Текст книги "Кровь боярина Кучки"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 42 страниц)

5

Стоя на забороле над Золотыми воротами, Род наблюдал речное сражение на Днепре. Сверху точь-в-точь детская забава: одни скорлупки прыткими насекомыми стремились во что бы то ни стало преодолеть извилистую голубую полосу, другие не позволяли им сделать этого. Ранящих душу звуков почти не доносилось снизу, и Род отчётливо слышал разговор князя с боярами. Сам он стоял особно, чтоб не возбуждать зависти у придворных. Слишком уж откровенно выказывал ему расположение Изяслав. Казалось, он больше всех киевских знакомцев радовался возвращению ведальца в столицу. Ещё бы! Сбылось предсказание Рода, что последний измёт Мстиславича будет недолог. И вот Киев вновь в его руках. Теперь же странный суздальский пришлец, то ли христианин, то ли волхв, предрёк окончательную победу над Гюргием. Чем отблагодарить за такой посул? Узнав окольным путём, чего доброго, от Берладника, о сердечных страданиях Рода, Изяслав Мстиславич тайно пообещал не только вернуть силком похищенную любаву, но и укрыть обоих, да не где-нибудь в бродницкой слободе или глухоманной Вятской республике, а при дворе шурина своего, венгерского короля Гейзы.

Род же, ни на что не надеясь, отвечал взаимной приязнью, не сулил лишнего, хотя и умалчивал, что жить победителю в этом мире остаётся всего три лета.

– Все же горазд я на выдумки! – выхвалялся великий князь перед ближним боярством, указывая, как его ладьи не дают Гюргию переправиться на киевский берег.

Род прежде видел эти ладьи. Созданные о двух рулях, они без разворота могли идти вверх и вниз. Были видны лишь весла, гребцы скрывались под защитой высокой палубы, с коей поражали врага латники и стрелки.

– Не выдюжил мой долгорукий стрый! – плескал в ладоши соперник Гюргия. – Отступает вниз!

– Сейчас направит свои суда в Долобское озеро, – рассудил Глеб Ракошич. – Оттуда волоком до реки Золотчи – и снова в Днепр. Успеем перехватить?

– Вели от меня Изяславу Черниговскому и Шварну поторопиться к Витичёвскому броду, – обратился великий князь к Вашко, торческому посаднику.

Тот кубарем бросился с гулкой лестницы к боевым полкам у Золотых врат.

Дальнейшего сражения видно не было. Великокняжеская гордость – хитро изобретённые ладьи двинулись вниз за Гюргием, пытаясь его настичь. Береговая киевская сторожа устремилась за ними сушей.

– Поезжай, Глеб Ракошич, в помогу Шварну, повелел Изяслав ближнему боярину, – Будь в сражении вместо меня.

Дряхлеющий Вячеслав, дюжину лет назад свергнутый с киевского стола Всеволодом Ольговичем, а затем племянником Изяславом, а при кратких захватах столицы и своим младшим братом Гюргием, этот незадавшийся властелин земли Русской, ныне пребывал в тесном союзе с племянником, назвавшим его отцом и якобы управлявшим из-под его руки. Сейчас, созерцая опустевшее поле боя, он вдруг оказал верное старческое чутье. Попытавшись изобразить молодечество, названый отец обратился к названому сыну с неожиданным пылом:

– И мне пришло время сесть на коня. Не удержит Шварн Гюргия. Ух, бедный Киев! Что узрят твои стены!

Изяслав помрачнел. Окружение его поредело. Гробовое молчание хранили бояре Нажир Переславич, Степан Мелетич. Чужую молитву бубнил на чужом языке Владислав Вратиславич Лях. Ясный день месяца липеца – крыши лета – готов был разразиться грозой.

Застонали ступени под ударами тяжких шагов. На забороло взбежал воевода Шварн.

– Государь, беда! Слуги дьявола, половцы, возле трубежского устья внезапно бросились в Днепр на отчаянных конях, вооружённые с головы до ног. Наша береговая стража не выдержала. Тщетно я возвращал бегущих. Тебя, великого князя, не было, Ракошич за тебя ратовал, а боярина разве слушают?

– Гюргий перешёл Днепр? – перебил Изяслав.

– Он вблизи Киева, – простонал воевода, торопясь уйти с заборола.

