливыми пророчествами!

Что ж, благодарствуем хозяину, – с лёгким поклоном обратился к Кондувдею Изяслав. – А ты, – метнул он взор вполоборота к Роду, – ты пойдёшь с нами к Звенигороду на берега Стугны, которую узрел. Сам убедишься в лживости своих пророчеств. А убедясь, по совести за них ответишь.

– За правду лобным местом мне грозишь? – пожал плечами Род, невольно вспомнив, что умрёт позорной смертью.

– За правду никого не накажу, – веско ответил Изяслав. – А насчёт места лобного… – Уж тут он применил свою любимую пословицу, слышанную ведальцем ещё в Чернигове: – Не место идёт к голове, а голова к месту!