– Ты был прав, отец, – обернулся великий князь к старику Вячеславу.

Все стали спускаться со стены, как из рая в ад. Изяслав уходил последним, удержав Рода:

– Останься здесь. Твоя жизнь ценнее победы. Со стены, как с высокой крутизны, можно было наблюдать волны людского моря, бьющиеся о берег. Киевляне плотным кольцом окружали свой город. Род знал, что Изяслав Черниговский с воеводой Берладником расположились между Золотыми и Жидовскими вратами. А вон и Кондувдей с Чекманом сплачивают в птичьи косяки своих черных клобуков, этих жадных гарпий. Жалобы на их хищничество только что доносились к великому князю на стену. Теперь эти торко-берендейские косяки потянулись к Ольговой могиле что между оврагами. Видимо, Изяслав послал их подальше от монастырских погребов и купеческих житниц.

Дымчатый окоём, граница сине-зелёной дали, вдруг почернел. Это вывернулись из-за бугра первые ряды Гюргиевых сил. Вот чёрная масса хлынула, будто покрыла равнину внезапной погарью. Бурные волны у стен притихли. Толпы пехоты, ватаги конницы сжались в боевые порядки. Из-за Лыбеди полетели стрелы, будто чёрный снег под порывом ветра разразился чёрной метелью. Тонкие смертоносные хлопья падали, не достигая киевлян. Расстояние меж воюющими было больше дострела. Однако и киевские стрельцы выдвинулись. Прикрывшись сплочёнными щитоносцами, они стали отвечать. Лыбедь, исчерченная стрелами, теряла голубизну. Серебряный позвоночник реки потускнел.

Вдруг Род увидел нескольких всадников, пересекающих мелководье. Прикрывшись щитами, они как заговорённые устремились вперёд. Преодолев реку, смельчаки, словно когти ястреба, вонзились в стреляющих киевлян. Кто они? Рядом с их вожаком княжеский стяг, поднятый рукою оружничего. Не сразу-то разберёшь, да зоркие глаза углядели: стяг был Андреев! Молодой владимирский властелин, похититель Улиты, свирепствовал, аки пардус. Разметав щитоносцев, он обрушил меч на стрельцов. Безумна была затея. Безнадёжна не менее, чем под Луцком. Друзья– то оставались за Лыбедью, а враги уже расставляли раковые клешни, чтобы намертво ухватить добычу. Стяг внезапно упал. Отдал жизнь за князя верный оружничий. Некому подхватить древко. Рядом ещё упал явный половчин – шапка с меховою опушкой в разгаре лета!

Род неволею вспомнил Луцк – узкие ненавидящие глаза не Андрея, а Китана, как его назвала мать, Аепина дочка. Спасённый хоронил с почестями коня, а не кузнеца Нечая, отдавшего за него жизнь. Избавителя же не удостоил взглядом. Род едва не погиб в тот раз от руки наймита-половчина. Кто нанимал убийц – Гюргий или Андрей? Стоило сравнить ненависть в глазах того и другого, чтобы указать на Андрея. При мысли о ненависти сердце подсказало рассудку шестой Букалов наказ: «Ненавидящего спаси!» О, жрец Сварога! Что за странные, не идущие друг другу два слова начертал ты, уходя в вечность? Однако же Род, не мешкая, сошёл со стены, отвязал Катаношу, прицельной стрелою вылетел из Золотых врат.

Словно в третьем глазу запечатлелся удивлённый лик Изяслава. Останавливали крики: «Куда?.. Куда?»

Сорвиголовы устремились за ним, да разве Катаношу догонишь? Вот посыпались шахматными фигурами оглушённые Родовой булавой стрельцы. Вот Андреи, как комар, отзванивается мечом под мечами окруживших его киевских всадников. Тоже Аника-воин! Булава Рода обрушилась сзади на кольчужные спины, шлемы… Вот они с Андреем – глаза в глаза. Князь и пылу схватки рубанул… мимо! Потом узнал и все-таки вновь занёс меч. Тот пришёлся на булаву, вылетел из рук. Род вырвал у Андрея поводья, поворотил коня:

– Скачи точно передо мной, стрела тебя не коснётся.

Клешни рака, то бишь вражьи ряды, готовы были перед ними сомкнуться. Андрей же медлил. Оборотись к своему избавителю, прокричал:

– Неистребимый колдун!

Род понужнул его жеребца булавой по крупу, и оба всадника вырвались из кольца. Оставалось лишь прикрывать князя собственным заговорённым телом.

Едва перебрели Лыбедь, Род поравнялся с князем на безопасном месте.

– Что за юный половчин, княже, лежал близ тебя с разрубленной головой?

– Севенч, сын хана Боняка, – с досадою пробурчал Андрей, – Дурьём за мной увязался.

При этих словах Род вспомнил, что ханич Севенч, по свидетельству Кзы, мечтал порубить мечом Золотые ворота.

Андрей, опомнясь, с кем говорит, ожёг взглядом своего избавителя.

– Лечец Агапит? – процедил он сквозь зубы. – Излечиваешь от ненависти?

Род понял, что от Вевеи-лазутницы последняя встреча двух разлучённых Улитину мужу ведома.

6

– Яшника привёл? – спросил Гюргий.

– Не яшника, перебежчика, – усмехнулся Андрей.

Окружение суздальского властителя притихло, наблюдая происходящее. Страшна была усмешка Андрея, да и вопрос его отца не сулил опальному ничего доброго. Ближний боярин Короб Якун истиха перемолвился с воеводой Громилой. Тот обратился к Гюргию:

– Дозволь, государь, взять этого смельчака оружничим. Мой невдавне погиб.

– Истинно смельчаком нечистому надо быть, чтоб от Сатаны к Богу прыгнуть, – пробормотал Гюргий. – Бери, на свой страх и риск. – И отвернулся от воеводы.

Громила тут же отослал нового оружничего в обоз подкрепиться чем Бог пошлёт, попригожу вооружиться и окольчужиться.

Приметив телегу, груженную пустыми куфами, Род догадался, что она из обоза, и направил Катаношу за ней. Маленький возатай обернулся, широко раскрыл очи, тряхнул реденькой бородой, будто глазам не веря, и вдруг выпалил:

– Каково здравствуешь, Родислав Гюрятич?

Всадник даже остановил игренюю кобылицу. Лик возатая вовсе чужд, а голос до чего же знаком!

– Как ты знаешь меня?

– Помнишь Петрока Малого – будь он трижды проклят! Овдотьицу – царство ей небесное! Лилянку с Вевейкой?..

– Томилка! – соскочил с коня Род и бросился обнимать возатая.

– А как хоромы Степана Иваныча на наших глазах сгорели! – заплакал в его объятьях кощей боярина Кучки.

Изменился он очень, зарос, изморщинился. Не голос, так не узнать бы. Они сели на телеге рядком. Катаноша, привязанная к задку, ухитрялась на ходу совать морду в пустую куфу.

– Кашу доставлял ратникам, – объяснил Томилка. – Пусть коняшка подлизывает.

Они ехали, вспоминая события четырёхлетней давности, теперь казавшиеся такими дальними. Вдруг вой тьмы тысяч голосов потряс воздух. Два звука смешались в нем – славянский рокочущий и половецкий гортанный. Томилка натянул вожжи, вспрыгнул на передок телеги, левой рукой поддерживал равновесие, правую прилепил козырьком к глазам.

– Пошли-и-и! С уро-о-о-оем! – доложил он. – Наши пошли на Киев!

Дружный удалой вой вскоре распался на несхожие крики: в одних – ярость, в других – боль, страдание, в третьих – ужас. Это началась битва промеж славян за свою столицу.

– Ужли вся земля наша объюродела? – возмутился Род.

– Ух, и сеча идёт за Лыбедью! – перебирал ногами Томилка. – Под стенами уже наши бьются, под стенами!

– Кто наши? – вопросил Род.

Кощей не ответил. Вместо ответа крикнул:

– Увечных везут!

И заварился ад. Людей везли с отрубленными конечностями, с проколотыми стёгнами, плечами, боками, с переломанными суставами. Добравшись до обоза, Род видел, как из телег выбрасывали оружие, съестные припасы, ратное снаряжение, освобождая ложа для страждущих. Скинув верхнюю одежду, засучив рукава, он вправлял суставы, заговаривал кровь, утишал боль наложением рук на потное чело ратника.

– Э, ты не воист, а лечист! – прогремел над ним властный голос. – Всуе взял я тебя оружничим.

Род обернулся. Сам воевода Громила возвышался на красно-пегом жеребце. Только красные подпалины – не природные конские метины, а пятна крови.

– Что с твоею рукой? – подскочил к нему Род.

Из левого рукава капало на выставленный сапог.

– От Шварна подарочек! – усмехнулся Громила.

Освободив воеводскую руку от наручей, ведалец в однодёржку оторвал рукав так, что Громила даже возмутился порчей своей одежды. Когда новоиспечённый оружничий пошептал над кровоточащей раной и от неё осталась царапина, воевода просиял:

– Я в тебе не ошибся.

Вместе с лечцом-оружничим он бросился назад к Лыбеди. Поздно! Пешее воинство вперемешку со всадниками бежало от киевских стен, как от огнедышащей горы. Тщетно Громила надрывал голос, пресекая путь беглецам. Его остановил Короб Якун, весь изодранный, перемазанный кровью.

– Государь велел отходить не мешкая. По пути объясню…

С полпоприща проскакав, убедившись, что нет погони, всадники придержали коней, пешие стали восстанавливать строй.

– Все бы удачно, – объяснял Короб Якун, – кабы Мстиславичи особо обученными отрядами не ударили внезапь и не вмяли нас в Лыбедь. Первыми половцы дали плеча. Мы – за ними. Трупами загатили реку. Полонённых не счесть.

– Государь сказывал, Владимирко Галицкий сызнова идёт нам в пособ, – обнадёжил Громила.

– Улита едет, когда-то будет, – пробормотал Короб. И, невольно назвав Кучковну, оборотился к Роду, подмигнув: – Наш спасёныш! Держись подалее от Андрея с Гюргием. Не жалуют тебя государи.

Вся суздальская рать отступила к реке Стугне. Заночевали в открытом поле. Ни единого обитаемого местечка окрест. Сплошь погарь! С утра голодный, за день обессилевший, Род радовался еде и бараньей шкуре, предложенной ему в шатре Короба Якуна. Воевода с боярином отлучились к Гюргиеву шатру…

Якун разбудил гостя на рассвете. Принесли ржаной каравай, сушёное мясо, жбан кислого молока.

– Поспешай к воеводе, оружничий, – велел Короб. – Я прибуду следом.

Вскоре у Гюргиева шатра собралась старшая дружина, бояре. Ждали выхода князя. Знали уже, что великокняжеская рать киевлян тоже остановилась невдалеке. Близился час решающей битвы. Её могло предотвратить киевское посольство. Оно вот-вот должно было подойти.

Род держал копье и щит рядом с воеводой. Он видел Святослава Ольговича Новгород-Северского, обочь с ним – Владимира Давыдовича Черниговского. Князья, занятые беседой, не замечали его в толпе.

Вот приблизилась группа всадников, окружавшая колымагу, запряжённую шестерней.

– Посол!.. Киевский посол! – зарокотали суздальцы.

Под руки вывели киевляне монаха. Под черным клобуком – сухонькое лицо в седой бороде по самые глаза. А глаза горят гневом. Гюргий с Андреем подошли под благословение. Их примеру последовало ближайшее окружение князей. Монахи полукольцом охраняли инока-посла. Род ощутил озноб в теле, но сердце забилось горячо. В посольнике он узнал архимандрита Ананию, игумена монастыря святого Феодора. Живо вспомнилась их единственная тяжёлая встреча. А в чёрной обережи игумена вон тот крайний, ближе всех ставший к воеводину оружничему монах… это не кто иной, как боярин Михаль, с которого убийцы несчастного князя Игоря сорвали золотую цепь. Почему он под чёрной понкой?

– Выслушай, Георгий Владимирич, старшего брата своего Вячеслава, – жёстким старческим голосом начал своё посольство Анания. – Брат твой моими устами лобызает тебя, – игумен, приблизившись, троекратно приложился к Гюргиевым щекам, – и передаёт братние слова: «Сколько раз молил я вас, тебя и племянника, не проливать крови христиан и не губить земли Русской! Изяслав, восстав на Игоря, велел мне объявить, что ищет престола киевского единственно для меня, второго отца своего, а после завладел собственными моими городами – Туровом и Пинском. Равно обманутый и тобою, лишённый Пересопницы, Дорогобужа, не имея ничего, кроме Вышгорода, я молчал. Бог дал мне силу, полки и дружину, а я терпеливо сносил обиды, унижение и думал только о пользе отечества, унимал враждующих. Тщетно! Вы не хотели внимать человеколюбию, нарушили устав Божий. Ныне Изяслав загладил вину свою: почтил дядю вместо отца, я назвал его сыном. Боишься ли унизиться предо мною? Но кто из нас старший? Я был брадат, когда ты родился. Опомнись! Подняв руку на старшего, бойся гнева небесного!»

Игумен умолк и потупился, ожидая ответа Гюргия.

– Передай, честный отче, старшему брату такой ответ, – начал Суздальский князь. – Я тебе, брат, кланяюсь. Речи твои правые. Ты мне вместо отца. Но если хочешь рядиться, пусть Изяслав едет во Владимир-на-Волыни, а Ростислав в свой Смоленск. Тогда мы с тобою урядимся.

– Вразуми тебя Бог, сын мой, – поднял очи Анания.

– Каковой же ответ ты мечтал услышать? – заколебался Гюргий под взглядом старца.

– Мечтаю мирной видеть родную землю, – твёрдо изрёк игумен. – Бог освящает брань с врагом внешним, внутренним же усобицам помогает диавол.

Тем временем Святослав Ольгович и Арсланапа с двух сторон подступили к Гюргию и каждый нашептал ему что-то на ухо. В Суздальском князе смущение обернулось надменностью:

– Ты слыхал моё последнее слово, отче. Ничего не добавлю более. – Князь скрылся в своём шатре.

Андрей единственный пытался удержать отца и не успел в этом. Приближенные стали расходиться.

– Михаль, – остановил Род узнанного монаха.

– Я не Михаль, – обернулся тот. – Я Нестор.

– Ужли моё лицо ничего не говорит твоей памяти? – растерялся Род.

– Говорит, – остановился Нестор. – Ты знавал меня в миру. Я покинул мир после страшных дней нашего знакомства. Чего ты хочешь?

Род, созерцая Михаля-Нестора, что и впрямь был не от мира сего, поспешил открыть ему душу:

– Ведь и я с тех пор уходил в затвор. Спустя три года вернулся. Ты сильнее. Твой пособ – помнишь? – укрепил меня беседой со святым старцем. Ныне вновь стражду. Клюка судьбы загибается вовсе не так, как следует. Помоги мне испить от источника христианской мудрости.

В самоуглублённых глазах Михаля-Нестора вспыхнула искорка понимания.

– Ты вновь хочешь говорить с игуменом?

Род истово закивал. Монах ловко протиснулся к послу, что стоял уже у подножия колымаги, истиха переговорил с ним. Анания задержался и подслеповатыми глазками отыскал в толпе Рода:

– Подойди, сыне.

Благословив ратника, он возложил лёгкие персты левой руки на его главу, приникшую к благословляющей правой, и почти на ухо произнёс:

– Не ведаешь своего пути?

– Ведаю, – пробормотал Род, думая о скорейшем вызволении Улиты и бегстве, бегстве… – Помолись, отче, дабы выпрямился мой путь.

– Выпрямится, – пообещал старец. – Прими свою судьбу с миром.

Колымага отъехала. Михаль больше не подошёл. Он поскакал вслед за старцем в числе безоружной иноческой обережи.

– Всуе[428]  [428] ВСУЕ – напрасно.


[Закрыть] ты приближался к киевскому послу, – попенял своему оружничему Громила. – Гюргию донесут как пить дать.

Благословлённый же смотрел вдаль, где колымага со свитой ещё виднелась на окоёме малой чернизиной. Он был далёк от упрёков старшего друга, знающего камни и западни мирской суеты сует.

7

По отъезде посла битва, казалось, вот-вот начнётся. Киевляне выдвинулись из-за окоёма. В их щетинистом гудящем рое виделось движение. Врагов разделяла речка Малый Рутец, маленькая, с ладными берегами, раз плюнуть перейти вброд.

Оружничий воеводы думал не о себе, а лишь о поручениях Громилы. Княжеские дружины уже надели кованые брони ярко-алого цвета, прикрытые сверху чехлами. Всадники окольчужили своих боевых коней. Род следил, чтоб все ратники получили из обоза тяжёлые и лёгкие мечи, пики, топоры разного вида на длинных рукоятях, боевые гири, палицы, сабли, ножи, чтоб все стрелки имели луки и колчаны со стрелами. Тем временем Громила помогал князьям устраивать полки. В пылу забот он позабыл о немилости главных из них к своему оружничему. Будучи послан к Андрею сообщить о готовности правого крыла, Род не дождался его ответа: князь, выслушав, отвернулся.

– Малые дети, а не князья, – сплюнул Громила, узнав об этом, и выругался: – Прокуды[429]  [429] ПРОКУДА – пакостник, бедокур.


[Закрыть] проклятые!

Подъехал Короб Якун:

– От перебежчика наш государь узнал: воистый Изяславов сынок разбит наголову Владимиркой.

Роду было известно, что Владимирко Галицкий движется в пособ Гюргию, а сын великого князя Мстислав с венграми короля Гейзы стремится ему на перегон в поможье Изяславу. Оттого противники не поспешали с битвой. Каждый ждал подмоги.

– Как все случилось? – спросил Громила.

– И смех и грех! – стал рассказывать Якун. – У Сапогиня близ Дорогобужа, где расположился станом Мстислав, застал его дядя мачешич Владимир. – Род вспомнил Владимира Мстиславича, сводного брата великокняжеского, что окольным путём ехал в монастырь выручать у озверевшей толпы Игоря Ольговича. – Этот стрый привёз племяннику вина пропасть, – продолжал Короб, – известил, что идёт Владимирко. Оба сели пировать. Когда Мстислав за пиром попугал своих угров, мол, галичанин на нас преет, те спьяну отвечали: «Пусть преет, мы с ним разделаемся!» А в полночь, чуть ударили сполох, племянник с дядею вскочили, герои же короля Гейзы спали мертвецки. Галичане перебили их всех, ну малую толику взяли в плен. А оба незадачливых родственника укрылись в Луцке.

Громила и Якун хохотали до упаду. Род не выдержал:

– Буй в смехе возносит глас свой, муж же разумный едва тихо осклабляется.

– Ну как тут удержаться? – оправдывался воевода. – Все истинно происходило по пословице, любимой Изяславом: не место, дескать, к голове идёт, а голова к месту!

– Где наши-то будут головы? – мрачнел Короб.

Громила оглядел пространство:

– Небось, тут недалече… Поеду-ка к Гюргию, не повелит ли ударить в бубны, заиграть в грубы. Готово все.

Гюргий не повелел. Едва успел отъехать воевода, дневная тьма обрушилась на мир земной.

– Эй, Родислав! – тоскливо зазвучал зов Короба Якуна. – Ты меня видишь?

– Вижу лишь свой конец копья, – отвечал Род.

Вой ветра заглушил все звуки войска.

– Подай руку! – просил Якун, – Светопреставление!

– Сварог зажмурил свой глаз, – объяснил ведалец.

– Не поминай Сварога! – испугался Короб. – Это старец Анания наслал Божий гнев на отвергших призывы к миру. Куда бежать?

Род крепко держал руку боярина.

– Истинно, твоя правда. Не вырывайся. В час грозы Божьей не двигайся. На месте ожидай конца…

– Какого… конца? – лепетал Якун.

– Ах, горе с тобой, боярин! – сердился Род.

Они стояли долго, дыша туманом. Потом мокли под дождём. В конце концов дождь истощился, мгла начала светлеть, полуденное солнце объявилось сначала в дымке, затем явственно. Два, как по волшебству, застывших войска стояли на своих местах. Разделяла их уже не речка Малый Рутец, а большое озеро.

Якун и Род отыскали Громилу.

– Отходим, други! – крикнул им воевода. – Крылья двух ратей стреляются, а два чела не могут сойтись: Рутец в этом месте вон как разлился! Государь нас отводит к Большому Руту. Переправимся. Дождёмся Владимирка.

– Да разве киевляне позволят дождаться галичан? – сомневался Якун.

Воевода только махнул рукой. Вестоноша из сторожевых полков нагнал их и сообщил, что киевляне уже на расстоянии дострела, грабят обозы, бьют отставших.

– Теперь им без надежды на подмогу вот как нужна битва! – размышлял Громила вслух. – Не дадут перетащиться через Рут.

Сумерки застали суздальскую рать упёртой в крутой берег. Противоположный был рукой подать, да, как говорится, близок локоть… У воеводина костра собрались старшие дружинники. Никто не сомневался: с утра придётся принимать бой. Рать Гюргия на берегу – как в тупике. Проворный киевлянин сел суздальцу на хвост. И крепко сел, о переправе речи быть не может. Под разговоры Род заснул, припав щекой к седлу. Рассёдланная Катаноша давно опустошила торбу, а досыпать нечего.

С рассветом затрубили трубы с двух сторон, забили бубны. Род, не глотнувший маковой росинки, был возле воеводы в челе рати. Вот подскакали с обережью Гюргий и Андрей.

– Эх, рано прибрал Бог старшего сына Ростислава, – сокрушался Гюргий. – В сей ужасный час нет его со мной.

Андрей, приближась к воеводе, откликнулся на отчие слова так, чтобы отец не слышал:

– Кой прок бывал от Ростислава? Один всем государством володеть хотел, творил же только зло.

Не по обычаю говорить плохо о покойнике. Тяжёлым камнем придавила сердце Рода смерть Ростислава. Андрей ныне старший сын! По отчей смерти заступит место Гюргия в кровавой схватке за великокняжеский престол. С его победой Улита станет великою княгиней. Неужто Род не вырвет свою любовь из лап судьбы? Дано ли ведальцу преодолеть заклятие?

Из разодранных внезапно туч на серый мир хлынуло солнце. Пронзительные трубы призвали к бою. Киевляне с суздальцами друг перед другом сбросили чехлы. Так делали они обычно, начиная бой с иноплеменниками. Багряные дружины ошеломляюще кидались на врага. Но нынче этот боевой приём кого ошеломить был призван? Их самих?

Ряды сошлись. Братоубийство началось. Род видел, как князь Андрей первым же ударом изломил своё копье.

– Спеши к нему! – крикнул в ухо своему оружничему воевода.

Род поднял булаву и оказался в гуще всадников. Он слышал лязг железа, равномерный, как работа, и надрывающее душу ржание коней. Дружинники рубили и отбивали тяжкие удары молча. В молчанье падали. Род булавою расчищал себе проход. Она не рубит, лишь оглушает и отбрасывает… Вот и Андрей. Конь под ним ярился, уязвлённый в ноздри. Шлем с головы слетел, щит из рук выпал. Род вложил свой меч в его десницу, отдал свой шлем, свой щит, пересадил ошеломлённого на Катаношу, и она вынесла чужого седока из боя. А боя-то почти уже и не было. Все неслись куда-то. Пеший безоружный Род делал сто движений в одно мгновенье, как учил Бессон Плешок, чтоб не попасть под груди конские, под их копыта.

– Ты чей? Ты чей? – не узнавали всадники вихрастого обезоруженного бегуна.

Иные без разбору рубили и – хвала Букалову заклятью! – промахивались. По хгэканью, неполногласию все они были киевляне. Род поймал коня без всадника, вскочил в седло и ускакал от них. Копья, стрелы, вдогон пущенные, не достигли цели.

Небольшое расстояние отделяло суздальцев от догонявших киевлян. Роду было непривычно, что под ним не Катаноша, а чужой мерин: он никак не мог преодолеть ничейного пространства.

Вот наконец среди своих!

– Боярин!.. Родислав Гюрятич!

– Томилка!.. Где ж твой обоз?

– Пропал обоз!.. Да что там! Тьма тысяч жизней пропала в один миг! – Томилка плакал, – Первыми, как крысы, побежали половцы. Вослед – Ольговичи. А мы – последними. Загатили мертвяками Рут. Держись поближе, Родислав Гюрятич!

Внезапный клин сплочённых всадников отъединил их друг от друга. Род узнал дружинников из княжьей обережи. Стремя в стремя с ними скакал до полной темноты.

– Где воевода?

– Кто? Громила? Убит при переправе через Рут.

– А Якун Короб?

– Про него не ведомо.

Остановились на днепровском берегу у Треполя. Переправлялись при свете факелов. В реке конь Рода не совладал с течением. Пришлось освободиться от стремян и, соскользнув с седла, переправляться вплавь. Где-то на стрежне подали весло, подобрала ладья. Среди гребцов только и вздохов было – о погоне. Страх им сопутствовал до берега. Там до утра Род сох у костра. С рассветом обнаружилось, что шатёр Гюргия невдалеке. Род подошёл поближе, надеясь узнать новости.

Расталкивая древками глазеющих голодных ратников, подъехавшие всадники освобождали путь Ольговичу. Он с дружиной переправился чуть выше.

Навстречу вышел из шатра сам Гюргий. Белое скудобородое лицо заметно почернело. Андрея рядом не было.

– Брат! – ещё с коня крикнул Ольгович, – Князь Черниговский убит!

– Кто? Изяслав Давыдыч? – хрипло спросил Гюргий.

– Нет. Соратник наш. Владимир, – тяжело спешивался кутырь Ольгович.

Оба князя обнялись. Так и застыли. Потом Гюргий повёл верного друга в свой шатёр.

– Где князь Новгород-Северский? Где Святослав Ольгович? – раздался крик.

Друзья, не доходя шатра, оборотились.

– Я Святослав, – сказал кутырь.

– Прими обещанное от Азария Чудина за жизнь Владимира Давыдовича! – крикнул неизвестный всадник. Он издали метнул в Ольговича двумя людскими головами и был таков.

Погоня устремилась следом.

Род вспомнил пир у атамана бродников. Чудин напрасно отговаривал своего князя от союза с Гюргием. Кутырь настаивал и настоял. Немудрено, что тысяцкий Азарий вменил Ольговичу в вину Владимирову гибель. И страшно отомстил.

– О, Внездушка, любимец мой!.. О, верный мой боярин Пук! – выл князь Новгород-Северский. И вдруг свирепо закричал: – Проклятый волхв! – В кровавый миг он вспомнил предсказанье Рода.

Сам ведалец стоял в толпе, потупившись, не смея поднять взгляда на князей, как виноватый.

– Андрей!.. Владимирский Андрей!– возникли рядом голоса.

Род поднял взгляд, увидел на игреней Катаноше спасённого Андрея, рядом – Арсланапу, воеводу половцев.

– Отец! – подъехал Андрей к Гюргию. – Воины Боняка хотят вернуться в Дикое Поле. Их потери велики. С ними небольшой полон. Просят отпустить.

Гюргий мрачно поглядел на Арсланапу, махнул рукой:

– Пусть едут. Пусть ведут, что взяли.

Толпа разбитых суздальцев, как бы опомнясь, зароптала: половцы берут в полон не только черных клобуков, а киевских славян – хотя и супротивников недавних, однако ж братьев!

– За вспоможенье надобно платить, – глухо изрёк Гюргий, уводя Ольговича в шатёр.

Андрей впился глазами в толпу, что укрывала ропчущих. Вдруг обернулся к Арсланапе.

– Вот этого ещё прибавь к полону, – указал пальцем.

Несколько половцев из воеводской обережи спешились и вытащили Рода из толпы. Железа на его руках сомкнулись.

«Прощай, Улита! – пронеслось в голове ведальца. – Анания, игумен, помолися за меня. Бог выпрямил мой путь. Блуд искупят страдания».

– Князь, ты не волен делать этого! – гремел в возникшей тишине голос Якуна Короба.

– Молчи, боярин, – возразил Андрей, – Я волен делать все!

Верёвка от желёз пленённого вот-вот была готова натянуться, а он, забыв себя, глядел на Катаношу, на которой восседал Андрей, и Катаноша со слезой в белках глядела на него.

– Ух-ух-ух-у-у-ух! – надрывно покатился по степи крик филина.

Это было прощанье Рода с игреней кобылицей. Он мог не даться в плен, но не сопротивлялся. А вот не попрощаться он не мог. Ответило отчаянное ржанье Катаноши. Кобылица, как на хурултае, воспарила было ввысь, да слишком много рук нашлось, чтоб тут же удержать её.

– Уберите эту бешеную тварь! – кричал Андрей.

А пленника уже влекли за скованные кисти, за шею вслед всадникам и Арсланапе поближе к окоёму, где безоружная, бессильная толпа под взмахами бичей тянулась на чужбину.

В том ряду, куда его втолкнули, сняв верёвку и аркан, он скованными кулаками протёр глаза и не поверил, что радом с ним такой же скованный… но кто? как можно было ожидать его увидеть? – Чекман!

– О, друг!

На восклицанье Рода поникший берендейский княжич вскинул голову, сбил шаг и удивлённо произнёс:

– Вай, что за чудо? На разных сторонах дрались, а очутились в одном плену!